Во многом изменились их отношения, когда был преодолен рубеж совместного творчества. Ушли прохладная учтивость, официальная сдержанность, ушла дистанция отношений. Как легко и хорошо им говорилось о творчестве, будь то музыка или поэзия – они были откровенны. Чайковский считал себя дилетантом в стихосложении и высказывал мысль, что хотел бы прочитать какой-нибудь классический труд по этому делу. А Константин был благодарен ему за некоторые, немногие, замечания в его поэме «Севастиан-Мученик»: «Похвал я слышал много; не они подвигают нас вперед на пути к совершенствованию и не они способствуют развитию и утверждению творческой силы. Но Вы хотя и говорите, что не довольно знакомы со всеми правилами и тонкостями стихосложения, судите о них, как первый знаток… Если не ошибаюсь, вся теория музыки тоже не есть вымышленная, сухая наука, а только условное, подчиненное требование прекрасного».
Но, ступив на близкое обоим пространство – музыки и поэзии, – они тут же вступили в спор. И это было при обоюдных симпатии и дружестве, когда противоположное суждение не пугает.
Петр Ильич пожаловался, что устает от однообразия русского стиха, даже если читает «Илиаду» в переводе Гнедича или «Одиссею» в переводе Жуковского. Заметим, что перевод «Одиссеи» Гомера, сделанный Жуковским, был посвящен отцу Константина, Великому князю Константину Николаевичу. Чайковский не счел свое недовольство неловкостью. Он продолжал недоумевать: «Когда читаешь Гёте, то удивляешься смелости его относительно стоп, цезур, ритма и т. д., доходящей до того, что мало привычному слуху иной стих представляется даже почти не стихом. А между тем слух лишь удивлен при этом, а не оскорблен… Есть ли это результат особых свойств языка или просто традиции, допускающей у немцев всякого рода вольности, а у нас таковых не допускающих?»
Константин отвечает ему обескураживающе откровенно, не опасаясь потерять свое поэтическое лицо: