запаха в зловоннейшем месте мира, вышедший из отбросов, грязи и гнили, выросший без любви, выживший без душевной человеческой теплоты из одного упрямства и в силу отвращения, маленький, горбатый, хромой, уродливый, отринутый, физический и нравственный калека – он достиг того, что понравилось миру! Мало того! Он любим! Почитаем! Обожаем! Он совершил
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
96
прометеев подвиг. Божественную искру, которая с колыбели дается людям ни за что ни про что
и которой он, единственный в мире, был лишен, эту искру он добыл бесконечным изощренным
упорством. Больше того! Он, в сущности, высек ее сам, в своем «я». Он был более велик, чем
Прометей. Он создал себе ауру, такую сияющую и неотразимую, какой не обладал до него ни
один человек. И он не обязан ею никому – никакому отцу, никакой матери и менее всего какому-то милосердному Богу, – но исключительно самому себе. Он в самом деле был своим собственным богом и богом более великолепным, чем тот, воняющий ладаном Бог, который ютился
в церквах. Живой епископ валялся перед ним на коленях и визжал от удовольствия. Богатые и
власть имущие, гордые господа и дамы умирали от восхищения, а окружавший его широким
кольцом народ, в том числе отцы, матери, братья, сестры его жертв, праздновали оргию в его
честь и во имя его. Ему достаточно кивнуть, и все отрекутся от Бога и будут молиться на него, Великого Гренуя.
Да, он был Великий Гренуй! Именно сейчас это стало ясно. Он был им, как когда-то в его
самовлюбленных фантазиях, так и теперь – в действительности. В этот миг он пережил величайший триумф своей жизни. И он ужаснулся.
Он ужаснулся, ибо ни секунды не смог им насладиться. В этот момент, когда он вышел из
камеры на залитую солнцем площадь, надушенный духами, которых он жаждал всю жизнь… в
этот момент, когда он видел и обонял, что люди не в силах ему противостоять и что аромат, за-хлестываясь, как петля аркана, притягивает к нему людей, – в этот момент в нем снова поднялось все его отвращение к людям и отравило его триумф настолько, что он не испытал не только
никакой радости, но даже ни малейшего чувства удовлетворения. То, чего он всегда так страстно
желал, а именно чтобы его любили другие люди, в момент успеха стало ему невыносимо, ибо
сам он не любил их, он их ненавидел. И внезапно он понял, что никогда не найдет удовлетворения в любви, но лишь в ненависти своей к людям и людей – к себе.
Но ненависть его к людям не получала отклика. Чем больше он ненавидел их в это мгновение, тем больше они его боготворили, ибо ничто в нем не воспринималось ими как истина, кроме присвоенной ауры, кроме ароматической маски, краденного благоухания, а оно в самом
деле было достойно обожествления.
Теперь он был бы рад всех их стереть с лица земли, этих тупых, вонючих, эротизирован-ных людишек точно так же, как тогда, в стране его души, черной, как вороново крыло, ему хотелось стереть все чужие запахи, И он желал, чтобы они заметили, как он их ненавидит, и чтобы
они ответили взаимной ненавистью на это единственное, когда-либо испытанное им подлинное
чувство и, со своей стороны, были бы рады стереть его с лица земли, что они первоначально и
намеревались сделать. Он хотел один раз в жизни разоблачиться. Раз в жизни ему захотелось
стать таким, как другие люди, и вывернуть наружу свое нутро: как они обнажали свою любовь и
свое глупое почитание, так он хотел обнажить свою ненависть. Он хотел один раз, всего
один-единственный раз, быть воспринятым в своей истинной сути и получить от людей отклик
на свое единственное истинное чувство – ненависть.
Но ничего из этого не вышло. Из этого и не могло ничего выйти. Ведь он был замаскирован
лучшими в мире духами, а под этой маской у него не было лица, не было ничего, кроме тоталь-ного отсутствия запаха. И тут ему внезапно стало дурно, потому что он почувствовал, как снова
поднимаются туманы.
Как в пещере, в сновидении, во сне, в сердце, в его фантазии внезапно поднялись туманы, жуткие туманы его собственного запаха, который нельзя было воспринять обонянием, ибо он
имел иную природу. И как тогда, он испытал бесконечный ужас и страх и подумал, что вот-вот
задохнется.
Но сейчас это было не сновидением и не сном, а голой действительностью. И он не лежал
один в пещере, а стоял на площади на виду у десятков тысяч людей. И сейчас здесь не помог бы
крик, который разбудил бы и освободил его, и не было пути назад в добрый, теплый, спасительный мир. Ибо это, здесь и сейчас, было миром, и это, здесь и сейчас, было его осуществ-ленным сном. И он сам этого так хотел.
Ужасные зловонные туманы все поднимались из бездонной топи его души, пока народ вокруг него стонал, изнемогая в безудержных сладострастных содроганиях. К нему бежал какой-то
человек. Он вскочил с самого переднего ряда трибуны для почетных зрителей так стремительно, что его черная шляпа свалилась с головы, и в развевающемся черном сюртуке пронесся через
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
97
эшафот как ворон или ангел мести. Это был Риши.
Он убьет меня, подумал Гренуй. Он – единственный, кого не ввела в заблуждение моя
маска. Он не даст себя обмануть. На мне – аромат его дочери, эта улика неопровержима, как
кровь. Он должен узнать меня и убить. Он должен это сделать.
И он простер руки, чтобы принять в объятия низвергшегося на него ангела. Ему уже казалось, что он ощущает удар меча или кинжала, этот благостный удар в грудь, чувствует, как лез-вие рассекает все ароматические кольчуги и зловонные туманности и проникает в середину его
холодного сердца – наконец, наконец в его сердце нечто, нечто иное, чем он сам. Он почти уже