А ну его к черту. К счастью, для еще одной переписки время у меня будет.
Февраль 1974
Роман, Боря, в журнальном варианте получился у меня неплохой. Ну, значит, средний. Вот гранки прочел. Но назвать его хорошим я никак не могу. Все легкость проклятая, все недоработанность. Болты не закреплены, гайки не дожаты, части хлябают. И ввиду надвигающегося периода
суеты и перемещений вряд ли я смогу дожать его в книжном варианте. Для этого надо еще полгода работы. Попробую сделать, что смогу.
Сентябрь 1974
Вышел роман "Территория". Журнал "Наш современник" № 4 5 за этот год. Попал я после этого в поцулярку. Был пленум писательский, доклад делал Бондарев и объявил меня "надежой". После эТого меня сразу выпустили в загранку. Должен был отплыть из Риги на паруснике "Крузенштерн".:.
Черт с ними. После этого уехал в Переяславль, на берега древних вод Переяславского озера, написал первые главы нового романа "Правила бегства", сдал первый вариант сценария "Мосфильму", поехал в Вятку, соорудил матери памятник, написал радиопьесу по роману и уехал в Полесье искать следы Олеси Куприна. Был в тех местах. Вот позавчера вернулся, закончил второй вариант сценария, выслал заявку на "Таджикфильм" и. живу.
Душа моя изнурена бессонницей и (всегда мучительными) размышлениями о Смысле жизни. По случаю статьи в "Комсомолке", а потом в "Правде" возникла около меня шобла.
Только хуже от этой "помощи", пробовал, знаю. Но тут где то я, видно, сознание потерял, она и вызвала. И случилось чудо: пришли двое умных, молодых ребят с хорошими лицами. Первым делом они осмотрели комнату, прошлись по книгам (профессионально — это чувствуется, как рука по корешкам идет у того, кто книги любит), осведомились о моей профессии и лишь потом подошли ко мне со словами: "Не боись, Олег. Пропасть мы тебе не дадим. Его зовут Гена, меня зовут Андрей. Тебя, если угодно, можем называть на "вы" и Олег Михайлович. Слыхали, читывали". И просидели они у меня пять часов с какими то трубочками и пузыречками, из коих каплет. Потом пришли в 12 ночи, всадили в ж. снотворный укол, утром прислали коллегу (видно, был наказ: там Парень один ва
ляется, так ему надо помочь по человечески), потом опять зашел один, наволок таблеток, коих не продают, и — я уже кое что смыслить стал — подружились мы. А дело оказалось простое: живут два парня, обоим по тридцать, сволочиться не могут, посему карьера не идет, дела, ради которого сгореть стоит, — не нашлось, на водку и баб не тянет. "И что остается, Олег Михайлович, — говорят, — книги да музыка. Так и живем". А когда один признался, что пос. ле того, как прочел "Ночь нежна" Фицджеральда, "год ходил ошалелый", возлюбил я этих ребят, перешли мьх. "на ты" и теперь они ко мне заскакивают чашку кофе хватнуть, о мирах минут десять потрепаться и бегут дальше по алкашам, астматикам и проч. и проч. Оклемавшись, побрел я на "Мосфильм" — дело требовало, а законы кино жестоки. Умри, но появись, если надо появиться. Появился. Там си дят трое и эдак странно на меня смотрят. "Что, — говорю, — физиономия не нравится? Так я не актер, мое дело проза, вот в рукопись и смотрите".
— Нет, Олег, — отвечают. — Ты со Шпаликовымдру
ЖИЛ?. 1
— Не было такого. Сшибла нас когда то судьба на повести моей "Азовский вариант". Обаятельный парень и башка, видно, светлая.,
— А рнтутпозавчера был. Увидел на столе" твой сценарий. Усмехнулся. Олег, говорит, в сценарии пошел. Зачем ему это? Он парень хороший. Ему в кино делать нечего.
— Ну спасибо. Передайте ему мой искренний привет и добрые пожелания.:.
— Не можем передать. —
— Почему?. — Повесился о» вчера.
— Запой?.
— Нет. Вотрезве.
— Извините, — говорю. Вышел я в шикарные и бездушные мосфильмовские коридоры, нашел пустой километр из них, закурил и вознес господу молитву за врачей Гену и Андрея. Не оказалось таких рядом со Шпаликовым, как не оказалось таких рядом с Есениным, Скоттом Фиц джеральдом, Джеком Лондоном и. имя им легион.
Ноябрь 1974
С писателями я, Боря, просто не знаком, с шоблойг которая ходит поД этим именем, ничего общего не имею и не желаю иметь, за исключением моих личных друзей типа Мифтыи Юрки Васильева, так как ведь это не писатели, а мои кореша, будь они хоть дворниками, хоть директорами магазинов. Но ездить куда либо я всё же предпочитаю сам илиопять же с личными корешами. От всего же этого официоза типа выступлений, поездОк, книжных магазинов, телевидения и проч. и проч. я отказался давно и наотрез. Еще в Магадане, и теперь лишь подтверждаю этот отказ. Прозаику ни к чему брать на себя функции актера, "блокг нота агитатора" или культурника из под Сухуми.
Любопытно одно — неожиданный (и незаслуженный объективно) успех "Территории" продемонстрировал массу любопытных нюансов. Один из них — фокус под названием Шапошников — ты заметил. Есть и другие фокусы. Вот Леонид Леонов мне письмо прислал, Борис Полевой.
Боря, я не исхожу ядом" Просто я знаю цену прозе. И, если бог сподобит, роман "Правила бегства" я доведу до ума. Это ведь история о людях, выброшенных из жизни, о бичах, их бедах и горе, и о том, как рушатся попытки идеалистов их спасти. Бича спасет лишь сам бич. И, как недавно, сказал один старый крестьянин сван (я ездил в Сванетию, вернее, сходил туда пешком через перевал), — он сказал, держа в руке мутный стакан самогонки: "А этот тост, друзья, выпьем за тех людей, которые хотели жить. Но не сумели". Он был темный, сван трудяга. Но часто ли тебе приходилось сталкиваться с такой концентрированной мудростью? И хоть Борис Полевой написал мне о том, что "по видимому, у Вас доброе сердце и внимательный взгляд", не знаю, заметил ли быон слова в этом тосте. Никто ведь их не заметил.
Это, Боря, о твоих рассказах о "маленьких людях, за чей счет все живут". Лучшего благословения для них, чем слова свана, не придумаешь. И твой приятель, бывший на пленуме, тебе посоветовал глупость: "Пользуйся, пока твой Куваев в "фаворе". Ты же знаешь, Борька, в фаворе я или без оного, я не буду представлять в редакцию рукопись, в качество которой не верю или не верю в потенциальные возможности ее автора. При чем здесь фавор? И опять таки, слово мое всегда будет дешево стоить за кулисами, если.
даже мне дадут пять Нобелевских премий. Ибо я всегда чужой для тех, кто правит литературой. Моя же башка и время всегда к твоим услугам, и ты это знаешь и мог убедиться.
Кстати, я приготовил тебе для пересылки Глеба Гор бовского. Это примерно то, чем должна была стать твоя повесть. Она, хоть и опубликована в достаточно авторитетном журнале, имеет те же недостатки, от которых тебе в первую очередь надо избавиться: ненужная броскость, пижонство, очень часто отсутствие главной сквозной идеи, главной боли — для чего ты пишешь, что хочешь крикнуть с колокольни. Я тебе посылаю в качестве примера: как тебе не надо писать.
Где то в бесконечности, мировом хаосе есть твой стиль, твоя тема, где то зашифрованы страницы, которые написал Боб Ильинский и никто другой. Найти их — удача и счастье. Я, Борька, кроме пятидесяти строчек, затерянных в семи моих книгах, не нашел и следов текста Олега Кува ева. Может, и не найду никогда. Все это туфта. Все мои рассказы не стоят рассказа Казакова "Проклятый Север", а вся художественная советская литература об Арктике есть в одной тонкой тонкой книжечке Бориса Горбатова "Обыкновенная Арктика". Все мы из нее вылезли, и не лучшим образом.
А ты говоришь — успех.
Я искренне рад лишь одному, что ты железно стоишь. Что не забросил. Если человек стоит так — будет или хорошо, или никак.
Вот. Обнимаю тебя, и не Пиши ты мне, ради бога, глупостей и не думай их обо мне. Ты когда то увидел в башке проблеск света, вот и молись, чтобы он не гас, а горел, и я буду молиться Ему, чтобы сей проблеск горел в твоей башке и судьбе. Все же ясно и просто, Борька! Иначе — зачем?
Журналы пошлю, как пойду на почту. Тебе полезно это прочесть. А сейчас баба идет в деревню, там опустит конверт.
Обнимаю. Ноябрь1974
Одна моя ночная и вечная подсознательная мечта: успеть. Два романа: "Правила бегства" и "Последний охот
ник". Чувствую силу я в себе. "Территория" — это ведь так, разминка. И Островского 70 из меня не будет. Ибо, помимо стальных нервов и челюстей, помимо простых, как инстинкт; знаний. Чести, Долга, помимо этого, о чем я писал в "Территории", валяются по магаданским подвалам, в Сеймчанском аэропорту, в общественных туалетах сотни бичей. А они — люди. И на 99 процентов — талантливые и высокообразованные натуры, поэтому они в бичах. Доктор их не излечит. Дубинка по голове — также. Что их излечит? Моя книга их не излечит, ибо они ее не прочтут. Но я хочу напомнить о том, что они есть, что они люди, и; может, иной интеллигент возьмет и пригреет около себя иного забулдыгу. Но смысл, конечно шире. Смысл в том; опомнитесь, граждане, и усвойте истину, что человек в рванине и с флаконом одеколона в кармане столь же человек, как и квадратная морда в ратиновом пальто, брезгливо его обходящая. И пусть исполнятся слова: "Кто был никем; тот станет всем". Вспомните гимн, бывший гимн государства, граждане с квартирами и польтами.
Вот смысл и цель моей работы сейчас. За что я любил и люблю Николая Островского и преклоняюсь перед его книгой — это за то, что он имел Веру и ради этой Веры готов был быть нищ, гол, вшив и болен. Это, Боря, дсн стойно Уважения, что бы там ни блекотали по мансардам шизофренички с сигаретами и новоявленные пророки, у которых есть только слово: "Нет!" Но нет слова: "Я дам вам Истину".
Февраль 1975
Борька! В то утро, когда я положил в портфель твою рукопись, чтобы нести ее в журнал "Наш современник", умер Виктор Николаевич Болдырев. Ты был у него на Арбате. Седой, красивый, забыть ты его не мог.
Сам понимаешь, в тот день и десять дней после мне было не до твоей рукописи, ибо Витя был одним из самых близких мне людей. Понесу в понедельник.
На похороны прилетал Мифта, и мы договорились, что он от моего имени позвонит Максименко и вообще напомнит. И я напишу. Ибо не успел. Вот сейчас первый день за машинкой, своими делами заниматься не могу, занимаюсь делами ребят. Напишу ему сегодня.
Будь. Олег.
Куваева Галина Михайловна — сестра О. М. Куваева.
Пишу роман. Пишется плохо. Хочу найти какую то сдержанную форму, без всяких словесных выкрутасов, но в то же время свободную И емкую.
Единственное, что мне сейчас надо, — это жить в какой ни-будь дыре, где меня почти никто не знает, и писать роман, который просится и есть идея верная. Но пока я ничего не сделал, кроме трех вариантов начала, и ни черта не сделаю, если не сменю обстановку.
Рвану на Темрюк. Буду купаться, загорать и писать роман, коронный свой номер, о котором думаю уже три года.
Август 1974
Но всякой медали своя оборотная сторона. Не попал я в Копенгаген, но зато пошел роман. Сделал самое трудное — написал начало и теперь знаю о чем речь.
Второй этот роман гораздо труднее — материал менее выигрышный и мысли в нем больше. На легком таланте тут не проскочишь, но силу в себе чувствую очень большую и, думаю, справлюсь.
Смысл романа в эпиграфе. Эти слова сказал когда то древний мудрец Гиллель: "Если я не за себя, то кто за меня? Если я только за себя — к чему я?. "