И что же? Риши лежал у него на груди, не ангел возмездия, но потрясенный, жалобно
всхлипывающий Риши, и обнимал его руками, прямо-таки цеплялся за него, словно не нашел
иного пристанища в море благорастворения. Никакого освобождающего удара меча, никакого
укола в сердце, даже никакого проклятия или хотя бы крика ненависти. Вместо этого мокрая от
слез щека Риши прилипла к его щеке, а дрожащие губы тянулись к нему с визгом: «Прости меня, сын мой, мой дорогой сын, прости меня!»
И тут все побелело у него в глазах, а внешний мир стал чернее черного. Не нашедшие вы-хода туманы слились в бурлящую жидкость, как поднимающееся из-под пены кипящее молоко.
Они захлестнули его, с невыносимой силой надавили на внутреннюю оболочку его тела, но им
некуда было просочиться. Ему хотелось бежать, ради Бога бежать, но куда… Ему хотелось лопнуть, взорваться, чтобы не захлебнуться самим собой. Наконец он повалился наземь и потерял
сознание.
50
Снова придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели Лауры Риши. Ее реликвии, одежда
и волосы, были убраны. На ночном столике горела свеча. Из притворенного окна доносился далекий шум ликующего города. Антуан Риши сидел на скамеечке у его постели и бодрствовал. Он
держал руку Гренуя в своей и грел ее.
Прежде чем открыть глаза, Гренуй прозондировал атмосферу. Внутри него было тихо. Ничто больше не бурлило и не давило. Снова в его душе царила привычная холодная ночь, которая
была нужна ему для того, чтобы сделать его сознание ледяным и ясным и направить его во вне: там он услышал запах своих духов. Они изменились. Пики немного сгладились, так что сердцевина аромата – запах Лауры Риши – засверкала еще великолепнее – мягким, темным, мерцаю-щим огнем. Он чувствовал себя уверенно. Он знал, что еще несколько часов будет неприкосно-венным, и открыл глаза.
Риши не сводил с него глаз. В его взгляде были бесконечная доброта, нежность, умиление
и полная, глуповатая глубина влюбленного.
Он улыбнулся, крепче сжал руку Гренуя и сказал: «Теперь все будет хорошо. Магистрат
отменил приговор. Все свидетели отказались от показаний. Ты свободен. Ты можешь делать что
хочешь. Но я хочу, чтобы ты остался у меня. Я потерял дочь, я хочу усыновить тебя. Ты так похож на нее… ты так же красив, как она, твои волосы, твои губы, твоя рука… Я все время держал
тебя за руку, у тебя такая же рука, как у нее. А когда я смотрю в твои глаза, мне кажется, что она
смотрит на меня. Ты ее брат, и я хочу, чтобы ты стал моим сыном, моей радостью, моей гордо-стью, моим наследником. Живы ли еще твои родители?»
Гренуй покачал головой, и лицо Риши стало пурпурно-красным от счастья. «Значит, ты
согласен стать мне сыном? – выдохнул он и вскочил со своей скамеечки, чтобы пересесть на
край кровати и сжать вторую руку Гренуя. – Согласен? Согласен? Ты хочешь, чтобы я стал тво-им отцом? Не говори ничего! Не разговаривай! Ты еще слишком слаб, чтобы разговаривать.
Только кивни!»
Гренуй кивнул. И тут счастье как красный пот выступило из всех пор Риши, и он склонился к Греную и поцеловал его в губы.
«Теперь спи, дорогой мой сын, – сказал он, выпрямляясь. – Я посторожу тебя, пока ты не
заснешь. – Он еще долго глядел на него с молчаливым благоговением. – Ты делаешь меня очень, очень счастливым».
Гренуй слегка растянул углы губ, подражая людям, которые улыбаются. Потом закрыл
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
98
глаза. Некоторое время он подождал, успокаивая и углубляя свое дыхание, как это делают спя-щие. Он ощущал любящий взгляд Риши на своем лице. Один раз он почувствовал, что Риши
наклонился над ним, чтобы еще раз поцеловать, но не решился, боясь разбудить его. Наконец, задув свечу, Риши на цыпочках выскользнул из спальни.
Гренуй оставался лежать, пока в доме и в городе не затих шум. Когда он поднялся, уже
светало. Он оделся и, тихо пройдя через прихожую, тихо спустился с лестницы и через гостиную
вышел на террасу.
Отсюда можно было заглянуть за городскую стену и увидеть чашу грасской долины, в ясную погоду – до самого моря. Сейчас над полями висел легкий туман, даже марево, и доносив-шиеся снизу ароматы травы, дрока и роз казались отмытыми дочиста, простыми, просто утеши-тельными. Гренуй пересек сад и перелез через стену.
На площади у заставы Дю-Кур ему еще раз пришлось пробиваться сквозь человеческие
испарения, прежде чем он выбрался на волю. Вся площадь и склоны холмов напоминали
огромный бивуак разложившегося войска. Тысячами лежали опьяневшие, обессилевшие от из-лишеств ночной оргии тела, некоторые были голы, некоторые полуобнажены и полуприкрыты
одеждой, под которую они забрались, как под кусок одеяла. Воняло кислым вином, шнапсом, потом и мочой, детским поносом и пригорелым мясом. Тут и там еще чадили остатки костров, вокруг которых еще недавно жрали, пили и танцевали люди. Там и сям из тысячекратного храпа
вдруг вырывалось чье-то бормотание или хохот. Возможно, кое-кто еще бодрствовал и заглушал
последние вспышки сознания. Но никто не заметил Гренуя, который перешагивал через распро-стертые тела, осторожно и в то же время быстро, будто шел по болоту. А тот, кто замечал, не
узнавал его. Он больше не издавал запаха. Чудо миновало.
Дойдя до конца площади, он не повернул ни в сторону Гренобля, ни в сторону Кабри, но
пошел прямиком через поля в западном направлении, ни разу не оглянувшись назад. Когда взошло солнце – жирное, и желтое, и жгуче жаркое, его давно уже и след простыл.
Жители Граса проснулись в ужасном похмелье. Даже те, кто не пил, чувствовали свинцо-вую тяжесть в голове, рези в желудке, тошноту и дурноту. На площади среди бела дня, при всем
честном народе скромные крестьяне разыскивали мужей и детей, совершенно чужие друг другу