«В январе 1773 года некий итальянец, именовавший себя Джузеппе Бальзамо и претендовавший на звание человека благородного, представил господину де Сартину, бывшему в то время начальником полиции, записку, в коей просил оного Сартина заставить господина Дюплесси, управляющего господина маркиза де При, вернуть указанному Бальзамо его вещи, кои, по словам Бальзамо, сей Дюплесси неправедным образом удерживал, а также указать искомому Бальзамо место, где скрывается его жена, которую Дюплесси соблазнил и похитил. Далее господин Бальзамо сообщал, что, прибыв в Париж четыре месяца назад, они с женой поселились у господина Дюплесси, с которым Бальзамо случайно познакомился по дороге из Англии во Францию. Поначалу сей Дюплесси обходился с ними весьма достойным образом, но потом воспылал чувством к вышеуказанной супруге Бальзамо, но та оказала ему сопротивление и ухаживаний его не приняла. Когда же супруг выразил оному Дюплесси свое неудовольствие, Дюплесси выгнал их обоих из своего дома и не пожелал отдать им вещи, кои они с собой привезли. А еще Бальзамо заявлял, что Дюплесси не только соблазнил его супругу, но и убедил ее тайно покинуть дом мужа. И теперь супруга его сбежала, и вот уже несколько дней он, Бальзамо, не может отыскать ее убежища.
Когда местопребывание мадам Бальзамо было найдено, оный Бальзамо попросил заточить свою супругу в Сент-Пелажи, о чем 26 числа сего месяца и был отдан соответствующий приказ, исполненный 2 числа месяца следующего»3.
Разъяренный Калиостро, забыв, что, в сущности, он сам толкнул Лоренцу в объятия Дюплесси, направил записку Сартину с просьбой отыскать неверную супругу, арестовать и заключить в исправительную тюрьму для падших созданий. Сартин просьбе внял и отправил подчиненных на поиски. Далее обозленный Джузеппе запугал Дюплесси, в запале обвинив его не только в покушении на его честь, но и в попытке отравить его. Но если попытку отравления еще требовалось доказать, то для обвинения в насильственном задержании замужней женщины, равно как и в похищении малолетней особы (в то время Лоренце еще не исполнилось восемнадцати) собрать доказательства труда не составляло. Боясь угодить в Бисетр, служивший одновременно и тюрьмой, и приютом для буйнопомешанных, на допросе в полиции Дюплесси назвал адрес, куда он переселил мадам Бальзамо: улица Сент-Оноре, возле рынка Кенз-Ван, в доме вдовы Терон, в комнатах, что снимает мадам Дусер. При этом он уточнил, что его слуга Мора отвел туда Лоренцу с полного ее согласия. А также не преминул сообщить, что Бальзамо задолжал ему 200 ливров за бальные наряды для своей жены.
Сартин распорядился задержать Лоренцу, и 3 февраля 1773 года инспектор Бюо, арестовавший супругу Бальзамо на квартире мадам Дусер, доставил ее в участок. Допрашивал Лоренцу комиссар Фонтен[25], имя которого упоминал Дюплесси, уговаривая ее подать жалобу на мужа, обвинив его в подлогах и в том, что он силой заставляет ее заниматься проституцией. Возможно, очутившись в участке, Лоренца пожалела, что побоялась исполнить просьбу любовника, но было уже поздно. Поэтому, когда комиссар Фонтен спросил ее, отчего она рассказывала всем и вся («Всего-то разговорилась с горничной», — с досадой подумала Лоренца), что мужа ее, ежели тот вернется в Рим, непременно повесят за подделку важных бумаг, она уверенно ответила, что так говорить ей велел Дюплесси. И прибавила, что сама видела, как однажды за столом Дюплесси пытался отравить ее супруга, подсыпав яд в вино. Про отравление она наверняка слышала — в порыве гнева Джузеппе мог наговорить что угодно. Но сколь бы положительны по отношению к супругу ни были показания Лоренцы, как бы она ни настаивала на том, что не поддалась на уговоры Дюплесси, Бальзамо прошение не забрал, и Лоренцу отправили в Сент-Пелажи, где она провела четыре месяца. Посчитав наказание для взбунтовавшейся супруги достаточным, Бальзамо попросил освободить Лоренцу. Пишут, что примирение прошло легко и красавица не затаила обиды на мужа. Действительно, за последующие семнадцать лет странствий у Лоренцы не раз была возможность сбежать от Джузеппе, равно как и повод выдать его властям, но она безропотно следовала за ним и всегда, когда могла, выручала его. Однако gutta cavat lapident — капля точит камень…
Пока Лоренца томилась в заключении, Бальзамо, не расстававшийся с «Чудесными тайнами», начал преуспевать на поприще алхимика. Утверждая, что ему ведомы тайны получения философского камня и изготовления эликсира жизни, он тем не менее готов был продавать и более практичные секреты, например, как смягчить мрамор, а затем вернуть ему первоначальную твердость. Давая показания полицейскому комиссару, он не преминул поведать ему о своих необыкновенных талантах и даже рассказал, как можно отравить недруга, чтобы никто не распознал, от чего наступила смерть. Для этого, по его словам, в корм свинье надобно постепенно добавлять мышьяк, отчего мясо ее вскоре станет ядовитым; тот, кто съест кусок такой свинины, скончается от болей в желудке, но никто не поймет, что несчастный был отравлен. Через много лет, когда после дела об ожерелье Калиостро бежит в Англию, бульварный журналист Моранд вытащит на свет эти признания и предъявит их в качестве еще одного доказательства идентичности Бальзамо и Калиостро.
В Париже Бальзамо задержаться не рискнул. Во-первых, он хотел, чтобы Лоренца поскорее забыла жуткую тюрьму, куда он заточил ее из ревности. Во-вторых, не хотел, чтобы она узнала о его амурных похождениях в ее отсутствие. В-третьих, если дурно одетых алхимиков из предместья Сен-Марсо он, бесспорно, превзошел (хотя и объяснялся на таком же, как они, малопонятном языке Великого делания), то до графа Сен-Жермена, своего собрата по авантюрно-алхимическому ремеслу, ему еще было далеко. Добиться такой же славы, какой добился граф, ненавязчиво сообщавший о своем знакомстве с самим Иисусом Христом, стать, как он, придворным алхимиком Людовика XV пока надежды не было никакой. Бальзамо чувствовал, что ему не хватает придающего уверенности блеска, роскоши, золота и бриллиантов, которые, словно мальчик с пальчик крошки, рассыпал вокруг себя Сен-Жермен. Неужели этот неизвестно откуда взявшийся граф действительно сам выращивал алмазы, в изобилии украшавшие его элегантный черный костюм, сам осуществлял заветную трансмутацию свинца в золото?[26] Насчет золота Джузеппе сомневался, ибо не только у него, но и у постоянно нуждавшегося в деньгах гроссмейстера Пинто попытки получить золото ни разу не завершились удачей. А вот относительно алмазов… Алхимики полагали, что алмаз как никакой иной камень концентрирует энергию. Но если закатать алмаз в фарфоровую массу, а потом нагреть ее, алмаз испарится, оставив после себя белый порошок. С рубином же или сапфиром ничего не произойдет. Следовательно, драгоценные камни поддаются трансмутациям, надобно только знать каким. Процесс, впрочем, можно придумать самому, а тем, кто заплатит за секрет, подсунуть готовый камень, купленный на их же деньги. Но без широты, без блеска он, Бальзамо, со всеми его рвущимися наружу страстями и талантами так и останется на задворках этого города, над которым мрачной тенью нависает Бастилия, крепость, в темных камерах которой может оказаться любой — от принца крови до уличного нищего. Есть основания полагать, что древняя крепость, предложения снести которую поступят в правительство задолго до ее падения, произвела крайне удручающее впечатление на Калиостро уже в первый его приезд во французскую столицу.
Джузеппе понимал: чтобы выбиться наверх, надобно сыскать множество почитателей, а чтобы сыскать почитателей, следует окружить себя толстой стеной невероятных слухов, и тогда праздные аристократы, готовые платить за любое новое развлечение, возможно, соизволят его заметить. До сих пор они оказывали внимание только его жене, платили за ее прелести, а его самого едва изволили замечать. Даже если он придумает себе громкое имя и титул, они все равно не будут относиться к нему как к равному: не те манеры, не тот фрак, не та речь… Уж если его очаровательная, но неграмотная Лоренца вскоре им наскучивает… Сейчас в моде философы, философствуют все, от бродяги до министра, особенно охочи до рассуждений женщины; рассуждения же часто направлены против Бога. Французы окончательно превратились в язычников и стали поклоняться идолам, которых зовут Вольтер и Руссо. Оба они простолюдины, но как вознеслись! Оба ведут богопротивные речи, за которые их на руках носить готовы, а злословия Вольтера каждый и вовсе почитает за необходимое знать наизусть…
Неизвестно, ознакомился ли Калиостро с трудами просветителей или же знал о них только понаслышке, но симпатии к тогдашним властителям дум он определенно не питал. Как пишет в своих «Мемуарах» принц де Линь, когда магистр, уже проживая в Страсбурге и будучи известным целителем, не был уверен в действенности своего лекарства, он поднимал очи горé и говорил, обращаясь к Небу: «Великий Господь, коего поносят Вольтер, Руссо и прочие, у тебя есть верный слуга в лице графа Калиостро. Не оставляй попечением своим графа Калиостро»[27]. Выросший в католической семье, воспитанный в монастыре монахами-католиками, Калиостро наверняка всегда верил в Бога, но в какой-то момент, увлекшись, не заметил, как его вера стала расходиться с обрядовой стороной официальной Церкви. Это заметят другие, но значительно позже, пока же Бальзамо, упорно продолжавший поиски своего пути наверх, ощущал, что безбожный путь модных нынче писателей-философов не для него.
Впитывая как губка все, что происходило вокруг, Джузеппе вполне мог стать очевидцем того, как перед жилищем заезжего фокусника и шарлатана, заполонив всю улицу и препятствуя проезду карет, гудела жаждавшая исцелений толпа, к которой время от времени выходила девушка и раздавала милостыню. Денег за лечение фокусник не брал, лечил прикосновениями, но прежде чем начать лечение, строго спрашивал больного, верует ли тот в Бога. Если исцеление не удавалось, фокусник укорял больного за то, что тот не крепок в вере. Бальзамо мог узнать, что однажды чудо-целителя даже пригласили в дом к знатной даме, которая по причине болезни не могла сама приехать к нему. К сожалению, визит закончился неудачей: болезнь не прошла, а так как обвинить известную своей набожностью матрону в неверии было невозможно, то полицейский комиссар на всякий случай выпроводил чародея из столицы4. Вид толпы, жаждущей чуда, не только поразил Бальзамо, но и заставил задуматься. Толпа — это молва, а молва распространяется со скоростью огня. Чем больше толпа, тем шире расходится молва, тем больше шансов, что какой-нибудь праздный аристократ заинтересуется господином чародеем. Каким образом удержать этот интерес, Джузеппе пока не знал, но был уверен, что придумает непременно. А пока он покидал Париж, город, о котором Гримм в письме к Екатерине II высказался весьма нелицеприятно: «…для всякого рода шарлатанов Париж и Лондон подходят как никакие иные города; чем более они глупы, тем с большей уверенностью могут они считать, что найдут почитателей в этих сточных канавах человеческой глупости»5.
Джузеппе не считал себя шарлатаном: чем дальше шел он тропой оракулов и алхимиков, чем чаше ему приходилось доказывать заведомую нелепость, тем больше он сам в эту нелепость верил. А вдруг действительно, если добавить философской ртути и подогреть как следует, в осадок выпадет золото? Только вот про философскую ртуть все пишут разное… Убеждая других, Бальзамо зачастую убеждал самого себя. Даже Лоренца не всегда могла остановить фонтанирующего Джузеппе, который в запале переставал отличать реальность от вымысла. Во всяком случае, секрет изготовления золота он накануне отъезда удачно продал двум знатным господам за 500 луидоров. В дороге деньги будут не лишними…
Куда отбыла чета Бальзамо из Парижа и где провела больше года, неизвестно. Вновь в поле зрения биографов она оказалась в конце 1774 — начале 1775 года, когда под именем маркиза и маркизы Пеллегрини прибыла в Неаполь. Новое имя явно носило ностальгический отпечаток — оно напоминало и о горном массиве Монте-Пеллегрино, что высится над бухтой Палермо, и о strada dei Pellegrini (дороге Паломников) в Риме, вблизи которой стоял дом родителей Лоренцы, и о паломничестве, которое супруги совершили (или намеревались совершить…). Да и просто красивое имя, вполне под стать нарядно одетой чете, приехавшей в прекрасном экипаже с лакеем на запятках. Слугой у вельможной пары был уроженец Палермо по имени Ларока, бывший куафер, прославившийся своими похождениями в Турине6. В Неаполе Бальзамо — то ли случайно, то ли после долгих поисков — встретился с дядюшкой Антонио Браконьери, тем самым, который в детстве определял его в учение и который представил ему Лоренцу. Дядюшка Антонио, полагавший, что племянник его пошел по дурной дорожке, искренне обрадовался, увидев, что ошибся: выглядел Джузеппе вполне почтенно, а жена его была красоты необыкновенной. Давно тосковавший по дому (потому и искал дядюшку), Джузеппе без возражений принял предложение съездить в Палермо и навестить семью. Антонио помнил, что в свое время племянник покинул родной город, убегая от полиции, но теперь, по его убеждению, никто бы не признал в хорошо одетом важном господине ушлого молодого человека, промышлявшего занятиями на грани дозволенного.
Но он ошибся. Одураченный и обворованный Джузеппе ювелир Марано лелеял планы мести; он сразу узнал своего обидчика и донес на него. Бальзамо схватили и посадили в тюрьму — надолго, как, радостно потирая руки, сообщил ему адвокат Марано. И снова на помощь пришла Лоренца. Она настолько вскружила голову местной влиятельной особе, князю Пьетраперциа, что тот не только заставил власти выпустить Джузеппе, но, поколотив адвоката Марано, так запугал ювелира, что тот забрал иск. Тем не менее Джузеппе решил более не искушать судьбу и, заняв у семьи четырнадцать унций на неотложные расходы, вместе с Лоренцей срочно отбыл в Мессину. Семья — сестра и мать — долго будет помнить о долге Джузеппе и даже, как уже сказано выше, попросит Гёте напомнить о нем знаменитости…
Несмотря на удачное завершение приключения, сицилиец Бальзамо прекрасно понимал, что сицилиец Марано не расстанется с мыслью о мести, и решил основательно замести следы. Наиболее прямой путь к преображению лежал через Мальту: Джузеппе был уверен, что там его не забыли. Он оказался прав: на Мальте его встретил старый товарищ, кавалер д’Аквино, сообщивший печальное известие, что гроссмейстера Пинто более нет в живых. Новым гроссмейстером стал Эммануил де Роган-Польдюк, родственник кардинала Рогана, того самого, кто впоследствии печально прославится в деле об ожерелье. Как утверждают многие, новый гроссмейстер принял Бальзамо с распростертыми объятиями и даже пригласил к себе на ужин, что для уроженца квартала Альбергария было неслыханной честью. Но Джузеппе уже понял, что чем выше он задирает нос и чем увереннее несет чушь, тем внимательнее его слушают и тем почтительнее на него взирают. Главное, чтобы в речи звучали нужные слова: Великое делание, трансмутация, арканы алхимии, Гермес Трисмегист, многотысячелетние пирамиды, Меркурий, Сатурн…
На Мальте Джузеппе вновь усердно предался занятиям алхимией, присовокупив к ним приготовление лекарств. Возможно, там он впервые всерьез попытался заняться лечением больных. Парижский целитель не шел у него из головы. Только он решил, что станет лечить бальзамами, ибо больной больше поверит тому врачу, который дал ему лекарство, а не просто поводил руками над головой. Бальзам или эликсир исцеляют и верующих, и философов, а поверит ли философ движениям его рук — большой вопрос. Философы безбожники, им все надо пощупать. И еще он постановил, что станет лечить бесплатно. Разумеется, не всех, а тех, кто не может платить. Таких очень много, но зато и слава его многократно возрастет, а состоятельные пациенты раскошелятся сами.
Задерживаться на Мальте Джузеппе не собирался, тем более что там он вновь услышал о вольных каменщиках. С тех пор как он впервые узнал о масонах от англичан, встреченных им в Португалии, он успел позабыть о них; но теперь внимательно расспрашивал своих собеседников, ибо что-то подсказывало ему, что наконец он нашел то, что столь долго и безуспешно искал. Братья-масоны! Вот оно, общество, где все равны, невзирая на происхождение, общество, филиалы которого существуют во всех странах, а главное, общество, располагающее огромными деньгами, которые мастера вправе расходовать по своему усмотрению.
Масонское учение, именуемое в век Калиостро «учением древнего любомудрия и богомудрия, или наукой свободных каменщиков», привлекало и вельмож, и авантюристов, и буржуа, и ремесленников. Масонами становились в поисках как смысла жизни, так и хорошей компании, как из желания приобщиться к кругу избранных, так и в надежде свести полезные знакомства, дабы сделать карьеру. Вытесняя ритуальную религию, Просвещение проложило дорогу огульному отрицанию Бога, одновременно открыв путь для веры глубоко личной, кроящейся в недрах души и не зависящей от соблюдения обрядов. Уверенность во всесилии разума породила надежду на возможность самостоятельно постичь промысел Творца. Созданный Творцом природный человек не нуждался в государстве, и божественное право монархов и их власть были поставлены под сомнение. Доктринальные распри внутри самой Церкви расшатывали и ее устои, и основы веры. Разум превращался в новое божество, но никто не знал ни возможностей его, ни как ему служить. Временно заглушенная потребность верить искала выхода, и люди, утратив старые верования, со страстью предались новым. В масоны вступали в стремлении приобщиться к тайному знанию, обрести в нем опору и найти нового кумира. Став членом тайного общества, пусть даже не имевшего великих целей, каковым, например, являлось Общество мопсов, человек надеялся распахнуть ту дверь, за которой для него открывался смысл жизни.
Вольное каменщичество не обошло стороной и Мальту: в 1738 году там была создана ложа «Скромности и гармонии»; впоследствии реформированная, она вошла под номером 539 в основанную в 1717 году Великую ложу Англии. Кавалер д’Аквино принадлежал к ложе, и — как знать! — возможно, именно он, и не в Англии, а на Мальте, привел Бальзамо в масоны, причем не исключено, что еще в первое его посещение острова… В таком случае дружеские отношения между плебеем Бальзамо и кавалером д’Аквино, братом вице-короля Сицилии, представителем одного из семи знатнейших родов Неаполитанского королевства, получают некое объяснение. Но эту гипотезу разделяют не все биографы магистра, значительная их часть полагает, что масоном Бальзамо все же стал в Англии — как он сам утверждал…
Пробыв на Мальте несколько месяцев, Джузеппе засобирался в путь. Без Пинто алхимическая лаборатория пришла в упадок и прежнего интереса не представляла; однако кое-что он все же сумел почерпнуть от трудившихся там братьев. Оказывается, золото можно получить не только путем превращения, но и путем выпаривания, выгоняя, например, из ртути все прочие субстанции. Конечно, никакого золота в колбах братьев он не увидел, но сама идея показалась ему плодотворной: расплавить металл можно всегда, а каким образом в оставшейся от него лужице окажется золото — дело техники. Сложив свои наблюдения в копилку памяти, магистр вместе с супругой отбыл на континент. Говорят, будто гроссмейстер дал ему несколько поручений и, дабы он мог их выполнить, снабдил его солидной суммой. К этому времени дела могущественного ордена шли неважно. Военная надобность в нем отпала, жаждущих встать под знамя с восьмиконечным крестом, концы коего напоминали ласточкин хвост, становилось все меньше, а освобождение от налогов, которым пользовались владения мальтийцев в разных государствах, все чаще вызывало недовольство правительств этих государств, и орденской казне постоянно грозило оскудение. Возможно, поэтому энергичный Бальзамо показался гроссмейстеру вполне подходящей кандидатурой для агента влияния. Выполнил ли данные ему поручения Джузеппе или растратил деньги, неизвестно, однако в Англию он прибыл с весьма солидным кошельком.
Но не исключено, что деньги для путешествия Бальзамо раздобыл в Испании, куда он направился сразу после Мальты. Помимо Испании супруги Бальзамо, возможно, посетили также юг Франции, и везде Джузеппе обучал желающих алхимическим премудростям, составлял эликсиры (по рецептам Пьемонтезе и своим собственным), вызывал духов и предсказывал будущее. Казалось, он готовился к какому-то важному событию. Не понимая, чем так занят Джузеппе и о чем он думает, Лоренца часто обижалась на него, однако новое платье и очередная дорогая безделушка вновь приводили ее в хорошее расположение духа. Но ей хотелось обосноваться в каком-нибудь городе, свести знакомство с местным обществом, ходить по вечерам в театр или в гости, болтать с подругами… Кочевая жизнь, поначалу привлекавшая Лоренцу своей необычностью, начинала ей надоедать. Из-за вечных переездов ей было не с кем поговорить, разве что с горничной, но прислуга обычно долго не задерживалась: не каждая служанка соглашалась следовать за хозяйкой по городам и весям. Участвовала ли Лоренца уже тогда в магических спектаклях своего супруга или все еще оставалась в стороне и интересовалась делами мужа, только когда они затрагивали ее непосредственно?
Вояж по югу Европы (или мальтийский гроссмейстер) основательно пополнил кошелек четы Бальзамо; можно было отправляться в Англию. Спрашивать Лоренцу, хочет ли она вновь ехать в страну, где часто идут дожди и она все время мерзнет, Джузеппе посчитал излишним. Разумеется, она поедете ним, а несколько новых платьев, купленных перед отъездом, заставят ее терпеливо переносить неудобства морского путешествия. Бальзамо либо забыл о плачевном финале своей первой поездки, либо понадеялся, что, имея за плечами печальный опыт, он больше не позволит англичанам играть с ним злые шутки. Но во всем, что касалось Англии, интуиция подводила Джузеппе. Наталкиваясь на английскую флегму, сицилийский темперамент взрывался, разум уступал место чувствам, и хладнокровные английские жулики мгновенно обставляли господина магистра.
В июле 1776 года в Лондоне объявилась чета Пеллегрини: одетая с иголочки супруга и супруг, полковник бранденбургской армии, облаченный в парадный мундир. Полковник вышагивал, опираясь на тяжелую трость; в серебряном набалдашнике сияли украшенные алмазами часы. Разумеется, человек, несущий в руке целое состояние, не мог не привлечь к себе внимания. Эта трость впоследствии не раз всплывет под пером хулителей, ибо магистр то ли не заплатил мастеру, исполнившему ее на заказ, то ли обещал передать ее кому-то в Лондоне, но не передал, то ли попросту стянул под шумок в Кадисе. Но Джузеппе трость, похоже, выручит, а вот новому владельцу, который получит ее от него в качестве взятки, не поможет. Но об этом ниже.
Сняв, не торгуясь, комнаты в доме номер четыре по Вайт-комб-стрит, возле Лестер-сквер, Бальзамо попросил домохозяйку миссис Джулиет найти ему секретаря, который бы одновременно исполнял обязанности переводчика, а его супруге — компаньонку. Хозяйка без промедления представила Лоренце некую миссис Блевари, уроженку Португалии, проживавшую в этом же доме; для Джузеппе она отыскала итальянца Доменико Аурелио Вителлини[28]. В свое время Вителлини окончил иезуитский коллеж и прекрасно владел английским. Приглядевшись к соотечественнику, чья одежда не отличалась опрятностью, а глазки усиленно шныряли по сторонам, Бальзамо понял, что его будущий секретарь игрок — азартный и не слишком удачливый. Однако Джузеппе посчитал, что раз он станет для Вителлини источником регулярного дохода, то есть жалованья, значит, тот будет усердно ему служить. Сообщив квартирной хозяйке, что намерен сменить мебель во всех снятых им комнатах, он, не обращая внимания на ее возмущенную физиономию, отправил ее вместе с Лоренцей и Блевари к мебельщику (самому лучшему!), а сам, призвав на помощь Вителлини, занялся устройством алхимической лаборатории, разместить которую он решил в большой гостиной. За все покупки и услуги Калиостро не торгуясь платил наличными. Определенно, английский климат отрицательно действовал не только на физическое здоровье прибывшей парочки. Пелена лондонского тумана застилала проницательный взор черных глаз сицилийца, интуиция отправлялась в спячку, и Джузеппе становился похожим на доверчивого и беспомощного ребенка, сходство с которым усугубляло его незнание английского.
Представившись чародеем, повелителем духов, знатоком каббалы и алхимии, Бальзамо продемонстрировал Вителлини несколько опытов, и тот, завороженный бульканьем, синим пламенем и шипящими брызгами, разлетавшимися из сосуда, когда в него бросали красный порошок, немедленно разнес по всему кварталу, что прибыл знаменитый маг и чернокнижник, наделенный колдовскими способностями и вдобавок несметно богатый. Почуяв поживу, миссис Джулиет и миссис Блевари поддержали рекламу Вителлини, и вскоре к полковнику Пеллегрини, который все чаще именовал себя Калиостро, потянулись толпы жаждавших чудес посетителей. Чародей вызывал духов, что-то химичил с драгоценными камнями, продавал рецепты изготовления золота, а иногда, чтобы отвязаться от особенно назойливых, вручал им немного денег и массу ценных советов. Еще Бальзамо продавал номера, которые, согласно его астрологическим расчетам, должны были выиграть в лондонской лотерее. Впоследствии он говорил, что специально не занимался вычислением выигрышных номеров, а всего лишь хотел проверить созданную им систему. Не все его предсказания сбывались, но, как известно, стоит сбыться одному, как немедленно в фортуну начинают верить сотни. В дом к богатым иностранцам заявилась парочка авантюристов, представившихся милордом и миледи Скотт (Вильям Скотт и Мэри Фрай, выдавшие себя за супругов). Так как супругов представил Вителлини, Джузеппе принял их не как посетителей, а как друзей. Скотт внимал каждому слову магистра, восхищался его необыкновенными способностями и талантами. Он сумел втереться в доверие к Бальзамо, и тот, словно глухарь на току, подробно рассказал почтительному поклоннику о своих алхимических опытах, о порошке совершенства, с помощью которого увеличивают алмазы и придают им твердости, о способах приумножения полученного алхимическим путем золота… Он даже продемонстрировал астрологические таблицы, используемые для вычисления выигрышных лотерейных билетов. Внимательно рассматривая лабораторное оборудование, Скотт приметил шкафчик, куда хозяин дома убирал свои бумаги. Естественно, Бальзамо не смог отказать новому знакомому в просьбе и назвал ему номер, которому суждено выиграть в ближайшую лотерею. Осторожный Скотт поставил совсем немного и выиграл. В следующий раз на номера, предсказанные иностранным чародеем, ставили уже не только Скотты, но и их сообщники — Блевари и Вителлини. И все сорвали изрядный куш.
Неожиданно Бальзамо отказался называть номера, и никакие уговоры не помогали. Возможно, он наконец сообразил, что подобные астрологические упражнения могут навлечь на него неприятности с полицией, а может, разглядел истинное лицо новых приятелей. Во всяком случае, он решительно отказал им от дома. Но чету Скотт это не смутило. Приближались рождественские праздники, и милорд Скотт решил, что самое время сделать подарок Лоренце. Уже в первое свое посещение мошенники поняли, что супруга чародея томится от скуки и рада любым гостям. Поэтому, несмотря на запрет появляться в доме, они в отсутствие супруга преподнесли Лоренце шубку стоимостью примерно в 5 гиней. Не скрывая своей радости, Лоренца похвасталась подарком мужу, и тот, отечески пожурив ее, дал ей золотую коробочку в пять-шесть раз дороже шубки и велел вручить ее Скоттам, а на словах передать от него просьбу забыть дорогу в его дом. Лоренца исполнила все, что было велено, хотя расставаться с Мэри Фрай (иначе говоря, с миледи Скотт) ей очень не хотелось: та всегда находила способ развлечь ее.
Воспользовавшись благосклонностью Лоренцы, жулики начали новую атаку. Улучив время, когда Бальзамо отсутствовал, Мэри Фрай пришла к Лоренце и, разрыдавшись, сообщила, что муж ее снова стал играть, просадил все деньги за игорным столом и ей больше нечем кормить троих детей. Доверчивая Лоренца рассказала обо всем Джузеппе и попросила помочь несчастной. Тот скрепя сердце назвал цифру 8, и в ближайшем же тираже на нее выпал выигрыш. А так как на этот раз мошенники поставили на угаданный Калиостро номер все средства, какие им только удалось собрать, они заработали в общей сложности более тысячи гиней. Решив, что отпускать колдуна нельзя, миледи явилась к нему и предложила разделить с ней выигрыш. Бальзамо-Калиостро отказался и, посоветовав ей с детьми уехать в провинцию, где с такими деньгами вполне можно устроиться, решительно выставил за дверь, велев более не возвращаться, дабы не навлечь на себя его гнев. Убедившись, что колдун непреклонен и вдобавок не нуждается в деньгах, а значит, ни в какие совместные аферы его вовлечь невозможно, Скотты снова решили действовать через Лоренцу. Они почувствовали, что твердостью характера миссис Пеллегрини-Калиостро не отличается; вдобавок Вителлини сообщил им, что она падка на всякие модные штучки. Тогда миледи Скотт (она же мисс Фрай), взяв с собой Вителлини — дабы в случае необходимости он мог выступить свидетелем, — отправилась к ювелиру на Принс-стрит и за 96 фунтов приобрела у него бриллиантовое ожерелье. Положив ожерелье на самое дно шкатулки, она наполнила ее целебными ароматическими травами: в сыром английском климате Лоренцу часто одолевал кашель, и, чтобы смягчить горло, она пила травяные отвары. С помощью соглядатая Вителлини Фрай выбрала время, когда Лоренца осталась дома одна, и явилась к ней якобы выразить свою благодарность. Быстро свернув разговор на обычную для англичан тему погоды, она предложила миссис Пеллегрини попробовать новейший «горячительный отвар», помогающий переносить лондонскую сырость. Услужливая Блевари, посвященная Вителлини в планы жуликов, тотчас заварила принесенную траву. Лоренце напиток понравился, и тогда гостья чуть ли не на коленях умолила ее принять в подарок шкатулку с травами. Едва шкатулка оказалась в руках у Лоренцы, Скотт-Фрай стремительно ретировалась.
Когда на следующий день Лоренца обнаружила бриллиантовое ожерелье, спрятанное на дне шкатулки, она немедленно показала его Джузеппе. Тот сначала возмутился и велел вернуть подарок, но, остыв, решил, что миледи может обидеться на то, что они так поздно возвращают ожерелье, и разрешил жене оставить шкатулку. Возможно, он полагал, что потом вновь приобретет какую-нибудь вещь гораздо большей стоимости и Лоренца вручит ее своей приятельнице. Но за текущими делами Джузеппе о шкатулке забыл, тем более что клиентов, жаждущих узнать у покойного дядюшки, где он зарыл свои денежки, увеличить размер жемчуга, получить из ничего золото и вырастить на пустом месте алмаз — стараниями четы Скотт и их компаньонов Вителлини и Блевари — становилось все больше. И Джузеппе принял разумное в его положении решение: сменить место жительства, дабы избавиться от постоянно роившихся возле дверей его дома посетителей. Тем более что, как говорят, и в выращивании драгоценных камней, и в угадывании номеров лотереи стали происходить сбои и избавляться приходилось уже не только от жаждущих припасть к мистическим тайнам древних египтян, но и от разгневанных клиентов, считавших себя обманутыми.
Перебравшись в дом на Саффолк-стрит, Калиостро действительно избавился от наплыва легковерных англичан, но не от мошенников Скотта и Фрай. Получив от Вителлини новый адрес колдуна, Фрай тотчас сняла комнату в том же доме и снова пошла в атаку. Явившись по-соседски к своим «дорогим друзьям», она принялась умолять сообщить ей очередной выигрышный номер, ибо муж окончательно бросил ее, а для переезда в деревню ей не хватает ста фунтов. Номер Джузеппе ей не назвал, но вручил 50 фунтов, а хозяину дома сказал, что, как только дама, проживающая на втором этаже, съедет с квартиры, он оплатит все ее долги.
Но съезжать Фрай не собиралась. В Лондоне у нее имелась еще одна квартира, которую она снимала вместе с «супругом» и в которой тайно встречалась с Вителлини. Скотта очень интересовало, перевез ли колдун на новую квартиру лабораторию, и, получив положительный ответ, он принялся выспрашивать секретаря, по-прежнему ли его хозяин изготовляет золото при помощи порошка совершенства и на месте ли заветный шкафчик с бумагами. Мошенник полагал, что, если ему удастся завладеть записями волшебника, он сам сможет получать золото и определять счастливые цифры. Однако квартира практически не пустовала: Лоренца чаще всего оставалась дома, а вместе супруги выходили редко. Не зная ни языка, ни города, не имея знакомых, мадам Бальзамо, в сущности, было некуда ходить, и даже походы к модистке ее не развлекали, так как покрасоваться в новом платье было не перед кем. Пойти на взлом Скотты не решались, ибо английские законы наказывали взломщиков крайне сурово. Следовало что-то придумать. И Мэри Фрай придумала. Призвав в свидетели своего слугу Брода, она подала королевскому прокурору Рейнольдсу жалобу на некоего господина Калиостро, задолжавшего ей 190 фунтов, в результате чего (предположительно вечером 7 февраля) в квартиру супругов Бальзамо-Калиостро, предъявив мандат на обыск и постановление об аресте господина иностранца, ворвались шестеро полицейских во главе с прокурором. За их спинами виднелись наглая физиономия Скотта и не вызывающая доверие рожа Брода. Пока Джузеппе, не зная английского, пытался понять, что происходит и в чем его обвиняют, Скотт и Брод проскользнули в квартиру; со слов Вителлини они знали, где хранятся интересующие их вещи. Бросившись к шкафу, что стоял в дальней комнате, они изъяли из него таблицы, 200 фунтов, флакон с розовым порошком, шкатулку с бриллиантовым ожерельем и еще кое-какие бумаги — из тех, что подвернулись под руку. Впоследствии Калиостро пытался вернуть украденное, но ему не удалось.
Проведя ночь в участке, Джузеппе был отпущен под залог в тысячу фунтов; не имея наличности, ему удалось уговорить полицейских принять в залог драгоценности. А чтобы (как думал Джузеппе) избежать подобных неприятностей в дальнейшем, он подарил начальнику участка Саундерсу пресловутую трость, украшенную алмазами. Но чутье изменило Калиостро: неприятности только начинались. На следующий вечер полиция снова явилась к нему в дом, и опять на основании жалобы Мэри Фрай, на этот раз обвинившей Джузеппе в колдовстве, а Лоренцу — в занятиях черной магией. И вновь пришлось вносить залог. Через день повторилось то же самое. Колесо английского правосудия отлаженно крутилось, каждая жалоба не оставалась без ответа, а казна и карманы служителей Фемиды исправно пополнялись. Правда, прокурор Рейнольдс осторожно намекнул чародею, что, если он раскроет ему секрет чудесного порошка и объяснит, как пользоваться таблицами расчетов, порочный круг доносов может разомкнуться. В ответ Джузеппе рассмеялся и заявил, что профанам разъяснять таинства бесполезно. Возможно, не сдержавшись, он вспылил и наговорил прокурору массу неприятных вещей, а лицемер Вителлини, переводя гневную речь магистра, добавил кое-что от себя… Словом, чем дальше, тем жизнь Джузеппе становилась все более невыносимой. Неожиданно к нему на помощь пришел Саундерс (то ли подарок его растрогал, то ли в нем заговорила совесть): он предложил магистру временно пожить у него в доме, куда полиции входить запрещалось. В сущности, в доме у Саундерса Калиостро находился под домашним арестом, но там ему, по крайней мере, не грозили ночные вторжения. Однако суда иностранному магу избежать не удалось.
Как пишут многие биографы, процесс, в который оказался втянутым Калиостро, стал его «первым делом об ожерелье»: мошенница Фрай обвиняла магистра в том, что тот уговорил ее приобрести для него ожерелье из мелких бриллиантов, пообещав химическим способом превратить оные в крупные. Защищаться Джузеппе пришлось самому, с помощью Вителлини в качестве переводчика, так как защитник его, подкупленный Скоттом, сбежал накануне суда. В ответ на обвинение Фрай в краже ожерелья Калиостро отвечал, что получил искомое ожерелье от вышеуказанной Фрай в подарок, а точнее, в знак благодарности за правильные комбинации цифр, кои он сообщил означенной Фрай. В результате долгих прений и препирательств суд просвещеннейшей страны приговорил Бальзамо-Калиостро вернуть долг в 190 фунтов и бриллиантовое ожерелье. Но ни нужной суммой, ни ожерельем магистр к этому времени уже не располагал, ибо ожерелье украл и надежно спрятал Скотт, а залоги окончательно опустошили его кошелек. Обычно в таких случаях на выручку приходила Лоренца, но постоянные преследования сказались и на ее здоровье, и на состоянии духа, а посему ни один добрый самаритянин не соблазнился ее прелестями и не пришел к ней на помощь. Тогда Калиостро решил обратиться к соотечественникам, с которыми он успел познакомиться за время своего пребывания в английской столице, и некто Бадиоли согласился внести за него залог. Однако он почему-то быстро об этом пожалел, обманом привез Калиостро обратно в тюрьму и забрал залог.
Несмотря на превратности судьбы, во время своего второго пребывания в Англии[29] Бальзамо совершил, наверное, главный шаг в своей жизни, определивший всю его дальнейшую судьбу: он вступил в масонскую ложу и, как говорят, сразу прошел все три степени — от ученика до мастера. (В английской системе три степени посвящения: ученик, подмастерье и мастер.) Впрочем, когда речь идет о Калиостро, любой, даже общеизвестный факт, следует брать под сомнение. Ряд исследователей подчеркивает, что нельзя с точностью утверждать, что 12 апреля 1777 года Джузеппе Бальзамо был принят вложу Надежды, являвшуюся ответвлением от Великой ложи Англии, ибо документальных подтверждений тому нет7. Но если обман удался, то чем он хуже правды? Не все ли равно, стал Джузеппе масоном несколько ранее на Мальте, или вступил в ложу в Лондоне, или не вступал в нее вовсе, а все придумал сам, включая обряд посвящения и полученную им высшую степень? Во всяком случае, именно после второго посещения Англии Бальзамо окончательно принял новое звучное имя Алессандро Калиостро, добавив к нему не менее громкий титул графа, а супруге велел именоваться Серафиной. Лоренце новое имя понравилось, а титулу она обрадовалась особенно. Для Калиостро же супруга действительно часто оказывалась подлинным ангелом-спасителем, пусть даже по ангельским меркам и падшим. А вступил ли он в масоны или нет, не так уж и важно. Главное, что отныне он действовал сообразно высокому масонскому градусу, то есть представлялся высоким масонским чином, владеющим высшими тайнами и секретами. А так как убеждать он умел, то и принимали его соответственно…
Есть основания полагать, что из долговой тюрьмы Калиостро вытащили его новые братья-масоны. Как пишет М. Авен, через несколько месяцев в тюрьму к Калиостро явился ирландец О’Рейли и привел с собой адвоката, который сумел быстро найти поручителей, раздобыть деньги для залога и в конце концов добился снятия обвинений со своего клиента и полного его оправдания. Хозяина трактира, у которого собиралась ложа Надежды, также звали О’Рейли. Вряд ли мы имеем дело с простым совпадением имен…
Английское дело об ожерелье, обошедшееся Калиостро в 3 тысячи 500 гиней, исчерпало его финансовые ресурсы. Поэтому, очутившись в ноябре 1777 года на свободе, магистр, издерганный и без средств, быстро покинул Англию, страну, где, по его словам, «не признают ни правосудия, ни признательности, ни гостеприимства». Поблагодарив своего спасителя О’Рейли, Калиостро оставил молодому адвокату Слиндону доверенность, дабы тот в судебном порядке (иного выхода магистр не видел) заставил Скотта вернуть украденные бумаги и флакон с красным порошком.
Спустя несколько лет, а именно в 1780 году, когда Калиостро обосновался в Страсбурге, ему сообщили, что в результате процесса, начатого Слиндоном против Скотта, мошенника признали виновным в краже со взломом и ему грозит виселица. Не желая быть виновником чьей-либо смерти, Калиостро тотчас отозвал свою жалобу и предложил Скотту 500 гиней, если тот вернет ему порошок и бумаги. Скотт от денег отказался и вещи не вернул — скорее всего, он давно выбросил их за ненадобностью. А через 10 лет Калиостро, будучи в Англии, узнал, что всех его прежних клеветников настигла злая смерть: Блевари скончалась от тяжелой болезни; Фрай разорилась и умерла в нищете; ее любовник и слуга Брод скончался, не дожив до старости; Скотт умер жалкой смертью в Шотландии; арестованный за бродяжничество, Вителлини умер в тюрьме; адвокат, подкупленный Фрай, судья, вынесший несправедливый приговор, мировой судья, выдвинувший обвинение против Калиостро и Лоренцы, подкупленный защитник, сбежавший накануне суда, и даже директор тюрьмы, где сидел Калиостро, умерли в расцвете лет. Прокурора приговорили к позорному столбу, а проявивший сочувствие Саундерс получил пожизненное заключение за должностные преступления. «Я всегда верил в правосудие Господа», — задумчиво изрек Калиостро…
Почему Калиостро выбрал именно ложу Надежды? Во-первых, в Лондоне она являлась единственной, где говорили по-французски, то есть на понятном ему и Лоренце языке. Во-вторых, это была так называемая адоптивная ложа, имевшая организацию не только мужскую, но и женскую. Членами ложи состояли в основном итальянцы и французы, главным образом ремесленники — куаферы, кондитеры, пирожники, музыканты, башмачники, так что взнос был невелик — всего 5 гиней. Собирались члены ложи в довольно грязном районе Сохо, в таверне «Голова короля», принадлежавшей масону, ирландцу Питеру О’Рейли8. Всегда неравнодушный к роскоши и почестям, Калиостро сразу дал понять «братьям», что они имеют дело с вельможей: среди скромных костюмов обойщиков и пекарей его парадный полковничий мундир выделялся словно оперенье селезня среди серых уток. Серафина также была довольна: наконец-то у нее появился повод пощеголять в новых нарядах. Громкий голос, уверенные манеры, проникновенные, не всегда внятные, но всегда возвышенные речи нового брата заставляли членов ложи взирать на него с почтительным восхищением.
Ритуал посвящения необычайно впечатлил Калиостро. Если для Серафины он заключался в том, что ей велели дать клятву хранить молчание о принадлежности к ложе и на ночь надевать на бедро специальную подвязку с девизом, побуждающим блюсти «Братство, Верность и Молчание», то супруг ее подвергся гораздо более сложному и на первый взгляд даже опасному испытанию. Сначала его ввели в погруженную в полумрак комнату, где вдоль стен выстроились члены ложи, чьи лица из-за темноты невозможно было разглядеть, и приказали произнести клятву: «Я, Джузеппе Калиостро, в присутствии великого архитектора мира, а также моих начальников и почтенной ассамблеи клянусь делать все, что мне прикажут мои начальники, клянусь повиноваться слепо, без лишних слов и не открывать секретов ни словом, ни жестом, ни письменно»9.
После того как в гробовой тишине отзвучали последние слова клятвы, к новичку подошли несколько членов ложи в черных масках и завязали ему глаза. По спине Джузеппе пробежал холодок: хотя он прекрасно понимал, что это всего лишь игра, проверка крепости нервов, он испугался. В то время за ним по пятам уже ходила английская полиция, натравленная на него мошенницей Фрай, и на миг ему показалось, что англичане руками масонов решили с ним разделаться. Поэтому, когда его, обвязав вокруг талии веревкой, начали поднимать ввысь, он почувствовал себя отвратительно. А так как маг успел изрядно располнеть, то веревка, не выдержав, оборвалась и он упал на пол, повредив себе руку. Когда же он стал призывать на помощь, ему объяснили, что испытания еще не окончены. Кое-как поднявшись, он увидел, что все те же люди в масках стоят вокруг стола, а один из них заряжает пистолет. Затем ему снова завязали глаза и, вложив в руку пистолет, приказали выстрелить себе в голову: ведь он дал клятву послушания! Рука болела, спина ныла, мрак и духота действовали угнетающе, однако стреляться Джузеппе точно не собирался. Неожиданно он услышал, как кто-то выкрикнул: «Ну давай же, трус!» Такого оскорбления сицилиец стерпеть не мог и, не раздумывая, быстро поднес пистолет к виску и нажал на спуск. Раздался гром, дым, запахло порохом, но ничего не произошло. Пистолет кандидату в масоны дали незаряженный, а рядом выстрелили из другого оружия. Когда шум стих, братья сняли с Калиостро повязку, и тот, с облегчением вздохнув, отер с лица пот. Итак, он стал масоном самого высокого — третьего — градуса. Трудно сказать, почему для Калиостро традиционное положение во гроб кандидата в мастера заменили пистолетом и вдобавок сразу присвоили ему градус мастера. Скорее всего, формальное изменение ритуала (чтобы стать мастером, необходимо пройти через символическую смерть) обусловливалось невозможностью оборудовать по всем правилам заднюю комнату трактира. А третью, высшую степень посвящения, по мнению ряда биографов, ему присвоили сразу потому, что в ложу он вступал как мальтийский рыцарь10.
Не все биографы согласны с тем, что Калиостро являлся членом рыцарского ордена. Рассуждая на эту тему, придется забежать вперед и задаться вопросом: если Калиостро действительно стал мальтийским рыцарем, зачем он пытался вовлечь в масонскую ложу посла ордена в Риме, компрометируя тем самым и орден, и его членов? Будь Калиостро членом ордена, возможно, мальтийцы выступили бы в его защиту перед инквизицией или хотя бы попытались повлиять на ход процесса… Все же зацепка есть: таинственный незнакомец, явившийся накануне казни Калиостро к папе и что-то шепнувший понтифику на ухо, после чего тот заменил смертную казнь на пожизненное заключение, вполне мог быть мальтийцем, ведь за семь столетий своего существования орден накопил немало тайн, раскрытие которых могло повлечь за собой скандал, затрагивающий и Церковь, и самого папу. Хотя думается, что незнакомец сей является персонажем легенды о Калиостро. В Англии же магистр, скорее всего, величественно предъявил письма с гербами и печатями, коими снабдил его гроссмейстер Роган, и вострепетавшие от благоговения члены ложи решили, что имеют дело если не с самим командором, то по крайней мере с важным членом ордена…
Перед отъездом, более походившим на бегство, у букинистов Калиостро по случаю приобрел рукопись, принадлежавшую некоему Кофтону (Костону, Гостону, Копстону). Что побудило не читавшего по-английски Калиостро приобрести ее? Впрочем, значительная часть биографов предполагает, что заветный манускрипт был написан по-французски и лежал в толстой связке бумаг, ранее принадлежавших ирландскому католическому священнику по имени Джордж Кофтон. Калиостро приобрел всю связку и, разбирая ее, обнаружил рукопись устава и ритуала Египетского масонства. Надо отметить, что существование и Кофтона, и его (собственной или только принадлежавшей ему?) рукописи не доказано и по сей день11. А Калиостро впоследствии станет утверждать, что он отыскал чудесный фолиант под пирамидами, среди папирусов Древнего Египта…
Ознакомившись с искомыми бумагами, Калиостро пришел в восторг. В них говорилось о совершенно новом масонстве, корнями своими уходившем в египетские мистерии. Учрежденное с целью физического и нравственного возрождения человечества, Египетское масонство соединяло в себе древнюю магию, алхимию и организационное начало нынешнего масонского братства, членом коего только что стал Калиостро. Глава египетских масонов именовался Великим Кофтой и наделялся способностью возвращать своим адептам молодость и состояние первородной невинности, утраченной вследствие первородного греха12. Великий Кофта владел акациной — камнем мудрецов или первовеществом, позволявшим ему вызывать духов и извлекать разлитую в природе тинктуру, с помощью которой низкие металлы можно было превращать в золото… Иначе говоря, в руках у Калиостро оказался поистине чудесный инструмент — готовая масонская система, насквозь пропитанная мистицизмом, с готовым уставом, ритуалами и таинствами, к которым прилагался рецепт омоложения. Джузеппе Бальзамо получил шанс создать собственное Египетское масонство, открыть масонские ложи Египетского ритуала по всей Европе, а самому стать Великим Кофтой. Правда, масонское общество Африканских архитекторов, учрежденное в 1766 году в Пруссии Карлом Фридрихом Кеппеном, уже называло себя Египетским, и первый его градус именовался «ученик египтян»13, но Калиостро об этом не знал, а если бы и знал, это его не остановило бы. Хотя масонское свидетельство он получил совсем недавно, но уже понял, что среди вольных каменщиков существуют определенные разногласия и многие рядовые братья, жаждущие отыскать свет истины, в поисках этого света мечутся от одного учителя к другому. Значит, у него есть шанс явить этим жаждущим истину самую правильную и привлекательную. Вспомнив испытания, которым подвергся при посвящении, он твердо решил, что не станет пугать кандидатов до полусмерти: хватит нескольких черных занавесок в комнате для размышлений, парочки черепов, быть может, даже нарисованных, один-два скелета и одиноко горящая свеча. И разумеется, он станет принимать в свои ложи женщин, хотя эти хрупкие создания не умеют хранить тайны, докучливы и не в меру любопытны. Но Серафина в роли великой магистрессы будет смотреться прекрасно!
В декабре 1777 года, исполненный радужных надежд, граф Алессандро Калиостро в сопровождении графини Серафины отбыл на континент, увозя с собой заветную рукопись.
Не буду с вами спорить! Во всяком случае, он столь искусно показывал фокусы, что быстро проашвился, и теперь его приглашают на все модные вечера, где он демонстрирует свое умение и таким образом зарабатывает себе на жизнь.
В конце 1777 года началось новое, масонское турне графа и графини Калиостро. Несмотря на пережитые потрясения, супруги держались великолепно и выделялись из толпы сошедших на берег в Кале пассажиров. Диковинный полувоенный мундир графа сверкал галунами, каскад белокурых кудрей графини ниспадал на богато расшитую золотом шаль, накинутую поверх голубого, в тон мундира супруга, платья. Обряд посвящения, казалось, преобразил и Джузеппе, и Лоренцу, придал им уверенности в движениях и твердости в походке. Но, несмотря на надменный вид, внутри у Калиостро все трепетало: оправдаются ли его надежды на братьев-масонов, можно ли рассчитывать на их поддержку? И самое главное: сумеет ли он убедить масонов принять новый ритуал? Для него ответ на этот вопрос являлся особенно важным, ибо он решил, что принимать в свои ложи будет только тех, кто уже имеет посвящение; по крайней мере для мужчин это условие станет обязательным. Почему? Масоны умели хранить тайны, а он хотел быть уверенным, что никто не донесет на него как на чернокнижника. «У нас есть свои тайны — особые рисунки и священные слова; при помощи этого тайного языка и условных знаков мы можем общаться друг с другом на больших расстояниях, по ним мы узнаем своих братьев, где бы мы их ни встретили и на каком бы языке они ни говорили. […] Наше сообщество не похоже на иные сообщества, ибо наши ложи были открыты и получили распространение во всем цивилизованном мире. Но, несмотря на столь великую численность наших членов, никогда и никто из братьев не выдал наших секретов», — писал известный масон кавалер Рамсей1.
Как скоро Калиостро основал свою ложу Египетского ритуала? Одни полагают, что уже в своем первом масонском вояже магистр основал несколько лож в Голландии и Бельгии, другие — что первая ложа была открыта только в Страсбурге. В любом случае опасения Калиостро оказались напрасными: впечатляющие декорации, где помимо обычных масонских символов (циркуль, наугольник, молоток, фартук, отвес) и эмблем смерти присутствовали изображения египетских богов и иероглифов, звучали не слишком понятные речи и обещание Великого Кофты вывести членов ложи на верный путь, снискали Египетскому масонству множество адептов.
Называя свой масонский ритуал египетским, Калиостро извещал, что знания его происходят из главного источника эзотеризма, а именно из Египта, родины Гермеса Трисмегиста, чье учение соединило в себе философию природы и магию. Возможно, поэтому ряд биографов приписывает Калиостро авторство рукописной книги под названием «Святейшая Тринософия»[30], листы которой обильно украшены египетскими иероглифами, арабской вязью и иными загадочными и символическими рисунками; говорят, магистр создал сей труд во время заточения в замке Святого Ангела в Риме2. Адепты Сен-Жермена оспаривают авторство Калиостро, подчеркивая, что надпись на форзаце гласит: «Эта книга является единственной копией рукописи “Святейшей Тринософии” графа де Сен-Жермена, который уничтожил ее во время одного из своих путешествий», и подпись: «J. В. С. Philotaume». Французский язык рукописи и аккуратнейший округлый почерк также не свидетельствуют в пользу Калиостро, писавшего размашисто и — по его собственному признанию — только на итальянском. К тому же в темной камере ни бумаги, ни чернил магистру не давали, так что возможности для создания более чем стостраничной рукописи (не считая цветных (sic!) картинок и таинственных таблиц) у него не было. Но в предисловии автор (?) рукописи сообщает, что созданы «эти строки в пристанище преступников, в застенках инквизиции», а граф Сен-Жермен, насколько известно, узником инквизиции никогда не был. Тогда, быть может, как предполагает ряд биографов, Сен-Жермен подарил сей труд Калиостро и тот возил его с собой? Ведь подпись «J. В. С. Philotaume» вполне можно расшифровать как «Joseph Balsamo Cagliostro philotaume» — то есть «Любитель Чудес». Но тогда придется согласиться с тем, что данный (единственный!) экземпяр вышел из-под пера переписчика…
Рукопись «Тринософии» наверняка привлекла внимание почитателей Калиостро описанием инициационного обряда, напоминающего древнеегипетские мистерии, о которых любил поговорить магистр: в нем присутствуют и пещера под землей, и подземная река, и огненное препятствие, и меч, разящий страшных змей, и величественный и мудрый старец в белом… Описания древних таинства Калиостро, скорее всего, черпал из широко известного в то время философски-аллегорического романа аббата Террасона «Сет» (1732); автор выдавал свое сочинение за перевод рукописи греческого мудреца из Александрии времен Александра Македонского, и многие этому верили; возможно, поверил и Калиостро. А если не поверил, то впечатлялся: героев, проходивших через мистериальные испытания, спускали под землю, погружали в воду, опускали в чаны с загадочными жидкостями, заставляли проходить сквозь огонь и ступать по раскаленному железу… Огонь, вода и медные трубы[31]. Впрочем, медные трубы Калиостро оставлял для себя. Ради медных труб славы его бурная фантазия и изобретательность скоро развернутся во всей своей красе. Говорят, обдумывая будущий сценарий посвящения в египетские масоны, он полагал использовать не только благовония, но и галлюциногенные травы, с действием которых познакомился еще в монастыре Милосердных братьев…
Из Кале дорога вела в Париж, но Калиостро, не будучи уверенным, что въедет во французскую столицу победителем, снова не дерзнул избрать ее. Он решил начать с Голландии, где в то время активность масонов вполне могла соперничать с активностью их братьев в Англии. Чутье магистра не подвело: голландские масоны с восторгом встретили своего собрата, с благоговением выслушали его продолжительную речь о таинствах, а провожая, выстроились в две шеренги и, высоко подняв шпаги и скрестив клинки, образовали стальной свод, под которым гордо прошествовал реформатор. Такие почести масоны обычно воздавали царствующим особам и принцам крови. В Гааге Калиостро предположительно удалось организовать первую адоптивную ложу Египетского масонства, куда принимали и мужчин, и женщин; отличия в церемониале принятия были существенны. У женщин при посвящении отрезали прядь волос, а после завершения обряда прядь вместе с парой перчаток вручали вступившей и просили отдать оба предмета тому, к кому она более всего расположена. (Мужчинам с той же целью вручалась пара женских перчаток.) Посвящая женщину, великая магистресса дыханием своим обдувала лицо кандидатки, а затем говорила: «Вдыхаю в вас этот дух, чтобы зародилась и разрослась в вашем сердце истина, которой мы обладаем; вдыхаю в вас этот дух, чтобы укрепить ваши добрые намерения и утвердить вас в вере ваших братьев и сестер. Мы сделаем вас законною дочерью истинного египетского приема и этой достойной ложи»3. Далее кандидатка приносила клятву верности: «Клянусь в присутствии великого единого Бога, моей начальницы и всех тех, которые здесь находятся, никогда не открывать — ни письменно, ни словесно, ни через других — того, что происходит здесь на глазах моих; и осуждаю себя в случае преступления на те наказания, которые предписаны в законе великого учредителя и прочих моих начальников. Обещаю также соблюдать и другие шесть должностей, то есть любовь к Богу, почтение к моему Государю, к Религии и законам, любовь к ближнему, совершенную преданность нашему ордену и слепое повиновение предписаниям и законам наших особливых обрядов, которые сообщит мне моя начальница»4.
Роль великой магистрессы бесспорно отводилась Серафине. Она прекрасно смотрелась в длинной белой тунике, перетянутой широкой голубой лентой с вышитыми серебром словами: «Добродетель, Мудрость, Согласие». Такая же лента, затканная серебряными розетками, с вышитым посередине словом «Молчание», была переброшена через плечо. Калиостро с трудом удалось убедить жену повязать еще и передник из тончайшей белой кожи с тисненными синим словами «Любовь и Милосердие». Серафина считала, что передник пристал исключительно горничным, и только убедившись, что действо будет происходить в полумраке, согласилась надеть его: если несильно затягивать завязки, он будет незаметен на белом платье. У стены ложи принятия, задрапированной белыми и голубыми тканями, стоял трон под небесно-голубым балдахином; на заднике был вышит треугольник, стороны которого составляли головки ангелочков. Когда Серафина садилась на трон, ее голова с ниспадавшими на плечи золотистыми кудрями оказывалась в самом центре треугольника; в обрамлении златокудрых ангелочков чистое, точеное личико Серафины казалось неземным ликом ангела. В чаше треножника, высившегося у подножия трона, к вершине коего вели три затянутые белым ступени, мерцающим пламенем горел винный спирт, над курильницами вокруг трона вился благовонный дымок… Великая магистресса упивалась своей ролью и исполняла ее с видимым удовольствием. Наблюдая за церемонией в отверстие в занавесе, там, где был нарисован храм Соломона, Калиостро решил, что для следующего посвящения непременно закажет для жены котурны на самой высокой подошве. В трепещущем свете огненных язычков тень невысокой и не слишком хрупкой Серафины то непомерно удлинялась, то сворачивалась. Когда магистресса принялась обходить кандидаток, производя ритуал обдувания лица, несколько посвящаемых оказались значительно выше ее, и ей пришлось высоко задирать голову, что не соответствовало величию ее роли. Сам себе режиссер и оформитель, Калиостро подумал, что в следующий раз надо бы подготовиться к церемонии получше. По крайне мере, к церемонии принятия женщин, для которых, как, впрочем, и для его собственной супруги, занимательная театральность обряда была едва ли не главной его составляющей. Оформление ложи потребовало немалых затрат, и хотя денег в Гааге Калиостро получил немало — как от тамошних масонов, так и от новых, египетских, в качестве вступительных взносов, — он решил взять с собой все, что можно увезти. Впереди предстояли затраты на достойное оформление мужской ложи: несмотря на сходство ритуалов, он хотел, чтобы ритуальные помещения декорировали по-разному. А еще требовалась комната для размышлений неофитов… Для учеников и подмастерьев декор комнаты для размышлений полагался темный, но для мастеров Калиостро сделал его в своих любимых — голубых и белых — тонах. Эти цвета напоминали ему лазурное море и белые паруса… а может, белые облака или белые барашки волн.
В Бельгии, куда вместе со всем своим реквизитом направился Калиостро, представление под названием «египетский ритуал» прошло с еще большим успехом. Спектакль был дан в Льеже, в доме, где собиралась тамошняя ложа Совершенного равенства. Сверкали серебряным шитьем белые и голубые драпировки, над курильницами поднимался синеватый дым, круживший голову неофитам, величественно двигались облаченные в длинные белые одеяния великий магистр и великая магистресса (не отличавшийся высоким ростом Калиостро заказал котурны не только для Лоренцы, но и для себя), и откуда-то из-под купола торжественно звучали вопросы: