«Постой, брат, постой, ты меня уже теперь не запутаешь, это девиз вашего училища: „Один в поле и тот – воин“.
Играли в «Рубль», «Веревочку», «Окончания слов» и, наконец, в «Довольны ли вы своим соседом?». Князь и княжна носились взапуски с юнкерами. Великий князь подавал пример «педагогическому составу». И даже Великая княгиня, участвовавшая во всех играх, время от времени шумно менялась со мною местами, «чтобы дети не подумали, что мы не играем». В шуме последней игры появились лакеи, опять с подносами, на этот раз с коробками конфет, которые все члены августейшей семьи раздали нам в дорогу. Георгий Константинович поднес коробку Алдатову. Мне же добрая хозяйка вручила не только конфеты, но еще и какой-то бинтик карлсбадской целебной грязи для прикладывания к суставам от ревматизма, который я получил, вернувшись в Вильну.
– Вы увидите, как это помогает, я только этим и спасаюсь, – говорила Великая княгиня.
Все вышли нас провожать в вестибюль; перед подъездом звенели тройки, освещенные факелами. Прощание было и шумным, и душевным. Наша благодарность не выражалась словами… Князь Георгий Константинович обнял Алдатова около экипажа… Великий князь сказал: «С Богом!..» Дворецкий крикнул: «Пошел!» кучеру моей тройки. И поезд тронулся.
Кто из нас не оглянулся на «приют уединенный», чтобы увидеть еще раз – а для многих это было и в последний раз – Великого князя, так отдыхавшего от официальной жизни, от двора, этикета, лести и фальши. Но освещенный подъезд быстро заслонили кусты и деревья. Была темная ночь. Мы ехали, мало переговариваясь, перебирая и запечатлевая в памяти виденное, слышанное и воспринятое.
Утром мы проснулись в Москве. Соблюли мы и старый московский обычай: с Брестского вокзала прошли пешком мимо Триумфальных ворот, Страстного монастыря, памятников Пушкину и Скобелеву, по Тверской прямо к Иверской и отслужили молебен, помянув всех Романовых, в семье которых виленцы начали экскурсию юбилейного романовского года.
Тот день, который мы провели в августе тринадцатого года, был одним из последних старобарских русских усадебных дней и, быть может, последним таким днем Осташева: то лето кончилось. Великий князь скоро уехал в Египет и вспоминал в письмах оттуда об этой встрече, а в следующем году они там уже не были.
Пусть та жизнь замерла навсегда, пусть то наше прошлое, что связано с барскими усадьбами, никогда не вернется… Я понимаю, это естественно. Но так же естественна была в свое время и наша прошлая жизнь, общая и господам, и домочадцам, и дворне, и крестьянам. На перемоле старой жизни вырастет новая, не будет и она чужою отошедшим».