92
своих нарах, чтобы тотчас же погрузиться в глубочайший сон. Дальнейшие увещевания, сказал
священник, не имели бы смысла.
В течение двух следующих дней приходило множество людей, чтобы поглядеть на знаме-нитого убийцу вблизи. Сторожа позволяли им заглянуть в камеру через глазок в двери, и за
каждый взгляд брали шесть сольди. Один гравер по меди, который хотел сделать набросок, был
вынужден заплатить им шесть франков. Но рисунок скорее разочаровывал. Заключенный, при-кованный цепями за запястья и лодыжки, все время лежал на своих нарах и спал. Он отвернулся
лицом к стене и не реагировал ни на стук, ни на окрики. Вход в камеру посетителям был строго
воспрещен, и сторожа, несмотря на соблазнительные предложения, не рисковали нарушить этот
запрет. Опасались, что заключенный может быть преждевременно убит кем-нибудь из близких
его жертв. По той же причине ему не передавали от посетителей еды. Она могла бы оказаться
отравленной.
Все время пребывания в тюрьме Гренуй получал еду из кухни для челяди епископского
дворца, и главный надзиратель обязан был снимать с нее пробу. Впрочем, последние два дня он
вообще не ел. Он лежал и спал. Время от времени его цепи позванивали, и когда сторож кидался
к глазку, он успевал увидеть, что Гренуй делал глоток из фляжки с водой, снова валился на нары
и засыпал. Казалось, что человек этот так устал от своей жизни, что не желает проводить в состоянии бодрствования даже ее последние часы.
Между тем лобное место у заставы Дю-Кур было подготовлено для казни. Плотники ско-лотили эшафот двухметровой высоты, с трехметровыми сторонами помоста, с перилами и прочной лестницей – такого великолепного в Грасе еще никогда не бывало. Кроме того, они соору-дили деревянную трибуну для почетных гостей и ограду, чтобы удерживать на расстоянии
простонародье. Места у окон в домах слева и справа от заставы Дю-Кур и в здании городской
стражи давно были сданы внаем по бешеным ценам. Даже в богадельне, расположенной несколько наискосок, подручный палача снял на время у больных их комнаты и с большой выго-дой пересдал их любопытствующим взглянуть на казнь. Продавцы лимонада кувшинами запа-сали лакричную воду, гравер отпечатал несколько сотен экземпляров портрета убийцы, сделанного в тюрьме и весьма приукрашенного полетом фантазии, бродячие торговцы дюжинами стекались в город, пекари пекли памятные пряники.
Палач, мсье Папон, которому уже много лет не приходилось совершать казни через раз-дробление суставов, заказал у кузнеца тяжелый четырехгранный железный прут и ходил с ним
на бойню, чтобы поупражняться в ударах на трупах животных. Он имел право нанести только
двенадцать ударов, и этими двенадцатью ударами должны были быть наверняка раздроблены
двенадцать суставов, но при этом не повреждены ценные части тела, например, грудь или голова
– сложная задача, требовавшая величайшей чувствительности пальцев.
Жители города готовились к этому событию как к торжественному празднику. То, что день
будет нерабочим, было понятно само собой. Женщины наглаживали свои воскресные наряды, мужчины выколачивали пыль из сюртуков и курток и до блеска начищали сапоги. Те, кто имел
военный чин или занимал должность, был цеховым мастером, адвокатом, нотариусом, главой
братства или еще чем-то значительным, надевал мундир или мантию, ордена, шарфы, цепи и
белый как мел пудреный парик.
Верующие предполагали post festum9 собраться в церкви для богослужения, поклонники
сатаны – устроить пышную благодарственную мессу Люциферу, образованная знать – отправиться на магнетические сеансы в отели Кабри, Вильнева и Фонтмишеля. В кухнях уже вовсю
пекли и жарили, из подвалов несли вино, с рынков – цветы для украшения столов, в соборе ре-петировали органист и церковный хор.
В доме Риши на улице Друат было тихо. Риши запретил себе всякую подготовку ко Дню
освобождения, как назвали в народе день казни. Ему все было отвратительно. Отвратителен внезапно воскресший ужас людей, отвратительно их лихорадочное предвкушение радости. И сами
они, эти люди, все вместе, были ему отвратительны. Он не участвовал ни в представлении преступника и его жертв на соборной площади, ни в процессе, ни в омерзительном променаде зевак
перед камерой осужденного. Для опознания волос и платья своей дочери он пригласил членов
9 После праздника (лат.)
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
93
суда к себе домой, кратко и сдержанно дал свои показания и попросил оставить ему эти вещи в
качестве реликвий, что и было сделано. Он отнес их в горницу Лауры, положил разрезанную
ночную рубашку и нижнюю сорочку на ее кровать, распустил по подушке ее рыжие волосы, сел
перед кроватью и больше не отходил от нее, словно эта бессменная вахта могла восполнить то, чего он не сделал в ту ночь в Ла Напули. Он был так полон отвращения, отвращения к миру и к
самому себе, что не мог плакать. И к убийце он испытывал отвращение. Он не желал больше видеть в нем человека, но только жертву, обреченную на заклание. Он увидит его только в момент
казни, когда тот будет лежать на кресте и на него обрушатся двенадцать ударов, вот когда он его
увидит, увидит его совсем вблизи, он оставил за собой место в самом первом ряду. И когда
народ разойдется, через несколько часов, тогда он поднимется к нему на окровавленный эшафот, и сядет рядом, и будет нести вахту целыми днями и ночами, если понадобится, и смотреть ему в
глаза, этому убийце своей дочери, и по капле будет вливать в его агонию все свое отвращение
как едкую кислоту, пока эта гадина не сдохнет…