— Вы мокры… выпейте. Это вас согреет, господин офицер, — говорит он и подает мне фляжку, висевшую у него через плечо на ремешке.
Мне так хотелось пропустить несколько глотков горячего чая! Глотнул, но — то оказался коньяк. Молодежь наша тогда почти ничего не пила. И я был разочарован содержимым во фляжке и не притронулся к ней больше.
— Только? — спрашивает Кери. — Пейте! У меня есть еще! Но я решительно отказался и предпочел бы именно горячего чая, а не этой гадости, горько-вяжущей струей охватившей мою гортань.
К вечеру перестрелка с курдами почти затихла. Дружине Кери приказано было оставаться на позиции, а нашей сотне отойти в село Саук-су, на бивак полка. После этого боя мы стали кунаками с Кери.
Село Саук-су — всего несколько хижин-нор в сплошных каменных стенах примитивной кладки. Жителей никого. Все бежали. Хотя идет третий день похода, у нас совершенно нет фуража. И его можно достать только впереди, в расположении противника. Приказано на фуражировку назначить по одному взводу казаков от сотни и под командой офицера. Эти 180 казаков (ровно одна четверть полка) должны пройти линию фронта и «там что-то раздобыть».
«Четверть полка» выступила с хорунжими Елисеевым, Некрасовым, Леурдой, Мацаком, Винниковым и Поволоцким. Погода прояснилась. Даже выглянуло солнышко при своем закате. И когда эта «сила» в 180 коней вытянулась в колонну по три и мы оглянулись назад, то почувствовали уверенность в себе — с этой силой нас ничто не остановит! Это был отзвук того, что за прошедшие семь месяцев войны нам, младшим офицерам в сотнях, приходилось быть на разведке только силой от б до 15 коней, иногда — силой в один взвод казаков. Так мы проходили до 25 верст в глубь курдского расположения и возвращались иной дорогой.
Потому, увидев под своим командованием силу в 180 уже испытанных в боях казаков, мы — 22-летние хорунжие, всегда дружные между собой, любящие свой полк, — почувствовали радость.
С легкой перестрелкой мы быстро заняли село, покинутое жителями, бросившими все победителям. Еще тлели кизяки в печах-тандырах. Впереди один взвод казаков вел легкую перестрелку с курдами, а остальные пять взводов, имея большой опыт, быстро нашли курдские ямы с зерном, насыпали его в мешки, вязали вьючками сено, тащили муку, козьи бурдюки с коровьим маслом, пили тут же молоко. С сумерками фуражиры вернулись в полк, богатые съестным, отсюда и довольные.
На следующий день, 24 апреля, продолжение движения вперед. Наш полк в авангарде. Он уже прошел вчерашнее «фуражировочное» село, когда еще более крупная группа конных курдов, чем вчера, несясь карьером, дико крича и стреляя на скаку, казалось, готова была смять казачий полк. Мигузов быстро построил полк в резервную колонну и остановил его. 2-я Кавказская конно-горная батарея подполковника Иванова, приданная полку, одним взводом, снявшись с передков, так уверенно, быстро и метко взяла курдов под обстрел, что вся «орда», повернув назад, тем же карьером, как горох, бросилась в сторону персидской границы и скрылась.
После этого скоротечного боя наши казаки, удивленные и восхищенные быстротой и меткостью огня, прониклись нескрываемым уважением «к солдатской батарее», а мы, офицеры-казаки, стали подлинными кунаками с их офицерами.
Эта батарея была переброшена на Кавказ с Западного фронта. Уже опытные в боях, офицеры и солдаты ее имели многие боевые ордена, а вахмистр батареи, подпрапорщик, — три Георгиевских креста.
Истинные друзья познаются только на поле брани! Араратский отряд разными дорогами устремился в богатую и обширную долину Аббата. Оставив далеко позади себя снеговой хребет, мы вошли в роскошное травяное поле. Переменился климат. Мы были приятно удивлены таким резким переходом от зимы к настоящей весне. А еще только вчера зябли мокрыми на своем сплошь каменистом биваке, а третьего и четвертого дня буквально мерзли на перевале в снегу в жестокий мороз, да еще с вьюгой. А тут — словно рай божий для всего живущего. Трава выше колен лошади. Дивные ручьи. Масса дикой птицы.
Настроение сразу же поднялось. Широкой рысью, словно на маневрах, полк быстро движется на юг. Авангардная 4-я сотня есаула Калугина, 50-летнего маститого кавказца, вьется по дороге далеко впереди полка… В центре долины видим село и в нем — какое-то конное движение. Мигузов бросает туда взвод казаков. Свалившись в низину, сразу же потонули в мягкой молодой сочной траве по животы лошадей. Взвод казаков широким наметом летит прямо на село. А наш полк, поднимая молодую весеннюю пыль, своей мощью в 800 шашек, все тою же широкой рысью шел вперед, вперед-Где там курдам остановить нас, кавказцев первоочередного полка, в котором самому старшему возрасту казаков шел 26 год от рождения, а самому молодому — 23-й.
недаром поет наш полк любимую ермоловскую песню.
Из села выскочили десятка два конных курдов и в беспорядке широким наметом понеслись на юг. Мы вскочили в село. Оно оказалось армянским. В нем — только женщины и дети. Все они не плачут, а воют по-звериному и крестятся, приговаривая:
— Кристин!.. Кристин!.. Ирмян кристин!
Ничего не понять от них о событиях, происшедших в селе. Жестом руки успокаиваю их. Восточный мир податлив. И верующий во что-то Высшее, фатально верующий. Сняв папаху и перекрестившись, я этим показал им, что они находятся теперь под защитой русского оружия. И не задерживаясь — наметом — двинулись на юг. А через версту, у ручейка, видим до десятка армянских трупов. Теперь нам стала ясна причина рыданий и скрежета зубов женщин в селе. Все трупы еще свежи. У всех позади связаны руки. И все с перерезанным горлом. Одежда подожжена и еще тлела. Все молодые парни с чуть пробивавшимися черными усиками. Картина жуткая. Казаки молча смотрели на них. И для них, как христиан, лик войны менялся. Они возненавидели курдов и жаждали мщения.
25 апреля у нас дневка. С утра во все стороны высланы сильные офицерские разъезды. Мне поручено пройти на восток, в сторону персидской границы.
Пройдя перевал, по узкому ущелью взвод казаков спускается в долину. На ней пасущееся стадо. Кое-где видны люди, гуляющие среди этого стада. В бинокль различаю, что это не курды, а вроде русские солдаты. Но какая часть? И к тому же — конная. Подобрались совсем близко. Оказалось, что это стоит биваком 2-й Читинский полк 2-й Забайкальской казачьей бригады генерала Трухина.
Направляясь в штаб полка, мы пересекаем долину среди многих сотен вольготно пасущихся лошадей. Все они оседланные, с уздечками и без уздечек. У немногих повод привязан к одной ноге. Это, видимо, строптивые кони. А у многих повод с уздечкой был просто намотан на шее. И в таком виде пасется весь полк, так тихо, мирно, словно он находится на маневрах. Мы же на войне и в наступательном походе. За перевалом стоит наш полк в полной боевой готовности, оседланным и могущим выступить по тревоге менее чем за пять минут.
Мои казаки смотрят и крутят головами, удивляясь этому. Лошади забайкальцев маленькие, косматые, гривастые и хвостатые. А масти такой, словно кто собрал все конские масти, существующие на белом свете, и вселил их в этих лошадей.
Я у командира полка полковника Васильева. Знакомлюсь с обстановкой и докладываю ему об Араратском отряде. Встречаю сверстника по Оренбургскому военному училищу. Он говорит, что их командир полка — офицер Генерального штаба. Он вполне интеллигентный человек, но что-то у него от регулярной кавалерии. И это не вязалось со льготным полком мобилизованных казаков второй очереди.
Распрощавшись с забайкальцами, вижу на биваке закавказских татар. Заинтересовавшись, спросил: кто они? И узнаю, что «они» есть «ат-тэльни татарьски сотнь», то есть отдельная татарская сотня. И что у них командир сотни — Али-хан из Маку.
Когда наша Закаспийская казачья бригада стояла в Маку, то этот макинский Али-хан поставлял всей бригаде фураж. Добрый толстяк приезжал к нам на бивак на маленькой белой кобылке, шутил с офицерами, бывал нашим гостем, и так как он с акцентом говорил по-русски и недостаточно понимал тонкости нашего языка, то со многими был на «ты». Ему было около 30 лет. Я решил зайти к нему, воину и теперь союзнику нашему.
Всадник-татарин довел меня до его жилища и сказал:
— Он живот здэс.
Пройдя по узкому, низкому и длинному проходу в глубь курдского жилища-норы, вижу: на коврике лежит все тот же очень толстый Али-хан. Он в одном белье. Обложен подушками, чтобы мягко было лежать. Наволочки — из материи хорошего качества, но грязные. Он очень рад встрече. Извиняется, что лежит, так как ему трудно вставать. Это — кавалерийскому начальнику.
Оказывается, на собственный счет он сформировал конную сотню добровольцев — человек в 70 — и руководит ею. Он жалуется мне, что у него плохая дисциплина в сотне, так как татары очень плохо знают русский язык и в дисциплине мало что понимают. У него вся надежда на грузин, его помощников, с которыми он и просит меня познакомиться. И я знакомлюсь. Это интеллигентные люди, хороших дворянских фамилий и достаточно хорошо говорящие по-русски. Они отлично одеты и очень вежливы. Перед моим приходом у них был жаркий спор. И Али-хан просит меня рассудить, прав ли он.
— Ти русскава Белава цара аффицер. Ти должин усье знат — так обратился он ко мне.
Спор же был таков: надо узнать — занято ли село курдами или нет? Он вызвал добровольцев. Нашелся только один. Грузин. За это ему был обещан в награду Георгиевский крест.
Грузин один верхом въехал в село. Оно было пустое. И этот грузин-дворянин и сам Али-хан находили, что подвиг совершен и доброволец достоин награды, но всадники-татары запротестовали: в селе, мол, никого не оказалось, значит — и нет подвига.
Все с широко раскрытыми глазами ждали, что скажет «офицер русского Белого царя, который должен все знать». Высказав свой взгляд, я стал на сторону начальника «ат-тэльни татарьски сотнь» Али-хана. Все смолкли, так как престиж русского офицера был для них непререкаем.
— Он был бы убит, если бы село занимали курды, — был мой довод. — И он на это шел. Это и есть подвиг.
Все согласились.
27 апреля полк идет на присоединение ко всему отряду. Вдруг — речка шириной саженей в десять. Наша 3-я сотня идет вслед за конно-горной батареей. Глубина — под тебеньки седел. Как же пройдут наши «горняшки» — думаем мы. И видим: батарейцы смело входят в реку, горные орудия быстро скрываются под водой и поверх них сильно бурлит поток, словно играя с пушками. Вот они уже на том берегу. Слышим команду офицеров. Солдаты быстро спешиваются, снимают чехлы с орудий, быстро прочищают стволы поршнями и вновь закрывают чехлами дула орудий.
— На биваке будет полная чистка… а это ничего, — говорит нам старший офицер батареи, поручик с запорожским оселедцем на макушке бритой головы.
На биваке главных сил нас встречает генерал Николаев. Он очень доволен боевой работой полка и крепко жмет руку полковнику Мигу зову.
Для движения на город Ван предстояло пройти узкое и глубокое зигзагообразное 20-верстное ущелье. Впереди — армянские добровольческие дружины, выступившие раньше конницы. Мы — в ущелье. Оно вьется бесконечно, сплошные колена. На всех углах этих колен построены каменные завалы для продольного обстрела тех, кто будет наступать с севера, то есть русских войск. Ширина ущелья в разных местах — от десяти до ста саженей. Крутые недоступные берега высотой до 100 саженей.
Армянские дружины легко отбросили курдов, и к вечеру отряд, пройдя ущелье, расположился в селе Бегри-Кала. Рядом — армянское село с православной церковью, где навалены трупы женщин и детей, зарезанных в ней курдами. Картина страшная…
Почти у самой вершины плато прилепился армянский монастырь. По горной извилистой тропинке проехал туда. Маленький храм из темного массивного камня, многовековой. Есть несколько тенистых деревьев, дававших уют. Бьет маленький родничок. Сверху замечательный вид на ущелье, долину. Было уютно и тихо. Выцветший от древности, подслеповатый старичок схимник растерянно смотрит на меня, не зная, видимо, за кого меня принять — за врага иль друга? Костюм ведь «азиятский»! Чтобы рассеять его сомнения, я снял папаху и перекрестился, глядя на его монастырь, и дал ему рубль серебром. Он его принял как совершенно непонятную и ненужную ему вещь, с полным безразличием.
«Суета сует…» — думаю я. Ему, наверное, дороже всего на свете был покой здесь, в этом храме-гнезде, а остальное… зачем оно ему? И даже русский царский рубль, хотя бы и серебряный…
Мы заняли небольшой армянский городок Джаник на берегу Ванского озера.
После полудня появился армянин лазутчик из самого Вана с известием, что город в руках восставших. Турецкий гарнизон отошел на юг, но все время держит город под обстрелом. Силы армян иссякают. Нужна срочная помощь.
Внешний вид его был интересным. Одет он был во все турецкое, военное, защитного цвета. На ногах обмотки. Легкие постолы. Голова обвязана башлыком защитного же цвета, как носят его наши мингрельцы. Красивый тонкий профиль лица, пышные усы в стороны. У нас было некоторое разочарование — значит, боя из-за Вана не будет…
Странные мысли тогда были по молодости лет…
Конные полки не могли двигаться в ночь. Подступать ночью коннице к этому большому, почти европейскому городу, каковым являлся город Ван, было рискованно. Так говорилось в штабах. И поход был отложен до утра следующего дня.
Но армянские дружины не выдержали — и в ночь одни двинулись к своему «обетованному городу», или к «Армянской Москве», как они называли город Ван.
Настало утро б мая старого стиля — день рождения императора Николая II. Накануне назначено три офицерских разъезда с выступлением в 4 часа утра.
Разъезд № 1 — хорунжий Кулабухов, с задачей идти на г. Ван восточным берегом озера Ван и войти в город с запада.