Балагуры изощрялись в остротах по поводу потопа. Нежурин, ощущая ответственность, беспомощно топтался возле двух затопленных блиндажей своего расчета. Ниши со снарядами — под водой. Подмытые траншеи пообвалило. Огневая — как озеро. За что первым делом браться?
Решил прежде всего спасти снаряды. Только приспособились с помощью орудийных лямок вытаскивать ящики наверх — связист кричит: «Нежурин, к телефону!» Взял Василий трубку, представился. Слышит голос незнакомый: «Ну, что там у вас?!» Доложил Нежурин обстановку. Сказал, какие меры принимают. В ответ услышал: «С вами говорит ваш новый комбат капитан Дончук. Крепитесь, ребятки! Сейчас прибуду». Этот теплый тон, это «ребятки» сразу расположили к командиру.
Первое впечатление о Дончуке оказалось верным. «Среднего роста, стройный, красивый, веселый, он был требователен и в то же время человечен», — вспоминает В. Нежурин.
Нежурина представили к ордену Красной Звезды.
Вышло так, что в штаб за наградой он шел вместе с майором Морозовым. Над головами просвистел снаряд. Василий инстинктивно пригнулся.
— Боишься? — спросил командир полка.
— Да нет. Само собой как-то… — смутился боец. Комполка улыбнулся:
— Не стесняйся. Все боятся. Это мне при тебе неудобно гнуться. А умирать никому не хочется. Просто одни паникуют, цепляются за любую возможность уцелеть — даже на подлость готовы. Другие встречают смерть достойно, не выбирая между собой и Родиной. Вернее, давно сделали выбор в пользу Отечества. Разве Матросову и другим погибшим героям не хотелось жить? Инстинкт самосохранения — он сильнее всех остальных. Однако побороли страх ради того, чтобы спасти товарищей… А бывает и так, что о смерти думать некогда. Но не верь тому, кто скажет: умереть не боюсь.
Кроме Нежурина в тот день получали награды еще пять бойцов. Все шестеро выстроились на опушке леса. И враг, словно почувствовал, — начал артобстрел. Но бойцы стояли не шелохнувшись. Комполка не спешил, не хотел суетой ломать торжественную минуту. Прикрепив последний орден, приказал: «Всем в укрытие!» И когда солдаты бросились исполнять, добавил: «От греха!»
…Родина, честь, жизнь и смерть — эти понятия на фронте словно обретали плоть и кровь. О них не могли не думать солдаты. Еще в письме от 12 декабря 1943 года И. Иванов писал матери:
«У нас не было в семье уродов, которые бы не ценили свою Родину и не отдавали бы ей все, что могли». 9 марта 1944-го он пишет: «Я сам пошел на фронт, чтоб защищать честь Родины и свою собственную честь».
Эти простые слова наполнены большей силой, чем те, что порой звучат с высоких трибун, усиленные мощными микрофонами.
В начале августа пожелтели поля от созревших хлебов. Выспели фрукты в уцелевших садах. Настоящая уборочная страда закипела по всему переднему краю. Пехотинцы, танкисты, минометчики, артиллеристы — все убирали хлеб. Хоть и не своими руками сеян, а наш — советский. Косили спелое жито вручную.
Увлекутся косари, забудут об осторожности, унесясь памятью в мирные трудовые дни. Напряженно зазвенят косы в истосковавшихся руках — и летят на звон пули, мины, снаряды, возвращая солдат в военную круговерть.
Не прекращались работы и на позициях. «Убежденные, что придется нам здесь зимовать, мы обшили стены и потолки блиндажей досками, — вспоминает Нежурин, — вставили окно, навесили двери. Стол газетой застелили и букет цветов поставили. Смотришь — не налюбуешься.
Всем хорош блиндаж. Вчера порядочный «поросенок» шлепнулся рядом, а потолок не дрогнул. Но когда пришло известие, что снимаемся, уныния не было. Наоборот, весть о том, что едем воевать, подействовала, как вино. Засиделись бойцы, потому и ликовали всю ночь накануне похода. Кругом — песни, шутки, громкий и веселый разговор.
Через сутки мы были на месте назначения. Остановились северо-западнее города Яссы. Стояли знойные дни и душные ночи. На поле и в балке, где расположилась наша батарея, днем и ночью не прекращался шум: то соседи вели пристрелку площадей, то лязгали лопаты, то скрежетали танки, выезжавшие на исходный рубеж, то гудели в небе бомбардировщики.
Вот уже готовы огневые позиции, замерли в них под маскировочной сеткой орудия, окопаны боеприпасы, вырыты щели. Позиции противника просматриваются из наблюдательных пунктов через стереотрубы. За линиями артиллерии притаились танки. Стоят наготове «катюши» — им открывать артподготовку.
До начала знаменитого Яссо-Кишиневского наступления остались считанные минуты. Орудия уже заряжены, и заряжающие держат наготове второй снаряд. По правому склону балки противник изладил небольшой артналет. Шалишь? Сейчас угомоним!
Секундная стрелка пошла на последний круг. Поднятые над головой руки наших командиров упали вниз. От «катюш» отделились огненные стрелы. Вокруг загремело, загрохотало, засвистело. Звучат шифрованные команды: «Лев!», «Тигр!», «Слон!», «Волк!». Местность, занятая противником, застлана черным дымом.
Огневой вал переносится все дальше и дальше. Проходит час. В небе появляются «Илы», прозванные немцами «черной смертью». Двинулись танки, самоходки, бронетранспортеры с десантниками. Ведут пленного румына. Еще пятерых, семерых, целую роту. И пошли пленные нескончаемой вереницей. «Ну, как, — спрашиваем их, — жарко?» А они обхватывают головы руками и качают их. «Хуже ада!» — ответил один румын. «То-то! Знайте, — говорят ребята. — А что же немцы не сдаются?» — «Они еще вчера удрали!» — отвечают.
После двух часов жаркой работы затихла артподготовка. Артиллеристы снимаются с позиций. Пехота уже давно ушла вперед, не встречая на пути сопротивления».
Из дневника Иванова
25 июля 44 г. Якушин прочел лекцию «Ленин и Сталин — вожди и организаторы большевистской партии». Читал без бумажки. Наизусть назвал даты проведения всех съездов партии.
27 июля. Это первый день в истории Великой Отечественной войны, когда в честь освобожденных городов пять салютов расцветили небо Москвы.
Ночами читаем поочередно вслух, но чаще — Якушин. Прочли о Наполеоне, Талейране, светлейшем князе Потемкине Таврическом, Екатерине Великой, генералиссимусе Суворове, историю XIV века, сибирские рассказы Мамина-Сибиряка. И конечно же — книги фронтовых писателей.
14 августа. Выдвинулись вперед, к городу Яссы.
17, 18 августа. Пришли силы неисчислимые. Идут и идут день и ночь танки, орудия, воины. То-то будет перец румыну!
19 августа. Произвели разведку боем. Захвачены 30 пленных. Румынские войска не хотят воевать. Будут сдаваться в плен.
20 августа. Осколком снаряда в правый висок убит мой лучший друг гвардии старший лейтенант Михаил Гаврилович Якушин. Рано утром, еще до открытия сплошного огня, он, Чеклецов и связной переходили от одного орудия к другому, проверяя готовность солдат к бою. Враги огрызались, изредка постреливая. Внезапно Миша упал.
Горе охватило всех, кто знал этого человека! Плач навзрыд не облегчил мою душу. Как он верил, что будет жить несмотря ни на что. И вот теперь лежит рослый, русый… Сколько раз ходил он в штыковую атаку под Сталинградом, прикладом винтовки выбивал оружие у немцев на правом берегу Днепра и был невредим! А тут от маленького осколка погиб великан, богатырь русский…
Многие из работников политотдела, прощаясь с ним, не могли сдержать слез, говорили сердечные слова, клялись отомстить врагу. Комбриг Сапожников долго стоял над телом Якушина. Он сказал: «Михаил Гаврилович был честным, правдивым, непосредственным. Как жаль, что мы не уберегли этого большого ребенка, настоящего советского человека, истинного коммуниста, учителя. До конца дней своих он был горячим патриотом Родины и погиб на посту, вдохновляя артиллеристов на самоотверженную борьбу с врагом. Его светлый образ навсегда сохранится в наших сердцах».
Комбриг низко склонился над гробом, вытер слезу и вышел. Когда мы пошли его проводить, распорядился: «Запомните могилу, сообщите семье…»
Заянчковский плакал и рыдал. Всегда веселый, жизнерадостный, зачинала, заводила, сегодня выглядел осунувшимся, постаревшим. Он встал на колени перед телом Якушина, гладил ему волосы, выбирал бинтом вытекающую из виска кровь и причитал: «Что наделали… Кого вы, изверги, отняли у нас! Ведь это наша совесть. У него все на лице было написано… Кого мы лишились! Миша! Миша! Что с тобой сделали! Да как же это? Да что же это такое? А ведь утром сказал: «Мы ненадолго, а ушел навсегда… Мы ненадолго!..»
Суслопаров, Силин и Колесников с трудом увели Заянчковского от тела Якушина.
21 августа. Тело М. Г. Якушина обмыли, одели и отвезли за реку Прут — на территорию СССР. Похоронили на кладбище в городе Бельцы.
С женой и дочерью погибшего товарища мы переписывались до 1949 года.
Началось стремительное наступление. Бригада двигалась по незнакомой румынской земле. Дорога то спускалась в лощину, то круто поднималась вверх, и тогда бойцам приходилось идти за машинами, держа наготове деревянные чурки, чтобы в критический момент успеть подложить их под колеса.
Навстречу попадались пленные румыны. Они шли одиночками и группами, уже без конвоя, держа белый флажок, и, взмахивая руками, что-то кричали в знак приветствия. «Проезжаем мимо пяти хаток, стоящих на отшибе вдоль дороги, — вспоминает Нежурин. — Они крыты дранкой, труб нет. Оказывается, за вывод дымохода на верх крыши накладывался непосильный для бедняка налог. А потому дым выводился на чердак. Залезли мы как-то на один из чердаков и вымазались сажей, как черти. Чудно нам это казалось.
Еще удивляло поначалу, что крестьяне часто просили у нас табаку. Вроде, живут в деревне — почему же не сеют табак? Потом узнали, что и на него существует большой налог.
Вот стоит с мотыгой крестьянин и смотрит на нас вопросительным взглядом. Словно спрашивает: с чем вы пришли на нашу землю, что несете нам? На нем залатанная одежда из самотканого полотна. На голове шляпа. Одет в рубаху навыпуск. Поверх — жилет из невыделанной овчины. Штаны в обтяжку, на ногах меховые чувяки, стянутые шнурочками.
Живет этот крестьянин в горах. Кроме овец, ничего не видит. И наверно, не знает даже, что рядом с его угнетенным народом живет народ, который сверг власть капитала и стал свободным».
После Ясско-Кишиневского разгрома враг бежал, но смерть сеял по-прежнему. Батарею, в составе которой воевал Нежурин, бомбила группа немецких самолетов. «Неожиданно раздалась громкая команда: «Ложись!» Над нашими головами завыли бомбы, — вспоминает он. — Все сильней и сильней, все ближе их душераздирающий вой. Где-то рядом раздался взрыв, второй, третий…
Когда опасность миновала, к нам подвезли орудие и убитых бойцов первого расчета. С запекшейся кровью на груди и устах лежал кубанец Фитисов. Он был не молод, но жизнерадостен, смел и не раз приходил на помощь товарищам в трудную минуту. Еще вчера пел вместе с нами, а сейчас его нет…
Тяжело ранены наводчик младший сержант Ситников и заряжающий Лабутин — всего прошило осколками. Он тихо стонет и прощается с нами. Просит передать матери, что свой долг солдата выполнил честно.
Напрасно мы утешали Лабутина, говоря, что поправится. Он умер вечером. Мы ехали уже без песен, с ненавистью провожая глазами пленных румын.
Не могли мы знать тогда, что вскоре Румыния повернет свои войска против фашистов и будет громить их заодно с нами. Население воспримет это с радостью. Стар и млад выйдут на улицу, чтобы приветствовать нас. Они будут протягивать хлеб, сыр, молоко, фрукты. Девушки забросают нас цветами. Румыны, прозрев, увидят в нас освободителей. Если б всегда и везде народы так встречали друг друга! Ведь люди всех национальностей едины в своем стремлении к счастью, которое невозможно без мира, без взаимного признания и уважения».
Не важно, какой ты нации, важно, какая у тебя душа, — так оценивает людей Василий Савельевич. Нередко вспоминает Нежурин Дибирова, который, заваривая чай, словно совершал священный обряд. На добродушные подначки он не обижался и в ответ протягивал кружку с таким ароматным напитком, какой сумеет приготовить далеко не каждый.
Не забудется и казах Такиров, который брился часто и подолгу, срезая густую растительность с лица и шеи. Сказал ему как-то Василий: «Ох и зарастаешь! Я старше на год, а еще ни разу не брился».