— А им что, не хватало для доказательства хотя бы твоего «Максима Перепелицы»? — мрачно спросил он.
— При чем здесь «Максим»? — не понял я.
— При том, что такую повесть мог написать только украинец. Меня, как режиссера, и привлекли в ней национальный характер героя и колорит жизни украинского села.
Настал черед задуматься мне. Поразмыслив, я сказал:
— Во-первых, в сорок девятом «Максима Перепелицы» у меня еще не было. Во-вторых, я же написал его по-русски, чуток прибегая к украинизмам. Но ведь искусство — продукт общечеловеческий!
— Ерунда! — Граник взмахнул рукой. — Еще Бальзак говорил, что искусство есть одежда нации. А общечеловеческое в искусстве пробивается только сквозь национальную форму… Ты, например, мог бы поставить себя на место Шолом-Алейхема и написать нечто подобное его повести «Тевье-молочник»?
— С классиками не соревнуюсь, — отшутился я. — Однако мысль твою понял и с ней согласен… Но постараюсь когда-нибудь написать рассказ, как я учился один день в хедере, — и тут же пожалел о сказанном.
— Не может быть! Расскажи! — потребовал Граник.
Но рассказывать почему-то не хотелось; испытывал неловкость оттого, что наши разговоры заклинились на «еврейской теме».
Однако Граник настаивал, и я, труня над собой, все-таки поведал ему забавную, незамысловатую ситуацию, в которую попал в 1932 году после окончания четвертого класса сельской школы.
…Когда начался в Кордышивке голод, отец, удравший из села от очередной моей мачехи в Киев и работавший там дворником, а потом лифтером, вызвал меня к себе. Не могу вспомнить, как я, одиннадцатилетний мальчуган, добрался до Киева. Из Киева батька отправил меня на пассажирском пароходе «Надежда Крупская» в Чернигов к брату Якову, инструктору обкома партии. Брат и его жена Мария Ивановна временно жили в ремонтировавшемся двухэтажном доме на углу улиц Ленина и Шильмана. Подходил сентябрь, и меня надо было определять в школу. А ближайшая находилась рядом, на улице Ленина, против редакции областной газеты «Большевик». Брат и отнес туда заявление и свидетельство об окончании мной четырехлетки.
И вот наступил первый день занятий. Прихожу в школу, нахожу дверь с табличкой «5-й», переступаю порог класса, сажусь за скамейку на свободное место, с гордостью раскрываю новенький, какого у меня никогда до этого не было, ранец, купленный Яковом. Вокруг — горластые мальчишки и девчонки, разговаривающие между собой на непонятном мне языке. «Городская мова (язык), — решил я для себя. — Научусь и я балакать по-городскому! — Во в Кордышивке удивятся!»
Зашел молодой учитель. Класс утих. Учитель раскрыл журнал и начал перекличку. Вскоре прозвучала и моя фамилия. Я проворно поднялся и бойко сказал: «Я!» Учитель что-то спросил у меня.
— Я вас не разумию, бо ще не навчився размовляты городською мовою. Але скоро навчусь![7] — ответил я.
Учитель опять обратился ко мне с каким-то вопросом. Я пожимал плечами, удивляясь его непонятливости. А класс взорвался дружным хохотом. Все мальчишки и девчонки повернули ко мне лица и безудержно смеялись.
Учитель подошел ко мне, взял за руку и повел из класса, повесив мне на плечо мой ранец.
Вошли мы с ним в учительскую. Там сидело несколько педагогов — мужчин и женщин. Учитель им что-то объяснил, и они тоже начали хохотать. Ко мне подошла женщина в очках и по-украински сказала:
— Иди, хлопчик, домой и скажи брату, что он записал тебя в еврейскую школу. Пусть придет к нам и заберет твои документы…
Весь мой рассказ Граник сопровождал хохотом. А когда я умолк, он с непонятной мне тогда удрученностью промолвил:
— Да, были еврейские школы, театры, издательства, а теперь остался только пятый пункт в анкетах…
Я не знал, что такое «пятый пункт», и отмолчался.
Наступила самая ответственная пора: надо было садиться за написание первого в своей жизни киносценария. Фильм уже значился в планах студии. Анатолий Михайлович предложил мне, поскольку было лето, забрать из Москвы семью и поехать под Ленинград в писательский Дом творчества «Комарово». Хлопоты о покупке путевок он взял на себя, хотя я уже был полноправным членом Союза.
Незадолго до отъезда в Ленинград в Симферополе вышла в свет первая моя «солидная» книга — сборник повестей и рассказов «Сердце солдата». В нем был напечатан и «Максим Перепелица». Из Крымиздата мне прислали несколько пачек книг, и я захватил с собой с десяток сборников.
Комарово явилось загадочной «планетой», населенной интересными людьми. Познавал их при помощи Граника — в столовой, в библиотеке, на прогулочных дорожках территории Дома творчества. Анатолий Михайлович нашептывал звучные фамилии и пояснял: этот — самый крупный специалист по Гоголю, а тот — по Шекспиру; этот — крупнейший переводчик с английского, а тот — с французского… Знаменитые литературоведы, критики, лингвисты, редакторы, издатели…
— А где же прозаики, поэты, драматурги? — спросил я однажды у Граника.
— Из прозаиков — ты пока единственный; можешь гордиться и дарить критикам свое «Сердце солдата», — с легкой насмешкой ответил Анатолий Михайлович. — Какой же из солдата драматург — еще посмотрим. Но для начала познакомлю тебя с настоящим драматургом.
Наша с Граником пикировка происходила у крыльца домика, в котором я поселился с семьей. Мимо нас проходил по гравийной дорожке коренастый мужчина. Граник учтиво поклонился ему и представил меня:
— Подполковник Стаднюк, начинающий киносценарист. — А мне сказал: Это — Евгений Львович Шварц. Знакомьтесь.
Тут с крыльца скатились мои дети: десятилетняя Галя и шестилетний Юра.
— Откуда вы, младое племя? — поразился Евгений Львович. — Будущие литераторы?!
В его удивлении был резон: в Дом творчества «Комарово» не принимали писателей с детьми. Для меня сделали исключение по ходатайству известного мастера кино, автора трилогии о Максиме кинорежиссера Григория Михайловича Козинцева, который согласился взять на себя роль художественного руководителя постановки фильма «Максим Перепелица». Его просьбу поддержали Александр Прокофьев и Вера Кетлинская, возглавлявшие Ленинградскую писательскую организацию.
А Граник тем временем с пристрастием расспрашивал Галю и Юру, смотрели ли они фильмы «Первоклассница», «Золушка» (называл еще какие-то):
— А ведь это дядя Женя Шварц их создатель! Смотрите на него, запоминайте!.. Когда-то мемуары будете писать.
Галя тут же пересказала Шварцу эпизоды из названных фильмов, Юра по малолетству «солидно» отмолчался. А я смотрел на Евгения Шварца с недоверием, зная склонность Граника к веселым и не всегда безобидным шуткам-розыгрышам.
В дверях террасы стояла моя жена Тоня, прислушиваясь к нашему разговору, и когда Евгений Шварц ушел, она сказала:
— Евгению Шварцу можно поклониться даже за одни сказки, написанные по мотивам датчанина Андерсена. Мне запомнились «Голый король», «Тень»…
— Ну, вот! Еще один специалист по чужому творчеству! — с насмешкой ответил я, полагая, что Анатолий Михайлович все-таки разыграл меня. Трудно ли сочинять сказки на отработанные мотивы?! Что получится, если я начну перелицовывать на свой лад романы Андерсена-Нексе?
Граник посмотрел на меня с ужасом, а Тоня с присущей ей застенчивостью стала увещевать меня:
— Ваня, ты, наверное, спутал Андерсена-Нексе с Гансом Христианом Андерсеном! Оба датчане!
— Ну и дьявол с ними! Ничего я не спутал! Помните, у Маяковского:
Я и предположить не мог, что со временем известный поэт и прекрасный человек Анатолий Кудрейко станет моим коллегой по работе в журнале «Огонек».
Граник умел быть въедливо-насмешливым. Он уже сидел на недалекой скамейке и делал вид, что умирает от хохота. А успокоившись, прочитал мне целую лекцию о творческой самостоятельности Евгения Шварца, его повестях, пьесах, литературных сценариях, о которых я и без него знал.
Однако все происходившее вокруг стало казаться мне неправдоподобным, особенно после того, как из-за поворота дорожки появился очень знакомый человек с большой окладистой бородой. Поздоровавшись с нами, он стал расспрашивать Галю и Юру, не болят ли у них животы, ибо, как он сказал, в столовой на завтрак подавали не очень свежий творог.
Бородача в это время окликнули с недалекой волейбольной площадки, и он, отвесив поклон, споро зашагал туда.
— Вылитый Отто Юльевич Шмидт, — сказал я Гранику. — Кто это? Небось специалист по Пушкину или Толстому?
— Нет. Специалист по Арктике. Он и есть — Шмидт. Академик и Герой Советского Союза.
— Чудеса!.. Почему в писательском доме?
— Где же еще смогут писатели его увидеть? На Северный полюс они не ездоки.
И опять поразившее меня «явление»: мимо нас прошагал живой Николай Черкасов. Поздоровался на ходу, спросил у Граника, не закрыта ли библиотека, и, широко ступая длинными ногами, удалился в направлении главного корпуса.