– «Лукавый Джим?» – Уля с трудом сдерживала улыбку, но уголки губ все равно подрагивали.
– Именно. – Рэм методично копался в сумке. – «Лукавый Джим».
– Иногда мне кажется, что все это и правда ток-шоу, а ты надо мной издеваешься.
В ответ Рэм неопределенно дернул плечом и продолжил поиски.
Ульяна улыбнулась его сгорбленной спине. Ночь вступала в свои права. После того как Уля рухнула на скрипучую тахту, прошло не меньше часа. Время сделало скачок – вот Рэм зажимает в зубах круглую таблетку, вынутую из нагрудного кармана, вот просит минуту, чтобы перевести дух, а вот уже засыпает буквально на половине слова, неловко откинувшись на спину. Податливая полутьма, нарушаемая одним только светом лампы над террариумом, убаюкала и Улю. Потому она пропустила момент, когда Рэм вздрогнул всем телом и пришел в себя.
– Кажется, я уснул… – Он потер лицо ладонью, удивленно поглядывая на девушку рядом с собой.
– Да, уснул. А до этого предложил мне выпить. – Рядом с ним Уля постоянно чувствовала себя неуместной дурочкой. – И я даже согласилась.
– Это хорошо. – Рэм поднялся, встряхнулся подобно худому уличному псу и бодро зашагал к сумке. – У меня тут как раз оставалось… Сейчас посмотрим.
«На чем же ты сидишь, парень? Что за таблетки такое с тобой делают?» – почти равнодушно думала Уля, наблюдая за его рваными движениями, пока он возился с вещами, что-то бурча себе под нос.
– Итак. – Жестом фокусника Рэм вытащил из сумки початую бутылку виски. – Это Джим.
– Не поверишь. – Теперь Уля смело улыбалась, подстраиваясь под его дурашливый тон. – Но когда-то мы были с ним знакомы. И даже близко. А почему лукавый?
– О, это особый рецепт. – Рэм поставил бутылку на пол у дивана, а сам направился к подоконнику. – У меня тут как раз есть вода и лимон. – Он зашуршал пакетами. – Да, точно есть. Нам везет.
Пока он шагал обратно, чуть покачиваясь, с его лица не сходила острая злая улыбка. Так не улыбаются девушке, с которой решили выпить. Так скалится загнанный зверь. Уле захотелось домой. И это желание – безотчетное, всегда возникавшее в момент тревожной опасности, – придало ей горькой уверенности в себе. У нее не было права хотеть домой. У нее даже дома не было. И что может сделать этот худой, загнанный, сломанный на корню чьей-то могущественной волей парень, если самое страшное живет в ней самой?
Рэм протянул стакан, и Ульяна схватила его, сжала в ладони так сильно, что еще немного – и тот бы рассыпался в стеклянную крошку. Темная, остро пахнущая жидкость выплеснулась на донышко, сверху Рэм налил немного воды – она весело зашипела, пузырясь, – и выдавил пару капель лимона.
– Пей, – кивнул он, поднося ко рту точно такой же. – Надо выпить. За твою игру, за то, чтобы этот чертов месяц никогда не заканчивался. – И, не давая Уле вставить ни слова, уничтожил содержимое в два больших глотка.
И пока он замер, переводя дыхание, зажмурившись, напрягая жилы на шее, Уля увидела его таким, какой он был на самом деле. Без напускной бравады, без менторского тона и насмешливо скривленных губ. Совсем еще молодым, чуть ближе к тридцати, чем она сама, но куда дальше, чем ей казалось раньше. Избитым, помятым, больным и очень испуганным. До чертиков, до тошноты, до желания заглушить страх «Лукавым Джимом».
Когда Рэм наконец открыл глаза и встретился с Улей взглядом, то, кажется, сразу понял, что в броне больше нет смысла. Его напряженные плечи расслабились, а морщина между бровями исчезла, будто ее и не было. Он смотрел на Улю, беззвучно говоря: «Ты можешь уйти прямо сейчас, я тебя не держу, я не сумею тебя спасти, научить чему-то стоящему и потому отталкиваю тебя, чтобы не привыкнуть, как привыкают все бродячие собаки, – раз и навсегда, у нас нет времени на привычку, у нас вообще его нет». Уле понадобилась одна секунда глаза в глаза, чтобы прочесть это и принять решение. Она улыбнулась Рэму, поднося ко рту бокал, откуда невыносимо сивушно пахло виски, и сделала первый глоток, потом еще один, и еще, и еще.
Рот обожгло, язык онемел, по гортани пронеслось пламя, обращающее на своем пути все в пепел и золу. Но Уля продолжала пить, не отрывая глаз от Рэма, который стоял над ней, сжимая в ладони пустой стакан.
Она позволила себе закашляться, только допив мерзкое пойло до самого дна. Ее, столько лет не пьющую, голодную и уставшую, скрутило пополам. Все мягко закачалось из стороны в сторону. По щекам побежали слезы. Но тепло, которое толчками распространялось по телу, стоило того. Рэм сел рядом, протягивая многострадальный платок.
– Теперь понимаешь, почему лукавый?
Уля нервно засмеялась и снова зашлась кашлем.
– Черт… – вырвалось у нее.
– Не черти! – Это они выдохнули хором и залились смехом так безудержно, что в стенку постучала Оксана, – робко и почти неслышно, памятуя, видимо, о стычке в коридоре.
– И где ты научился этому пойлу? – спросила Уля, когда Рэм налил по второй и сполз на пол прямо перед ней.
– В военном училище, – процедил он, наклонив голову, чтобы рассмотреть, как удивленно вытянется ее лицо.
– И что ты там забыл? – осторожно спросила Ульяна, покачивая в пальцах стакан.
– Папаша. – Рэм смотрел на нее пьяными осоловевшими глазами, словно уже высадил целую бутылку. – Я учился в девятом классе, и он тогда в меня еще верил. Рома. Рома-а-ан… – Голос грозно взвился к потолку. – По моим стопам пойдешь, сын, гордость. – Его передернуло. – И выпроводил из дома в училище.
– Тебе там не нравилось? – Уля тоже чувствовала, как мягкими лапами ее обнимает хмельная тяжесть, но Рэма несло куда сильнее.
– Да нет. Там было неплохо… Первые полтора года. Главное было – на выходные домой не возвращаться. Оставался в расположении, читал, к олимпиаде по математике готовился. – Он хрипло засмеялся и сделал большой глоток.
– Вы с отцом не ладили?
Рэм застыл, устало прикрыв глаза. Уле показалось, что сейчас он снова уснет, но тот просунул руку в карман, выудил оттуда круглую таблетку, зажал ее между зубами и проглотил, запив виски.
– Он бил маму. – Голос сделался неживым. – Сильно, страшно бил. Умел так, чтобы следов не оставалось. А она терпела, плакала, но терпела. Бывает, лежишь ночью у себя, а она тихо так в ванной воет. На одной ноте. А отец храпит через стенку. Мне кажется, я тогда и свихнулся…
Уля не знала, что ответить. Сидела, тупо пялясь в темноту. Рэм пошевелился первым, глотнул воздух, открыл глаза, посмотрел на Ульяну осознанно, почти трезво, очень зло.
– Так что в училище было неплохо, – подытожил он и поморщился, наливая себе еще.
– Если не хочешь, не говори. Можем просто посидеть…
– Да нет, я… в норме. – Рэм поставил стакан на пол. – Не знаю, когда в последний раз вспоминал о них. И когда еще вспомню. – И замолчал.
Молчать было еще хуже, чем задавать вопросы.
– Ты закончил училище?
– Что? – Он вздрогнул, словно успел забыть, что сидит в этой темноте не один. – Нет. Нет, не закончил… в последний год все пошло к чертям.
– Полынь? – чуть слышно выдохнула Уля.
– Да, полынь. – Рэм беспомощно улыбнулся. – У нас была физподготовка. Сдавали нормативы. И парень… Тамаз, кажется, уже и не помню. Он передо мной в строю был. Три подхода к брусьям. В последний момент обернулся на меня, что-то сказал… и я поплыл. Увидел, как палка под ним срывается с крепления и он падает головой вниз.
Уля тяжело сглотнула. Жаркий июльский полдень, Никитка в полосатой кепочке и первая полынь, ударившая под дых. Все это, как живое, повторяющееся из раза в раз, снова встало перед глазами.
– Я заорал, конечно, – продолжил Рэм, втянув через зубы еще немного виски. – Оттащил его в сторону, начал кричать, что брусья разболтанные… Мне не поверили.
«Начал кричать. Конечно. Начал кричать», – больно ударило Улю, заставляя вжаться в диван.
Значит, Рэм не застыл, приходя в себя. Значит, он попытался спасти малознакомого, чужого парня, чье имя уже и не помнит. Значит, в нем нашлось достаточно сил, чтобы поступить правильно, в то время как она молча наблюдала за смертью брата. Щеки запылали. Жаркая волна стыда, куда более жгучая, чем любой «Джим», накрыла ее. Но в темноте Рэм, ушедший в собственные воспоминания, этого не заметил. Он все говорил и говорил, замолкая, чтобы выпить, и продолжал говорить.
– Вызвали ротного. Решили, что я хочу занятие сорвать. Ну и пока они на меня орали, Тамаз пошел к брусьям, потрогал крепления, а те вихляют… – Рэм хмыкнул. – Повесили на меня. Сказали: мол, хотел пошутить, но одумался. Сделали выговор, я особо и не сопротивлялся. А как объяснишь им, что случилось? Ну да сама понимаешь…
Уля понимала. Она не решилась рассказать о полыни родной матери – а целому училищу? Этим равнодушным чужим людям в одинаковой форме? Совсем уж немыслимо.
– И ты ушел?
Рэм достал из кармана сигареты, вытащил одну, поджег, громко чиркнув спичкой, и затянулся.
– Не совсем. Папаша мой тогда из министерства уже уволился – выслуга, награды, пенсия… Все как у людей. Начал бизнес, что-то с недвижимостью, я не вникал особо. Но связи остались. Ему доложили обо мне: типа, давай, Сергеич, пацана своего приструни. – Тяжело сглотнул, выдохнул дым, продолжил: – Он приехал в пятницу вечером, я по лицу понял, что все, мне конец. Пока он там в училище со всеми здоровался, пока руки жал, пока шел к машине, еще был человек. И когда вез меня домой, где-то минут сорок. Костяшки пальцев на руле белые – но человек.
Уле отчаянно захотелось, чтобы Рэм замолчал. Чтобы перестал так жадно затягиваться дымом, глотать его, выплевывая слова, кривя губы. Чтобы его рука, держащая полупустой стакан, перестала так дрожать. Но это, как и полынь, было данностью. «Лукавый Джим», а может, та таблетка, которую Рэм проглотил одним усилием горла, заставляли его говорить. Отрывисто и беспощадно, словно вкручивая нож в живот. В свой собственный живот.
– Мы поднялись по лестнице. Пролет за пролетом. Не знаю, почему он не вызвал лифт. Наслаждался, наверное, моим страхом. Нагнетал. Сука. – Рэм выплевывал слова, они жгли ему рот, и даже пойло не могло потушить это пламя. – А потом еще долго копался в замке. Я обрадовался, что мамы дома нет… Она бы стала меня защищать. Отец бы ее убил.
Короткий смешок, ледяной и мертвый, пригвоздил Улю к дивану, она, кажется, почти не дышала, растворившись в сигаретном дыму и чужой памяти.
– Он ничего не сказал, понимаешь? С порога начал бить. Как маму. И все молча. Я даже не мог заорать, даже сдачи дать не мог, меня парализовало, все смотрел ему в глаза, равнодушные, абсолютно пустые… Тогда уже понял, что через них все случается, думал, вдруг увижу, как он подыхает… Куда там. Полынь по заказу не пришла, чести мне много.
Рэм осушил стакан, плеснул еще, пьяно промахиваясь. Его чуть шатало, но голос оставался резким и озлобленным, а глаза – сухими, остекленевшими, как у мертвеца. Он был далеко, в коридоре незнакомой Уле квартиры, падал под тяжелыми ударами кулаков родного человека, вставал и снова падал.
– Мать пришла через час, наверное, после того, как он… закончил. Я дополз до ванны, она меня там на кафеле и нашла. Заплакала, обняла. Мне казалось, сейчас скажет: мол, собирай вещи, мы уезжаем. Что задушит эту тварь голыми руками за меня… а она… – Рэм затушил сигарету о выжатую дольку лимона. – Причитать начала: «Что же ты, сыночек, так расстроил папу?».
Уля поднесла к губам край стакана, зубы ударились о стекло, рот обожгло, но дышать стало легче.
– В училище я не вернулся. Собрал шмотки, какие нашел, деньги – и сбежал. У меня двоюродная бабка в Клину, совсем поехавшая головой. Вот к ней и приехал. Она, наверное, и не заметила, что я там жил. Все ходила из угла в угол, разговаривала со Сталиным. Вот не поверишь, серьезно, со Сталиным. Жаловалась ему на жуликов и воров. Расстреляйте всю падаль, говорит, во славу коммунизма. – Рэм то ли всхлипнул, то ли засмеялся. – Я все боялся, что отец меня искать приедет. Не приехал. Потом с пацанами из училища встретился – им сказали, что меня перевели в Рязань. Выкрутился, сука, чтобы репутацию не замарать. Да мне уже плевать было.
– Как же мама? – в темноту спросила Уля, чувствуя, как нарастает в ушах пьяный гул.
– Я… я решил, что так ей и надо. Если она меня не защитила, то какая она мать? – Он тяжело сглотнул. – Как год прошел, почти не помню. В Клину своя атмосфера, шабашили потихоньку с парнями.
– А полынь?
– Четырнадцать раз. Дважды спасла мне задницу. Но я больше ни во что не вмешивался, хватило с меня Тамаза. Пусть каждый сам расхлебывает. И подыхает, когда суждено. Если пить много всякой дряни, то это легче проходит, понимаешь? Ты как бы не здесь, смотришь со стороны, почти не страшно… – Рэм был уже откровенно пьян, его пошатывало. – А потом попал на деньги. Крупно попал. Взять было неоткуда. Тут и полыни не нужно, чтобы понять: если не найду, то закопают в ближайшем лесу.
– И ты пошел к Гусу, – подсказала Уля.
– Что? – Рэм привалился боком к дивану, теперь его голова оказалась на уровне Улиных коленок. – Нет, я поехал домой. Уверен был, что ключи не подойдут… а они подошли. – Он закашлялся, слова першили в обожженном горле. – Я сразу понял, что отец ее бьет. По тишине, по ударам… Будто кто-то мясо на отбивную готовит. Шлеп, шлеп… Сука.
Уля нерешительно потянулась ладонью, замерла и все-таки опустила ее на плечо Рэма. Тот вздрогнул, но продолжил:
– Там за год без меня стало еще хуже. Теперь он уже не боялся ничего. Это я потом узнал, что бизнес на соплях сделан был, видать, крыша совсем поехала. Он даже не заметил меня в дверях. Представляешь, бежевые обои… а на них кровь – пятнами, брызгами, свежая, подсохшая. Стенка для расстрела. И мама на полу, в луже… Один глаз заплыл, из носа хлещет. Халат распахнулся, а под ним – голое тело, все в синяках… в руке крестик сжимает, сорванный с шеи, будто он помочь может… а отец над ней нависает и бьет. Только рубашку до локтей задрал, чтобы кровью не запачкать. И на стуле рядом пиджак повесил. Аккуратист, блять…
Если бы Уля могла не слышать, что Рэм говорит, если бы не умела различить его слова, если бы не знала языка, не понимала значения, то ей бы показалось, что парень, сидящий у ее ног, долго и нудно рассказывает что-то скучное – цитирует лекцию по физике, читает басню, не понимая ее смысла. Но она впитывала каждое слово, глухое и страшное, и к запаху дыма, их тел и алкоголя примешивалась полынь, помноженная на землистый дух крови, пролитой в тот день. Материнской крови.
– Я не знаю как, но она меня увидела. – Слова было не остановить, Рэм выплевывал их, и все, что оставалось Уле, – слушать в надежде, что так ему станет легче. – Одним глазом. Второго уже не было, просто месиво – черное, красное, синее… и сразу полынь. Отец как раз замахнулся, а я увидел этот удар. Как мама тянется ко мне, как отцовский кулак оскальзывается и попадает ей в висок. Звук, знаешь, куриную косточку так ломают. Мерзкий хруст. А последнее, что заметил, – крестик из ладони выпал. – Он помолчал. – Я только потом понял, что это – вещица. Один из подарочков для Гуса. Предмет, который видел смерть.
– О боже… Рэм, – только и смогла выдавить Уля, чувствуя, как перед глазами все плывет.
– Нет никакого Бога. – Он дернул плечом, сбрасывая ее ладонь. – Если бы он был, разве позволил бы этой твари… Быть? Просто быть. Ходить, дышать, жрать, трахаться. Плодить меня. Разве не должны были разверзнуться хляби небесные, я не знаю, мор, саранча… Где это все? Почему я должен был сам убить его, а не Бог?
– Ты его?.. – Уля вцепилась в обивку дивана, чтобы не упасть.
– Да. Я заставил себя очухаться. Хер знает как, но вырвался и сразу прыгнул на него. Он не успел ее ударить. Не знаю, как получилось… Во мне весу было… еще меньше, чем сейчас. Вечно бухой подросток-наркоман. – Рэм брезгливо поежился. – Но с ног я его сбил. Наверное, не ожидал просто, и мы оба упали, он даже руки не успел подставить… а там стул с пиджаком его гребаным. И он… Лбом о кованый угол.
Уля дотянулась до бутылки, плеснула себе на два пальца, выпила одним глотком. Воздух стал плотным, густым, как во тьме под веками.
– Я только почувствовал, что он обмяк подо мной. В секунду. Раз. И не стало. Даже смешно. Столько лет страха. И один удар.
– А мама? – Зуб не попадал на зуб, но Уля послушно продолжала сидеть и слушать.
– Когда я к ней подошел, она была без сознания. Я вызвал скорую, забрал всю наличку из сейфа – этот дебил даже код не поменял – и свалил. Был уверен, что за мной придут… – Теперь Рэм говорил отрывисто и нехотя, спеша закончить, отделаться, словно это Уля заставляла его рассказывать. – Расплатился по долгу и поехал к бабке. От нее только менты ушли тогда. Вся в слезах, говорит: напали на твоих родителей, малой, отец помер, у матери внутричерепная, она в коме, грабителей ищут. – Он фыркнул, затягиваясь еще одной сигаретой. – Я остатки денег бабке всучил и пошел на вокзал, думал, уеду подальше… а там разберусь. Ну а на вокзале меня перехватил Гус. – Огонек сигареты подрагивал в темноте в такт словам.
Рэм замолчал, хотя именно теперь и начиналось самое главное. Уля осторожно поставила стакан на подлокотник. «Джим» и правда оказался лукавым. Он делал тело податливым, а мысли – мягкими, как масло. Потому понадобилась пара минут молчания, чтобы сложить два и два. Чтобы задать вопрос, заранее зная ответ.
– Гус предложил тебе спасти маму?
Рэм сухо кивнул, но дрожь, пробежавшая по его спине, – болезненная, похожая на острую судорогу, – сказала куда больше.
– Она еще не умерла… Никакого воскрешения. Просто вытащить из комы, поставить на ноги… – Он со стуком опустил стакан на пол, тот неловко завалился, расплескивая кругом пахучую жидкость. – Это ведь я виноват. Что ушел, бросил ее… Не увез к бабке. Оставил с ним.
– Рэм… – только и смогла выдохнуть Уля. Живот скрутило от жалости, как от самой невыносимой боли. – Не надо, не говори так… Ты был совсем ребенок, что ты мог?
– Клей в подъезде нюхать и соль фасовать я мог. – Голос стал отдавать металлом, кровяным, острым привкусом на языке. – Значит, и увезти ее к бабке тоже мог. Пойти работать. Что-то делать, а не жалеть себя… – Он сжал ладонь в кулак и медленно разжал, успокаиваясь. – Да все равно без толку.
– Ты проиграл, да? – зажмурившись от страха перед ответом, прошептала Уля. – Гусу? Ты проиграл?
Рэм промолчал.
– Твоя мама еще жива?
И снова тишина – плотная, ощутимая, вязкая. Когда ее разорвал первый судорожный всхлип, Уля не поверила ушам. Это не было пьяным рыданием, это не было плачем покинутого ребенка. Так плакал Алексей, сгорбившийся над пустой кроваткой Никиты, давясь слезами, кашляя, хватая воздух ощеренным ртом. Человек, не умеющий высказать свою боль в плаче. Человек, который не в силах выдержать ее в тишине. Человек, раздираемый надвое виной и невыносимой мукой прошлого, которая не желает проходить.
Рэм скорчился на полу у дивана, обхватил себя за плечи, наклонился к коленям. Его тело сотрясали сухие судороги; он задыхался, дико, по-звериному разевая рот в немом крике. Он – мальчик, которого никто не учил жаловаться и искать поддержки, – просто не помнил уже, что слезы – это призыв, крик о помощи, потому его молчаливая боль ударила по Уле так сильно.
И в ней проснулось нечто новое – женщина, которую она похоронила вместе с Никиткой, а может, мать, которой она никогда уже не станет. Уля наклонилась вперед, сползла на пол, с силой развела сжатые до белых костяшек руки Рэма и обняла его крепко-крепко, пьяно прижимаясь всем телом. Он замер, захлебнулся беззвучным криком.
– Ну-ну, успокойся, все хорошо… Все хорошо… – зашептала она, не зная, что повторяет его же слова, прозвучавшие прошлым вечером на крыльце безымянного дома. – Я здесь, я с тобой… Тихо-тихо.
Рэм упал лбом на ее плечо. Ослепленный памятью, он тяжело дышал, обжигая Улю этим хмельным дыханием. А она продолжала гладить его по спине, под тканью бугрились шрамы. Каждый – как устье высохшей реки. Откуда-то Ульяна знала, что пока он не выплачется – по-детски громко, с судорожными завываниями, – его не отпустит. Он так и будет корчиться на полу, не в силах перешагнуть через прожитое. Но как плакать, если все в теле – лед и холод?
Был один ответ. И когда Уля нашла в темноте горячее, искаженное болью лицо Рэма, то не сомневалась ни секунды. Она прижалась губами к его щеке, но он и не заметил. Осторожными, легкими прикосновениями Уля скользнула по острым скулам, по зажмуренным, абсолютно сухим векам, запустила пальцы в отросшие спутанные волосы и притянула его к себе.
Он отшатнулся. Влажно блеснули испуганные глаза.
– Что ты… Что ты делаешь? – Рэм выставил руки вперед, отталкивая Улю.
– Молчи, – шепнула она. – Молчи. Просто молчи.
Ловкими пальцами, будто каждый вечер раздевала мужчину в пьяной темноте, Уля расстегнула его рубашку, скользнула ладонями ниже, чувствуя по судорожному горячему вдоху, что все делает правильно. По коже бежали мурашки – острые, почти болезненные, абсолютно невыносимые.
«Ну же, – беззвучно молила она, прижимаясь к Рэму. – Давай, отпусти это, сделайся живым…»
И он поддался. Через силу, чувствуя свое тело чужим, он просунул ладонь под Улин свитер и чуть ощутимо, нерешительно провел подушечками пальцев по горячей коже. Забытое чувство победы наполнило Ульяну бесстрашием – в эту ночь она выкрала у полыни ее жертву. Оказалась сильнее проклятой памяти. Напомнила одному из сотен тысяч мертвецов, что есть еще причина жить. Есть еще смысл бороться.
И когда Рэм, глухо рыча, расстегивал заедавшую молнию на джинсах, и когда впивался ртом в Улину шею, оставляя синяки, и когда входил в нее – резко, оглушающе больно, – Ульяна смотрела через его плечо в живую горькую тьму и улыбалась, закусывая губы, чтобы сдержать ликующий крик.
– Так-то, тварь, так-то… – беззвучно прошептала она, когда все закончилось. Рэм лежал рядом, уткнувшись лбом ей в живот, – потный, горячий, абсолютно живой.
Тьма накрывала их плотным одеялом. Полынь умела проигрывать – так ее победы становились еще сокрушительнее.