В этот тяжелый момент помощник командира "Макрели" Реноян, исполняющий обязанности командира, растерялся и, бросив лодку на произвол судьбы, сбежал на берег. Командование ею принял на себя боцман Лошманов. Он смело вывел маленькую "Макрель" навстречу врагу. Подводная лодка погрузилась и пошла на сближение с вражескими кораблями. Противник обнаружил "Макрель" и, боясь быть атакованным, повернул на обратный курс. Этим воспользовался Пуаррэ, который вместе с несколькими матросами вскочил в шлюпку и отбуксировал "Миногу" от борта горящего парохода "Ревель".
О подвиге "Макрели" и героизме ее команды в бою у форта Александровский стало известно Советскому правительству. Фактический командир лодки боцман Лошманов был награжден орденом Красного Знамени.
Вскоре из Петрограда в Астрахань прибыли последние две подводные лодки "Окунь" и "Касатка". Каспийская флотилия, в состав которой входил дивизион подводных лодок, укомплектованный экипажами из добровольцев моряков-балтийцев, преданных революции, под руководством Кирова с честью выполнила свой долг в боях с белогвардейцами и интервентами на Волге и Каспии.
Когда боевые действия на Каспийском море закончились, все лодки были поставлены на капитальный ремонт, а их команды во главе с начальником дивизиона Пуаррэ были отправлены в Николаев на Черное море, где по указанию В. И. Ленина начались работы по возрождению Черноморского флота.
А. Бахтин. На "Пантере"
Александр Николаевич Бахтин, бывший лейтенант старого флота, служил старшим офицером на подводной лодке "Волк", участник первой мировой войны. В годы гражданской войны командовал подводной лодкой "Пантера", которая, потопив в 1919 году английский эсминец "Виттория", открыла боевой счет советских подводников. Стал одним из первых кавалеров ордена Красного Знамени среди подводников. Был профессором Военно-Морской академии.
Вступив в строй в конце империалистической войны{20}, подводная лодка "Пантера" в первые годы не успела проявить себя ничем. Благополучно совершив "ледовый поход" в марте 1918 года, она счастливо избежала участи других лодок - перевода на "долговременное хранение". Летом 1918 года она плавала в Ладожском озере, исполняя некоторые военные поручения. Благодаря всем этим обстоятельствам "Пантера" имела сплоченный, бодрый личный состав и исправные механизмы. Это значительно облегчило работу, и на приведение лодки в боевую готовность потребовалось немного времени.
Действиям лодок придавалось очень серьезное значение, и посылки их производились непосредственным распоряжением Реввоенсовета Республики.
Секретная радиограмма требовала произвести разведку лодкой. Вскоре мне было вручено предписание: "Предлагаю вам, по готовности, идти в море для наблюдения за заливом и для осмотра ревельского рейда гавани..." Далее шла подробная инструкция.
В штабе я получил последние данные о безопасных курсах и обстановку. 23 декабря после полудня пришел буксир "Ораниенбаум", и с его помощью "Пантера" начала выходить из забитой льдом гавани.
Вышли.
"Двадцать часов. Всплыл и последовал к Ревелю" (коротко написано в моем донесении о походе).
Мерно стучали дизеля; берегов уже не было видно; лодку слегка покачивало, и она дальше и дальше шла вперед к своей цели.
Совершенно особое настроение создается на лодке, идущей в поход. Все береговые интересы, дела и радости забываются и какой-то невидимой перегородкой сразу отделяются от сознания. Лодка со всем ее экипажем делается особым мирком. Быт сразу ограничивается узкими рамками походной жизни, складывающейся из специфических особенностей плавания. Все служебные дела, сложная совокупность отношений с другими кораблями, с начальством, с портом, с заводом остаются где-то сзади, далекими и ненужными.
Я прошел по лодке. Большинство подводников спали, набираясь сил. В походе неизвестно, когда придется работать, поэтому спать приходится "вперед". У дизелей, не спеша, вахтенные мотористы щупали подшипники и наблюдали за работой машины. Дежурные стояли у своих механизмов, готовые в любой момент по звонку вскочить и выполнять обязанности по тревоге. Часть лампочек была выключена, и видневшиеся в полумраке спящие фигуры создавали впечатление спокойной, мирной обстановки.
В кают-компании за маленьким столиком, над которым виднелся ряд приборов, сидел штурман, ведя на карте прокладку. Мы стали еще раз подсчитывать, когда подойдем к Ревелю. Маяки горели, и штурман на карте аккуратными кружочками отмечал обсервованные места.
Рулевой в рубке напряженно смотрел на картушку компаса. На мостике, охраняя безопасность корабля, стояли две фигуры в высоких сапогах, фуфайках, рукавицах, теплых шапках, неуклюжие и громоздкие,- вахтенный начальник и сигнальщик.
Постепенно свежело. Волны начинали захлестывать на мостик. Поручни и решетчатые люки покрывались тонкой ледяной коркой.
"3 часа ночи. Прошли траверз южного Гогландского маяка".
Определяться стало затруднительно, волны уже перекатывались через рубку, обливая стоящих на ней людей с ног до головы холодной водой. Компас и пеленгатор обмерзли и покрылись льдом. Штурману приходилось прибегать к разным ухищрениям, чтобы сделать нужный отсчет, причем он получал ледяную ванну и бежал обратно мокрый. Карта потеряла свой чистый, аккуратный вид, промокла; курсы на ней размазались, да и по всей лодке стало сыро, холодно и неуютно.
"9 часов 35 минут. Подошел к маяку Кокшер и погрузился, намереваясь следовать в подводном положении на ревельский рейд".
Однако выполнить это не пришлось, так как оба перископа замерзли, не вращались, не поднимались и не опускались, и вообще в них почти ничего не было видно.
От большой волны лодка плохо держалась на перископной глубине, даже на 40 футах ее качало.
Через некоторое время перископы начали оттаивать, однако видно было хорошо только в кормовой перископ, носовой же торчал бесполезно,- как оказалось потом, он был погнут, отчего его нельзя было опускать. Очевидно, он был погнут водой, представляя большое сопротивление вследствие намерзшего льда.
Тем временем выяснилась еще одна неприятность - начали пропускать клинкеты газоотвода, так что лодка потеряла возможность погружаться больше 50-60 футов.
"В 16 часов, когда позволила ясность кормового перископа, пошел в проход между островом Кокшер и Б. Врангель".
"17 часов. Стемнело. Всплыл и решил следовать на рейд в надводном положении. Пустил один дизель на зарядку, а под вторым последовал дальше".
Погода не представляла ничего утешительного. Небо было покрыто тучами. Ревел ветер, лодку качало и непрерывно заливало ледяными волнами. Был сочельник. Буржуазный Ревель, очевидно, веселился, встречая праздник. Но "замерзающего рождественского мальчика" представлял, несомненно, наш штурман.
Маленький и круглый, как кубышка, от разной теплой одежды, он с трудом протискивался в узкие лодочные люки и загроможденные проходы, бегая с мостика к штурманскому столику по отвесным трапам. Обледенелый и продрогший, он неустанно работал.
В 19 часов мы вышли на Екатеринентальский створ, выводящий на ревелький рейд. На одно мгновенье нам приветливо блеснули огни маяков, но тотчас же непроницаемая снежная стена закрыла все. Началась пурга, нечего было и думать идти дальше. Нужно было скорее выбираться из неприятельского логова. Я скомандовал: "Лево на борт".
Хлопья снега били нас в лицо, так что с трудом можно было смотреть. Впрочем, ничего, кроме снега и волн, не было видно. И мы выходили по прокладке, хотя и не совсем были уверены в точности компаса.
Выйдя на чистую воду, продолжали зарядку.
В 10 часов вечера мне доложили, что перестал действовать руль. Даже неморяку должно быть понятно, какое "приятное ощущение" - оказаться без руля у неприятельских берегов: корабль идет не туда, куда хочет, а куда его влекут ветер и волны, то есть просто он никуда не может идти, а если даст ход, то беспомощно тычется в разные стороны, как слепой щенок.
Были мобилизованы все лучшие силы, и вскоре повреждение нашли: лопнул левый штуртрос между роликами в центральном посту. На всякий случай проверили рулевые приводы и в кормовой цистерне. Эта операция была произведена боцманом, для чего ему пришлось по обледенелой узкой палубе лодки пробираться к самой корме с риском ежеминутно быть сорванным обрушивающимися массами ледяной воды. Он открыл узкую горловину цистерны, осмотрел все при неровном свете аккумуляторного фонарика и проделал такой же обратный путь.
Настроение определенно понижалось. От сильной качки многие начали "травить". В корме было слышно, что при каждом качании лодки тяжело било руль, а оставшийся правый штуртрос натягивался, как струна, и тоже грозил лопнуть.
Погрузиться, чтобы лечь на грунт и укрыться от волны на данной глубине, не позволяли пропускавшие клин-кеты. Приходилось выворачиваться так, как есть, и притом во что бы то ни стало до рассвета, пока нас не могли видеть с островов.
Мы решили переосновать трос, то есть целый его конец перевернуть к роликам, а разорванный - к талрепам в корме, где на свободном месте можно было рассчитывать как-нибудь связать разорванные части. За эту работу взялся наш механик. Это был незаменимый человек в работе и любимец всей команды. Для него не было, кажется, невозможных заданий. За все он брался первым и доводил до успешного конца. Механик посмотрел, что надо сделать, сказал своим басистым говором на "о": "Ну, что ж, это можно",- засучил рукава и начал работать вместе со своим другом - нашим комиссаром и мотористами.
Медленно текло время. Только через два часа упорной работы штуртрос наконец был соединен.
Трудно описать картину, которую представляло собою соединенное место: это была какая-то бесформенная масса железных блоков, цепей и концов, которая лязгала и громыхала при каждой перекладке руля. Тем не менее она исполняла свое назначение, и механик сказал уверенно: "Выдержит".
Около 2 часов ночи оказалось возможным дать ход.
Лодка благополучно вернулась домой.
Последний поход в эту зиму мы совершили в ночь с 15 на 16 января.
В феврале стали на ремонт.
Снова "Пантера" вступила в строй лишь в середине лета 1919 года.
Когда я пришел на лодку, комиссар мне сказал: "У нас спокойная команда".
Это была верная, но слишком скромная характеристика изумительных людей.
Для них не существовало трудностей или сомнений: самую тяжелую работу они делали с твердой уверенностью в ее необходимости для общего дела; в самых рискованных положениях они занимались своим делом, как будто бы опасности подстерегали кого-нибудь другого, а не их самих.
Несомненно, многим из них война и военная служба более чем надоели. Некоторые моряки уже по десять лет были оторваны от мирной работы. А теперь им опять приходилось воевать, но они не роптали, потому что причины и цели этой войны были им понятны.
Необходимо особо отметить их отношение к старому командному составу - на редкость корректное и дружелюбное. В то время как на других лодках, не говоря уже о надводных кораблях, неоднократно бывали случаи различных недоразумений отзвук былой вражды к офицерам, у нас процветала атмосфера взаимного доверия и заботливости, часто весьма трогательной.