неприхотлив, как клещ, который сидит на дереве и живет крошечной каплей крови, раздобытой
несколько лет назад.
Для тела ему нужно было минимальное количество пищи и платья. Для души ему не нужно
было ничего. Безопасность, внимание, надежность, любовь и тому подобные вещи, в которых
якобы нуждается ребенок, были совершенно лишними для Гренуя. Более того, нам кажется, что
он сам лишил себя их, чтобы выжить, – с самого начала.
Крик, которым он заявил о своем рождении, крик из-под разделочного стола, приведший
на эшафот его мать, не был инстинктивным криком о сострадании и любви. Это был взвешенный, мы чуть было не сказали, зрело взвешенный крик, которым новорожденный решительно
голосовал против любви и все-таки за жизнь. Впрочем, при данных обстоятельствах одно было
возможно только без другого, и потребуй ребенок всего, он без сомнения тут же погиб бы самым
жалким образом. Хотя… он мог воспользоваться тогда предоставленной ему второй возможно-стью – молчать и выбрать путь от рождения до смерти без обходной дороги через жизнь, тем
самым избавив мир и себя от огромного зла. Однако, чтобы столь скромно уйти в небытие, ему
понадобился бы минимум врожденного дружелюбия, а им он не обладал. Он был с самого начала чудовищем. Он проголосовал за жизнь из чистого упрямства и из чистой злобности.
Разумеется, он решился на это не так, как решается взрослый человек, использующий свой
более или менее сильный разум и опыт, чтобы выбрать между двумя различными перспектива-ми. Но все же он сделал выбор – вегетативно, как делает выбор зерно: нужно ли ему пускать
ростки или лучше оставаться непроросшим. Или как клещ на дереве, коему жизнь тоже не пред-лагает ничего иного, кроме перманентной зимовки. Маленький уродливый клещ скручивает свое
свинцово-серое тело в шарик, дабы обратить к внешнему миру минимальную поверхность; он
делает свою кожу гладкой и плотной, чтобы не испускать наружу ничего – ни малейшего излу-чения, ни легчайшего испарения. Клещ специально делает себя маленьким и неприметным, чтобы никто не заметил и не растоптал его. Одинокий клещ, сосредоточившись в себе, сидит на
своем дереве, слепой, глухой и немой, и только вынюхивает, годами вынюхивает на расстоянии
нескольких миль кровь проходящих мимо живых, которых он никогда не догонит. Клещ мог бы
позволить себе упасть. Он мог бы позволить себе упасть на землю леса, проползти на своих
крошечных ножках несколько миллиметров туда и сюда и зарыться в сухую листву – умирать, и
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
11
никто бы о нем не пожалел, Богу известно, что никто. Но клещ, упрямый, упорный и мерзкий, притаился, и живет, и ждет. Ждет, пока в высшей степени невероятный случай подгонит прямо к
нему под дерево кровь в виде какого-нибудь животного. И только тогда он отрешается от своей
скрытности, срывается, и вцепляется, и ввинчивается, впивается в чужую плоть.
Таким клещом был маленький Гренуй. Он жил, замкнувшись в свою оболочку, и ждал
лучших времен. Миру он не отдавал ничего, кроме своих нечистот: ни улыбки, ни крика, ни
блеска глаз, ни даже запаха. Любая другая женщина оттолкнула бы этого ребенка. Но не мадам
Гайар. У нее ведь не было обоняния, она не знала, что он не пахнет, и не ждала от него никакого
душевного движения, потому что ее собственная душа была запечатана.
Зато другие дети тотчас почувствовали, что с Гренуем что-то не так. С первого дня но-венький внушал им неосознанный ужас. Они обходили его колыбель и теснее прижимались друг
к другу на своих лежанках, словно в комнате становилось холоднее. Те, что помладше, иногда
плакали по ночам; им казалось, что в спальне дует. Другим снилось, что он как бы отбирает у
них дыхание. Однажды старшие дети сговорились его задушить. Они навалили ему на лицо
лохмотья, и одеяло, и солому. Когда мадам Гайар на следующее утро раскопала его из-под кучи
тряпья, он был весь измочален, истерзан, весь в синяках, но не мертв. Они попытались проделать
это еще пару раз – напрасно. Просто так, собственными руками сдавить ему глотку или зажать
ему нос или рот, что было бы надежным способом, – они боялись. Они не хотели к нему прикасаться. Он вызывал у них чувство омерзения, как огромный паук, которого не хочется, противно
давить.
Когда он подрос, они отказались от покушений на его жизнь. Они, кажется, поняли, что
уничтожить его невозможно. Вместо этого они стали чураться его, убегать прочь, во всяком
случае избегать соприкосновения. Они его не ненавидели. Они его и не ревновали, и не завидо-вали ему. Для подобных чувств в заведении мадам Гайар не было ни малейшего повода. Им
просто мешало его присутствие. Они не слышал его запаха. Они его боялись.
5
При этом, с объективной точки зрения, в нем не было ничего устрашающего. Подростком
он был не слишком высок, не слишком силен, пусть уродлив, но не столь исключительно
уродлив, чтобы пугаться при виде его. Он был не агрессивен, не хитер, не коварен, он никого не