В Теплице задержал меня граф Вальдштайн и отвез в Дукс, где я пребываю поныне и где, должно быть, умру.
Стоял холодный январь 1783 года, и теперь с любимой Венецией, похоже, было покончено окончательно и бесповоротно. Да, Казанова родился в Венеции, он был неотделим от великого мифа этого удивительного города, но умереть ему придется вдали от него, в Дуксе (ныне Духцов), что в далекой Богемии, неподалеку от Теплице.
Но сначала из Венеции Казанова приехал в Вену. К этому моменту он был беден как церковная мышь и имел не самую лучшую репутацию. Вернее, репутация у него была — хуже некуда. В австрийской столице он помыкался какое-то время, пока не устроился секретарем к венецианскому послу Виченцо Фоскарини, который просто пожалел своего оказавшегося на дне соотечественника. Добрейшей души человек! Благодаря ему жизнь Казановы, казалось, вновь стала налаживаться, ведь он снова начал ходить на балы и появляться в приличном обществе. Однако благородный господин Фоскарини вскоре умер от подагры, и Казанова вновь остался не у дел. И вот тогда-то о его существовании и узнал некий молодой и очень богатый граф. Это был ЙозефКарл-Иммануил фон Вальдштайн, конюший короля.
Граф посочувствовал «герою вчерашних дней» и предложил Казанове… Впрочем, а что он еще мог предложить такому человеку? Это было не Бог весть что — пост обычного библиотекаря в богемском замке графа, который тогда назывался Дукс. Зато с окладом в тысячу гульденов в год, коляской и обслуживанием.
Произошло это в сентябре 1785 года, когда Казанове уже было шестьдесят. По нынешним меркам, не возраст, но в XVIII веке он уже считался стариком, к тому же — изрядно потрепанным жизнью.
Казанова, оставшийся совсем без денег и не имевший никаких других вариантов, не мог не согласиться с этим не самым завидным предложением. Так он стал библиотекарем, и в этом качестве он и провел в заброшенном в далекой провинции замке Дукс четырнадцать последних лет своего пребывания на этом свете.
Впрочем, библиотека была достойна уважения. Она насчитывала сорок тысяч томов, да и сам замок Дукс был по-настоящему роскошен. Но шестидесятилетний Казанова, проживший десяток жизней, лихой авантюрист и романтик с придворными манерами, явно не подходил к этой своей новой должности.
Биограф Казановы Герман Кестен пишет:
«Он был похож на заколдованное существо из сказки, на того воскресшего героя, который раз в неделю, в месяц, в год становится принцем, но выглядит чудовищем. Колдовство начиналось, когда Вальдштайн был в замке, тогда для пиров, охоты и салонных разговоров в замок собирались князья, графы, музыканты, литераторы, иностранцы. Тогда старый авантюрист блистал, почти шести футов ростом, костистый итальянец с широкими жестами, длинной шпагой, поддельными украшениями, элегантными манерами Тальми, навсегда пропавшей в мире любезностью и французской придворной речью, в одеждах с истлевшей элегантностью, с умом, лучащимся, как и у большинства посетителей, с остроумием, равным остроумию лучших гостей, например, дяди Вальдштайна, блистательного князя Шарля де Линя, который принадлежал к умнейшим людям и писателям этого остроумного столетия».
В отсутствие графа все в Дуксе было невыносимо: слишком холодный для итальянца климат, немецкая речь местного населения, да и сами местные жители. Они были отвратительны — ленивые, толстые, вороватые, эдакие глупые ротозеи, машины по поглощению сосисок и пива, которые никогда и носа не высовывали за пределы своей грязной деревни. Настоящие скоты, с точки зрения дворянина, каковым себя почему-то считал Казанова. Во время отсутствия графа все обитатели замка третировали Казанову, постоянно перечили ему и старались унизить его всеми возможными и невозможными способами. Да и было за что, ведь для них Казанова был лишь бедным заносчивым стариком, клоуном, представителем совершенно иного, чопорного мира, да к тому же — итальяшкой.
— Да за кого он себя принимает? — шептались по углам.
— По какому праву он смотрит на всех с таким важным видом?
— Послушайте, в конце концов, он такой же слуга, как и все мы.
Говоривших так людей можно понять. Без сомнения, к тому времени характер Казановы совершенно испортился. Он стал раздражителен, мелочен и брезглив. Он жаловался графу на все подряд, а посему был постоянной мишенью для насмешек и недобрых выходок. В конечном итоге, ссоры обострились до такой степени, что отношения Казановы с окружающими превратились в скрытую войну одного против всех.
Ну, а как же женщины? Неужели Казанова совсем забыл об их существовании? Нет, не забыл. Не мог забыть. Одиночество и скука, конечно же, возродили в нем потребность в женщине, и все в замке заметили, что он дает волю рукам на улицах Дукса, при каждом удобном случае прижимаясь к юным созданиям, годившимся ему во внучки. Правда, без какого-либо успеха. Местные женщины лишь прикрывали рот рукой, чтобы сдержать смех, который вызывал у них этот старый подагрик, похожий в своем старомодном камзоле и с длинной нелепой шпагой на циркового клоуна и вечно шепчущий что-то на своем непонятном языке.
У консьержа замка была дочь, которую звали Анна-Доротея Клеер. Она была совсем не красавица, но девушка вполне приятная и любезная. Ей только что исполнилось девятнадцать, когда Казанова приехал в Дукс. А через несколько месяцев после того, как он поселился в замке, Анна-Доротея вдруг оказалась беременна, но упорно отказывалась назвать имя отца будущего ребенка. Конечно же, все стали показывать пальцем на Казанову.
Скорее всего, это была клевета. Почти наверняка. Но вот в одном письме к графу Максу фон Ламбергу, своему другу, с которым они познакомились в Париже в 1757 году, Казанова почему-то пишет, что Анна-Доротея ежедневно приходила к нему в комнату. Более того, он рассказывает о своем предложении «совету чести», состоявшему из отца девушки, местного кюре и двух свидетелей: если Анна-Доротея сама назовет его отцом будущего ребенка, он примет на себя отцовство. Но прошло совсем немного времени, и будущая мамаша, рыдая, назвала имя «коварного обольстителя» — некоего Франца-Ксаверия Шетнера, местного художника, который во всем повинился и женился на ней в январе 1787 года.
И что это было? Не правда ли, немного напоминает какую-то дешевую постановку со слабым сценарием и плохой режиссурой. Поведение Казановы, по меньшей мере, двусмысленно, и выглядит все так, будто он — неисправимый — избавился от ненужного отцовства и неизбежно вытекающего из этого брака за несколько десятков флоринов, просто купив глупенькой Анне-Доротее мужа.
Положение сильно ухудшилось, когда летом 1787 года граф фон Вальдштайн нанял дворецким некоего Георга Фельткиршнера, старого обер-лейтенанта австрийской армии, вышедшего в отставку после окончания Семилетней войны.
Это был человек тупой и агрессивный. Он сменил (не добровольно, а по возрасту) погоны на домашний халат, но от армейских замашек избавиться так и не сумел. Имея теперь массу свободного времени, он организовал настоящую травлю несчастного Казановы. Не понимая, что он уже не в армии, он подмял под себя все службы и всю обслугу замка, от всех требовал рабской покорности, проводил бесконечные построения и инструктажи. Терпеть подобное Казанова был не намерен, и их взаимная неприязнь очень скоро превратилась в открытую войну, на которую все окружающие, одинаково не любившие ни того, ни другого, смотрели с нескрываемым интересом.
Биограф Казановы Ален Бюизин по этому поводу пишет:
«Злоба накапливалась с обеих сторон. Нападки дворецкого становились все яростнее. Теперь в Теплице ходил по рукам злой и клеветнический памфлет на Джакомо, если и не написанный, то вдохновленный Фельткиршнером. Затем от слов перешли к делу. Казанова навесил крепкий замок на дверь библиотеки, потому что боялся, что его враги раскрадут книги, а ответственность за их исчезновение, естественно, ляжет на него. Дворецкий не преминул сорвать замок, Казанова повесил его на место. Однажды Казанова обнаружил свой портрет, приклеенный экскрементами в нужнике замка и сопровожденный ругательной надписью. Какое унижение! Должно быть, все обитатели замка видели, что его смешали с дерьмом!»
Казанова знал, что это сделали Георг Фельткиршнер и его помощник Карл Видерхольт, настоящий подручный палача — и тот и другой «ослы, пинки которых он вынужден был терпеть».
А 11 декабря 1791 года вообще произошла вспышка насилия. Это Фельткиршнер приказал Видерхольту побить Казанову палкой, когда тот гулял по улицам Дукса. Это уже был явный перебор, и вскоре граф фон Вальдштайн, приехавший в замок и узнавший обо всем, уволил своего дворецкого.
Победа Казановы была бы совершенно блестящей, если бы и Видерхольта тоже наказали и уволили. Однако его граф почему-то решил пощадить.
К концу 1793 года шестидесятивосьмилетний Казанова был настолько подавлен своими неприятностями, что даже подумывал наложить на себя руки. 13 декабря он написал:
«Моя жизнь сплошная мука. Какая метафизическая сущность запрещает мне убить себя? Природа. Какова другая сущность, приказывающая мне избавиться от груза жизни, радости которой я могу испытывать не вполне, тогда как выношу на себе все ее страдания в полной мере? Разум. Природа труслива, ее закон состоит в самосохранении, и она требует от меня пожертвовать всем, лишь бы жить. Но разум является той способностью, что приказывает мне попрать ногами инстинкт и учит выбирать лучшее, тщательно взвесив все аргументы… Разум убеждает меня, что власть убить себя — это привилегия, дарованная Богом, чтобы позволить понять, что я выше всех остальных живых тварей, созданных Им на этой земле… Разум властно повелевает мне убить себя… Аминь!»
Разумеется, все это так и осталось словами, и он ничего с собой не сделал. Но зато это «Размышление о самоубийстве» наглядно показывает, как плохо было Казанове в Дуксе.
С другой стороны, полный сострадания к самому себе и тоски по безвозвратно ушедшей молодости, полный подозрения к наступающему XIX веку и вспыхнувшей буржуазной революции, полный злобы на свое здоровье, разрушенное временем, и ненависти к смерти, именно в Дуксе Казанова начал по-настоящему писать. Именно поэтому мы и знаем его историю в стольких подробностях. Он вел обширную переписку, принимал своих друзей и посетителей графа фон Вальдштайна, к которым среди прочих принадлежали Шиллер и Гёте.
Эти письма и эти встречи были единственной отдушиной в его беспросветном существовании, ставшем финалом прожитой им жизни. Логичным или не логичным финалом — это пусть каждый решит для себя сам.
Казанова давно страдал от подагры, а в конце 1797 года он вдобавок получил и воспаление простаты — типичную болезнь стариков. Конец приближался, и он сам уже чувствовал это. Однажды он даже заявил: «Я жил как философ и умираю как Христос». Надо сказать, неплохая фраза для человека, который умер через несколько недель…
Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно, он был похоронен на кладбище в Дуксе, рядом с церковью Святой Барбары, но его могила исчезла, и никто точно не знает, где именно она находилась.
Это может показаться странным, но на родине Казановы, в Венеции, к нему до сих пор относятся с некоторым пренебрежением — если не хуже. Так, по крайней мере, полагают многие известные специалисты по Казанове.
Например, Орацио Баньяско пишет:
«По отношению к Казанове Венеция поступает некрасиво. Это всегда было так. Нет ни улицы, ни площади Казановы. Коренные венецианцы все еще считают его блудным сыном, обливавшим свою родину грязью. Тогда как он, добиваясь прощения, всю жизнь писал о Венеции в самых положительных тонах. Своим побегом из Пьомби он разрушил миф о том, что из этой венецианской тюрьмы убежать нельзя. И вот даже по случаю двухсотлетия со дня смерти Казановы Венеция не устроила ни одной выставки. Выставки проходят в Дрездене, в чешском Дуксе, везде, но только не в Венеции».
В самом деле, улицы Казановы (via Casanova) есть в Монце (Ломбардия), в Чепагатти (Пескара), в Генуе и ряде других итальянских городов. В Неаполе, на площади Гарибальди, стоит отель «Казанова». В начале лета 1998 года — 4 июня — в день двухсотлетия со дня смерти Казановы в богемском городе Духцов казановисты со всего мира собрались на конференцию. В костеле при замке графа фон Вальдштайна, где Казанова провел последние годы своей жизни, была отслужена католическая месса за упокой души знаменитого венецианца.
В Духцове есть музей Казановы, который даже присуждает медаль Казановы, но не за сексуальные подвиги, а исключительно за литературные. В этом городе традиционно проводится Праздник Казановы, сопровождающийся выставками и фейерверками. Здесь можно увидеть и кресло, в котором, как считается, скончался Казанова, и обстановку его спальной комнаты, и его восковую фигуру за письменным столом. И переночевать здесь можно в уютном пансионе «Казанова», расположенном рядом с замком Вальдштайнов.
В Венеции, как ни странно, ничего этого нет[2]. Как говорится, что имеем — не храним…
Впрочем, это характерно не только для Венеции. Этим грешат все избалованные своей богатой историей города мира. Кто, например, в той же Москве сейчас вспомнит графа Дмитрия Петровича Бутурлина? Или Николая и Анатолия Демидовых? А ведь в Италии, где они умерли, им поставлены памятники…
Следует, правда, отметить, что в 1998 году Венеция все же получила памятник Казановы работы Михаила Шемякина. Русский скульптор показал городским властям эскиз памятника, а 14 февраля под гром оркестра и вопли многочисленных зрителей было сдернуто покрывало, и народу предстала бронзовая группа на гранитном пьедестале: Казанова галантно склонился к механической кукле, а по бокам стоят шестигрудые сфинксы.Смысл композиции в следующем. Сам великий авантюрист Казанова в длинном плаще. Это понятно. Идея заводной куклы — некий достаточно парадоксальный идеал женщины. Сфинксы — гибрид венецианского льва Святого Марка с мифологическими зверями из Петербурга.Памятник был установлен на самом почетном месте — на набережной Венецианской лагуны, рядом с Дворцом дожей. Лучше места и придумать было невозможно. Именно здесь Казанова нанял гондолу, сбежав из тюрьмы Пьомби.Памятник просто идеально вписался в ансамбль знаменитой Пьяццетты. Казалось бы, наконец, Казанова окончательно возвратился в свою родную Венецию…К сожалению, через год памятник демонтировали.Объяснение этому может быть лишь одно. Вокруг памятника вечно толпились туристы. Что они только с ним не вытворяли! Самые скромные забирались на него и позировали между Казановой и его возлюбленной куклой, более раскрепощенные обнимались с шестигрудыми сфинксами или водружали на головы Казановы и его спутницы свои головные уборы. Многие даже пытались вскарабкаться на них, и все это выглядело сущим варварством.