За столь исключительный подвиг, когда полностью была уничтожена арьергардная рота турок численностью до ста человек вместе со своим командиром, есаул Калугин, командир авангарда полка, который проявил исключительную инициативу и воинскую доблесть, был награжден очередным боевым орденом Св. Анны с мечами 2-й степени, так как в полку это дело считали «обыкновенным исполнением своего долга». Остальные офицеры авангарда — подъесаул Алферов, сотник Дьячевский и хорунжие Кулабухов и Леурда — даже не были представлены к наградам.
В селе Жолтик — дневка. На следующий день полк выступил через кряж на юг, по пути погибшей турецкой роты, чтобы обойти Мемахатун с юга, который будет атакован в этот день нашей пехотой с фронта. Под командование полковника Мигузова приданы 1-й Таманский и 55-й Донской казачий полки.
Ночью, в полной темноте, полки прошли невысокий перевал и проходят ту ложбину, где третьего дня погибла турецкая рота. До сотни трупов в беспорядке раскиданы по всему этому небольшому пространству, как показатель, что эта рота была отрезана от своих войск, и турки гибли не в фазисе правильного боя, а там, где их достигал меткий казачий выстрел.
Боязливый храп наших лошадей, проходивших мимо трупов, еще больше усиливал острую жуть этого скоротечного боя.
На днях русские саперы выкопают общую для них могилу, оставшиеся жители-турки снесут их в нее, и, может быть, никто и никогда не узнает о трагической судьбе этой арьергардной роты, исполнившей свой долг перед своим отечеством до конца.
Маленькая деталь: турок, что вел коня в поводу и присел, подстреленный насмерть, оказался командиром роты. Его конь попал трофеем в 1-ю сотню, а его маленькую, мелкого каракуля папаху с золотыми галунами по черному бархатному верху взял себе на память командир 1-й сотни подъесаул Алферов.
1-я бригада 5-й Кавказской казачьей дивизии (1-й Таманский и 1-й Кавказский полки и 55-й Донской казачий полк 3-й очереди), спустившись с перевала, шла легким шагом по хорошей мягкой дороге в долине, по правому берегу реки Тузла-чай, на запад. Справа от нас — крутое плато, которое мы уже проходили, а слева — высокий массив с вершиной Губан-дага. Светило раннее солнышко и грело нам спины. Полки шли не торопясь, с полным спокойствием, как победители, и вдруг — пух!.. пух! — и две шрапнели с вершины Губандага разорвались над самой головой. И не успел Мигузов от неожиданности дать распоряжения, как огонь четырех турецких горных орудий «заговорил» уже над всей колонной, и весьма удачно. Сотни немедленно шарахнулись вправо и рассыпались, укрываясь, где возможно. А турки вслед по спинам казаков распыляли еще более меткие разрывы. Полки были видны им как на ладони. И в какие-нибудь пять минут от трех полков казачьей конницы не осталось никакой боевой силы. Сотни метались по равнине и искали укрытия. Но стоило его только найти и хоть немного задержаться, как огонь турецкой артиллерии снова находил их и распылял. Буквально негде было укрыться, и — как единственное спасение — надо выйти из зоны досягаемости этого огня. Так и было сделано… Донской полк 3-й очереди растерял много своих пик, которые, кстати сказать, совершенно не нужны были на гористом турецком фронте. Наши же полки обогатились ими для сотенных значков… Старики донцы на своих крупных, мясистых лошадях русской породы вызывали улыбку у наших казаков своей беспомощностью. Хотя мы тоже были смешны, утопая в грязи. «Это турки мстят нам за свою погибшую роту», — накоротке делились мы, укрывшись от разрывов.
Наша пехота с приданными ей 3-м Линейным и 3-м Бкатеринодарским полками еще вчера заняла Мемахатун, и операция была закончена. Турки отошли за реку Кара-су (Черная река) и там остановились. Наш полк остался в селе юго-западнее Мемахатуна с задачей вести разведку на юг и юго-запад. 1-й Таманский полк был выдвинут далеко на запад по громадной долине. 2-я бригада была расквартирована в Мемахатуне.
В день взятия Мемахатуна был убит младший урядник 4-й сотни Миленин, казак станицы Тихорецкой.
По государственному закону все строевые кони и седла убитых казаков или выбывших надолго из полка по болезни и по ранениям переходили в собственность полка, а семьям, обыкновенно отцу как главе дома или жене, если казак жил самостоятельно, отсылались за них деньги по казенной расценке. С казаками, эвакуированными по разным причинам, это производится в случае, если после двух месяцев они не возвращаются в полк. Остальные вещи убитых продаются с аукционного торга у себя же, в полку.
И вот из седельных подушек убитых казаков, в которых хранится на войне «по раскладке вещей» их белье, его вынесли на аукцион с другими вещами.
Что это было?.. Это было что-то спрессованное, как жмых, так как за два года войны оно не мылось никогда теплой водой или мылось наспех, в речке и, может быть, без мыла. По положению аукционом заведовал офицер, назначенный приказом по полку, чтобы все сделать законно. На полковой аукцион пришло десятка три казаков, по большей части одностаничники убитых.
Казаки молча смотрят на грязные вещи и не покупают, хотя оценка нижней рубашки и подштанников начиналась с двух и пяти копеек, смотря «по чистоте» этих вещей.
Было жалко и стыдно обозревать все это. И это было не белье, а буквально «ходячая холера».
Подхожу к своим станичникам и друзьям детства и говорю им с укором:
— Ребята… Вы же знаете, как бедно живут Боевы?! Покупайте хоть вы!
— Да зачем ана нам… У нас свая такая же грязная… только вазить зря… када и свая астачертила ат грязи…
Да, это была сущая правда. За два года войны казаки сильно обтрепались и не только что никогда не мыли свое белье горячей водой, как следует, да еще с мылом, но и сами почти не мылись, так как негде было.
Было о чем подумать!.. И такое белье во всем своем неприглядном виде надо послать в высшие штабы как наглядный показатель, в каких страданиях своей телесной жизни воюют казаки. И тогда, может быть, вся тыловая Русь, спекулянты всех мастей устыдились бы роскошества своей жизни…
Семья казака, провожая сына на службу, справляла все это часто на свои последние трудовые гроши, и вот теперь убит казак и все это никому не нужно. Нормально — все вещи надо отправить домой, в семью.
Жуткая и оскорбительная действительность…
Воюя, мы, хорунжие, как-то и не думали о чинах. Мы отлично знали, что чин сотника получим только через три года. Это был государственный закон. Подъесаулы же, командиры сотен, подсчитывали, когда они получат чин есаула по вакансиям. И вдруг в полку был получен высочайший приказ «об ускоренном производстве всех в следующие чины, за выслугу лет на фронте».
Это был приказ за № 681 1915 года. По этому приказу офицеры всей русской конницы могли быть представлены в следующие чины в таких случаях:
1. Хорунжие и корнеты, выступившие на войну, с производством в сотники и поручики со старшинством 19 июля 1915 года, то есть год войны им давал следующий чин.
2. Прапорщики и хорунжие (в кавалерии корнеты), выступившие на фронт после объявления войны, производятся в следующие чины, пробыв на фронте и в строю 9 месяцев. Им старшинство в следующем чине ограничивалось также не выше 19 июля 1915 года.
3. Для получения чина подъесаула или штаб-ротмистра — надо пробыть на фронте и в строю ровно один год.
4. Для получения чина есаула или ротмистра — надо прокомандовать на фронте сотней или эскадроном 1 год и 4 месяца.
5. Для получения следующих штаб-офицерских чинов — надо на фронте и в строю пробыть 1 год и 4 месяца.
В артиллерии срок пребывания на фронте и в строю чуть увеличивался, так как этот род оружия меньше подвергался непосредственному огню противника.
В пехоте — наоборот, срок пребывания на фронте и в строю уменьшался, так как этот род оружия нес исключительно большие потери.
6. Чтобы получить прапорщику чин хорунжего, а хорунжему чин сотника, надо было пробыть в строю и на фронте только 4 месяца.
7. Чтобы сотнику получить чин подъесаула, надо пробыть на фронте и в строю 6 месяцев.
Дальнейшее производство по срокам не помню, почему и не пишу об этом.
Во всяком случае, каждый род оружия имел свою шкалу времени пребывания на фронте и в строю, чтобы получить очередной чин.
В младших чинах полагался чин и за два ранения, чем воспользовались многие. Потом высочайшим приказом это правило было отменено как слишком щедрое.
Вот по этому высочайшему приказу все наши прапорщики, хорунжие и подъесаулы были немедленно представлены в следующие чины. Представления к производству сделаны в Мемахатуне в середине марта 1916 года, куда были оттянуты к тому времени все полки нашей дивизии.
Там же, в Мемахатуне, был получен приказ по Кавказской армии, разрешающий 28-дневный отпуск офицерам и казакам. Офицерам — два на полк, а казакам — два на сотню. Это были первые отпуска с начала войны. Мы радостно крикнули «ура» в своих хатах-норах, но немедленно же всплыл вопрос — кто пойдет в первую очередь? Кому дать преимущество?
Почти ко всем семейным приезжали их жены во время короткого, двухнедельного отдыха полка под Карсом. Некоторые офицеры были в командировках по делам полка в Эриване и Тифлисе. Все прапорщики в полку недавно, почему права на отпуск не имели. Собрание офицеров нашло, что первыми должны поехать автор этих строк и старший полковой врач Капелиович.
Он — еврей по рождению, из Баку, высшее образование получил в Германии. Он очень сроднился с полком и полюбил его, держал себя со всеми и с командиром полка умно, солидно, достойно. Мы его называли по имени и отчеству — Самуил Израилевич, а казаки — ваше высокоблагородие. Он не имел никакого чина, но по каким-то законам носил погоны врача «без просвета», и казаки приравнивали его чин к есаулу. В боях вел себя как всякий достойный мужчина и своим спокойствием внушал раненым успокоение. Он уже имел боевой орден Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом, который носил с достоинством, и был польщен этим. Вообще, это был европейски культурный человек, гостеприимный и дружественный. Летами он был сверстник нам, сложения крупного, брюнет и носил бороду, как генерал Кутепов.
Но отпуск утверждает командир полка. И полковой адъютант, и полковой врач — должности ответственные. Можно получить и отказ.
С постановлением общества офицеров я докладываю ему, кому ехать в отпуск. Я знал, что Мигузов меня любил. Он вообще любил почти всех нас, молодых хорунжих, еще не испорченных жизнью, хотел нам добра, но это у него получалось как бы «под кислым соусом». Он и тут, после моего доклада, не устоял в своем ехидстве:
— Поезжайте, поезжайте… и покажите там свои ордена… У вас их много теперь… — растянул он, смакуя слова.
Калугин, Маневский и я имели уже все очередные боевые ордена, числом пять, до Св. Анны 2-й степени с мечами на шею, тогда как сам командир полка получил только два боевых ордена. Вот поэтому-то он и ехидничал. Доктора Капелиовича он отпустил без разговоров. К тому же последний внушил ему, что он в Тифлисе побеспокоится о медикаментах.
Отпущен в отпуск и мой денщик, Иван Ловлин, казак станицы Казанской. Конный вестовой Федот Ермолов, казак станицы Расшеватской, идет с нами: в Сарыкамыше он будет ждать нас из отпуска с нашими лошадьми.
От Мемахатуна и до Эрзерума мы скачем в один переход. От Гасан-калы до Сарыкамыша — 90 верст. На дорогу в седлах уже потрачено четыре дня. Тифлис — Кавказская — еще три дня по железной дороге. Всего семь дней, да обратно столько же, значит, дома, в станице, пробудем только 14 дней. Даже для дорогого отпуска на родину Кавказский фронт урезал время.
В Тифлисе заказал наскоро новое обмундирование и впервые надел аксельбанты. На автомобиле-такси несусь вниз, с Головинского проспекта по Верийскому спуску. Навстречу также несется кто-то, двойник по костюму, — в черной черкеске и бешмете, в маленькой белой папахе. Он махнул рукой. Остановились. Оказалось — сотник Коля Бабиев.
— Куда? — бросил он. — Садись ко мне и едем обедать в ресторан «Анона». Там меня ждут два моих урядника, и мы пообедаем вместе, — командует он, ретивый.
— Обедать с урядниками? Да еще в первоклассном ресторане? Но ведь по уставу нижним чинам запрещено даже входить в них, — предупреждаю его.
— У казаков можно! У нас казачье братство и равенство! И я отвечаю за это! — громко, весело, авторитетно произнес он. Сотник Коля Бабиев — «мой средний брат Кабарды — Хаджи-Мурат», которого должен слушаться «его меньший брат, Джембулат»…