Я слушаю и не понимаю. Молниеносно пронеслось в голове, что великий князь, видимо, сделал строгое замечание ему, что «в его полку офицеры выступили на сцене как простые казаки».
В императорский период времени это строго запрещалось по уставу. Все воинские чины не имеют права выступать в общественных местах с речами, на сцене и прочее…
И вдруг в 1-м Кавказском полку, да еще на банкете в честь Походного атамана и великого князя офицеры поют и танцуют на сцене, да еще в кругу своих же нижних чинов.
Такие нездоровые мысли пронеслись в моей голове. К тому же ведь все это организовал его адъютант. «И как это мы, молодежь-подъесаулы, советуясь предварительно, не подумали об этом?» — несется в моей голове. И мне стало немного не по себе, что я так подвел своего командира.
Он увидел мое смущение и уже весело продолжал:
— Но не бойтесь… все прошло хорошо. А спас я вас вот от чего. Великий князь спросил меня: «Это ваш адъютант?» Я ответил утвердительно. И вдруг князь спрашивает: «А не уступите ли вы его в мой штаб?»
Не успел я еще отойти от страха, как Мистулов, мягко улыбаясь и не ожидая моего ответа, продолжает:
— Ну, как вам это нравится? И я его высочеству отказал… Вот что вы наделали своим концертом, — уже смеется он. Смеется и его помощник, войсковой старшина Лотиев, зная все это. — Но, право… я этого всего никак не ожидал! — продолжает он. — И как вы могли сделать этот экспромт? Когда вы разучили хор? Откуда такие голоса? А танцоры?
Теперь, отойдя душой, я стоял и улыбался. А Мистулов, видимо, желая испытать меня, спрашивает:
— А может быть, Федор Иванович, вы хотели бы поступить в походный штаб великого князя? Я не хочу портить вам карьеры… И отпущу, если вы пожелаете.
Все это было для меня больше чем неожиданно. Конечно, быть в штабе Походного атамана, великого князя, ближайшего родственника самого русского императора, — это честь не для всех офицеров возможная. И чтобы в него попасть, надо иметь протекцию.
На миг, на один лишь миг, я подумал об этом… И потом сразу же перечеркнул эти мысли в своей голове. Что мне даст по службе штаб Походного атамана, хотя бы и великого князя? Этот штаб, разъезжающий в собственном поезде из классных вагонов для инспектирования казачьих частей, дающий офицерам обеды и принимающий их? Это есть скучное и неживое дело. А дальше что?
А дальше надо бросить свой родной полк, с которым так любовно и дорого связан по своему рождению! Надо бросить друзей-офицеров! Надо бросить казаков, соратников по войне! Надо расстаться со своими тремя верховыми лошадьми…
В штабе Походного атамана только офицеры Донского войска. Все — крупные ростом, неторопливые в движениях, немного важные и как бы скучающие… Эта их «скучаемость» не понравилась мне за столом, в их салон-вагоне, когда мы были гостями у князя третьего дня.
Что же я? О чем же я с ними буду говорить? Я, для которого конь, седло, прибор к нему с серебряным набором, чувяки, казачьи песни, изредка полковой кутеж… и вообще, живая жизнь полка составляли главное стремление всей жизни и военной службы.
Конечно, личная жизнь, может быть, будет и интересна. Увидишь многих великих людей России. Ну, а дальше что? А наш выдающийся командир полка? С ним ведь надо будет расстаться? При нем и с ним так всем приятно служилось в полку!
Кроме того, самый старший из нас, подъесаулов, Володя Кулабухов, принял в командование и «на законном основании» сотню. Следующий по старшинству в чине — это я. В полку три штаб-офицера командуют сотнями. Естественно, они должны получить высшее назначение, и я, как самый старший подъесаул, буду назначен командиром сотни «на законном основании», как заносится в послужные списки офицеров. Это ведь высшее достижение и стремление большинства строевого казачьего офицерства! И быть командиром сотни в 24 года от рождения — это ведь карьера!
С ранней весной нашу дивизию, безусловно, бросят вновь в Турцию. И вновь с доблестным своим командиром полка мы в боях… И я — командир сотни, то есть глава 135 строевых казаков… И вот из-за «теплого» и уютного высокопоставленного гнездышка покинуть все это, а главное — родной наш полк?
Все мое существо сразу же сказало — нет! И я тут же доложил об этом Мистулову.
В 1917 году, в месяцы революции, когда Временное правительство предложило генералу Каледину, будущему Донскому атаману, занять пост Походного атамана всех Казачьих войск, он наотрез отказался, заявив: «Должность эта совершенно ненужная. Она и в прежнее время существовала только для того, чтобы посадить кого-нибудь из великих князей. Чины штаба проводили время в поездках, в тылу, держась в почтительном расстоянии от армии, ее нужд и горестей».
Но… это посещение нас Походным атаманом великим князем было очень приятно. Этим как бы объединялись воедино все строевые казачьи части на фронте, каждая из которых имеет что-то свое и совсем разное от всех частей многомиллионной Русской армии.
И во всех полках, как мы потом узнали, князя и его штаб чествовали очень помпезно и с большим удовольствием. Как известно, и казаки, и князь любили повеселиться…
В первые месяцы революции в Петрограде состоялся съезд делегатов от всех Казачьих войск, который создал Совет Союза казачьих войск во главе с войсковым старшиной Дутовым, академиком, будущим знаменитым Войсковым атаманом Оренбургского казачьего войска.
Наша дивизия, к маю переброшенная в Финляндию, была близко знакома с работой этого Союза. Так вот одним из вопросов Союза было — свести казачьи части в свои собственные казачьи корпуса, доказывая Временному правительству, что это будет полезно и для всей России как наглядный образец неразложившихся частей. Поднимался вопрос даже об Казачьей отдельной армии, конечно, полностью подчинявшейся в оперативном отношении Верховному главнокомандующему.
Ходатайство не было удовлетворено. Думается теперь, что, будь Походным атаманом в эти месяцы генерал Каледин, военный авторитет, офицер Генерального штаба и немного старший летами и по выпуску из академии Генерального штаба тех, кто стоял тогда во главе Русской армии, ему удалось бы свести части в казачьи корпуса. И если не оздоровить всю армию, то безболезненно и своевременно отправить эти корпуса на свои казачьи земли и начать борьбу против красных. Но этого не случилось.
В полку господствовала чистота взаимоотношений, сбитость и дружность офицерской семьи, а отсюда — чистота и сбитость всего полка. Конечно, офицеры и казаки были такими же людьми и казаками, как и все Кубанское войско.
Казалось бы, внутренняя жизнь нашего полка не очень отличалась от жизни других полков войска, но — она была. Причины к этому следующие.
Наш полк свыше 30 лет нес службу в далекой Закаспийской области, отдельными сотнями разбросанный по афганской и персидской границам. В этих далеких и пустынных местах, совершенно безлюдных, каждая сотня жила своей самостоятельной жизнью, больше на патриархальных началах, чем на букве воинской дисциплины. Но вместе с тем каждый командир сотни являлся бесконтрольным начальником и своей сотни, и редкого туземного населения своего района. Такое положение развивало и крепило добрые и сердечные взаимоотношения и младших офицеров и казаков и отношение к своему командиру сотни.
Штаб полка, две сотни казаков и все остальные полковые команды, находившиеся в городе Мерве, занимали в гарнизоне какое-то изолированное и привилегированное положение среди русских частей. Офицеры полка не любили бывать в гарнизонном собрании, которое, кстати сказать, было далеко от расположения полка. Все празднества они справляли в своем полку — весело, интимно, где все знали друг друга много лет. Эти факторы развили среди офицеров свое собственное полковое «я», и радости и горести переживались всеми вместе, только в своей полковой семье.
Офицеры служили в полку долго, и громадное их большинство, выйдя в полк по окончании военных и юнкерских училищ, оставались в полку до тех пор, пока их есаулами не переводили в другой полк «для уравнения», как это требовалось по законам войска. Иные же, достигнув «предельного возраста» по своему чину, уходили в отставку.
Можно сказать так: офицер, выходя из училища в полк, становился собственностью полка. И редко кто искал другого места службы.
1-й Кавказский полк для большинства офицеров был основным домом, из которого никто не хотел никуда уходить. И весь интерес офицеров сосредоточивался только в своем полку, и вся жизнь их складывалась только в обществе своих офицеров и их семейств. Отсюда и развилась полковая дружба, где дороже офицера-однополчанина других людей не было.
Период командования полком Кияшко (после был начальником Кубанского войскового штаба) и Чауна особенно объединил полк. О том времени остались только восторженные воспоминания как среди офицеров, так и среди казаков. Оба они создали и по психологии и по внешнему виду особый тип казака-закаспийца. Длинные черкески, белые бешметы, высокие косматые папахи, наподобие туркменских, черного и белого курпея, носимые «с заломом», широкие шаровары из голубого, красного и зеленого восточного сатина «с напуском» на мягкие козловые сапоги украшали всех.
В эти цветные шаровары казак обязательно вшивал белый кант. Так было принято.
Придя из полка на льготу и живя в своей станице, он неизменно одевался только так во все праздники. И когда он шел по улице, то неизменно слышалось вслед: идет закаспиец! А если взять урядника при серебряном кинжале, с призовыми часами на груди, с галунами по верху высокой косматой папахи, то как ему почтительно не уступить дорогу!
На отдыхе под Карсом наш полк квартировал отдаленно от остальных частей дивизии. Мы, молодежь, близко соприкасались со сверстниками-офицерами 4-й и 6-й Кубанских батарей только в Карее, на субботних вечерах в общественном собрании, где бывали концерты и потом танцы.
Батарейцы держали себя скромно, всегда отлично и стильно одетые в черные черкески, дружные между собой, они больше подходили к нам, кавказцам, чем остальная молодежь офицеров дивизии, которых мы и не встречали на этих вечерах.
Мы были молоды, получали хорошее жалованье и после полудикой Турции, естественно, хотели веселиться хоть один раз в неделю. Да и показать себя.
Условились: на вечера одеваться однообразно — черные черкески, белые бешметы и обязательно «при тесьмах». Или — все в черкесках разного цвета.
В обоих случаях мы представляли нарядную группу казачьих офицеров — живую, дружную, всегда веселую. Обязательно общий ужин. Напитками не увлекались. За столом — все общее. Платил один — казначей подъесаул Володя Поволоцкий, а расчет «дома» и поровну. Жены офицеров — наши гостьи. Муж платит только за себя.
На вечер мы скачем на лошадях из своего села Владикарс, которое отстояло от Карса в 7 верстах. Лошадей и вестовых оставляли в своем полковом обозе 2-го разряда, квартировавшем в Карее. После двух часов ночи — вновь в седла и скачем домой. Это было очень неудобно во всех отношениях и в особенности относительно наших конных вестовых. Жаль их было. К тому же было очень холодно.
Самыми разговорчивыми на вольные темы были Кулабухов, Некрасов, Леурда и Винников. Как-то они пристали ко мне: «Попроси полковой экипаж полковника Мистулова». Просьба была совершенно не уместная. Долго отказывался, но потом решился — доложил командиру от лица всех и… «на один раз».
— Федор Иванович, — удивленно отвечает он, — экипаж в вашем полном распоряжении и когда хотите…
Добрый, благожелательный ко всем Мистулов, сам холостяк, вполне понимал нас, молодежь.
В общественном собрании часто появлялись наши бригадные командиры — генерал Иван Никифорович Колесников и полковник Филиппов. Оба — терские казаки.
Колесников — всегда в черной черкеске и бешмете, при шашке. На груди у него офицерский крест Св. Георгия 4-й степени, полученный им на Западном фронте, когда он командовал 2-м Горско-Моздокским полком своего войска. Свою большую «старинную» черную папаху он неизменно держал под мышкой левой рукой. Это было так странно видеть на балу.
— Ваше превосходительство! Почему вы не сдадите свою папаху в вешалку? — как-то спросил я его, будучи довольно близок к нему по походам в Турции.
— А зачем? Мне она не мешает! — быстро отвечает он и мило улыбается. Улыбаюсь и я.
Генерал Колесников был типичный линейный казак в манерах и разговоре. И свою папаху он держал под мышкой по-староказачьи.