— Вы понимаете мое положение? Командир эскадрона «разнес»! Командир полка «разнес»! Начальник дивизии пригрозил… Ведь это позор нашему эскадрону, позор всему полку! Стыдно было смотреть в глаза драгунам… Теперь положение исправлено, — изъяснялся он нам, и мы, молча улыбаясь, вполне понимали и разделяли его душевное состояние.
Трудно предположить, чтобы подобный случай мог быть у казаков. И не потому, что они сотворены из другого теста, а потому, что у казака лошадь собственная, а не казенная. И, как собственник ее, он бы при нападении курдов шашкой, руками, ногами, зубами отбивался, чтобы не потерять «своей собственности». И он тогда думал бы не о позоре своей сотни или полка, а думал бы, что же скажет на это его отец в станице. Да ведь это позор всей семье!
«Сук-кин сын… бросил своего коня, а сам убежал», — сказал бы его отец. Могло бы это позорным пятном остаться и на его сыне, на его внуке.
«Это чей парнишка?» — спросит кто-то кого-нибудь.
«Да Разгильдяева… што своего коня бросил курдам, а сам убег…» — ответил бы спрашиваемый. Вот почему это и есть «небывалый случай для казаков». Небывалый или необыкновенный.
Наша новая 5-я Кавказская казачья дивизия в сентябре — декабре 1915 года занимала широкий фронт и вела ежедневную разведку, начиная юго-западнее Дутаха, через Мелязгерт и до Арджиша, что на северном берегу озера Ван. В мелязгертском направлении стоял 1-й Таманский полк. Штаб дивизии и штабы других полков расположились в Санжане и Дутахе. Этот фронт по дуге простирался более чем на 150 верст.
В «наследство» дивизии осталась полностью разоренная и испепеленная войной местность — ни жителей, ни скота, ни деревца кругом.
3-я сотня Маневского сменена и присоединилась к штабу полка в селе Санжан. Наступила дождливая осень. Скоро выпал снег. Ударили жестокие морозы. Все полки живут в палатках. У офицеров имеются походные кровати, а у казаков — только шубы (кожуха) да неизменная «черна бурочка», как поется в песне, защитница его от дождя, от вьюги, от всякой непогоды. Она же — «и перина пуховая и теплое одеяло»… У казаков нет даже соломы для подстилок на их жесткое ложе, потому что солома здесь является единственным постоянным кормом для лошадей, а сено и ячмень — редкое лакомство.
Длинные, нудные, холодные ночи. У казаков в палатках никакого освещения. У них нет никаких развлечений. Им нечем заполнить свою душу, им абсолютно нечем скрасить свою монотонную жизнь. Все занесено снегом. Постоянный недостаток фуража гнетет их. За много верст за фуражом отправлялись целые взводы и полусотни. Разными приспособлениями разгребали казаки снег и косили старую, заржавелую траву или несжатый хлеб, оставленный из-за боев. И как жестокая ирония — только эти конные розыски фуража давали казакам некоторое развлечение в их более чем неуютной жизни-службе.
Все лошади — под открытым небом. От холода и бескормицы на глазах всех погибали последние остатки текинских лошадей, в жизни своей никогда не видевших снега. Противотифозная прививка, очень болезненная, буквально уложила всех казаков и офицеров в их скудное ложе в холодных палатках. Люди едва несли необходимый полковой наряд на службе…
Вырыли землянки и переселились в них. Но трудно сказать, что было лучше. Или что было хуже. Холодная, но сухая палатка или затхлая, сырая землянка…
Пронесся слух, что идет 1-й Лабинский полк сменить нас. Что-то радостное коротко мелькнуло в душе, но почему-то мозг не поверил этому. Мы полтора года не видели своей страны. Полтора года не слышали русской речи обывателей. Полтора года мы не видели русской женщины и не ощущали ее внимания, ее ласки… Вот почему и не поверили, что нас кто-то наконец-то сменит.
И — совершенно неожиданно прибыли квартирьеры от 1-го Лабинского полка. Их полк идет из Кагызмана, чтобы сменить нас.
Словно давно заглохший родник, наша радость неудержимо прорвалась наружу. Это было в середине декабря 1915 года.
Стариннейший народ. Все кочевники. Многочисленные стада овец, немного рогатого скота, несколько верховых лошадей — это все их богатство. В своем внутреннем обиходе живут жизнью каменного века. Спят в своих хижинах-норах на полу, на разном тряпье. Нижнего белья у них нет. Примитивные костюмы мужчин и женщин изнашиваются на их телах без стирки. Все дети — в длинных балахончиках до пят, не застегивающихся, видны их худые тельца сверху донизу. Босые, стоят они в снегу, печально и боязливо смотрят на нас. Все жмутся в одну кучу вокруг старых женщин.
Они мусульмане. Стройные рослые мужчины. Полных среди них совершенно нет. Все они, кроме дряхлых стариков, бреют бороды своими примитивными бритвами-ножами, оставляя густые черные усы. Гостеприимные, скромные, послушные и по-мусульмански терпеливые к велениям судьбы. Их женщины не закрывают своих лиц, как турчанки и персиянки. Курдинки не блещут красотой, но и не дурны.
Всякий курд счастлив и обязан иметь какое-либо ружье. Они предпочитают патроны со свинцовой пулей. Такая пуля делает рваные раны, заражает их, и в большинстве случаев смертельный исход неизбежен. Курд-чабан всегда вооружен ружьем и ножом.
Живут они древними своими обычаями. Турок недолюбливают. Мечетей у них нет, или они очень редки и примитивны — это просто сараи.
В общем, курды народ хороший, и мы их даже полюбили. Из них получились бы отличные конные полки, наподобие казачьих. Да таковыми они и были в Турецкой армии — как иррегулярные конные части.
И вот к такому народу в Турцию с началом войны пришли русские войска. Мы заняли их земли, разрушили их жилища «на топливо», забрали все их зерно на корм многочисленной коннице, резали овец и коров себе на пропитание, почти ничего не платя за это. А главное — заняв достаточно обширную территорию, мы не дали им никакой местной администрации. Любой строевой начальник самого младшего ранга, остановившись в курдском селе или прибыв за фуражом, мог позволить «все» над населением. Любой рядовой воин, войдя в мрачную каменную пещеру курда, считал себя вправе делать все, что он захотел бы: отбирать у него последний лаваш, рыться в его тряпье, «ища оружие», мог взять все, что ему понравилось, мог выгнать главу семьи из его норы и тут же приставать к его жене, сестре, дочерям…
При таком положении побежденного даже европеец взялся бы за нож для защиты своей семьи, чести. А ведь курд был самый настоящий полудикарь, разбойник, воинственный человек, к тому же мусульманин. Вот почему он и стрелял в русского солдата при удобном случае…
В один из снежных и морозных дней ноября 1914 года сотни Закаспийской казачьей бригады были брошены по всем курдским селам Баязетской долины, окружили их, выделили всех мужчин и отправили через русско-турецкую границу в Игдырь для работ по очистке дорог. Курды — не рабочие в европейском понимании этого слова. Они только кочевники. Я их потом видел на работах и вне работы. Никакой пользы от них и одно лишь озлобление против русских. Первобытный человек гораздо глубже любит свою родину, чем культурный человек. Но родина, своя семья, нажитое хозяйство — для всех дороги. И мы психологическое состояние курдов поняли остро лишь тогда, когда Красная Армия и советская власть пришли с севера в наши казачьи края и поступили с казаками так, как мы поступали с курдами…
У полковника Мигузова он являлся как бы привилегированной частью полка. В мирное время командир уделял ему больше внимания, чем строевому обучению казаков. На войне же держал его больше в тылу. Подвезти к передовым линиям продукты и фураж для сотен для обоза считалось опасным: а вдруг выстрелы и он, обоз, потерпит урон!.. Или его могут захватить турки… — так говорилось тогда.
Вспомогательная часть строевого полка, а берегли его — как зеницу ока. Строевого казака, его собственную строевую лошадь, как и любого офицера, могли ранить или убить; это было нормально. Но вот, если ранят обозного казака или убьют казенную обозную лошадь, это было уже нельзя.
Перевалы занесены снегом. Саней нет. Обоз больше бездействует. В Ванском районе мы далеко оторвались от своих баз. Корпусное интендантство в Игдыре — за сотни верст и через два перевала. В дальнем пути обоз пожирал сам себя. Трехдневный запас сухарей в нем совершенно нельзя было потревожить. Этот запас хранится «для инспекторского смотра», а если строевые казаки уже несколько дней не имеют хлеба — это не считается ненормальным. И на все доклады командиров сотен об этом полковник Мигузов остается непреклонен.
Он все еще считал, что наилучшим показателем умения командовать полком является экономия казенных денег, отпускаемых на содержание полка. Мигузов командовал нашим полком с 1912 года, К осени 1914 года в полку накопилось экономических сумм на 265 тысяч рублей. И каково же было его огорчение, когда приказом по корпусу все экономические суммы частей предписывалось сдать в государственную казну. Мигузов молчал, но зато все мы ликовали. Его метод не пошел впрок полку. В 1-м Таманском полку было иначе.
На войну, по арматурному списку, каждый казак должен взять собственное и возимое в сумах и на себе имущество: три пары белья, двое шаровар, две пары сапог или одну пару сапог и ноговицы с чувяками, два бешмета (один ватный, стеганый), две черкески, две папахи, бурку, башлык и однобортную овчинную шубу, сшитую по-бешметовому, чтобы надевать ее под черкеску в холода. Все это он вкладывал в свои кавказские ковровые сумы и возил в тороках на своей лошади. Зимой ко всему этому вьюку прибавлялись валенки, полученные из интендантства. Валенки не влазят в стремя, и у каждого казака к левому стремени привешена большая петля из веревки. В теплые дни — валенки в тороках, на задней луке. На передней же луке — саквы для зерна, сетка для сена, вьючка и прикол для одиночной привязи коня. Все это было очень громоздко. Казак носил на себе 250 боевых патронов. Часть их была в патронташе, часть в торбе, а остальные — в сумах.
В сумах же и полный комплект тяжелых казенных подков на четыре ноги. Где-то привязан казенный медный котелок.
Сетка для сена и прикол скоро были выброшены за непригодностью с разрешения начальства. Две пары белья, «по раскладке», вложены в седельную подушку. Оно спрессовано, стало затхлым и давным-давно не стирано…
Идет дождь или снег. Все казаки в бурках. Вдруг перестрелка. Казаки быстро спешиваются, как попало увязывают мокрые бурки в торока и бегут в цепь. Теряется время для боя, где порою дорога каждая минута.
За полтора года войны мы ясно заметили эти недостатки, оглянувшись назад…
При первой же встрече, в самом начале 1915 года, с сотником Колей Бабиевым в Алашкертской долине мы сразу же подружились. Он привлек внимание кавказцев к себе своим постоянным молодечеством.
В мрачной хижине-норе, в нашей ли 3-й сотне подъесаула Маневского, или в гостях у него, в такой же норе, в долгие зимние вечера, лакомясь чаем с печеньем, как единственным доступным тогда удовольствием, мы вызывали своих сотенных песенников. Пели с ними песни, переплетая их лезгинкой с гиком, с гамом, с дикими выкриками, словно чтобы рассеять, забыть, отбросить, прогнать нашу тусклую боевую жизнь. В холоде, в голоде фуражном и в замороженной, заваленной снегом позиционной войне против турок, занимавших тогда Клыч-Гядукский перевал перед нашими полками — 1-м Кавказским и 1-м Лабинским.
— Джембулат! Вы будете наш «младший брат Кабарды»! — вдруг выкрикнул он в один из наших «концертных вечеров». И тут же объяснил свое желание так:
— Мой отец командовал сотней 1-го Лабинского полка в Закавказье. У него младшим офицером был хорунжий Доморацкий. Он был большим поклонником кавказских горцев, которым подражал во всем. Я был тогда гимназистом. Приезжая из Баку на каникулы к родителям, я сбрасывал с себя гимназическую куртку и брюки, одевался в черкеску и во всем подражал Доморацкому. Он-то меня и выучил танцевать лезгинку. С тех пор я прозвал его «мой старший брат Кабарды». Теперь появились вы, подобный нам, поэтому вас я окрестил — «младший брат», так как я становлюсь по рангу «средним братом Кабарды».
— Принимаю это, мой средний брат, — ответил я, назвав его Хаджи-Муратом в честь знаменитого и геройского соратника имама Шамиля, и это имя ему очень польстило. Он мягко улыбнулся своими серыми глазами, пригладил гордо торчащие вверх усы, приложил по-мусульмански ладонь правой руки к сердцу, потом ко лбу и, потупив по-восточному глаза, произнес по-татарски:
— Чох саул (очень благодарен).
С тех пор мы стали называться между собой «три брата Кабарды» с мусульманскими именами. Доморацкий даже на визитных карточках написал — Измаил, Бабиев — Хаджи-Мурат и Елисеев — Джембулат.
Бабиев действительно достоин был того имени по своей бурливой натуре, по своим ухваткам, по наездничеству и общему молодечеству.
В один из вечеров, через ординарца, командир полка полковник Мигузов пригласил к себе в землянку. Он, как всегда, долго и важно пьет крепкий чай из самовара, который всегда возит с собой.
— Вы пис-сать ум-меете? — с растяжкой своих слов и выражая некоторое презрение к подчиненному офицеру, обратился он ко мне.
— Каждый кадровый офицер должен хорошо и грамотно писать, — отвечаю ему в тон, удивленный этим вопросом.
— Ну, так вот… садитесь и пишите под мою диктовку, — уже нормально сказал он и подал мне книгу приказов по полку.
Под диктовку я написал шаблонные пункты с назначением сотен и взводов на случай тревоги и пожара. Он взял книгу и стал рассматривать то, что я написал так, словно от этого зависела чья-то судьба. Его словно «ломало».
Вернув книгу мне, он вновь церемонно говорит:
— Следующий пункт пишите: хор-рунжий Елис-сеев наз-на-чает-ся… — сказал, остановился, затягиваясь папиросой и растягивая слова, — пол-ко-вым-м адъ-ю-тан-том-м…
И сам подход к этому вопросу, и неожиданность, и манера назначения при полном моем неведении и без моего согласия — все это, вместе взятое, меня возмутило. К тому же с хорунжим Николаем Леурдой, настоящим полковым адъютантом, меня связывала самая доверительная и дружба, и боевая служба в сотне Маневского в 1914–1915 годах. Что Леурда полностью не радел к своим адъютантским обязанностям и стремился уйти с этой должности, знали мы все, но что это состоится сегодня — Леурда никому не говорил, да, может быть, и не знал об этом.
Положив перо на стол и встав, я доложил своему командиру полка о причинах, почему я не могу принять должность полкового адъютанта. К тому же кто был младшим офицером у хорошего командира сотни, знает, как сживаешься со своими казаками, которые становятся тебе самыми дорогими и близкими людьми в полку. Станет понятна и разлука с ними.
— Зна-аю, зна-аю… Я уже обо всем переговорил с хорунжим Леурдой… Мы так и условились. Пишите дальше: хорунжему Леурде немедленно сдать должность и обоим донести мне о сдаче и приеме.