Первая группа сионистов-пионеров «Билу», организовавшаяся после погромов в России, состояла из 14 молодых мужчин и 1 женщины. Они занялись сельским хозяйством, но так как знали о нем мало, а земля состояла из болот и пустынь, они потерпели неудачу. Начались болезни и голод, некоторые уезжали обратно в Россию или в Америку. Однако находилось все больше и больше отважных первопроходцев, полных энтузиазма, но и им не везло. В самые критические моменты из Европы приходили крупные суммы денег, которые спасали новоприбывших от банкротства и голода. Оказалось, что эти деньги присылал один из вождей французского еврейства барон Эдмон де Ротшильд. За 50 лет Ротшильд пожертвовал в помощь сионистам больше денег, чем все остальные евреи мира вместе взятые. Он купил для евреев более 125 000 акров земли в Палестине, посланные им специалисты осушали болота, осуществляли ирригационные проекты, положили начало производствам в области парфюмерии и виноделия. Таким образом, прибывавшие сразу получали работу и началось экономическое возрождение.
В Европе и США были и другие евреи, которые сделали возможным осуществление планов сионистов. В 1855 г. британский еврей сэр Мозес Монтефиоре приобрел земли в Эрец-Исраэль для евреев, используя средства американского еврея Иехуды Туро. С помощью Альянса — Всемирного еврейского союза, председателем которого был французский еврей Адольф Кремье, в 1870 г. была основана сельскохозяйственная школа «Микве Исраэль».
Еврейский национальный фонд начал приобретать земли в Палестине уже в 1905 г., хотя проводить работу в крупных масштабах он смог только начиная с 1921 г. Большая часть денег была собрана с помощью «голубых копилок» (в них собирали мелкие пожертвования). Между 1850 и 1880 гг. более 20 тыс. евреев прибыло в Эрец-Исраэль.
1-я алия: 1882–1903 гг. — 25 000. Они хотели заниматься сельским хозяйством и создать новое независимое сильное еврейское государство. Множество еврейских поселений образовало ишув. Однако, турецкие власти, правившие Палестиной, не давали официального разрешения на создание ишува, хоть и не препятствовали этому.
В 1904–1914 гг. во время 2-й алии из Восточной Европы прибыло более 35 000 евреев, спасавшихся от погромов. В отличие от многих других евреев, бежавших в США, они выбрали Палестину, т. к. хотели продолжить дело Герцля.
Приезжая в Палестину, они хотели доказать, что способны сами себя содержать, занимаясь производительным трудом. Созданное ими поселение квуца, было основано на социалистической идее: каждый работает по возможностям, а получает по потребностям, что вскоре породило кибуц — коллективное сельскохозяйственное поселение с теми же принципами.
Известный ученый-химик Хаим Вейцман, профессор Манчестерского университета в Англии, был одним из лидеров сионистского движения. В 1906 г. английский государственный деятель Артур Джеймс Бальфур попросил Вейцмана объяснить, почему евреи отказались от британского предложения использовать Уганду как временный национальный очаг. После этой беседы Бальфур стал сочувствовать сионистам. Затем началась война, и Англия столкнулась с нехваткой ацетона, одной из составляющих взрывчатого вещества. Вейцман разработал способ получения ацетона, что значительно помогло Англии. После войны Вейцман стал довольно популярен и смог привлечь на свою сторону некоторых английских политиков. 2 ноября 1917 г. лорд Бальфур опубликовал письмо, в котором провозглашалось, что Его Величество согласен создать в Палестине еврейское государство. В том же году британские войска освободили эту территорию от власти турок.
Все более обострявшиеся отношения между двумя народами вынудили ООН 29 ноября 1947 года, принять решение о создании на этой территории 2-х государств: еврейского и арабского, разделенных рекой Иордан. Евреи приняли эту резолюцию, арабы — отвергли. 14 мая 1948 года в соответствии с решением ООН от 29 ноября 1947 года было создано государство Израиль.
Сразу же после провозглашения независимости Израиля Бен-Гурион объявил об отмене всех ограничений на въезд евреев на территорию нового государства. В Израиль начали прибывать пережившие Катастрофу евреи, ожидавшие в лагерях для «перемещенных лиц» в Европе, когда какая-нибудь страна согласится их принять. За первые 19 месяцев в страну приехали 340 000 иммигрантов — втрое больше, чем за последние 9 лет британского правления. Также вскоре начали прибывать тысячи евреев из арабских стран: из Турции — 34 200, из Ирана и Афганистана — 43 000, из Марокко — более 30 000, из Ирака — 121 500. За первые 40 месяцев население Израиля удвоилось. Тогда как весь мир отказался найти место для евреев после войны, Израиль с радостью принимал любых евреев: больных и здоровых, бедных и богатых. Довольно забавна история переселения евреев Йемена, страны на юго-западе Аравийского полуострова. Евреи жили на этой территории еще за 300 лет до рождения Мухаммада, но уже много веков подвергались здесь всяческим преследованиям. К 1948 г. их жизнь стала абсолютно невыносимой, и было принято решение об их вывозе на самолетах в Израиль. Т. к. они никогда не слышали и не видели самолетов, они решили, что это Б-жественные птицы, посланные Всевышним, чтобы еврейский народ вернулся в Сион «на крыльях, как орлы», как обещал Иешаяhу. Некоторые даже пытались развести в самолете костер. К счастью, так называемая операция «ковер-самолет» с успехом завершилась менее, чем через год, когда 49 000 йеменских евреев переехали в Израиль.
Михоэлс (настоящая фамилия — Вовси) Соломон (Шлоймэ) Михайлович [4(16).3.1890, Двинск (ныне Даугавпилс) — 13.1.1948, Минск], еврейский актер, режиссер, народный артист СССР (1939 г.), лауреат Сталинской премии 1946 г.
Михоэлс вырос в благополучной еврейской семье, получил традиционное религиозное образование. Родители мечтали о юридической карьере для сына. Но Шлемка Вовси рано начал писать поэмы и ставить пьесы в традициях романтической школы. Тогда же попал под влияние идей сионизма. Шлемка — шалун, забияка, фантазер, был, тем не менее, одним из лучших учеников школы. Русскому языку он выучился только в 15 лет, а, между тем, режиссер Юрий Завадский, ученик великого Вахтангова, вспоминал, что Михоэлс владел русским языком великолепно: «Михоэлс чувствовал, понимал, знал русский язык во всем его богатстве и красоте». В 1911 году Михоэлс поступил в Киевский коммерческий институт, откуда был исключен за участие в студенческих волнениях. Недолго он учился на юридическом факультете Петербургского университета (1915-18 гг.). После Октябрьской революции поступил в открывшуюся в Петрограде Еврейскую театральную студию A.M. Грановского (впоследствии знаменитый Государственный еврейский театр, ГОСЕТ).
С 1919 г. С.М. Михоэлс — на сцене. Один из основателей (1925 г.) и с 1929 г. художественный руководитель Московского государственного еврейского театра. Наиболее известные роли Михоэлса — Лир («Король Лир» В. Шекспира), Тевье-молочник (по Шолом-Алейхему). С 1941 года Михоэлс — профессор школы московского театра.
В феврале 1942 г. стал первым председателем Еврейского антифашистского комитета, созданного для «вовлечения в борьбу с фашизмом еврейских народных масс во всем мире». Привлек к работе комитета П.Л. Капицу, С.М. Эйзенштейна, С.Я. Маршака, И.Г. Эренбурга и других. Был членом Президиума Всероссийского театрального общества и ЦК профсоюза работников искусств.
Вместе с другими членами ЕАК по окончании войны Михоэлс собирал для советского правительства информацию о процессах, происходящих в Израиле. Информация оказалась ошибочной. Израиль, получив военную помощь от СССР (поставки оружия в 1947 году через Чехословакию), к 1948 году переориентировался на США. ЕАК после этого был распущен, а его руководители репрессированы.
С.М. Михоэлс погиб в январе 1948 года во время гастролей в Минске. По официальной версии, Михоэлс и его приятель — писатель Сергей Голубов — попали под грузовик. Истинные обстоятельства вскрылись лишь в 1951 г., когда арестовали Виктора Абакумова, бывшего Министра госбезопасности СССР. Как оказалось, писатель С. Голубов был агентом ГБ. Он получил задание пригласить Михоэлса за город, на дачу к своим друзьям. Дача под Минском принадлежала шефу белорусского МТБ Цанаве. Там уже ждал заранее подготовленный грузовик, под колеса которого бросили Михоэлса и Голубова (агентом пожертвовали для правдоподобия спектакля). Почему органы госбезопасности избрали столь жесткую форму репрессии против Михоэлса (остальные руководители ЕАК содержались в тюрьмах), до сих пор доподлинно не известно. Похороны Михоэлса были чрезвычайно пышными, но очень скоро, когда борьба против космополитов была в самом разгаре, о покойном заговорили как о «буржуазном националисте».
Дочь И.В. Сталина Светлана Аллилуева в книге «Только один год» вспоминала: «В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом как резюме он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это — автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс…» «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении».
Поздним вечером 12 января 1948 года в Минске палачи из госбезопасности по прямому указанию Сталина убили Соломона Михайловича Михоэлса — народного артиста СССР, художественного руководителя Государственного еврейского театра, председателя еврейского антифашистского комитета СССР (ЕАК), человека мировой славы и мирового авторитета. Это убийство — первое в длинной серии разработанных «органами», в серии, осуществление которой прервала лишь смерть главного заказчика. Если бы, казнив Михоэлса, ГБ тут же объявило его врагом, шпионом и кем угодно еще, страна это приняла бы покорно: граждане СССР не имели права сомневаться в справедливости всего, что творили под общим руководством вождя доблестные чекисты. Но в случае Михоэлса был реализован нестандартный вариант: после казни были напечатаны официальные некрологи «выдающемуся советскому художнику» (в них Михоэлс даже не «погиб», а попросту «умер»), организованы торжественные похороны, проведены вечера памяти, театру и студии присвоено имя покойного, создан его мемориальный кабинет. Все это, безусловно, подтверждало официальную версию: не казнь, не убийство, а смерть в результате случайного автомобильного наезда. Но тогда, рассуждали граждане, это дело находится в компетенции не ГБ, а всего лишь милиции, а милиция как-никак имела право на отдельно взятые ошибки, во всяком случае, сомнения в правильности ее действий преследовались не столь сурово.
Так поползли по Москве слухи, поползли из кругов, близких к казненному. Например, несколько человек (в частности, художник Тышлер) видели обнаженный труп Михоэлса, на нем не было иных повреждений, кроме височной раны. Это опровергало версию об автомобильном наезде. Значит, убийство. Но на руках убитого тикали золотые часы. Значит, не грабители. Были слухи, что расследовать это дело поручили знаменитому Льву Шейнину; он прибыл в Минск, начал работать, но неожиданно был отстранен, уволен с работы, а затем арестован. Затем, в кругах ВТО знали, что вместе с Михоэлсом в Минск (это была поездка от комитета по Сталинским премиям для просмотра выдвинутых на премию спектаклей) должен был ехать критик Головащенко и, хотя командировочные документы на него уже были оформлены, за два дня до поездки вместо Головащенко было велено послать Голубова-Потапова, театрального критика, уроженца Минска, еврея, человека симпатичного, но пьющего и, как потом выяснилось, находящегося у ГБ на крючке. Люди, провожавшие Михоэлса в Минск, видели, что Голубов-Потапов был не в себе, жаловался друзьям, что ехать не хотел, но приказали. В Минске были свидетели того, как Голубову-Потапову кто-то позвонил в гостиницу, слышно было плохо, вроде позвали в гости, и Михоэлса тоже. По дороге в эти гости их обоих и убили.
Когда в конце года закрыли ЕАК и арестовали его деятелей, закрыли театр Михоэлса, закрыли еврейское издательство и т. д., и т. п., а следом еще начали яростную антисемитскую кампанию в газетах и на собраниях, тогда уже граждане могли догадаться, что убийство Михоэлса все-таки не по милицейской части.
Когда убили Михоэлса, мне было 7 лет и ничего об этом событии я не знал. Необычную фамилию Михоэлс впервые услышал ровно через 5 лет после убийства, 13 января 1953, когда объявили об аресте «врачей-убийц», которые через «еврейского буржуазного националиста Михоэлса» были связаны с западными разведками. Не прошло и 4 месяцев, как врачей реабилитировали, палачей посадили, а перечисляя их преступления, сообщили, что ими также «был оклеветан народный артист СССР, советский патриот С.М. Михоэлс». Клевету опровергли, обвинения с Михоэлса сняли, но в его убийстве ГБ публично не призналось. Впрочем, все организаторы убийства были арестованы и расстреляны в два круга — одни вместе с министром Абакумовым, главным организатором «дела» Михоэлса, другие вместе с министром Берией, который реабилитировал Михоэлса через три недели после похорон Сталина.
Главных свидетелей не оставалось, оставались версии. В том же 53-м я услышал такую версию от жены нашего соседа по коммуналке (она была родом из Минска и ее отец, крупный медик, академик, продолжал там жить и работать, что придавало версии дополнительную достоверность): Михоэлса по телефону пригласили в гости, сказали, что в 8 вечера за ним придет машина; машина пришла без четверти 8, и Михоэлс уехал, а ровно в 8 пришла другая машина и ее водитель удивился, узнав, что Михоэлс уже уехал; ну а утром какой-то старый еврей, шедший с окраины в город, увидел торчавшие из сугроба ноги… про золотые часы, тикавшие на руке убитого, там тоже было.
Эта версия не упоминала Голубова-Потапова и разводила преступников и организаторов приглашения… В 1957 году вышла по-русски книга избранных стихов еврейского поэта Переца Маркиша, первая после его ареста в 49-м и расстрела; в ней напечатали переведенную А. Штейнбергом поэму (или цикл из 7 стихотворений) «Михоэлсу — неугасимый светильник (У гроба)». В поэме устами Михоэлса прямо говорилось об убийстве:
Книгу эту готовили в пору XX съезда, и цензура поэму пропустила, не придав ей значения политического намека, но ни в одном последующем советском издании Маркиша поэмы уже не было (теперь известно, что в ходе следствия и суда Маркишу инкриминировали поэму как клеветническую).
Обвинений ГБ в убийстве Михоэлса цензура не пропускала, и многоопытный по части ее дурения Илья Эренбург протащил на страницы своих мемуаров утверждение, что Михоэлса убили «агенты Берии», сославшись на какую-то литовскую газетку (в те времена газетные тексты почитались как документ). В том же 1965 году, перед самым наступлением застоя, напечатали воспоминания А. Тышлера о Михоэлсе с такими строчками: «Я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который наложил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженный, тело было чистым, неповрежденным». Для людей с памятью это было многозначительно.
С окончанием оттепели неупоминаемым в СМИ стало не только убийство Михоэлса, но и он сам… В 1975 году в гостях у вдовы Михоэлса Анастасии Павловны Потоцкой я расспрашивал о событиях 1948 года. В ее рассказе было два эпизода, которые, мне кажется, не попали в печать. Вскоре после похорон Михоэлса к Анастасии Павловне явился поэт И. Фефер и привел с собой несколько человек в велюровых шляпах («Я до сих пор их отчетливо помню», — заметила А.П.): «Нужно отдать все материалы, связанные с поездкой Михоэлса в США». — «Мне пришлось подчиниться, и все это исчезло». Напомню, что, как теперь официально признано, И. Фефер, давний антагонист Михоэлса, был многолетним агентом ГБ; его приставили к Михоэлсу во время поездки 1943 г. в США для сбора средств в помощь Красной армии и потом — в ЕАК; на показаниях Фефера в основном базировались обвинения в шпионаже деятелей ЕАК. Второй эпизод — удивителен. После объявления Михоэлса врагом, на кладбище, где была захоронена урна с его прахом (деятелей культуры его масштаба принято было хоронить на Новодевичьем; Михоэлса же кремировали — разумеется, не случайно), так вот — на кладбище приехали некие молодые люди и объявили директору, что им велено ликвидировать могилу Михоэлса. Директор ответил: «Пожалуйста, только прежде предъявите мне мандат на это». Никакого мандата, понятно, не было и, сказав, что они его забыли и привезут завтра с утра, молодые люди исчезли навсегда — дать официальную бумагу на уничтожение могилы никто не решился…
Сегодня несколько документов по делу об убийстве Михоэлса опубликовано Архивной службой России. Обстоятельный анализ всего дела проведен писателем А. Борщаговским, журналистом А. Ваксбергом, историком Г. Костырченко, и я отсылаю читателя к их книгам.
То, что Российское государство до сих пор не сочло необходимым представить миру официальный документ об организации одного из самых мрачных по его последствиям политического убийства XX века, разумеется, не случайно. Сталинское прошлое еще долго будет тащить назад страну, не имеющую духа решительно и бесповоротно с ним порвать.
В 1919 году, когда судьба свела Михоэлса с Алексеем Грановским, Михоэлс оказался перед сложным выбором — ведь ему уже было 28 лет, своя семья, да и нет никаких внешних актерских данных — мал ростом, некрасив… Но с 1919 года до последнего вздоха он отдал свою жизнь театру. Еврейскому театру.
В актерском искусстве Михоэлс создал свой собственный стиль, свою систему. Тем, кто хочет стать артистом, стоит изучать ее, как изучают систему Станиславского. Повторить Михоэлса нельзя: невозможно повторить гения. Но можно выучиться глубокому подходу к роли, позаимствовать его стиль работы: он изучал материал, как социолог, вникал в образы, как психолог, осмысливал процесс, как искусствовед.
Но главное — он был философ. С первых шагов Михоэлс принес на сцену образ «маленького человека» — это было близко русской культуре от Гоголя до Чехова, но за отдельным характером он всегда видел национальные особенности, своеобразие еврейского мышления и мировосприятия. Он был не только гением еврейской сцены, но, возможно, ощущал мир шире и глубже своих коллег — и в театре, и в литературе. «Он видел себя идущим по вершинам тогдашней культуры, — замечал поэт Перец Маркиш. — По самые склоны горы глубокая темень, скорбь. Революция хлынет морским потоком, переместится через вершины старой культуры, а он вместе с лучшей частью интеллигенции пустится вплавь, чтобы соединиться с новыми пластами интернациональной культуры». Да, вначале они еще верили в обновляющие силы революции…
Сценические образы, созданные Михоэлсом, отличались философской глубиной, страстным гражданским темпераментом, остротой и монументальностью формы. Мастер жеста и слова, Михоэлс обладал выразительной, почти скульптурной пластичностью, придававшей черты театральности даже бытовым персонажам. Выступая первоначально в ролях комических персонажей — «маленьких людей», обитателей захолустных местечек, задавленных затхлым и причудливым бытом черты оседлости, Михоэлс передавал их чувство собственного достоинства, стремление духовно подняться над убогими условиями окружающей жизни.
Дочь Соломона Михайловича Михоэлса, вспоминая отца, говорила о его страсти к познанию, к знаниям. Наверное… Но я знала другую его страсть: он не мог пройти мимо человека, если видел, что тому плохо. Старался отвлечь, утешить. Он удивительно умел это делать. Начинал разговаривать, смешить, что-то разыгрывать. Ему всегда было необходимо утешить человека.
Помню, однажды мы с мужем вышли погулять. Жили мы тогда около Гоголевского бульвара и выходили вечером пройтись по бульвару. Возвращаясь домой, увидели идущего навстречу нашего молодого друга. Он был, очевидно, чем-то угнетен и шел, опустив голову, не замечая никого вокруг. Нас он тоже не заметил. Мы окликнули его. Он оглянулся: «А-а-а, это вы… А я от вас. Я хотел сегодня быть с вами…» Мы поняли, что с ним что-то произошло. Пошли вместе, стали расспрашивать.
«Раз вы хотели увидеться с нами, значит, наверное, хотели поговорить? Что-то случилось?..» — «Нет, ничего». — «Расскажите… Вам будет легче». — «Да ничего особенного». — «Хорошо, но чем вы так огорчены?» — «Просто мне сегодня уже тридцать лет!»
Мы с мужем не могли не рассмеяться. Нам было уже давно за тридцать лет, и никакой драмы из-за этого мы не пережили. Начали утешать нашего друга, но не могли удержаться от смеха. И вдруг рядом раздался голос: «По какому поводу такое веселье?»
«Соломон Михайлович, — говорю я подошедшему Михоэлсу. — У этого человека ужасная беда… Ему сегодня тридцать лет!» — «Тридцать лет?! Это серьезно, — сказал Михоэлс. — Пойдемте со мной».
Мы взяли нашего огорченного друга под руки и пошли за Соломоном Михайловичем. Он привел нас к какому-то дому, три ступени вниз. Спустились, открыли дверь и очутились в огромном пивном зале. Столики, маленькая эстрада, музыканты, даже дирижер. Едва вошли, как услышали с эстрады: «Соломон Михайлович!.. Соломон Михайлович!..» Михоэлс сказал нам на ходу: «Займите столик!» А сам пошел к эстраде.
Забрал у дирижера палочку, взмахнул и запел залихватскую русскую песню. Музыканты играли, пританцовывая. Дирижер хлопал в такт ладонями. Михоэлс дирижировал и пел. В зале сначала смеялись, а потом стали петь. Пели вместе с Михоэлсом. Кто-то знал слова, кто-то пел без слов, кто-то подхватывал припев. Пел весь зал, пели и пританцовывали музыканты на эстраде, пел Михоэлс, размахивая дирижерской палочкой. Соломон Михайлович закончил петь, отдал палочку дирижеру. Музыканты постучали смычками по своим скрипкам. В зале аплодировали. Михоэлс подошел к столику, нам подали пиво. Соломон Михайлович сказал, обращаясь к нашему другу: «Вот, молодой человек, мы празднуем ваш день рождения… Тридцать лет! Да-а-а, а я начинал только в тридцать шесть… До этого был адвокатом. Мне хотелось защищать людей. Потом увидел, что у меня это не очень хорошо получается, и стал искать свое дело. И нашел, нашел… У вас еще есть время, молодой человек. А я очень рад за вас. Поздравляю! Вам тридцать лет!»
Мы пили пиво, грызли воблу, соленый горох. И когда выходили из зала, нас провожали аплодисментами.
В сорок втором году я приехала в Москву с фронта, из-под Воронежа. Доехала сравнительно спокойно. Один раз попали под бомбы, но поезд сумел пройти. Сошла на московский перрон и, спустившись в метро, впервые за всю войну почувствовала себя в безопасности. Своим ключом открыла дверь в свою квартиру, вошла, поняла, что она обворована, но мне это было как-то безразлично.
И вот я одна в квартире. Муж на фронте. Готовила на «буржуйке» чай — еда у меня еще оставалась, в Воронеже провожающие сунули мне какой-то пакетик, и думала: «Надо искать работу… Но где?» Вдруг звонок. Телефон работает. Страшно обрадовалась, бросилась к трубке. Слышу голос Михоэлса. Спрашиваю: «Вы тоже в Москве?» — «Только что приехали. Проверяю, кто из знакомых дома…» — «Я одна… Муж на фронте». — «Одна? Не годится. Приезжайте к нам. У нас картошка, комбижир, водка, хлеб… Приезжайте!»
Через некоторое время Михоэлс пригласил послушать новую пьесу Алексея Николаевича Толстого, с которым очень дружил. Сказал, что пьеса замечательная — об Иване Грозном. В зале театра собралось всего несколько человек. Алексей Николаевич сидел на сцене, а Соломон Михайлович примостился на ступеньках лесенки, которая вела из зрительного зала на сцену. Маленький человек, почти гномик, сидел на лесенке, поджав ноги, повернув свою некрасивую, прекрасную голову к Алексею Николаевичу. Иногда оборачивался, поглядывал на слушателей, и в его взгляде читалось: «Ну как? Что я вам говорил?» Пьеса и впрямь была поразительная. В некоторых сценах угадывался Сталин. Особенно запомнилась сцена у гроба жены. Сидел Иван Грозный и цепко, испытующе вглядывался в лица тех, кто пришел с ней проститься: «Кто из них отравил?»
Читал Толстой великолепно, и пьеса производила сильное впечатление. Поставленная в Малом театре, она стала неузнаваемой: настолько велика была разница между первым вариантом, который слышала, и тем, что шло на сцене.
Потом, припоминая это чтение, думая о Михоэлсе, о его трагической судьбе, я видела его именно таким, сидящим на ступеньках лесенки. Маленький человек, гномик и — величественный король Лир. Один и тот же человек. Удивительно.
Прошло несколько лет. В конце 1947 года Михоэлс как представитель комитета по Сталинским премиям должен был поехать в Минск.
Незадолго до командировки его укусила бешеная собака. Врачи запретили не только алкогольные напитки, но даже не разрешали принимать успокоительные лекарства на спирту. Михоэлс был на строгой диете, перенес болезненную процедуру уколов и был удручен от всего этого. Ехать в Минск ему не хотелось, но он все же поехал. Вскоре после его отъезда позвонила жена Михоэлса — Анастасия Павловна Потоцкая: «Как-то мне сегодня не по себе… Нехорошо на душе. Соломона нет… Если можете — приходите…» — «Асенька, у меня занятия… Приду обязательно. Только позже. После занятий».
При театре С.В. Образцова были курсы повышения квалификации режиссеров кукольных театров, и я там преподавала. Пришла в театр, раздеваюсь в гардеробе и слышу разговор главного художника театра Тузлукова и заведующего музеем Федотова: «Это был великий Михоэлс…»
Подхожу, здороваюсь. Тузлуков продолжает: «Да-да, они думали, что это просто старый еврей в меховой шубе, а это был великий Михоэлс».
Спрашиваю: «Что такое? Почему — «был» Михоэлс?!»