Передовая была где-то рядом, но ни взрывов, ни стрельбы не слышно. Не тронутый войной лес хранил дремотную тишину. За каждым поворотом накатанной дороги солдаты ожидали увидеть картину, близкую той, что наблюдали на станции Грязи. Но пейзаж не менялся. Лесная тишина нарушалась лишь ровным гудением моторов. И это спокойствие у самого фронта тревожило еще больше.
На опушке машины свернули с дороги, остановились. Последовала команда: «Выгружаться!» Лишь когда высадились из машин и пошли по дороге, тянувшейся вдоль разбитого взрывами железнодорожного полотна, прорезался грозный голос войны. Где-то, казалось, совсем рядом, били орудия и рвались снаряды. Беспокойно стало и в небе. Там советский и фашистский самолеты вступили в короткий бой…
Бригада шла в расчлененных строях. Эта предосторожность, была необходима, чтобы сократить число жертв в случае воздушного налета или артобстрела. И тут уже каждый боец ощутил себя на фронте. Вот-вот, может быть, через несколько минут начнутся события, которых ждали, к которым готовились на станции Алтынай и в Тюмени.
Нужно было во что бы то ни стало отыскать линию фронта и обеспечить безопасную дорогу к ней. Тем более что оборону занимали ночью. Эту задачу поставили перед бойцами сводного взвода. Они должны служить «маяками» — встречать свои подразделения. И вот семеро красноармейцев сели в кузов грузового автомобиля.
Ехали лесом. Начало смеркаться. Молчавшие, словно затаившиеся деревья чем дальше, тем больше казались враждебными. Напряженно вслушиваясь, молчали и бойцы. Рядом с ними в кузове кроме личного оружия стояли три ящика гранат.
Вначале на перекрестках дороги бойцы высаживались по приказу командира. Но машина уходила все дальше в неизвестность, и красноармейцы начали вызываться добровольно. Одним из последних из кузова выпрыгнул двадцатилетний Сергей Овсянников. Он присел на траву, положив у ног гранаты, и когда затих шум машины, начал напряженно вслушиваться. В случае появления немцев решил драться до конца.
В засыпающем лесу было тихо. Иногда лениво, негромко вскрикивали какие-то птицы. Но ничто не говорило о близком присутствии людей. И напряжение спало. Лес уже не казался враждебным. Пусть боятся немцы. А Сергей — на своей родной земле.
Под утро с той стороны, откуда приехал, он услышал подходивших товарищей. Взвод выполнил поставленную перед ним задачу. Бригада приблизилась к местности, на которой им предстояло занять оборону.
А до этого на станции Сомово красноармейцы наткнулись на разбомбленный состав с продовольствием и другими ценностями, которые, очевидно, пытались вывезти из Воронежа. Между обломками вагонов шныряли местные жители. Пришлось поставить оцепление, чтобы охранять ценности до того, как за ними можно будет послать машины.
Такая возможность возникла, когда бригада заняла намеченные позиции. Пока же с дороги, идущей вдоль полотна, батареи сворачивали влево, направляясь в села Отрожка, Придача, Монастырщина. Четвертая батарея под командованием старшего лейтенанта Василия Михайловича Морозова, составлявшая резерв бригады, заняла огневые позиции в районе села Репное.
Глазам бойцов бригады Воронеж открылся в то время, когда он был весь в огне. Идет сражение. Слышны залпы орудий, взрывы. Но разобраться, где вражеские, а где наши части, невозможно.
На подходе к селу Придача подразделения бригады были обстреляны сразу из нескольких пулеметов. Враг обнаружил себя, и бойцы почувствовали облегчение, ведь до этого ожидали нападения отовсюду. Атаковали передовые части фашистов, переправившихся на восточный берег. Удалось оттеснить их назад, за реку, частично уничтожив. Глядя на беспорядочно отступавших врагов, кто-то из красноармейцев сострил:
— Вишь, как чешут — не догнать! Сразу видно, что высшая раса!
Раздался смех. Настроение поднялось. Один из артиллеристов радостно сказал:
— Во разогнались! Так могут не остановиться до самой границы!
Но на этот раз никто не засмеялся. Провожая фашистов взглядами, бойцы видели обрывистый берег высотой с восьмиэтажное здание и понимали, что враг находится в более выгодном положении. Пойма реки, за которой закрепились наши войска, отлично просматривается и простреливается.
Бригада подоспела вовремя. Заняв Воронеж, фашисты спешно строили оборонительные сооружения. Пушки взяли на прицел вражеские объекты и вели по ним огонь. Вскоре телефонисты наладили надежную проволочную связь со штабом.
Тяжелей пришлось отдельному противотанковому батальону бригады, а точнее — одной из его рот. Она наткнулась на минометный огонь в то время, когда переходила летное поле Воронежского авиазавода. Здесь, на открытом со всех сторон месте, бойцы оказались, как на ладони. Залегли в густую высокую траву и заснули, чему потом удивлялись сами. Над головами свистели мины, взорванная земля взлетала в небо, а бойцы, поднявшиеся в этот день еще до рассвета и долго шедшие пешком, спали, как в детстве, на животе, и так крепко, что не проснулись от внезапно наступившей тишины.
Когда враг прекратил огонь, из травы показалась лишь одна голова — старшины роты Малеванчука. Он, как положено, был замыкающим и, поднявшись, смотрел впереди себя. «Это был самый настоящий старшина, — вспоминает Степан Назарович Островский, — строгий, требовательный, образцово дисциплинированный. Он держал роту в ежовых рукавицах». Но, видно, и на старшине сказались усталость, нервное напряжение последних суток. Не увидев ни одного бойца, Малеванчук поспешил в штаб батальона, который расположился в селе Придача, и доложил, что вся рота погибла.
А «павшая» рота в это время заняла оборону, проверила личный состав и установила, что все живы-здоровы (только два бойца получили царапины), но пропал старшина. Командир роты лейтенант Усов тут же написал донесение и отправил с ним Островского как человека опытного (тот уже воевал, был ранен) — в штаб бригады.
Когда Степан Назарович появился там, на него смотрели как на выходца с того света, а комиссар Шакиров крикнул: «Где Малеванчук? Давайте его сюда!»
Старшина, поспешивший с донесением, был разжалован в сержанты.
Раннее июльское утро. Земля обезображена взрывами, как лицо оспой. Не закричит петух, не залает собака. Не увидишь мальчишек, идущих к реке с удочками. Деревни, расположенные на восточном берегу реки — напротив Воронежа, — обезлюдели. Брошенные хозяевами дома глядят сиротливо и мрачно. Но если внимательно присмотреться, то в избах, стоящих на берегу, можно увидеть пушки. Монастырщинка, Придача, Острожка стали основными позициями бригады, протянувшимися в общей сложности на двенадцать километров. Сосед слева — 100-я, справа — 121-я стрелковые дивизии. Бригада, заняв оборону, вошла в подчинение сороковой армии. Истребителям танков были приданы сто одиннадцатый и сто девятнадцатый отдельные стрелковые батальоны.
Пойма и река Воронеж отделяют наши войска от вражеских. Фашисты не могут наступать, но в Воронеже чувствуют себя в безопасности. Они грабят завоеванный город. Дома полыхают огнем. Видеть это мучительно. Красноармейцы рвутся в бой. Но не настало еще время наступления. В данный момент — задача сдержать врага. И по всей линии обороны роются траншеи, оборудуются огневые точки, укрытия, запасные позиции артиллерии. Инженерно-минный батальон минирует пойму реки.
Наша линия обороны с высокого берега хорошо видна фашистам. Поэтому основные работы, все передвижения ведутся ночью. А днем, стоит только пошевелиться, через реку летят вражеские снаряды. И попадания их довольно точны. Разведчики донесли, что немецкий корректировщик огня сидит на колокольне, которая находится неподалеку от берега. Этот наблюдательный пункт нужно во что бы то ни стало уничтожить.
Попытались снести колокольню из 76-миллиметровых пушек второй батареи, которая заняла оборону в селе Придача. Однако стрелять с основных позиций разрешено лишь в крайнем случае. Вот почему грузовики вывезли второй взвод с двумя орудиями километра за полтора от места расположения батареи. Огневую позицию заняли на открытом месте, неподалеку от поселка авиастроителей, жители которого эвакуировались.
Операцию предполагалось произвести молниеносно: сбить колокольню и тотчас возвращаться назад. Окапываться посчитали излишним.
Пристрелку вели фугасными снарядами. Командир взвода лейтенант Дедов наблюдал в бинокль место взрыва снаряда и корректировал стрельбу.
После четвертого выстрела со стороны противника просвистел ответный снаряд. Он разорвался, перелетев место расположения взвода метров на сто пятьдесят. Второй снаряд довольно крупного калибра, посланный с высокого берега, не долетел метров пять — десять. Тут и новичкам стало ясно, что перестрелка кончится не в нашу пользу: позиция противника намного выгодней. Однако Фазлутдинов и двое других бойцов, оказавшихся под огнем впервые, молчали, не желая показать себя трусами. Все лишь вопросительно смотрели на командира. А тот невозмутимо продолжал наблюдение, словно взрывов и не было. Тогда наводчик первого орудия сержант Гончаров (он попал в бригаду после госпиталя) крикнул необстрелянному лейтенанту:
— Товарищ командир, противник берет нас в вилку! Надо убираться!
— Без паники, товарищи бойцы! — крикнул в ответ Дедов. Но не успел он закончить фразу, как третий вражеский снаряд разорвался так близко, что осколки завизжали над головами и ударили в снарядные ящики.
Все поняли, что сейчас противник выстрелит залпом. И командир наконец скомандовал сняться.
Машины стояли неподалеку, за домами. Водители, не сводившие глаз с артиллеристов, моторы не глушили, поэтому подъехали мигом. Быстро подцепили пушки, побросали ящики со снарядами в кузова. И только успели отъехать, как на место, где стояли орудия, посыпались снаряды. Они создали завесу из пыли и дыма, под прикрытием которой машины ехали какое-то время. Но это продолжалось недолго. Противник увидел автомобили, когда дорога пошла на подъем. И тут началось! Снаряды рвались то справа, то слева, то впереди, то позади. В кузове, где ехал Фазлутдинов, наводчик Гончаров свалился набок, рядом с ним лежал в крови заряжающий, что-то истошно кричал подносчик снарядов.
Этот адский путь между взрывами продолжался несколько мгновений (машины нырнули в посадку, разъехавшись в разные стороны), которые показались вечностью. Фазлутдинов стоял в кузове, держась за кабину, стучал в нее, не замечая боли в руке, и кричал: «Быстрее! Быстрее! Гони!»
Но гнать было нельзя. Водители лавировали, меняя направление. И только благодаря этому снаряды, взрывавшиеся один за другим, не разнесли автомашины в щепки. Потеряв цель из виду, фашисты наугад пальнули по посадке еще пару раз и прекратили стрельбу.
Когда с кузовов начали снимать убитых и раненых, истекавших кровью, Фазлутдинову стало плохо. Он находился в таком состоянии, что посчитали ненужным брать его на похороны боевых товарищей. Лишь через два дня Лутфей избавился от нервного шока. Но и после этого еще долго вспоминал он изуродованные тела однополчан.
Более двадцати пробоин насчитали на машине, где ехал Фазлутдинов. Осколок свыше пятидесяти граммов пробил правый борт кузова, оторвал Лутфею штанину ниже колена, оставив на голени черный нагар, и угодил в грудь Гончарова, сидевшего у противоположного борта. Из четырнадцати человек, участвовавших в неудачной операции, выбыла половина, причем трое были убиты.
Так прошло для Фазлутдинова первое боевое крещение. И хоть было оно тяжелым, болезненным, но не сломало, а закалило. Через два года дивизионная газета «Суворовский натиск» писала в заметке о парторге Фазлутдинове: «В бою личным примером воодушевляет на подвиги».
Солдатами, как известно, не рождаются. Неудачная операция не прошла бесследно для лейтенанта Дедова и всей бригады. Колокольню, где свил гнездо фашистский наблюдатель, сбили из 203-миллиметровой гаубицы, не понеся при этом потерь.
В дальнейшем артиллеристы успешно выполняли и более сложные задачи. Бывало, обнаружат цель, тщательно подготовят данные, определят место огневой позиции. И лишь тогда, выкатив орудие на близкое расстояние, поражали прямой наводкой. Пока опешивший враг приходил в себя, успевали скрыться.
Когда на землю опускалась мгла, жизнь на восточном берегу реки Воронеж оживлялась. По данным, собранным днем, артиллеристы вели обстрел вражеских объектов. Командирам батарей пришлось перейти на режим сов: спать днем, а ночью бодрствовать, ибо под прикрытием тьмы фашисты могли начать наступление.
Как-то в августе лейтенант Халтурин, совершая ночной обход позиций, попал под минометный огонь и ощутил резкий удар в кисть. Попробовал сжать пальцы. Получилось. Ощупал часы на руке и понял, что осколок угодил в них.
Это были большие карманные часы, подаренные отцом, а затем переделанные в ручные. Погнутая осколком задняя стенка хронометра поранила руку. Но если б не эта случайная защита, осколок отрезал бы кисть напрочь.
Глядя на изуродованные часы, бойцы качали головами: «Повезло!..» Здесь, на фронте, где то и дело приходилось хоронить товарищей, в каждом везении и невезении виделся перст судьбы. Вспоминали, что говорил, что делал погибший накануне смерти, и каждому слову, жесту, каждому незначительному обстоятельству придавали особый, пророческий смысл.
Известно, что мистические настроения овладевают людьми в тяжелые периоды жизни. А что может быть тяжелей фронтовых будней, когда нет уверенности даже в том, что доживешь до конца дня? Вот почему некоторые бойцы видели чуть ли не в каждом явлении вещий знак.
На улице одного небольшого города путь нашим машинам, везшим снаряды, пересекла монашка, одетая в длинное серое платье и такого же цвета шляпу с широкими полями, окантованными белой тканью. Молодая, привлекательная, выглядела она так впечатляюще, что старшина артиллерийского парка Р. И. Демин даже языком прищелкнул от восхищения. Однако шофер Иван Головашкин, рядом с которым в кабине сидел старшина, испытал иное чувство. Затормозив, он сказал:
— Нельзя ехать. Несчастье будет.
— Довоевался ты, Иван, женщин начал бояться! — пошутил Демин.
Но машина не двигалась. Шофер, опустив глаза, бубнил: