Когда я впервые за десять лет выхожу за ворота учреждения, солнце висит слепящим белым шаром в сером, как помои, небе. Я забыл, какой огромный снаружи мир. Сперва меня парализует его простор, как золотую рыбку, которую неожиданно выплеснули в океан. Потом я вижу Филиппу, прислонившуюся к машине, в ее очках-авиаторах отражается свет. Я едва удерживаюсь, чтобы не броситься к ней бегом.
Мы обнимаемся сурово, по-братски, но я не отпускаю ее дольше, чем брат. Она такая надежная и знакомая: я впервые за слишком долгое время встречаюсь с неравнодушным ко мне человеческим существом. Я зарываюсь лицом в ее волосы. Они пахнут миндалем, я вдыхаю глубоко, как только могу, прижимаю ладони к ее спине, чтобы ощутить, как у нее бьется сердце.
– Оливер.
Она вздыхает и стискивает мой затылок. На одно дикое мгновение мне кажется, что я сейчас расплачусь, но, когда я отпускаю Филиппу, она улыбается. Она совсем не изменилась. Конечно, она приезжала меня повидать каждые две недели с тех пор, как меня посадили. Она и Колборн, больше никто.
– Спасибо, – говорю я.
– За что?
– За то, что ты тут. Сегодня.
– Несчастный пленник мой, – произносит она, прикладывая ладонь к моей щеке. – Я, как и ты, невинна[31]. – Ее улыбка гаснет, она убирает руку. – Ты точно этого хочешь?
Я и правда пару секунд обдумываю, хочу ли. Но с тех пор, как меня в последний раз посетил Колборн, я только этим и занимался, и я все решил.
– Да, точно.
– Хорошо. – Она открывает водительскую дверь. – Садись.
Я забираюсь на пассажирское сиденье, где лежат аккуратно свернутые футболка и мужские джинсы. Пока Филиппа заводит машину, я перекладываю вещи себе на колени.
– Это чье, Мило?
– Он возражать не станет. Я подумала, ты не захочешь вернуться в той же одежде, в которой был.
– Это другая одежда.
– Ты понимаешь, о чем я, – говорит она. – Она тебе мала. Ты, похоже, набрал килограммов десять. Разве в тюрьме большинство не худеет?
– Нет, если хотят выйти целыми и невредимыми, – отвечаю я. – К тому же заняться-то особо нечем.
– То есть ты постоянно тренировался? Говоришь, как Мередит.
Боясь, что покраснею, я стягиваю майку и надеюсь, что Филиппа не заметит. Она, кажется, смотрит на дорогу, но очки у нее зеркальные, так что не поймешь.
– Как она? – спрашиваю я, разворачивая другую майку.
– Ну, явно не бедствует. Мы особо не общаемся. Никто из нас.
– А Александр?
– По-прежнему в Нью-Йорке, – говорит Филиппа, и это не ответ на мой вопрос. – Присоединился к какой-то труппе, которая делает серьезные иммерсивные вещи. Сейчас играет Клеопатру в складском помещении, среди песка и живых змей. Чистый Арто. Потом они ставят «Бурю», но это, возможно, будет его последняя работа.
– Почему?
– Потому что они хотят взять «Цезаря», а он говорит, что ни за что больше в эту пьесу не пойдет. Он считает, что она нас всех поломала. Я ему все повторяю, что он неправ.
– Думаешь, это «Макбет» нас всех поломал?
– Нет. – Она останавливается на светофоре и смотрит на меня. – Думаю, мы все изначально были поломанные.
Машина снова рычит, оживая, переходит на первую передачу, потом на вторую.
– Не знаю, так ли это, – говорю я, но больше мы этой темы не касаемся.
Какое-то время мы едем в молчании, потом Филиппа включает магнитолу. Она слушает аудиокнигу – Айрис Мердок, «Море, море». Я несколько лет назад читал ее в камере. Помимо тренировок и надежды, что тебя не заметят, это всё, что остается в тюрьме шекспироведу-слетку. К середине своего десятилетнего срока я был вознагражден за хорошее (то есть незаметное) поведение работой по расстановке книг на полки вместо чистки картошки.
Я знаю сюжет и поэтому едва слушаю слова. Спрашиваю Филиппу, можно ли опустить окно, и высовываю голову наружу, как собака. Филиппа надо мной смеется, но ничего не говорит. Свежий воздух Иллинойса невесомо и летуче скользит по моему лицу. Я смотрю на мир сквозь ресницы, и меня тревожит, какой он яркий, даже в этот пасмурный день.
Мысли мои бредут в сторону Деллакера, и я гадаю: узнаю ли я его? Может быть, Замок снесли, спилили деревья, чтобы освободить место для настоящего общежития, поставили забор, чтобы не пускать детишек к озеру. Может быть, теперь он похож на детский летний лагерь, такой же стерильный и безопасный. А может быть, он, как Филиппа, вообще не изменился. Я по-прежнему вижу его пышным, зеленым и диким, как будто слегка зачарованным, вроде Оберонова леса или острова Просперо. О таких волшебных местах кое-что не рассказывают – о том, что опасны они настолько же, насколько красивы. С чего бы Деллакеру быть другим?
Проходит два часа, машина припаркована на длинной пустой дорожке перед Холлом. Филиппа выходит первой, я не спеша следую за ней. Сам Холл такой же, как был, но я смотрю за него, на озеро, сверкающее под бескровным солнцем. Окружающий его лес такой же густой и дикий, каким я его помню, деревья яростно вонзаются в небо.
– Ты как, нормально? – спрашивает Филиппа.
Я так и стою возле машины.
– Мир не видал чуднее лабиринта[32].
Возле моего сердца тихо трепещет паника. На мгновение мне снова становится двадцать два, и я смотрю, как ускользает сквозь пальцы моя невинность со смешанными в равных долях увлеченностью и ужасом. Десять лет я пытался объяснить Деллакер во всем его сбившемся с пути великолепии мужчинам в бежевых комбинезонах, которые не учились в колледже, а иногда и школу не окончили, – и понял то, что студентом упрямо не хотел замечать: Деллекер был не столько академическим заведением, сколько сектой. Когда мы впервые вошли в эти двери, мы не знали, что стали частью странной фанатичной религии, в которой прощалось всё, если только оно было приношением на алтарь Муз. Ритуальное безумие, экстаз, человеческие жертвоприношения. Нас околдовали? Промыли нам мозги? Возможно.
– Оливер? – уже мягче спрашивает Филиппа. – Ты готов?
Я не отвечаю. Никогда не был.
– Идем.
Я бреду следом за ней. Я собирался с силами, чтобы пережить потрясение от возвращения в Деллакер, – изменившийся или нет, – но чего я не ждал, так это внезапной боли в груди, похожей на тоску по былой любви. Я скучал по нему, отчаянно.
– Где он? – спрашиваю я, поравнявшись с Филиппой.
– Он хотел подождать в «Свинской голове», но я не была уверена, стоит ли тебе пока туда заходить.
– Почему нет?
– Там половина персонала та же. – Она пожимает плечами. – Я не знала, готов ли ты с ними увидеться.
– Я бы больше волновался о том, что они не готовы видеть меня, – отвечаю я, потому что знаю, что именно это она на самом деле думает.
– Да, – говорит она. – И это тоже.
Она ведет меня через центральный вход – герб Деллекера, Ключ и Перо, неодобрительно смотрит на меня сверху, словно хочет сказать: тебя здесь больше не рады видеть. Я не спросил Филиппу, кто еще знает, что я вернулся. Сейчас лето, студенты разъехались, но преподаватели часто задерживаются. Вдруг я поверну за угол и столкнусь нос к носу с Фредериком? Гвендолин? Боже упаси, с деканом Холиншедом.
В Холле непривычно пусто. Наши шаги эхом отдаются в широких коридорах, обычно так плотно забитых народом, что любой тихий звук просто затаптывают. Я с любопытством заглядываю в музыкальный зал. На окнах висят длинные белые полотнища, свет широкими бледными полосами падает на пустые кресла. Кажется, здесь живут призраки, как в заброшенном соборе.
В кафетерии тоже почти никого. За одним из студенческих столов, обнимая ладонями чашку кофе и явно не на своем месте, сидит Колборн. Он поспешно поднимается, протягивает мне руку. Я пожимаю ее, не колеблясь, я неожиданно рад его видеть.
Я: Шеф.
Колборн: Уже нет. На прошлой неделе сдал значок.
Филиппа: А чего вдруг?
Колборн: Да идея жены, в общем-то. Говорит, если я собираюсь и дальше постоянно рисковать, что меня подстрелят, по крайней мере мне должны за это хорошо платить.
Филиппа: Как трогательно.
Колборн: Вам бы она понравилась.
Филиппа смеется и отвечает:
– Возможно.
– А вы как? – спрашивает он. – По-прежнему здесь?
Он оглядывает пустые столы, лепные карнизы потолка, словно не совсем понимая, где находится.
– Ну, мы живем в Бродуотере, – отвечает Филиппа.
Полагаю, «мы» относится к ней и Мило. Я не знал, что они съехались. Она для меня почти такая же загадка, какой была десять лет назад, но от этого я ее ничуть не меньше люблю. Я лучше многих знаю, что такое истово хранить тайны.
– Летом мы здесь не часто бываем.
Колборн кивает. Интересно, ему по-прежнему с ней неловко? Он знает меня – когда-то он всех нас знал, – но сейчас? Он смотрит на нее и видит подозреваемого? Я пристально за ним наблюдаю, надеясь, что не придется напоминать ему о нашей сделке.
– Да и с чего бы, – довольно дружелюбно произносит он.
– Надо определиться с репертуаром на будущий год, но это можно делать и в городе.
– Есть идеи?
– Думаем про «Двенадцатую ночь» с третьекурсниками. У нас там двое с общей ДНК, впервые после… ну, после Рен и Ричарда. – Повисает краткое неуютное молчание, потом Филиппа продолжает: – А что делать на четвертом, понятия не имеем. Фредерик хочет расширить репертуар и попробовать «Зимнюю сказку», но Гвендолин настаивает на «Отелло».
– Хороший в этом году курс?
– Из лучших. В кои-то веки набрали больше девочек, чем мальчиков.
– Ну, это точно неплохо.
Они обмениваются быстрыми ухмылками, потом Филиппа подчеркнуто смотрит на меня. Едва заметно поднимает брови. Сейчас или никогда.
Я поворачиваюсь к Колборну, воспроизвожу ее выражение лица. Он смотрит на часы.
– Пройдемся?
– Как скажете, – отвечаю я.
– Хорошо, – говорит он мне; потом обращается к Филиппе: – Вы с нами?
Она качает головой, каким-то образом хмурясь и улыбаясь одновременно.
– Мне незачем, – говорит она. – Я там была.
Колборн сощуривает глаза. Филиппу это не смущает, она касается моей руки, произносит:
– Увидимся вечером, – и выходит из кафетерия, а за ее спиной повисают в воздухе незаданные вопросы Колборна.
Он смотрит ей вслед, потом спрашивает:
– Она много знает?
– Всё.
Он хмурится, глаза почти исчезают под густыми бровями.
– Все всегда забывают про Филиппу, – добавляю я. – А потом всегда об этом жалеют.
Он вздыхает, словно у него нет сил по-настоящему разозлиться. Задумчиво смотрит на свой кофе, потом оставляет его на столе.
– Ну, – говорит он, – веди.
– Куда?
– Тебе лучше знать.
Я молча размышляю. Потом сажусь. Можно и здесь.
Колборн нехотя усмехается.
– Кофе хочешь?
– Не откажусь.
Он скрывается в кухне, где стоят в углу две кофеварки. (Они там по меньшей мере четырнадцать лет. Всегда полны, хотя я никогда – даже студентом – не видел, кто их наполняет.) Колборн возвращается с полной кружкой, ставит ее передо мной. Я смотрю в молочный водоворот, пока он садится на тот же стул, что и раньше.
– С чего мне начать? – спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
– С чего считаешь нужным. Понимаешь, Оливер, я хочу знать не только что произошло. Но и как, и почему, и когда. Я хочу разобраться.
Впервые за долгое время небольшой разрыв посреди меня, черный кровоподтек на душе, который я пытался излечить почти десять лет, начинает ныть. Меня медленно заполняют прежние чувства. Горечь и сладость, разлад и смятение.
У. Шекспир. Зимняя сказка. Акт II, сцена 2.
У. Шекспир. Буря. Акт V, сцена 1.