Когда я захожу в цирк, где работает Семен Маргулян, то вижу в клоунской гримерной свою фотографию. Семен Александрович считает, что я помог его становлению. Собственно, Маргулян — артист не самой первой молодости. Но жизнь его складывалась так, что в возрасте сильно за сорок он хотя и считался способным артистом, а все равно воспринимался клоуном для провинции. Ему не везло с партнерами. И сам он уже как-то потерял веру в себя — и не помышлял, допустим, о гастролях в Москве или Ленинграде. А от меня тогда ушли Диаманди и Ермоченков, мне нужен был коверный, и неожиданно предложили Маргуляна. Я как раз собирался на гастроли в Ленинград — ехать предстояло через несколько месяцев. Я посмотрел работу Семена Александровича и высказал ему все что думал. Предложил ему пригласить авторов, поработать над репертуаром, уговорил его поменять костюм. И у Маргуляна в зрелом возрасте — так тоже бывает, хотя и редко, — открылось второе дыхание. У него и по сей день меняются партнеры, но в паре он всегда остается главным. И успех на девяносто процентов зависит от него. Да и технически диапазон Маргуляна огромен. Он может взять репризу Никулина «Яйцо» или какую-нибудь другую — и сделать ее совершенно по-своему, вызвав взрывы хохота. Причем он без конца импровизирует, все время ищет какие-то краски новые, какие-то детали.
Его блистательный номер с женой Ирой — музыкальный, с колокольчиками — на ура прошел в Ленинграде, потом я показал его всей стране в телевизионном «Новогоднем аттракционе», и это уже не могло остаться незамеченным. И у меня его сразу же забрал Никулин в Московский цирк. На свою московскую премьеру. И это был тот случай, когда я радовался, оставаясь без такого замечательного партнера (а у меня ведь всегда коверный — главный партнер). Я с легкой душой благословил Семена на работу у Никулина. Затем Маргулян получил многомесячные контракты и предложения несколько лет поработать в Италии, в Соединенных Штатах, и вновь в Москве, потом в Южной Америке… Сейчас Маргулян вот уже более года не может выкупить свой багаж, оставшийся в США, куда его возили на гастроли жулики. И он решил закончить с артистической карьерой — собирается навсегда уехать из России. Очень жаль. На мой взгляд, это лучший клоун, и не только у нас.
Эдуард Середа, который работал долго с моим отцом, тоже владел многими цирковыми жанрами и, несомненно, заслуживает добрых слов как артист весьма неординарный (трюкач, акробат, жонглер, пародист).
С Андреем Николаевым мы вместе начинали, были и остаемся друзьями. Андрей Николаев создал на арене образ принципиально новый. Если уместно — а в применении к нашему, особенно клоунскому, цеху это даже забавно — прибегнуть к математическим выкладкам, то скажу, что Андрей на пятьдесят процентов был буффонадником и на пятьдесят — коверным, однако нового направления, клоуном.
Андрей Николаев закончил режиссерский факультет ГИТИСа. В отличие от многих, он учился не формально, ради диплома, а действительно получил новую профессию. Что и подтвердил клоунский спектакль, который шел в Московском цирке. Свою рецензию в газете «Вечерняя Москва» я назвал «Андрей Николаев и другие», но в те годы не любили такие названия — и заголовок в редакции поменяли. Но, по сути, я уверен, что был прав. Андрей Николаев стал героем спектакля, а все номера комического толка были очень выверенно связаны между собой драматургически. Меня порой спрашивают, какое из виденных мною в цирке представлений можно назвать спектаклем в полном смысле этого слова, и я всегда в подобных случаях вспоминаю спектакль Андрея Николаева, где все было продумано «от А до Я». Правда, классикой советского цирка полагают спектакли типа «Карнавал на Кубе». Но я убежден, что это-то как раз липа.
А когда сегодня вижу талантливого телеведущего из Одессы, Олега Филимонова, который ведет «Джентльмен-шоу», мне вспоминаются братья Ширман. Троим очень смешным, одаренным одесситам — троим братьям Ширман — помешала выдвинуться некоторая местечковость. С еврейским акцентом в то время ни под каким видом не пускали на центральные площадки. Братья Ширман очень долго работали в нашем коллективе. Еще при отце. Работали, пока не случился казус.
Я был совсем юным артистом — и жадно впитывал в себя отнюдь не одно хорошее. Был у нас в программе номер, когда мне полагалось сказать партнеру — одному из братьев Ширман: «Итак, ваш кубик исчез…» А у нас диалоги с Ширманом — на протяжении всего аттракциона. И на одном из представлений я сказал фразу: «Итак, ваш кубик исчез» — с ужасающим еврейским акцентом. И отец от сотрудничества с братьями Ширман отказался.
Акрам Юсупов работал у Ташкенбаевых на канате — и впоследствии многие комики работали в классических цирковых номерах. Юсупов — один из лучших комиков — очень смешно и обаятельно говорил на нарочито неправильном русском языке, с узбекским акцентом, хотя в жизни он говорил на гораздо лучшем русском, чем на манеже. Юсупов из тех комиков, что украшают большие классические цирковые номера.
Одаренный артист, сын Константина Мусина Валерий первым начал работать с кошками. Правда, Куклачев шире стал использовать их как партнеров. Но у Валерия Мусина общение с кошками тоже было своеобразно комическим. И если бы Валерий не унаследовал от отца не только талант, но и пагубную привычку, очень может быть, что именно он был бы в золотой пятерке сегодняшнего клоунского цеха.
Очень редко клоун способен признать, что артист другого жанра — по-настоящему яркая индивидуальность. У клоунов, независимо от собственной известности и положения, редко бывают сомнения в абсолютном первенстве своего циркового цеха. На всех остальных они смотрят свысока, точно так же, как музыканты на людей, чуждых музыке. Можно с ними не вполне соглашаться, но доля истины в их трогательной амбициозности, я считаю, есть.
Не стану врать, что сам обнаружил у Куприна этот рассказ. Сюжет услышал от кого-то из газетчиков, интервьюировавших меня и, видимо, захотевших растормошить, пересказав историю о том, как владелец цирка прогнал безвестного артиста, просившего у него руки дочери, а бедняга за годы фанатической работы подготовил сногсшибательный номер, провалившийся, однако, на публике, которая не оценила сложность исполнения…
И я сразу вспомнил про Александра Кисса — он первый жонглировал десятью кольцами — выполнял запредельный по сложности трюк. А публика принимала его равнодушно.
Профессионалы, конечно, что называется, снимали перед Александром шляпу — и в истории цирка Кисс останется как один из величайших жонглеров всех времен и народов. А, допустим, к Саше Фришу, кидавшему три мячика, в нашем кругу относились с некоторой иронией. Но для зрителя Саша Фриш оказывался гораздо большим событием, нежели великий артист Кисс, не снизошедший, вероятно, из гордости, до каких-то вещей, казавшихся ему элементарными, но на которых держится восприятие публики и которые выше ценятся толпой, чем супертрюки и рекорды…
Я бы не сказал, что у цирка вовсе нет талантливых толкователей или тонких критиков. И обойдя их в книге, я выглядел бы попросту неблагодарным.
Влияние на нас искусствоведов, пишущих о цирке, и совсем немногочисленных критиков, разбирающихся в нашем деле, бывало благотворнее начальственных ласк или командирских придирок и разносов. Работа этих людей воспитывала в нас самоуважение, без чего ведь тоже, если вдуматься, не обойтись.
К Евгению Михайловичу Кузнецову очень подходит редко употребляемый термин «цирковед». Он знал цирк досконально — и много лет прослужил художественным руководителем Союзгосцирка. Он увековечил цирк, написав несколько фундаментальных книг по его истории. И главное, научил множество людей видеть в цирке не забаву, а искусство, требующее тонкого понимания и серьезнейшего рассмотрения.
Ленинградец Евгений Павлович Гершуни много писал и о театре, и об эстраде. Но нам всегда казалось, что про цирк он пишет, выказывая ни с чем не сравнимую заинтересованность. По его рецензиям можно реально восстановить картину представления, а не только узнать оценку.
Профессор, доктор искусствоведения Юрий Арсеньевич Дмитриев мог позволить себе кого-то перехвалить, а кого-то зазря и поругать. Что не мешает ему считаться специалистом номер один в области цирка, в цирковой критике. Он также силен в портретировании программ и отдельных артистов. Дмитриев всегда умел открыть новое имя и громко заявить о его будущем. Никогда не забуду, что он первый написал про Леню Енгибарова после его дебюта: статья называлась «Да! Это большой артист».
Его провинциальный коллега Иосиф Моисеевич Черненко был, на мой взгляд, во многих случаях принципиальнее и острее столичного мэтра.
Иосиф Моисеевич жил в Запорожье. Его страсть к цирку переходила привычные границы, делала из него прямо-таки борца за чистоту циркового дела. Не побоюсь сказать, что в отстаивании своих идеалов он проявлял солженицынскую, сахаровскую стойкость. Поэтому и был неудобным человеком. И находились дураки-директора, издававшие идиотские приказы: не пускать Черненко в цирк. А он покупал билеты за свои деньги, приходил на представление — и писал то, что считал нужным, необходимым для пользы дела. Его рецензии, кроме знания цирка, выделялись сарказмом, иронией, но все настоящее, талантливое он умел преподнести и в приподнятом стиле.
Когда Анатолий Андреевич Колеватов начал реформировать заскорузлую цирковую империю, он предложил Иосифу Моисеевичу возглавить художественный отдел Союзгосцирка, хотя вообразить Черненко чиновником нелегко. Но Иосиф Моисеевич не захотел менять образ жизни, переезжать в Москву.
Рецензий Владимира Владимировича Шахиджаняна цирковые артисты всегда боялись и боятся — в разборах программ он профессионален и лаконичен. Он, несомненно, и борец за чистоту нравов в цирке. Ну и, разумеется, огромная заслуга критика и журналиста перед цирковым миром в том, что он помог Юрию Владимировичу Никулину написать книгу, многократно переизданную.
Не могу здесь не вспомнить добрым словом Валентина Ивановича Козлова. Он много лет возглавлял журнал «Советская эстрада и цирк». Не буду кривить душой, уверяя, что журнал при Козлове сделался сверхпопулярным. Нет, по тем временам тираж казался смехотворным. Да и не скажу, что редактор отдавал журналу всю душу. Но серьезных знаний у Валентина Ивановича не отнимешь. И еще таких, как он, специалистов, затрудняюсь назвать в сегодняшних обстоятельствах.
И все-таки мне почему-то кажется, что артисты театра или кино лучше защищены от профанов, хотя это мое утверждение, наверное, правильнее было бы отнести к прежним временам. Сегодня сложное и серьезное совсем уж тяжело проходит у публики. То ли все устали от непомерных тягот жизни, то ли чересчур развращены насаждаемой с неистовым рвением низкосортной развлекательностью.
Впрочем, я воспитан в правилах: ни при каких обстоятельствах на зрителя не жаловаться и по возможности не обижаться на него.
К тому же напомню еще раз слова Арнольда, приведенные в начале книги и, возможно, кого-то смутившие. Насчет недопустимости в цирке «умных вещей», проговариваемых с арены. Мой умнейший учитель всего-навсего предостерегал от потери чувства жанра, как от потери равновесия — душевного и всяческого…
Я понимаю, что мои разглагольствования на тему, в общем-то волнующую меня не в первую очередь, но тем не менее занимающую, когда я стараюсь осмыслить цирковую жизнь, да и жизнь помимо цирка, могут вызвать неприязненное замечание: «Тебе-то, Игорь, из-за чего распаляться? Ты даже не фору получил, а фамилию, навсегда самоигральную…»
Не спорю. И припомню всего три случая, когда встречались мне люди, не слыхавшие прежде фамилии Кио.
Однажды ехал я в Днепропетровск. И где-то между Харьковом и Белгородом нарушил какие-то правила, и меня остановил довольно строгий инспектор ГАИ. У меня были международные права, которые у нас в ту пору выдавали по исключительному блату. Фамилия в них написана латинскими буквами. И я протянул свои права этому деревенскому инспектору. Он внимательно их прочел, был агрессивен вначале, как все милиционеры-гаишники, потом посмотрел на меня, «вчитался» в фамилию и огорошил вопросом: «Вы что — японец?» — «А вы что — не видите?» Тут же он мне возвращает права, отдает честь и говорит: «Пожалуйста, поаккуратнее».
Рядом с Союзгосцирком на Пушечной улице находился ресторан «Берлин». То есть он и сейчас там, но называется «Савой». Мы много времени проводили в Союзгосцирке и часто заходили в «Берлин» выпить, перекусить. Нас все знали в лицо, и проблем попасть в ресторан не бывало, хотя в те годы на дверях гостиниц и ресторанов «Интуриста», даже пустовавших, вывешивали табличку «Мест нет» и людей «с улицы» не пускали.
Однажды, как-то зимой, перебегаем мы из Союзгосцирка в «Берлин» — стучу, прошу открыть двери, но незнакомый швейцар качает головой в фуражке, мол, не пущу. Я его поманил рукой, показываю: «Приоткрой на цепочке». Приоткрыл. Я: «Передай, пожалуйста, метрдотелю, что пришел Кио». Он изобразил лицом, что понял, исчез в глубине, а дверь опять захлопнул. Через две минуты возвратился и сам уже подзывает меня пальцем — и в приоткрытую дверь объявляет: «Пива нет!»
И еще на процессе Колеватова солдатик, не разобравший моей фамилии на записке, крикнул: «Киров! Проходи!»
Ну, и был случай, когда реакция на фамилию оказалась несколько неожиданной…
У меня случилась поздняя репетиция в Измайловском дворце спорта. И, выезжая где-то в час ночи, я решил пренебречь правилами (никого вроде нет кругом), не «трюхать» до разворота, а сразу повернуть налево через запрещенную прямую белую линию, чтобы ехать в сторону центра до Рижского вокзала. Только сделал поворот, понял сразу, что просчитался, потому что впереди стояла машина ГАИ. Мне тут же показывают остановиться. Останавливаюсь. Права! Я протягиваю права. Милиционер читает. «Ага, — говорит, — понятно, Кио… Фокусы, понимаете, на проезжей части показываете. Это не годится». Я сразу: «Ну извините». Всегда стараюсь с гаишниками не спорить. «Виноват, знаете, репетиция трудная, устал, тороплюсь домой». И вдруг гаишник мне говорит: «Хотите, я вам фокус покажу?» Обрадовался: «А почему нет? Покажите». Он возвращает мне права, берет под козырек, приказывает: «Езжайте!» — «Спасибо». Сажусь за руль, еду. Думаю, что за фокус? Ну, в общем, еду, забыл уже про обещанный милицейский фокус и проехал километров семь-восемь до поворота на эстакаду у Рижского вокзала — к себе на Олимпийский проспект. И вдруг, у поворота на эстакаду, смотрю — опять гаишник, и тоже показывает остановиться. Останавливаюсь — и все по тому же сценарию: подходит инспектор, отдает честь. Смотрю на него — и глазам своим не верю: это ведь тот же самый человек! Он ради шутки, ради, как я понял, фокуса обогнал меня на своих милицейских «Жигулях» и поджидал здесь. Снова отдает честь, спрашивает: «Ну как?» — «Замечательно». — «Замечательно не это. Замечательно будет, когда вы мне сейчас заплатите пятьдесят тысяч штрафа за нарушение». Шутка милая, я даже рад был заплатить, но выяснилось, что и в этом случае он пошутил.
Разумеется, из шутки гаишника незачем делать далеко идущих выводов. Но артист — пусть из чистого суеверия — должен всегда быть настороже. Даже у самой большой популярности инерция достаточно лимитирована.
И я больше, чем на наследственную популярность, полагаюсь всю жизнь на заповедь, внушенную мне отцом и Арнольдом: «В ПРОГРАММЕ ДОЛЖНО БЫТЬ, КАК МИНИМУМ, ТРИ (А ЛУЧШЕ БОЛЬШЕ) КАССОВЫХ ТРЮКА».
Кассовые трюки — это номера, о которых говорят, спорят (как? что?), силятся угадать, высказать версию, которым завидуют коллеги, на которые, наконец, валом валит публика.
Для меня нет ничего более сложного, чем высидеть, не вставая, цирковое представление целиком. Понимаю, что признание некорректно. Но хочется быть откровенным.
Я почти равнодушен — чем похож на самого обыкновенного зрителя — к рекордным трюкам и уникально сложным номерам, даже зная, в отличие от зрителя, какой класс и работа за ними стоят. Меня в цирке привлекает прежде всего личность артиста. Есть артисты, выступления которых я могу смотреть каждый день. И первым среди таких выдающихся мастеров цирка назову Николая Леонидовича Ольховикова.
Артисты подразделяются на тех, кто работает аттракцион, и тех, кто работает номер. Аттракцион — это Дуровы, Кио, Филатов, Ирина Бугримова… К ним можно причислить и наших великих клоунов, на которых шла публика.
Ольховиков работал номер и никогда не претендовал на аттракцион. Но это никак не снижает его значимости.
Николай Леонидович был жонглером на лошади. Казалось бы, традиционный жанр — и чего уж там можно предложить нового? Ольховиков ничего нового и не создавал. Конечно, работа его была достаточно сложна, и трюки он исполнял на самом высоком уровне. Однако личностью артист Ольховиков (а он прежде всего был артистом, а потом уже жонглером) был совершенно незаурядной. Его обаяние я не побоялся бы счесть (если есть необходимость считать) двухсотпроцентным. Ольховиков закончил класса три-четыре и, по-моему, даже писать не умел. Небрежно говорил жене или кому-то из помощников: напиши то-то и то-то (когда требовалось сочинить простейшее заявление), у меня очков нет. И всегда кто-нибудь за него писал. Соответственно, ничего он и не читал — жил актерскими интересами, впрочем, весьма широкими. Кроме того, в Николае Леонидовиче меня неизменно удивляла большая внутренняя культура. Этот необразованный и, прямо скажем, малограмотный человек мог с достоинством вести себя в компании ученых, врачей, интеллектуалов самой высокой пробы — интуитивно чувствовал, что сказать, а когда и лучше промолчать. Но статистом ни в каком кругу не выглядел. Наоборот, как великолепный рассказчик, он чаще всего бывал душой общества. О цирке ли он рассказывал или о чем-либо другом, все покатывались со смеху и влюблялись в Ольховикова.
Николай Леонидович был человеком разносторонних увлечений. Игрок по натуре, один из лучших бильярдистов страны. Не раз я наблюдал, как он играл на бильярде в Доме литераторов или в других творческих клубах, где собирались лучшие игроки. Не помню, чтобы кто-нибудь из профессионалов-бильярдистов соглашался с ним играть на равных. Он обязательно должен был дать им фору. В бильярдной Ольховиков был королем из королей. Он мог сказать известному писателю: «Ты кто? Писатель, да? А чего ты написал? Собственно, меня это не интересует. На тебе пять рублей — пойди принеси поесть, а то я не завтракал». И писатель бежал и тащил ему из ресторана какую-то еду, потому что и для него было событием — посмотреть игру Ольховикова.
Николай Леонидович был человеком эмоциональным, взрывным. Если, не дай Бог, он проигрывал, а проигрывал он лишь в тех случаях, когда давал слишком большую фору, то кричал, шумел, скандалил, ломал кий — тоже, кстати, своеобразная картина. Притом Ольховиков был человеком остроумным. Как-то, помню, приехал он играть в Дом литераторов, а там был старик-маркер, который тридцать лет этим занимался, экзотическая фигура из старой гвардии, со всеми разговаривал на «вы». Николай Леонидович привез себе партнера — у них заранее был спор — прекрасного артиста Славу Бигбуди (Ольховиков ему, между прочим, передал свой номер, Слава его и сейчас работает). Они часто играли на бильярде — Ольховиков давал Бигбуди большую фору. А в тех случаях, когда фора была слишком уж большой и выигрывал Слава, Николай Леонидович обзывал его страшными матерными словами — хотя начинал обычно, вспоминая, что мать партнера — узбечка, с крика: «Чурка ты!», а уж дальше использовал словарный запас на зависть биндюжнику. Все, однако, знали, что гневается проигравший не всерьез, а просто это необходимая Ольховикову эмоциональная разрядка, помогающая пережить поражение. Он не любил проигрывать и, как правило, с проигрышами не смирялся. Проиграв в тот раз Бигбуди, конечно, из-за слишком большой форы, он бросил кий и неожиданно молча ушел из Дома литераторов. И вдруг к победителю подошел тот самый респектабельный, интеллигентный старик-маркер — и произнес ту же матерно-жутко-поэтически парадоксальную тираду, обычно практикуемую Ольховиковым. Бигбуди аж побледнел, услышав подобное от всегда корректного старика. А маркер, завершив бесконечную фразу, своим обычным тоном сказал: «Славочка, вы извините меня, ради Бога. Я никогда не ожидал получить 25 рублей от Николая Леонидовича за то, чтобы так вас обозвать».
Мы приехали в Нью-Йорк на гастроли и жили возле Бродвея. Там буквально через каждые десять метров — бильярдная. И Ольховиков потащился туда со мной (я любил смотреть, как он играет на бильярде). Американские бильярды от наших отличаются: лузы больше, шары меньше. Наш король не знал, что и правила у американцев несколько иные. То есть выиграть на таком бильярде для него вообще ничего не стоило. И он подряд начал всех обыгрывать, а игра, естественно, шла на деньги. Клал каждый шар. И когда считал, что заработал уже огромные деньги, вдруг тамошний маркер ему говорит: «Благодарю, с вас 50 долларов». — «Что???» — закричал Ольховиков по-русски и готов был этого маркера обозвать теми же словами, что Бигбуди, но, оказалось, в американском бильярде не каждый шар можно класть, есть свои правила.
Когда у Николая Леонидовича не бывало партнера, он просто страдал. В цирке стоял маленький бильярдик, но играть с Ольховиковым никто не хотел (это ведь все равно что против Каспарова играть в шахматы). Он тогда говорил: «Ну хорошо. Ну давайте так: вы играете нормально, а я разрешаю себе подставить чужой шар, который буду играть головой». На такие условия, конечно, многие соглашались. И что самое смешное: Ольховиков и головой всех обыгрывал.
Бог наделил Ольховикова удивительным голосом и музыкальным слухом. Он пел баритональным тенором. Когда пение Николая Леонидовича услышал кто-то из педагогов — а он к тому времени уже был настоящим артистом цирка, — его в тридцать четыре года, без всяких экзаменов приняли в Московскую консерваторию. И он проучился два года — но цирк перетянул обратно. Он первым, кстати, в номерах на лошади начал напевать, а в конце или начале спектакля петь во весь голос. Потом это стало модным, и многие артисты стали петь на манеже, но только у Ольховикова это получалось органично. Не мешало его номеру. Он жонглировал на лошади семью мячиками, что само по себе трюк. Он прыгал курс, жонглируя горящими факелами. В конце номера Николай Леонидович спрыгивал с лошади, разводил руки, улыбался своей неповторимой ольховиковской улыбкой (а у него еще, как у Райкина, была седая прядь в волосах) и кричал на весь цирк: «Всё!» Даже иностранцы, не понимая, казалось бы, что он кричит, реагировали адекватно: зал взрывался аплодисментами. Ольховиков — единственный жонглер из тех, кого я знаю, который почти никогда не репетировал. Он мог пробыть в бильярдной до семи вечера, зная, что его выход в семь пятнадцать, появиться в семь двенадцать в цирке, едва успеть переодеться, выскочить, еще не отдышавшись, на манеж, блистательно отработать свой номер, сорвав самые большие аплодисменты, и тотчас же уехать обратно в бильярдную. Впрочем, он был не только бильярдист, но и в карты обожал играть — вообще азартный человек.
Ольховиков был страстным, можно сказать, профессиональным автомобилистом. Он всю свою жизнь, начиная с тридцатых годов, ездил только на автомобилях марки «мерседес-бенц». Не знаю, как в те годы ему удавалось доставать эти машины. За сколько и каким путем. Ведь тогда иномарок вообще не было в стране. И только один раз он изменил своему «мерседесу». Когда мы были в Америке, он купил роскошный новый «бьюик», на который работал все полгода — артисты тогда получали гроши. Ольховиков отказывал себе во всем, но привез потрясающе красивый по тем временам «бьюик» — триста сорок лошадиных сил, на котором ездил еще много лет. Но потом вернулся к «мерседесам».
Я никогда в жизни не встречал человека, который бы так водил машину, как Николай Леонидович. Я сам автомобилист и не считаю себя плохим водителем, но Ольховиков — это просто какой-то опять же запредельный профессионал. Мне понятны стихи, которые написал о нем замечательный поэт Александр Межиров. Не помню наизусть всего четверостишия, но заканчивалось оно так: «И был моим кумиром жонглер Ольховиков».