Записки с третьей стены отходили совсем легко. Они просто ссыпались в дрожащие Улины ладони, будто задержавшаяся на ветках до ноября листва.
Стараясь не вчитываться в строки, Уля отметила только, как менялся почерк. Из неровного, кособокого и нечитаемого он вновь становился четким и понятным. Ничего хорошего это не предвещало. Вряд ли Артем поборол свое сумасшествие, скорее принял его, как саму суть. Отсюда и спокойствие его строк. Ледяное, нечеловеческое.
Уля сложила на столе третью стопку. Зажмурилась на секунду, давая себе короткий миг покоя. Но тьма, послушно ожидающая ее под веками, тут же пахнула в лицо горечью полыни. Напоминая, что время идет. И пока Уля тонет в чужой памяти, ее собственная линия жизни становится все тоньше.
Но прерваться, отбросить пожелтевшие от времени листки Ульяна не могла. Слишком крепко вросла история отца в ее собственную. Настолько, что в сердце теплилась слабая надежда – а может, там, в конце четвертой стены, появятся ответы? Или обращенное к дочери послание с подробно расписанным планом, как ей поступать дальше. Как спастись. Как победить. И стоит ли победа той гнили, которая ее окружает?
Уля не знала. Она совсем запуталась в своих мыслях. То, что так тщательно выстраивалось на руинах привычной жизни, рухнуло в день первой встречи с Гусом. На том мосту. За шаг до полета вниз, на рельсы. А теперь и новая схема, жуткая, но понятная, рассыпалась под пальцами. Если осталось еще столько непрочитанных записок, значит, и после окончания игры есть что-то еще. Какая-то жизнь, достойная быть записанной.
Отчего же Рэм уверял, что жизни этой у Ули всего месяц?
Ломать голову можно было бесконечно, но бессмысленно. Потому Ульяна протянула руку и придвинула к себе следующее письмо. От Артема в полынное никуда.
«Приходила баба. Глаза пучит, моргает медленно. Толстая, сонная. Аж тошнит. Чепчик взяла и как припустит по лестнице. Вышел в коридор ей вслед посмотреть. А у двери коврик. Светлана покупала, не помню где. Неважно. Пыльный, зеленый с желтыми разводами. Цвет тошноты. Потоптался немного. Подумал. Ничего в голову не пришло. Кто умирает у своего порога? Где такого искать?
Не сузить круг. Любой может так умереть. От удара по голове, от удара в сердце. От холода, от тоски, от того, что не открыли. Что ж теперь, ходить по городу, на удачу уповать? Глупости. Бред. Бред.
Совсем расстроился. Тут сосед вышел. Петрович, кажется. Когда-то мы с ним пиво пили, просто так, по пятницам. Чего бы не выпить? А потом перестали. Вроде Света так решила. Мол, выпивать стал часто из-за Петровича. Да и какой он Петрович? Молодой еще, а внутри старый. Жена от него ушла, детей забрала. Пьяница Петрович. А руки золотые.
Только Светлане что его руки? Не пей, сказала, не надо. И я не пил. А теперь встали друг перед другом. Он и я. Руки золотые, руки полынные.
– Совсем ты, Артем, поплохел, – говорит. – Жена тебя бросила?
Киваю: мол, ушла, что ж теперь поделаешь? А сам гляжу, наглядеться не могу. Петрович-то – труп. Вижу, лежит он на моем коврике – пыльном, зеленом с желтыми разводами – бледный, глаза закатились, весь в рвоте. Захлебнулся, видать. И тьма его обступает, принимает в себя. Готова тьма. И я готов.
Видать, покачнулся от радости. Закружилась голова. А он мне:
– Похмелиться бы, да?
И руки свои золотые потирает. На левой тяжелые часы. Стрелочка бежит, сами чуть слышно тикают.
– Похмелиться, – соглашаюсь.
– Так это я быстро! Как раз две бутылочки припрятаны. Где посидим?
Я себе под ноги посмотрел. Коврик пыльный. Зеленый с желтыми разводами.
– У меня.
Вот как просто все. Пока он ходил, бутылочки искал, пока рыбку сухую потрошил, я успел три таблетки проглотить. Чтобы не усомниться, не дрогнуть. Тяжело своего. А что поделаешь – надо. Суждено так. Да. Даже водка его проклятая не смогла горечь с языка прогнать. Куда ей, водке, до моей полыни? Я сам рюмку, а Петровичу две. Он захмелел. А мне хоть бы что. Это таблеточки на помощь пришли, точно-точно.
Словом, выпил он из двух бутылок полторы. Осоловел. Про часы стал рассказывать: мол, отцова отца еще, немецкие, с войны. Как бы ни опустился, а их не пропил. Нельзя. Реликвия. Я все кивал, поддакивал, а как он совсем поплыл, аж голову держать уже не смог, взял его под локоток да в подъезд. Темно уже стало, никто не увидит. Положил его на спину, виском в косяк упер, чтобы не повернулся.
И тихонько к себе ушел. Сел с другой стороны двери. Таблеточку посасывал да слушал. Петрович вначале захрипел, потом закашлялся, а потом забулькал. Как тихо стало, я еще посидел, чтобы точно. Дверь приоткрыл, тело ее собой приперло. Но все равно вылез. Закрыл глаза, вижу тьма, а в ней Петрович. Лежит, смотрит на меня. И тает-тает. Белесым стал, как туман. И горьким, как полынь. Только на запястье часы светятся. Я руку протянул через тьму их взять, а Петрович на меня все смотрит. Укоризненно так. Я не выдержал, веки поднял.
– Извиняй, – говорю. – Судьба такая.
Петрович больше на меня не смотрел. Весь в рвоте. Глаза закатились – одни белки видно. А часики его мне на ладонь легли как влитые. Только не тикали. Остановились. И Петрович остановился. Все».
Прочитанный листок лег в сторону со слабым хрустом. Первый из третьей пачки, он нес в себе историю третьего подарочка. Этим ли руководствовался Артем, разделяя свою историю по стенам? И зачем вообще он сохранил записи о мерзких поступках, предательствах, а теперь и убийстве? Ведь случившееся с соседом было убийством чистой воды.
Улю передернуло.
Ей очень хотелось сейчас сказать себе, что она сама никогда бы не пошла на подобное. Что игра с Гусом, похожая скорее на поддавки, чем на шахматы, не стоит того. Но врать не хотелось.
Если одна проглоченная таблетка превратила ее в равнодушную стерву, если одна короткая охота за подарочком принесла ей столько темного, плотского торжества, то как ей осуждать отца? Артема, окончательно потонувшего в полыни и смерти. Если это, конечно, не одно и то же.
Нет. Не время, не место для обвинений. Время читать дальше. Пусть закрыть глаза и отвернуться сейчас хотелось сильнее всего прочего.
«Ждал бабу, – писал Артем на следующем клочке бумаги. – Заперся в комнате, затих. Все боялся, что утро настанет раньше, чем мне подадут знак. Кто первым выйдет из дверей квартиры, кто найдет Петровича на моем коврике? Кто поверит, что я не виноват?
И виноват ли я?
Пока мучился, ходил из угла в угол. Нашел старые снимки, Света на них улыбается. Смотрит в камеру. Сама веселая, а глаза злые. Осуждает меня, презирает. Сука! Увидел бы – убил. Сжег все фотки. На одной Светлана держит в руках кулек, присмотрелся: из роддома выписка. Где я был? Что искал? Чью-то смерть, наверное… Что ж еще. Хорошо, что не разглядеть на снимке личика, дочь смотрела бы на меня, глазки злые, как у матери.
Сжег их. Прочь! Уходите! Нет вас. Ничего нет. Часы только Петровича, да и те не тикают.
Когда светать начало, задремал. Слышу через сон: стучит кто-то в дверь. Так и представил, как Петрович поднялся с ковра. Бледный, холодный, в рвоте весь. Мертвый. И руки тянет: где, мол, часы мои? Отцова отца, немецкие.
И потекла от него полынь, как молоко. Один раз в жизни такое видел, в деревне был, мелкий еще. На рассвете с диких полей шел туман, медленно так по земле стелился. А тут он с Петровича стекал – и ко мне, ко мне… Закричал. Проснулся. К двери подполз. А за ней он. Старик. И нет никакого Петровича. Подъезд только чистый.
– Что же ты, Артем, не открываешь? – А голос теплый, сам улыбается. – Мы тут прибрались. Так что ты не бойся.
– Проходите, – говорю, а сам не знаю, то ли бежать, то ли в ноги ему падать.
– Ну-ну, теперь уже можно по-свойски. Гус. Так меня и называй.
Обнял за плечи и повел в комнату. Сел на стул, листочки мои помял, посмотрел записочки. Улыбается: мол, хорошо.
– Ты, Артем, правильно делаешь, что записываешь. Сейчас тебе страшно, а кому бы не было? Если живой, значит, боишься. Если не боишься, значит, все – умер. Но есть еще один путь. – Бороду почесал. – Ты же не хочешь больше бояться?
Я головой помотал: мол, не хочу. Устал. Тошно так.
– Тогда слушай меня. Свою часть сделки ты выполнил. Три вещицы достал, да? Ну-ка, давай третью. – И ладонь протянул – ногти длинные, грязные.
Я осторожненько так из кармана часики достал. Реликвия, немецкие, опускайся, а пропить не смей. Старик их взял, поглядел да в пиджак сунул – неинтересно, значит.
– Теперь я могу выполнить любое твое желание. Одно. – И в улыбке расплылся. – Хочешь квартиру новую? Машину? Бабу красивую? Знаменитым хочешь стать?
Я посидел, подумал. Ничего в груди не екнуло.
– Ты не спеши, – говорит. – Все, что хочешь, у тебя будет. Кроме одного. Никакой тебе больше тьмы. Вернешься в мир слепцов – они не знают, какой конец ждет их за поворотом. А ты знать будешь, а толку? Стыдливо отворачиваться, глаза прятать. Быть не избранным, а меченым.
Я молчал. Нечего мне было ему сказать.
– А можешь стать моим другом. Моим верным охотником. Что думаешь, Артем?
И выложил на стол целый кулек таблеток. Я сердцем почуял, что это они. Горькие мои, сладкие. Избавление от мучений. Сила моя. Избранность. Был ли выбор? Полынь во мне, а я в ней. Если бы и загадал желание, так только охоту продолжить.
Старик смеялся хрипло, прокуренно, пока я вскрывал кулек. Зачем ему мой ответ. Он и так его знал».
Это было как заглянуть за край занавеса в театре, чтобы узнать, какая сцена готовится дальше. Какой текст заучивает главный злодей? Что ожидает притихших зрителей в следующем акте? Вечная служба у Гуса, вот что.
Улю передернуло. Легкость, с которой Артем отдался полыни со всеми потрохами, ужасала. А ведь он был так близок! Мог попросить все на свете. Прощение жены, безбедное будущее семье, счастье дочке, в конце-то концов. И росла бы Уля в надежных объятиях любящих родителей, и не было бы всего этого страха, голода и темноты.
Но вместо этого тот, кто по извращенному велению судьбы был ее отцом, выбрал горечь на языке, кулек таблеток и вечное пресмыкание перед мерзким стариком!
От гнева перехватило горло. Да как он посмел? Почему не подумал о них с мамой и так легко перечеркнул их счастье?
Но обида быстро утихла. Слишком ярко в памяти горела жажда охоты. Предвкушение, как говорил Рэм. Вот кто точно смог бы понять Артема. Он вообще понимал происходящее куда четче и правильнее, чем она, постоянно истерящая и впадающая в панику.
Уля встала, прошла по коридору до кухни, налила в стакан холодной воды из-под крана и выпила ее медленными глотками.
Может, протягивая Гусу третий подарочек, Артем и не вспомнил про свою семью, но ведь квартира как-то оказалась завещанной дочери с бывшей женой? Да и мама видела его полынную татуировку, значит, он встречался с ней уже после всего, описанного на трех стенах. Значит, его потянуло назад. Главное – разобраться когда? Что изменилось? Куда привел его путь после игры? Куда он может привести ее саму?
Допивая воду, от которой ломило зубы и светлела голова, Ульяна почти успокоилась. В ее руках оказался бесценный дар – возможность прочесть о служении Гусу. Понять, чего стоит бояться особенно сильно. Найти наконец ответы на вопросы, которые она и задавать-то боялась.
Пусть и чтение это было мучительным. Но прочитала же она в школе «Войну и мир», неужто отцовская писанина окажется ей не по зубам? Глупо хихикая над собственной шуткой, Уля вернулась в комнату и села за стол.
По следующему листку было видно, что Артем взял перерыв. И время это он провел с пользой для своего разума. Строчки больше не сталкивались друг с другом. Нет, эту запись делал человек с твердой рукой и ясным сознанием. Таким отца Уля еще не знала.
«Меня удивляет, как все эти слепцы умеют чуять полынную силу, хоть и не видят ее. Это настоящий нюх на смерть. Как они слетаются посмотреть на упавшего замертво! Как жадно разглядывают его окаменевшее лицо, как жалобно охают, как причитают, радуясь, что в этот раз выстрел прошел мимо. Он, незнакомец, лежит теперь у их грязных ботинок. А они постоят немного, пока мертвеца не прикроет тряпочкой потасканная тетка в форме, и разбредутся по своим делам.
Я наблюдаю за ними издали. В нос бьет полынь. В каждом живет страх своей смерти. И предвкушение чужой. И этим мы с ними похожи. Только я – зрячий. А они слепы.
Теперь с удовольствием езжу на службу. Мне нравится так называть то, чем выпал шанс заниматься. Один счастливый на тысячу тысяч людских шансов. Я служу силе куда большей, чем казалось вначале. Я вижу ее глубину, но принимаю данность – мне никогда не изведать ее до конца. Нет финала в череде постоянных смертей. Нет дна во тьме полыни. Есть я и такие, как я. Есть Гус. А большего мне и не нужно.
Хотя с другими полынниками сойтись пока не выходит. Среди нас так не принято. Каждый ревностно охраняет свое одиночество, охота не терпит компании. Вещицу не поделишь на двоих. Не поделить и одобрение старика. Но мне бы хотелось хоть изредка поговорить с кем-нибудь, понимающим суть вещей. Выпить пива, рассказать истории. Как с Петровичем. Да, как с ним.
Коврик я сжег на следующий день после окончания игры. Каким глупым я был тогда. Уже не слепец, но еще не зрячий. Меченый, а не избранный. Сосуд, готовый наполниться до краев. Я счастлив быть тем, кем стал. Но иногда становится одиноко.
Вот снова начал писать. Глупо, но Гус сам напомнил. Сказал, что летописца у него еще не было. Того, кто увековечит полынь на бумаге. Но как описать ее глубину и силу, этот запах, что пропитал меня? Не перебить его, не смыть. Даже пробовать нечего.
От служек так не пахнет. Они чуть отдают травяной горечью, им всегда достаются одни крохи. Но полынников чуют отлично. Поджимают хвосты, тупят взгляд. Дрожь по жалким телам. И тошно, и сладко смотреть на них. Так и должно быть, мы – охотники, они – слуги. Мы приносим тьме подаяния, они моют за нами полы. Хуже только меченые. Еще хуже – слепцы.
Всю жизнь я мучился от невозможности понять устройство мира. Почему одни сильны и богаты, а другие бедны и слабы? Сейчас мне все стало ясно. Стало правильно. Если ты не чуешь полынь, ты слеп и смертен. Если чуешь, но не знаешь, что с этим делать, ты мечен. У тебя есть шанс. Если ты выиграл, поймал удачу за хвост, принес три вещицы, как должен, становись полынником. Или сгинь в вечном шатании по миру, где видишь, но ничего не можешь. А если проиграл… Что ж. Служи – подавай, носи, мой, будь там, где скажут, и таким, как велят. Служка. Отыгранная фигура. Пустое место.
Я мог стать и таким, и таким. Но выбрал правильный путь. Горькая пластинка на языке качнула весы, и вот я стою на пороге какого-то склада, безликого дома с забитыми окнами. Кто подумает, что внутри – могущественная сила? И внутри дома, и внутри меня.
В тот день мне показали, как меняется метка, стоит принять верное решение, принести дар, выполнить приказ. Она оживает под пальцами старика. Появляются новые листья, контур наливается особой глубиной. И это чудо. Благо.
А потом я вышел на порог. У крыльца курила толстая баба, та, что забирала мои вещицы. Мочка, прокушенная ею, иногда еще ныла. Баба посмотрела на меня испуганно, выпустила дым губами с потекшей помадой и двинулась по дорожке.
Я постоял, подумал и все решил.
– Стой, – тихо сказал, а она услышала.
Остановилась как вкопанная, замерла, только задышала тяжело.
– Огонек будет? – спросил.
Подскочила – большая, нелепая, потная – протянула зажигалку, а рука ходуном.
– Как зовут?
– Тоня, – чуть слышно.
– Чего боишься меня? Раньше не боялась.
Помолчала, но ответила.
– Раньше ты меченый был, а теперь… полынник.
– А ты кто?
– А я никто.
Трахать ее за углом было мерзко, как ночью есть замерзшую колбасу. Кусаешь, а на губах остается жирная пленка, и желудок сводит, и в печени колет. Только остановиться не можешь. Податливая плоть, испуганное мычание. Бей ее, тискай, щипай. Только съежится, вскрикнет и своим же кулаком загонит крик обратно в рот.
Пока она натягивала колготки, стоял и смотрел в сторону. Чувство, что могу ее убить прямо здесь, никто и слова не скажет, отдавало все тем же колбасным духом. Ни единой нотки полыни. Плохо, тошно, глупо. Нельзя так больше.
– Как же ты такой стала, Антонина? – спросил, чтобы не молчать.
А она по жирным щекам слезы размазала и говорит:
– Не смогла третий подарочек принести. Мамка у меня лежачая была. Хотела ей помочь, загадать, чтобы поднялась. Две вещицы отыскала… а третья. Третья – подушка. Я этой подушкой мамку свою задушить должна была. – И зашлась беззвучными рыданиями, только живот под платьем заколыхался.
– И сколько мамка твоя прожила потом?
– Две недели. – Лицо стало пунцовым, нижняя губа затряслась. – Не смогла я, понимаешь? Она меня вырастила, всю жизнь со мной… а я – своими руками? Не смогла…
– Ну и дура. – И пошел по дорожке.
А что тут еще скажешь? Дура».
Уля еле успела добежать до мусорного ведра. Ее вывернуло прямо туда, в пустое целлофановое нутро. Именно так, как задумывал режиссер этого поганого квест-рума. Пустой желудок мучительно сводило судорогой, Уля задыхалась, выплевывая желчь, но не могла остановиться. Прочитанное было не просто отвратительным. Оно, будто рак, ширилось, росло внутри, пожирая остатки всего светлого и живого.
Не видя толком, что делает, Ульяна выскочила в коридор, натянула ботинки, схватила куртку и выбежала наружу.
Больше всего на свете она боялась увидеть на пороге пыльный коврик. Зеленый с желтыми разводами. Но нет, Артем не соврал, коврика больше не было. Вот бы и Артем тоже сгинул где-нибудь! Пусть бы он сейчас варился в адовом огне! Пусть тонул бы в полынном тумане! Пусть бы его вообще никогда не существовало. И ее самой вместе с ним.
Как она вызвала такси, как стояла во дворе, ожидая машину, Уля не помнила. Всю дорогу до коммуналки она судорожно пыталась вспомнить хоть один маленький кусочек какой-нибудь молитвы. Первый раз в жизни ей отчаянно захотелось в церковь. Любой религии. Главное, чтобы тихо и спокойно. Чтобы вдруг оказаться под чьей-то защитой. В мире, где нет этой гнили, которой ей пришлось вымазаться с головы до ног.
Молитва не вспоминалась. Машина тащилась через пробки. Строки из записок Артема пульсировали в голове.
Подъехала к дому Уля в сумерках. Расплатилась с молчаливым таксистом, разменяв заветную пятерку. Вспомнила себя, испуганно берущую деньги у Гуса, сдержала острое желание отвесить самой себе оплеуху и начала подниматься по лестнице.
Все тот же запах мочи и прокисшего пива. Всё те же крошащиеся под ногами грязные ступени. Они хоть немного возвращали Улю в реальный мир. Но этого было мало. Катастрофически. Что делать дальше, она не знала.
Искать еще один подарочек для Гуса? Вот уж нет – даже малейший шанс стать такой же, как Артем, пугал Улю сильнее всего прочего. Хуже было только проиграть. И занять место толстой безропотной Тони. От этой мысли Ульяну опять скрутило, и она прижалась лбом к холодной стене.
Значит, ей нельзя идти вперед, но и назад нельзя. Так куда же можно? Ответ напрашивался сам собой – никуда. Прямо сейчас зайти в общую кухню, схватить самый острый нож из ящика Оксаны, запереться у себя и резануть по венам. На обеих руках. Как выйдет глубоко. Чтобы никто не спас. Чтобы ни одна служка Гуса не успела.
Ковыряясь в замке, Уля поняла, что спокойна. Холодная решимость заполняла ее грудь. Не было ни страшно, ни горько. Даже полынью не пахло. Просто хотелось скорее покончить со всем. И наконец отдохнуть.
В темноте коридора она прошла в кухню, не включая свет, открыла Оксанин ящик и ощупью принялась искать нож. Он всегда лежал справа. Уля часто брала его – собственным так и не обзавелась. И теперь уже не обзаведется. Как и детьми, и друзьями, и собакой. Ничего больше не будет. Но вместе с надеждами на счастье она попрощается и с полынью. Если это цена, то Уля была готова ее заплатить.
Осталось только отыскать нож.
– Да где же ты? – прошептала она сквозь зубы.
– Не это ли ищешь? – спросил знакомый насмешливый голос.
За спиной щелкнул выключатель. Кухню залил ослепительный свет.