Он как бы овладел огромным словарем, позволявшим ему составлять из запахов любое
число новых фраз, – и это в том возрасте, когда другие дети, с трудом подбирая вколоченные в
них слова, лепечут банальные короткие предложения, отнюдь не достаточные для описания ми-ра. Пожалуй, точнее всего было бы сравнить его с музыкальным вундеркиндом, который из ме-лодий и гармоний извлек азбуку отдельных звуков и вот уже сам сочиняет совершенно новые
мелодии и гармонии – правда, с той разницей, что алфавит запахов был несравненно больше и
дифференцированней, чем звуковой, и еще с той, что творческая деятельность вундеркинда
Гренуя разыгрывалась только внутри него и не могла быть замечена никем, кроме него самого.
Внешне он становился все более замкнутым. Ему нравилось бродяжничать в северной части Сент-Антуанского предместья, рыскать по огородам, полям, виноградникам. Иногда он не
возвращался ночевать, пропадал из дому на несколько дней. Положенную за это экзекуцию он
выносил безропотно. Домашний арест, лишение пищи, штрафная работа не могли изменить его
поведения. Нерегулярное посещение (в течение полутора лет) приходской школы при церкви
Нотр-Дам-де-Бон-Секур не оказало на него сколько-нибудь заметного влияния. Он научился
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
13
немного читать по складам и писать свое имя, и ничему больше. Его учитель считал его слабо-умным. Зато мадам Гайар заметила, что у него были определенные способности и свойства, весьма необычные, чтобы не сказать сверхъестественные. Так, ему, казалось, был совершенно
неведом детский страх темноты и ночи. Его можно было в любое время за любым делом послать
в подвал, куда другие дети едва решались входить с фонарем; или за дровами – в сарай на дворе, в самую непроглядную ночную тьму. И он никогда не брал с собой фонаря и все же точно находил и немедленно приносил требуемое, не сделав ни единого неверного движения, не споткнув-шись и ничего не опрокинув. Но, конечно, еще более странным было то, что Гренуй, как неод-нократно замечала мадам Гайар, умел видеть сквозь бумагу, ткань, дерево, и даже сквозь прочно
замурованные каменные стены, и плотно закрытые двери. Он знал, кто именно из воспитанников
находится в дортуаре, не входя туда. Он знал, что в цветной капусте притаилась улитка, прежде
чем кочан успевали разрубить. А однажды, когда мадам Гайар так хорошо припрятала деньги, что и сама не могла их найти (она меняла свои тайники), он, ни секунды не сомневаясь, указал на
место за стояком камина, и надо же – там-то они и нашлись! Он даже будущее мог предвидеть: случалось, он докладывал о визите какого-либо человека задолго до его прихода или безоши-бочно предсказывал приближение грозы, хотя на небе еще не появилось ни малейшего облачка.
О том, что всего этого он, конечно, не видел, не видел глазами, а все острее и точнее чуял
носом: улитку в капусте, деньги за стояком, человека за стеной на расстоянии нескольких кварталов – об этом мадам Гайар не догадалась бы во сне, даже если бы ее обоняние не пострадало от
того удара кочергой. Она была убеждена, что у этого мальчика – слабоумный он или нет – есть
второе лицо. А поскольку она знала что двуличные приносят несчастье и смерть, ей стало жутко.
Еще более чуткой, прямо-таки невыносимой была мысль, что под одной с нею крышей
живет некто, имеющий дар сквозь стены и балки видеть тщательно спрятанные деньги, и так
только она открыла эту ужасную способность Гренуя, она постаралась от него избавиться, и так
все удачно сложилось, что как раз в это время Греную было восемь лет – монастырь
Сент-Мерри, не объясняя причин, прекратил свои ежегодные выплаты. Мадам не стала напоми-нать монастырю о его задолженности. Ради приличия она подождала одну неделю, и когда
недостающие деньги все еще не поступили, она взяла мальчика за руку и отправилась с ним в
город.
На улице Мортельри недалеко от реки жил один ее знакомый – кожевник по фамилии
Грималь, которому постоянно нужны были мальчишки для работы – не в качестве учеников или
подмастерьев, а в качестве дешевых чернорабочих. Ведь в этом ремесле приходилось выполнять
настолько опасные для жизни операции – мездрить гниющие звериные шкуры, смешивать ядо-витые дубильные и красильные растворы, выводить едкие протравы, – что порядочный мастер, обычно жалея губить своих обученных помощников, нанимал безработный и бездомный сброд
или беспризорных детей, чьей судьбой в случае несчастья никто не станет интересоваться. Разумеется, мадам Гайар знала, что в дубильне Грималя у Гренуя – по человеческим меркам – не
было шанса остаться в живых. Но не такая она была женщина, чтобы задумываться о подобных
вещах. Она же выполнила свой долг. Опека кончилась. Что бы ни случилось с воспитанником в
будущем, ее это не касалось. Выживет он – хорошо, помрет – тоже хорошо, главное, чтоб все
было по закону. И потому она попросила господина Грималя письменно подтвердить передачу
мальчика, в свою очередь расписалась в получении пятнадцати франков комиссионных и отправилась домой на улицу Шаронн.
Она не испытывала ни малейших угрызений совести. Напротив, полагала, что поступила не
только по закону, но и по справедливости, поскольку пребывание в приюте ребенка, за которого
никто не платил, было возможно лишь за счет других детей или даже за ее собственный счет, а
может быть, и угрожало будущему других детей или даже ее собственному будущему, и в итоге
ее собственной огражденной, частной смерти – единственному, чего она еще желала в жизни.
Поскольку здесь мы расстаемся с мадам Гайар, да и позже уже не встретимся с нею, опи-шем в нескольких фразах ее последние дни. Хотя душой мадам умерла еще в детстве, она дожи-ла, к несчастью, до глубокой, глубокой старости. В лето от Рождества Христова 1782-е, на семи-десятом году жизни, она оставила свое ремесло, купила, как и намеревалась, ренту, сидела в
своем домишке и ожидала смерти. Но смерть не приходила. Вместо смерти пришло нечто, на что
не мог рассчитывать ни один человек на свете и чего еще никогда не бывало в стране, а именно