Когда настала зима 1910 года, Караджале внезапно решил переехать на новую, более просторную квартиру. В то время могло показаться, что никакие более серьезные заботы его не беспокоят. Приближаясь к шестидесяти годам, он все еще выглядел крепким и совершенно здоровым. Мы теперь знаем, что в его сердце и сосудах уже произошли необратимые перемены, но он сам об этом еще не догадывался. Домашние тоже ничего не подозревали и не оберегали его от ночных бдений в комнате, отравленной табачным дымом.
Вполне вероятно, что в этом неведении о подлинном состоянии своего здоровья снова сказалась чрезмерность натуры Караджале, его веселость и экзальтация, его вечное кипение, избыток новых надежд и новых планов. Душа Караджале не устала даже к шестидесяти годам, поэтому он не чувствовал и усталости тела. Впрочем, возможно, что тут была и другая причина: гиперболический страх за здоровье домашних заставлял его забывать о собственных недугах. Однажды в Берлине, когда Караджале почувствовал сильные сердечные боли, это совпало с болезнью детей. Вызванный доктор предположил, что у них скарлатина. Услыхав это грозное в те времена слово, Караджале в испуге вскочил с постели и сразу же забыл о своих болях. На другой день выздоровели и дети. С тех пор Караджале любил говорить, что немецкий доктор подобен самому черту — одним словом он излечил трех больных!
Итак, зимой 1910 года Караджале, преисполненный, как всегда, надежд, весь во власти новых планов, искал новую квартиру. Он нашел ее в районе Шененберг на Йнсбрукерштрассе, № 1. Дом этот был разрушен во время последней войны, но сохранились его фотографии и описания друзей Караджале, которые в нем бывали: солидный, серый, ничем не примечательный дом в так называемом «вильгельмовском стиле», то есть вне всякого стиля.
Один немецкий журналист, искавший следы пребывания Караджале в Берлине уже после второй мировой войны, установил, что соседями писателя были зубной врач, художник-декоратор, два лавочника — типичные представители зажиточной мелкой буржуазии того времени. Берлинский журналист писал, что следы пребывания румынского писателя в германской столице ведут также «к простым людям из Грюневальда, туда, где, как говорят у нас, люди сами варили себе кофе на свежем воздухе, вместо того, чтобы платить за него деньги в ресторанах; затем в густонаселенные рабочие районы в северной и южной части города, где художник Генрих Цилле искал и находил модели для своих непревзойденных рисунков и где великая Кетте Колвитц жила рядом с людьми, которых она изобразила в своих творениях».
Но куда бы ни вели следы берлинских прогулок Караджале, его последняя квартира на Инсбрукерштрассе была обставлена в точности так, как и все остальные квартиры, в которых он жил в Берлине.
«Если охарактеризовать одним словом наш дом за границей, — писала его дочь, — я должна сказать без преувеличения, что это был румынский островок в середине Берлина».
И на Инсбрукерштрассе в кабинете Караджале висели старые румынские фотографии. И здесь столовая была украшена одним из известных полотен румынского художника Григореску: крестьянская телега с волами стоит перед харчевней. И в этой квартире Караджале любил наряжаться в костюм своих предков по отцовской линии: узкие брюки, широкий пояс, вышитая жилетка, на ногах — чувяки, на голове — маленькая белая шапочка.
В этой последней в его жизни квартире Караджале подготовил к печати свою последнюю книгу «Новые рассказы». Отсюда он послал ее в Бухарест в издательство «Адевэрул». Здесь же он держал корректуру, придавая, как всегда, огромное значение каждому слову. Когда речь шла о какой-нибудь неправильно поставленной запятой, Караджале приходил в неистовое возбуждение. Не считаясь с расстоянием и почтовыми расходами, он обязал издателя трижды присылать в Берлин гранки.
Что, впрочем, не спасло книгу от множества опечаток, обнаруженных автором уже после ее выхода в свет.
Живя на Инсбрукерштрассе, Караджале не изменил и другим своим привычкам. Он часто выезжал в Лейпциг на концерты, замышлял и осуществлял новые поездки в Будапешт, в Трансильванию, в Румынию. Но уже не для того, чтобы агитировать за партию Таке Ионеску. В начале 1911 года предстояли новые парламентские выборы, но Караджале к ним равнодушен и в самой категорической форме отказывается поехать в Румынию для выступления на политических митингах. И в то же время он по-прежнему без долгих размышлений пускается во все новые и новые путешествия.
Вот его маршруты только за один 1910 год, восстановленные одним из его биографов: Берлин — Лейпциг — Берлин — Лейпциг (концерт) — Берлин — Лейпциг (концерт Гайдна) — Берлин — Лейпциг — Будапешт — Бухарест — Будапешт — Берлин — Лейпциг — Берлин — Лейпциг — Берлин — Будапешт — Бухарест — Плоешти — Синая — Будапешт — Берлин — Роман (Румыния) — Берлин — Эрфурт — Берлин — Хале (Гарц) — Берлин — Вайнбинниц — Травемюнде — Берлин — Лейпциг — Теплиц — Карлсбад — Бад Эльстер — Берлин — Лейпциг — Берлин.
Этот список, составленный по корреспонденции Караджале, вероятно, не полный. Для рассудительного человека такая страсть к постоянным разъездам таит в себе загадку. Но друзья Караджале знали, что его гонит отнюдь не тайный демон, не внутренняя тревога; к вечным путешествиям побуждает его жизнелюбие, жажда общения с друзьями, потребность поделиться своими мыслями и наблюдениями, врожденный актерский темперамент. Приезжая в Румынию, он в последние годы всегда посещал Яссы, где у него появились новые друзья в редакции журнала «Вяца ромыняска». Сохранился рассказ одного из редакторов этого журнала, критика Г. Ибраиляну, о последнем посещении Караджале. Ибраиляну пишет:
«Он сверкал остроумием и казался моложе, чем когда-либо. В течение шести часов подряд, ни на минуту не присаживаясь, он рассказывал разные истории, представляя в лицах то, о чем он рассказывал. Именно тогда я услышал из его уст самые блестящие литературно-критические «страницы», которые я знал когда-либо. И тогда же он сыграл несколько маленьких сцен и изобразил несколько характерных типов, которые сами по себе могли бы составить известность любому писателю. Этот человек создавал жизнь играя. Требовалось ли еще какое-нибудь другое доказательство молодости?.. В сущности, Караджале никогда не старится, потому что такая чистая душа «не ведает ни времени, ни пространства». Дух Караджале действительно не старился. Но сердце его уже тогда было в прескверном состоянии. Понимал ли он это? Этого мы не знаем. С уверенностью можно лишь сказать, что уже не в его власти было изменить свой всегдашний образ жизни, умерить постоянный и живой интерес к событиям и друзьям, перестать растрачивать свои силы в постоянных разъездах, отказаться от чрезмерной чувствительности, от самого себя.
Так он жил, подчиняясь своим старым привычкам: частые путешествия сменялись коротким отдыхом в кругу семьи, шумные споры и дискуссии с друзьями чередовались с периодами одиночества и нервным напряжением бессонных ночей, проведенных за письменным столом. Ни одна из его страстей не угасла в последние годы жизни. Не угасла и политическая страсть.
Последняя вспышка произошла незадолго до кончины. Не помешало разочарование в партии Таке Ионеску. Не остановили Караджале и все чаще высказываемые им самим мысли о бесполезности растрачивания сил на политической арене, напоминающей цирковой манеж, и о том, что он не принадлежит к людям, могущим реформировать общество. Как только представилась новая возможность и появилась надежда, что его вмешательство будет иметь реальный вес, Караджале, недолго думая, снова ринулся в политическую борьбу.
Правда, это происходит уже не в Бухаресте. Караджале знает, что путь в политику на родине перед ним закрыт навсегда. И он понемногу дает себя втянуть в политическую жизнь румын, проживающих в Австро-Венгрии.
Конечно, здесь, за Карпатами, господствует совсем другая атмосфера, чем в румынском королевстве. Трансильванские румыны — угнетенная нация, их политические битвы носят серьезный, подчас драматический характер. Здесь нет почвы для политических водевилей типа «Потерянного письма». Среди румынских деятелей Трансильвании трудно найти Кацавенку, газетами здесь не управляет Рика Вентуриано. К тому же в Трансильвании нет румынских помещиков, в обществе господствует демократический дух. Автор «1907 года» хорошо это понимал.
Трансильванские румыны пришлись по сердцу Караджале своей серьезностью и бесхитростностью, чуждыми характеру бухарестского Митики. Молодежь, участвуя в национально-освободительном движении, рисковала тюрьмой. Поэтому она мыслила и действовала во многом иначе, чем бухарестская студенческая молодежь. Румынское студенческое землячество Будапешта встречало приезд Караджале с огромной симпатией. Неня Янку в Бухаресте и Яссах символизировал богемного писателя, остроумного комика, которому, пожалуй, не стоит придавать серьезного значения. Неня Янку в Будапеште, Араде, Блаже звучало уже иначе — это духовный вождь, один из идолов университетской молодежи и интеллигенции, принимавшей участие в национальной борьбе.
Связи Караджале с трансильванскими румынами были давними. Решив покинуть Бухарест, он дважды выяснял возможность обосноваться в Трансильвании. Когда это ему не удалось и он поселился в Берлине, дружба с закарпатскими румынами еще больше укрепилась. Во время своих частых поездок из Берлина на родину он почти всегда останавливался в Будапеште или в одном нз трансильванских городов. Дважды на протяжении одного года он ездил в Будапешт в гости к румынским студентам. Там же он вел переговоры об издании румынского литературного журнала «Моменте либере» («Свободные мгновенья»). Это должен был быть чисто литературный орган, распространяемый как в Румынии, так и в Трансильвании. Когда выяснилось, что такой журнал издать пока нельзя, Караджале принял приглашение сотрудничать в газете «Ромынул», выходящей в Араде. Это был официальный орган румынского национально-освободительного движения.
Итак, между Караджале и многими литературными и общественными деятелями Трансильвании существовали давние и сердечные связи. Трансильванского поэта Георгия Кошбука Караджале считал равным по таланту с Эминеску. Были другие трансильванские поэты и литераторы, которых он любил и уважал. Но, решив сотрудничать в трансильванской печати по чисто литературным мотивам, он поддался своему темпераменту и неожиданно послал в «Ромынул» политическую статью, наделавшую много шума.
В румынском национальном движении существовали свои разногласия и трудности. Газета «Ромынул» вела полемику с другой румынской газетой, выходящей в том же городе Араде — «Трибуна». И вот Караджале неожиданно вмешался в их спор и поддержал «Ромынул».
«Трибуна», разумеется, не осталась в долгу. В статье «Караджале и политика» редакция решительно отвела его притязания давать лекции трансильванским деятелям и напомнила ему политические провалы в Румынии. Разве не странно, что писатель, которому «на своей родине никогда не удавалось добиться политического влияния и играть какую-нибудь роль», считает возможным поучать трансильванских патриотов? Вот если бы драматург решил собирать материал для новой комедии, он нашел бы за Карпатами всеобщую поддержку. Ему следует понять, что он должен ограничиться ролью культурного наставника и борца за чистоту литературного языка, а не политика.
Газета затронула больное место в душе Караджале — в сущности, она повторила то, что ему приходилось уже не раз выслушивать в Бухаресте. И трансильванская газета не была права, так же как не были правы бухарестские монополисты политики. Караджале не собирался подливать масла в огонь полемики между различными румынскими группировками. Наоборот, он призывал к примирению. Грех его состоял в том, что он остался верен своим демократическим идеалам и не давал себя увлечь шовинистическими чувствами. Наибольший гнев «Трибуны» вызвали те фразы из караджалевской статьи, в которых редакция усмотрела призыв к национальной терпимости. Писатель — неудачник в политике у себя на родине вдруг является в чужую страну и пытается «поднять флаг мира между двумя народами, которые ссорятся веками». Вот это-то и не устраивало редакцию «Трибуны». И Караджале снова пал жертвой не столько своей политической горячности, как своей принципиальности и демократичности, намного опередившей его время.
Статья «Трибуны» сильно огорчила Караджале. Он даже специально ездил в Бухарест, чтобы обсудить с ближайшими друзьями, как ему быть в дальнейшем. Получив телеграмму, что Караджале едет к нему за помощью, Александру Влахуца, осведомленный в общих чертах о деле, записал в своем дневнике:
«Бедный Караджале! В какую, должно быть, бурю он попал! Я, разумеется, ответил, что жду его с любовью. Да, с любовью и озабоченностью. И с состраданием! И я снова и снова думаю о нем! Это побежденный титан, да, побежденный титан!»
Влахуца, находившийся всецело под обаянием личности своего Друга, в этот раз несколько сгустил краски. Инцидент с газетой «Трибуна» был лишь мимолетной вспышкой былых политических страстей Караджале. Вернувшись в Берлин, он вскоре отказался от писания аполитических статей для трансильванской печати. |А в своей последней статье-притче, напечатанной в «Ромынул», назвал себя «бедным драматургом, заблудившимся в политике». Прямолинейность и органическая неспособность к компромиссу не годились и для Трансильвании, хотя здесь царила иная, более серьезная атмосфера, чем в румынском королевстве.
Караджале остался до конца своих дней искренне привязанным к своим трансильванским друзьям, к их борьбе и чаяниям. Летом 1911 года он ездил в Карлсбад, чтобы встретиться с Георгием Кошбук и просить его совета по поводу своего нового произведения. Караджале привез с собой в Карлсбад рукопись на восемнадцати страницах. Это было начало пьесы в совершенно необычном для него жанре — аллегорическая драма на сюжет, заимствованный из истории Дидоны — королевы Карфагена. Пьеса была задумана как аллегория на современную политическую ситуацию и должна была быть напечатанной в газете «Ромынул». Рукопись не сохранилась. Но все, что мы о ней знаем, указывает на то, что последняя вспышка политической страсти Караджале оказала влияние и на самое сокровенное, что таилось в глубине его души — на планы творчества.
Караджале верил в победу национального движения трансильванских румын. Он был убежден, что когда-нибудь румынское население за Карпатами соединится с Румынами из объединенного королевства. Он предсказал это в статье «Через 50 лет», жалея о том, что он этого уже не увидит.
В конце лета 1911 года Караджале снова поехал в Трансильванию, в город Блаж, на празднества, посвященные пятидесятилетию румынского культурно-просветительного общества «Астра». В Блаж приехали и другие писатели из Бухареста и Ясс: Штефан Иосиф, Ранетти Роман, Виктор Ефтимиу. В Блаже находился тогда и первый румынский авиатор Аурел Влайку. В день, когда Влайку демонстрировал свой полет, Караджале был на летном поле, его видели разговаривающим с авиатором и даже пробующим его сиденье. На другой день он посетил Аурела Влайку на его квартире, а затем в разговоре с друзьями предсказал трагический конец отважного летчика. Интересный рассказ о пребывании Караджале в Влаже напечатал много лет спустя писатель Виктор Ефтимиу. После торжества на Поле Свободы, — рассказывает Ефтимиу, — присутствующие на нем литераторы собрались вместе за длинным столом, установленным под огромным навесом.
«Среди нас был и Аурел Влайку, поэты Октавиан Гога и Шт. О. Иосиф. Присутствовали и Петре Личиу и публицист из редакции журнала «Фурника» Георге Ранетти. К концу пира трансильванский писатель Ион Скурту захотел произнести тост:
— Я поднимаю свой бокал в честь присутствующих здесь юмористов Иона Луки Караджале и Георге Ранетти!
Караджале немедленно встал, постучал кулаком по столу и сердито крикнул:
— Я не юморист! Я глубоко сентиментальный писатель!
Кое-кто рассмеялся, думая, что если неня Янку что-то сказал, то следует обязательно смеяться.
Но с того дня, как я услышал протест знаменитого гостя, я стал читать его произведения другими глазами. И вскоре понял, что мастер румынской прозы и драматургии и в самом деле был скорее сентиментальным писателем, чем юмористом. Обозревая его творчество под этим углом зрения, видишь, что оно раскрывается в новой перспективе и ставит новые волнующие вопросы.
Караджале юморист! Юморист, автор мрачной «Напасти», в которой ощущается та же душная атмосфера, что и в драме Толстого «Власть тьмы»?
Юморист тот, кто написал «В военное время», «В харчевне Мэнжоалы», «Грех», «Пасхальную свечу»?
Юморист, только юморист, тот, кто опубликовал в «Мофтул ромын» следующие строки: «Ты, который пишешь, насупившись, самые смешные вещи, изливаешь пожар своего сердца, а не розовую водицу сладеньких шуточек?»
В своих воспоминаниях о встрече с Караджале в Блаже Виктор Ефтимиу говорит и о том, что добровольный берлинский изгнанник производил впечатление совершенно здорового человека. Однажды он простоял в одной рубашке в кругу друзей литераторов почти целую ночь, удивляя молодых не только своим неиссякаемым остроумием, но и выносливостью.
Итак, в последний год своей жизни Караджале казался таким, как всегда, — веселым, ироничным и совершенно здоровым. На фотографиях он и в последний год своей жизни выглядит таким, каким он остался в памяти современников: крутой лоб, глубокие пронзительные глаза, толстые, слегка закрученные кверху усы. Лицо по-прежнему суровое и даже как бы надутое. На нем не видно следов горя и разочарований. Глаза смотрят как бы еще пристальнее и проникновеннее, чем на более ранних фотографиях, — в них ум и понимание человека, от которого ничего не скроется.
Но Караджале все же стал другим. Он ничего не забыл, но это уже не тот человек, который, несмотря на свое саркастическое отношение к сильным мира сего, снедаем честолюбием и жаждой добиться от них признания своих заслуг. Он не отгораживается от внешнего мира, по-прежнему замышляет новые работы, новые издания, но теперь он почти равнодушен и к похвалам и к нападкам.
30 января 1912 года Караджале должно было исполниться шестьдесят лет. В Бухаресте собирались торжественно отметить эту дату. Караджале приезжал в Бухарест в начале января, следовательно, он не мог не знать о готовящемся юбилее. Но его это не интересует. Получив известие, что Влахуца поручено подготовить специальный номер журнала «Флакэра», посвященный Караджале, он немедленно телеграфирует своему Другу:
«Заклинаю нигде и ничего обо мне не писать. Не предпринимай никаких шагов. Жди письма».
А вот и это письмо:
«Знай же, что 30 января («в этот великий день») я буду спокойно сидеть дома в тепле — здесь свирепствуют лютые морозы. Я не приеду. Письмо, которое направил тебе Гэрляну, повергло меня в ужас. У меня нет никаких наклонностей для триумфа. Кроме того, ты знаешь, что «ископаемые» одинаково нечувствительны к плевкам и обожанию. Решительно заявляю — не приеду».
Для того чтобы понять этот последний публичный жест Караджале, следует сказать и о том, что ожидало его в Бухаресте, если бы он согласился участвовать в юбилее. Время сделало свое дело, и многие из тех, кто некогда высказывал нескрываемое презрение к «несерьезному комику», теперь воспылали к нему любовью и чрезмерным уважением. Эмиль Гэрляну, о котором шла речь в письме к Влахуца, был тогда председателем общества румынских писателей; он назвал юбилей Караджале «золотой годовщиной»; юбилейные торжества должны были отметить «бракосочетание» Караджале с Бессмертием». Еще хуже с точки зрения юбиляра было, пожалуй, то, что официальные лица и учреждения, министерство просвещения и даже королевский двор решили участвовать в торжествах. Программа была составлена в стиле, достойном Митики, выступавшего на сей раз в роли покровителя литературы и искусства. Она предусматривала не только пышную встречу на вокзале с участием школьников, но и факельное шествие и серенаду школьного хора под окнами дома, в котором остановится юбиляр. Концерты, спектакли и банкеты должны были завершиться литературным вечером, устроенным королевой в своем дворце.
Таким образом, тот самый Караджале, который всю жизнь высмеивал официальные церемонии, должен был теперь сам оказаться героем пышного, карикатурного ритуала. Писатель, которого официальные лица столько раз оскорбляли и третировали свысока, теперь должен был предстать перед публикой в роли литературного божка, которому курят фимиам на площади. Караджале прекрасно сознавал, что позднее официальное признание в такой чрезмерной форме — обратная сторона старой медали; это лишь новое выражение духовного убожества тех же людей. Теперь с высоты своих шестидесяти лет он видел все ясно. Годы прошли, давние иллюзии поблекли, старые чувства иссякли. Остались холодная трезвость и ясность ума.
Не желая никого обидеть, Караджале послал накануне юбилея Влахуца и председателю общества писателей Гэрляну телеграммы о том, что он заболел, у него приступ ишиаса, поэтому он совершенно лишен возможности покинуть Берлин. Но сохранился документ, показывающий, какого рода приступом мучился Караджале накануне юбилея. В ночь на 30 января он заперся в своем кабинете и сочинил басню в стихах, которую посвятил Влахуца и отправил ему в Бухарест на другой же день.
«Жил-был когда-то мальчик, которого все домашние считали отъявленным сорванцом… Братья и даже мать с ним не считались. Все остальные его преследовали, иногда и избивали. И это продолжалось так долго, пока несчастный не сбежал из дому… Но настал день, когда домашние вспомнили о непутевом сыне и пожалели его… В день его рождения они даже простили его и зазвали к себе в дом. Здесь они так напичкали его сладостями, что он заболел животом. Мораль сей басни такова: после очень горькой жизни нельзя быть жадным до сладенького».
Это были последние шуточные стихи Караджале, посвященные самому себе. Они дышали юношеским озорством и свежестью.
Ироническое отношение к официальному юбилею не помешало ему откликнуться с глубокой признательностью на все проявления любви и дружбы, высказанные частными лицами. В то время как в Бухаресте устраивались собрания и шли представления наспех поставленных спектаклей «Господин Леонида перед лицом реакции» и «Карнавальная карусель», в которых актеры не успели выучить своих ролей, по берлинскому адресу писателя прибывали десятки телеграмм и писем. Поздравления прислали студенты и актеры, культурно-просветительные организации трансильванских румын, учителя, газетные работники, один владелец бодеги, мелкие чиновники и многие другие.
Юбиляр поблагодарил каждого в отдельности. Он не отрекался от читателей. Он не мог только переносить лицемерия официальных славословий. И в эти дни он продолжал работать, замышлять новые произведения и новые поездки, по-видимому, совсем не думая о том последнем путешествии, которое предстояло ему совершить в том же юбилейном году.
Последние месяцы своей жизни — февраль, март, апрель и май 1912 года — Караджале провел, как обычно, в работе, разъездах и хлопотах о благополучии своей семьи. Внешне многим казалось, что жизнь его устроилась окончательно. Но близкие друзья знали, что его ждут новые трудности. Ибо обстоятельства, в которые были посвящены лишь немногие, снова делают его материальное положение шатким и необеспеченным. Наследство Екатерины Момуло уже растаяло. Разумеется, это не было неожиданностью. Перед отъездом в Берлин наследник говорил: «На несколько лет я богатый человек». Эти несколько лет прошли. Караджале все время надеялся, что за эти годы непременно что-то случится, что обеспечит его и на будущее. Но ничего не случилось. Кроме юбилея, в котором он отказался принять участие. И вот сомнений нет — деньги кончаются.
Караджале молчал. Но близкие друзья волновались и советовались: что делать с Караджале? Сын Доброджану Геря рассказывает:
«Мой отец был очень добрым человеком. Однажды Зарифопол мне сказал: «Единственный по-настоящему добрый человек из всех, кого я знал, это Геря. Можно утверждать, что он истинно страдает от чужих страданий». И вот Геря в течение нескольких месяцев волновался и советовался с друзьями: «Что делать с Караджале? У него кончаются деньги!» Во время последнего совещания по этому вопросу с одним из друзей отца, А. Радовичем, они пришли к следующему решению: все состоятельные друзья Караджале (а их было великое множество) дадут по нескольку тысяч лей каждый, минимум по одной тысяче, так, что будет собрано не менее ста тысяч. Эту сумму можно депонировать в каком-нибудь страховом обществе, которое в результате протекции («вот случай, когда и протекция на что-нибудь пригодится») согласится назначить Караджале приличную пожизненную ренту, с оплатой половины ее стоимости его жене в случае смерти писателя. Никто не может знать, согласился ли бы Караджале принять такое предложение, поскольку Геря не успел сообщить ему об этом до смерти».
Но у нас имеются доказательства, что Караджале не согласился на другое, почти аналогичное предложение, сделанное ему директором журнала «Ноуа Ревиста ромына» («Новый румынский журнал») Радулеску Мотру. По случаю юбилея писателя Мотру предполагал открыть в своем журнале общественную подписку на создание фонда для премирования Караджале. Такая премия символизировала бы признательность нации своему великому писателю. Узнав об этом проекте, Караджале написал Радулеску Мотру, что он тронут его заботой, однако «всякое официальное вмешательство, даже чисто платоническое, так же как и общественная подписка», сделают невозможным для него принятие такого предложения. Вскоре он отправил в Бухарест и телеграмму: «Категорически отказываюсь от всякой публичной подписки».
Итак, ясно одно: Караджале не хочет иметь никаких дел с официальными лицами и учреждениями даже в вопросе, от которого зависит его дальнейшее материальное существование. Он надеется, что как-нибудь выйдет из затруднения другим путем. А пока он занимается своими обычными делами и ведет по-прежнему свою обычную, не очень-то спокойную жизнь.
В середине марта он выехал из Берлина в Румынию. Не доехав до Бухареста, свернул в трансильванский город Сегедин. В местной тюрьме отбывал заключение поэт Октавиан Гога, один из деятелей румынского национального движения в Трансильвании. В своих мемуарах Гога впоследствии рассказал об этом неожиданном празднике — посещении Караджале, явившегося в тюрьму с шампанским и сумевшего подкупить стражу, чтобы быть допущенным к заключенному. Гога пишет:
«Караджале казался моложе, чем когда-либо. Он разгуливал по комнате широким шагом, иногда он останавливался и поправлял очки, из-под которых поблескивали его глаза с обычным для него резким и неугомонным блеском».
Караджале провел в тюрьме три часа. Положив руку на плечо заключенного, он вдруг предался мечтаниям:
«У меня есть план на будущее лето… Я приеду к тебе в Рэшинарь с женой и детьми… Мне очень понравилось это село у подножья гор. Приедет и Влахуца… Поживем там все вместе до осени. Нам ведь ничего не нужно… Был бы только рояль и кто-нибудь, кто умеет играть… Вечерами, когда стемнеет и из-за холма, между деревьями, покажется желто-белая луна, мы будем сидеть на лужайке и слушать доносящуюся из открытого окна Лунную сонату Бетховена».
Поэту Гога казалось, что он осязает какую-то таинственную грусть, какое-то странное волнение, исходящее от Караджале. Но, может быть, это ему померещилось позднее, когда он узнал, что свидание в тюрьме с Караджале было последним в его жизни.
Из Сегедина Караджале уехал на несколько дней в Бухарест. Затем вернулся в Берлин.
Прошло меньше месяца, и вот Караджале уже снова садится в поезд, идущий в Румынию. В этот раз он едет в Яссы в сопровождении своего старшего сына Матея. Причины его поездки весьма любопытны. Караджале, который положил много труда на воспитание своих детей и всячески внушал им, чтобы они не поддавались соблазну литературного творчества, приехал теперь в Яссы, чтобы рекомендовать редакции журнала «Вяца ромыняска» стихи своего первенца. Тут следует сказать, что отец никогда не поощрял литературные занятия сына. Он даже о них не знал, пока Матей не показал ему однажды свои сонеты. Вот как описывает эту историю Екатерина Логади-Караджале:
«Отношения отца со своим старшим сыном, моим сводным братом Матеем, всегда были напряженными. Матей совершил вместе с нами путешествие по Западной Европе, предшествовавшее нашему переселению в Берлин, и некоторое время даже жил с нами в Берлине, где он записался на юридический факультет. Но когда отец узнал, что Матей и не думает посещать лекции, а бродит по городу и восхищается вековыми деревьями Тиргартена, он очень рассердился и немедленно отправил его обратно в Бухарест. Матей должен был поступить в Бухарестский университет.
В Матее не было ничего от душевной щедрости нашего отца. Он был презрителен, мрачен, полон самомнения. Особенно развит был в нем снобизм. Это привело к тому, что даже мы, его брат и сестра, присвоили ему кличку «господин граф», и очень забавлялись его церемонностью. Он тоже посмеивался, но с таким выражением превосходства, что казалось, будто именно он победитель. Матей относился к отцу холодно и отчужденно. Он не понимал его таланта, не понимал и отцовского характера, но и отец тоже не очень-то считался с мнениями сына. Матей резко отвергал все отцовские советы и совершенно не ценил убеждений отца. Беспрестанно выслушивая отцовское «не будь дураком», он начал говорить, что в нашей семье все измеряется «дуракометром». Он был единственным, кто систематически возражал отцу и нарушал веселую атмосферу, царившую в нашем доме. Никогда он не был заодно с отцом, между ними никогда не было идейной близости, борьба между ними велась с тех пор, как я себя помню.
И все же был момент, когда они сблизились. Узнав, что Матей заболел, отец помчался в Бухарест. Возвращаясь в Берлин, он по дороге открыл конверт, который Матей дал ему на прощанье, на перроне вокзала. В нем оказалось тринадцать сонетов написанных Матеем. Отец прочел их нам вслух с глазами, полными слез. Они были очень хороши. «Несчастный! — сказал отец. — Сколько раз я твердил ему, чтобы он не занимался литературой. Я советовал ему избрать любое ремесло, только не это — оно хуже всех. Но теперь он уя^е заразился, и я не смогу его спасти!» В сущности, отец был счастлив и, забыв все прошлые разногласия, отправился в Румынию, чтобы заняться опубликованием сонетов. Они вскоре и были напечатаны в «Вяца ромыняска». Вернувшись в Берлин, отец привез и Матея, чтобы он оправился после болезни, И все же это сближение продолжалось недолго. Отец говорил о своей горечи матери даже в последний вечер своей жизни».
В самом начале этой книги мы упоминали об ироническом отношении Караджале к своей родословной. Теперь, приближаясь к концу повествования, уместно будет отметить иронию судьбы: сын Караджале — Матей, человек, одержимый болезненным тщеславием, одинокий и странный поэт, в течение всей своей жизни занимался генеалогическими изысканиями. Уже в четырнадцать лет Матей знал гербы всех аристократических семей Румынии, зачитывался готским альманахом и вопреки отцу верил, что Караджале принадлежат к старинному и знатному роду. Отец высмеивал тщеславие самозванца, но переубедить его не смог.
Надо сказать, что странные фантазии Матея были выражением более сложных и тонких чувств, чем думали в семье Караджале. Всю жизнь Матей не расставался со своими фантазиями и, творя в безвестности, никем не поощряемый, в большом отдалении от литературного мира в конце концов создал оригинальное произведение, роман «Край де курте веке», вошедший в историю румынской литературы. Матей был неудачником, но, как говорит Г. Калинеску в своей «Истории румынской литературы», это был «неудачник высшего типа, более ценный, чем иные победители, один из тех, кто драмой своей жизни и несколькими гениальными штрихами создает одинокий, но волнующий и незабываемый литературный памятник».
Роман Матея Караджале, странный, нелогичный, пронизанный таинственными аллегориями, рисует жизнь бухарестской богемы начала нынешнего века, фантастический мир, в котором лень, испорченность и порок смешаны с душевной прозорливостью, острым умом и полными драматизма судьбами героев. Роман этот вызвал страстные споры среди знатоков и ценителей румынской литературы. В своих заключениях критики согласны, пожалуй, только в одном: вряд ли можно найти писателя, который был бы так далек, так чужд Иону Лука Караджале, как его собственный сын Матей.
Но пока мы еще в 1912 году, когда отец впервые узнал, что его старший сын пишет стихи, и помог ему опубликовать их в «Вяца ромыняска». Литераторам из этой редакции Матей не понравился. Печальное впечатление произвел тогда и отец нового поэта, он казался усталым и измученным. Кто-то даже спросил, не следует ли ему обратиться к врачу, на что Караджале резко ответил: «Зачем? Чтобы врач сказал, что я болен?» Разные люди, почувствовав физическое недомогание, относятся к нему со страхом или, наоборот, с небрежностью, иные выказывают стоическое, веселое равнодушие, мудрое и безропотное принятие того, что неизбежно. Караджале, вечный преувеличитель, человек, привыкший давать простор своим чувствам, попросту не хотел признать самого факта болезни.
Однажды, это случилось осенью одиннадцатого года, во время очередной поездки в Бухарест, поезд, в котором ехал Караджале, остановился в Тимише. Случилась какая-то неполадка с локомотивом, так что у пассажиров было достаточно времени, чтобы погулять по окрестностям. Стояла теплая, поздняя осень, с гор дул опьяняющий ветер, и Караджале захотелось подняться на один из близлежащих холмов. Он ушел в прогулку один, но вскоре вернулся к поезду бледный, вспотевший, задыхающийся. Спутники по купе уложили его на скамью, принесли холодную воду и положили ему компресс на сердце. Вскоре он пришел в себя. Когда поезд, наконец, тронулся, он уже снова шутил и забавлял своих спутников.
История эта стала известной значительно позднее и только лишь потому, что вместе с Караджале ехали тогда его соотечественники, рассказавшие о случившемся. Сам Караджале молчал. Упрямство и беззаботность, резкость и страстность, умение забыть себя, опьяниться всеми радостями жизни и могучий природный оптимизм — все эти караджалевские черты проявились в последние месяцы его жизни, когда он, по-видимому, был тяжело болен, возможно, догадывался об этом, но никому, вероятно, даже самому себе, не признавался в серьезности недуга.
И все-таки его последние письма, последние мысли и даже последние шутки пронизаны предчувствием близкого конца.
Вернувшись из очередного вояжа в Румынию, которому суждено было стать последним, Караджале немедленно написал Паулю Зарифополу в Лейпциг, что он мечтает о «дакоримском ужине» в любимой гостинице «Сак-сенхоф». Он обещал приехать в Лейпциг с женой, детьми и Челлой Делавранча, гостившей в это время в Берлине. Караджале писал:
«Уж очень я соскучился по уютному уголку в буржуазном садике моей любимой гостиницы, где надеюсь, после моего перехода в иной мир, городской совет и примария родного города Плоешти прибьют мемориальную доску с прочувствованной надписью: «В этом месте наш любимый Герр Директор любил предаваться трансцендентным рассуждениям».
И о своей будущей смерти Караджале говорит шутя. Впрочем, он еще в предыдущие годы уверял друзей, что надеется на радостную и веселую смерть, — это все, что может себе пожелать человек на склоне лет, это лучшее пожелание, которое только можно придумать адресовано трансильванскому литератору Александру Чиура, приславшему ему свою книгу «Воспоминания». Караджале благодарил автора и сообщал, что книга ему понравилась. Затем он долго слушал игру Челлы Делавранча на рояле. Известная уже тогда пианистка, которую Караджале знал с детства, гостила в Берлине и, как всегда, жила на квартире ближайшего друга своего отца.
День прошел, как обычно. И в этот день домашние слышали смех Караджале, его шутки, его рассуждения о музыке. Потом наступил вечер, на Инсбрукерштрассе легли вечерние тени, звенели конки, кричали разносчики и продавцы вечерних газет.
И вечер прошел, как обычно. Это был теплый июньский вечер со слабым ветром, с возбуждающими запахами, проникающими сквозь широко открытые окна квартиры на Инсбрукерштрассе, 1. Там, за окнами, шумел своей пестрой, разнообразной жизнью огромный чужой город. Здесь, в квартире, царила обычная атмосфера, все разговоры касались Румынии и румынских дел. Когда жена, дочь и Челла Делавранча ушли спать, Караджале, оставшись наедине с сыном, которого он ласково называл Луки, разговорился с ним о принципах построения шекспировской драмы. Караджале хорошо знал Шекспира и по своему обыкновению тут же сыграл несколько сцен из «Леди Макбет». Караджале говорил о судьбе — он ведь всегда верил в судьбу, несмотря на свой ясный ум и рационалистические убеждения. Перейдя к своей собственной судьбе, отец снова постарался объяснить сыну, почему он отказался участвовать в недавнем юбилее, почему покинул Румынию и стал добровольным эмигрантом.
«Он говорил тогда долго, — вспоминал впоследствии Лука, — говорил с пафосом, почти со слезами на глазах. Как он боролся, оклеветанный одними, не принимаемый всерьез другими и устраняемый от дел всеми влиятельными людьми. И как все же пробил себе дорогу, как он стал знаменитым, хотя к его словам по-прежнему относились с пренебрежением». Он рассказал сыну о своих политических иллюзиях и как часто ничтожнейшие люди глубоко ранили его честолюбие. «В тот же вечер, — продолжает Лука, — он подвел для меня баланс своих литературных заработков. В самые лучшие годы они не превышали двух тысяч трехсот лей. И он закончил так: «Я всю жизнь работал, чтобы иметь возможность существовать и вырастить вас, своих детей. Я дал Румынии знаменитое имя. Но этот знаменитый человек давно бы умер с голоду, если бы ему нужно было жить только на свои заработки».
Поздно ночью сын отправился спать. Отец остался за своим рабочим столом с газетой в руках.
Что произошло потом? Был ли сердечный удар следствием того, что разговор с сыном сильно разволновал Караджале? Стал ли он после ухода сына еще раз с горечью подводить баланс, который с точки зрения счета, предъявленного им жизни, казался ему всегда отрицательным?
На эти вопросы у нас нет ответа. Смерть была милосердна — Караджале умер мгновенно, не успев даже позвать на помощь. В квартире все продолжали спокойно спать, никто не подозревал о случившемся.
Домашние ничего не заподозрили и на следующее. утро. В комнате Караджале было тихо, хозяин не показывался, но это никого не удивляло, так как знали его привычку работать по ночам. Время близилось к полудню, Челла Делавранча села к роялю и принялась разучивать сонату Шумана фа-диез-мажор, с уверенностью, что, если Караджале проснется, он не станет ее бранить; невозможно было себе представить, чтобы звуки рояля могли вызвать его недовольство. В середине игры пианистка вдруг услышала пронзительный женский крик. Она бросилась к двери и увидела жену Караджале, которая стояла на пороге комнаты мужа с окаменевшим от ужаса лицом. Челла тоже заглянула в комнату: Караджале лежал на полу между кроватью и ночным столиком; постель была нетронутой, Караджале лежал одетый, зажав в мертвой руке газету. Было около двух часов дня, но умер Караджале, по-видимому, еще накануне вечером, вскоре после того, как сын оставил его одного. Это случилось в ночь с 8 на 9 июня 1912 года по старому стилю.
Доктор, производивший вскрытие, сказал, что ему редко приходилось видеть такой серьезный случай застарелой болезни сердца. Но тем, кто близко знал Караджале, трудно было сознавать, что его больше нет в живых. «Я не могу представить себе этого человека мертвым», — писал Влахуца своей жене из Берлина, куда он выехал сразу же после получения печальной вести. «Я ошеломлен, — писал Октавиан Гога, — и не могу себе вообразить странное зрелище смерти Караджале. Никогда мне не приходило в голову, что неня Янку может оказаться беспомощным, согнутым старостью человеком, что Караджале будет лежать со скрещенными на груди руками, умолкнув навеки».
Таков был конец этой жизни, исполненной страстности, неугомонности, битв и разочарований. Но даже о мертвом Караджале нельзя было сказать, что он вкусил мир. Поистине смерть не избавила его от равнодушия и оскорблений со стороны тех же лиц и учреждений, которые преследовали его всю жизнь.
Вот что произошло после 9 июня 1912 года.
Александрина Караджале оповестила бухарестских друзей писателя о его кончине. В Берлин немедленно приехали Делавранча, Влахуца и Геря. 14 июня состоялись временные похороны. Тело Караджале не было предано земле в Берлине, гроб был отвезен в склеп протестантской церкви первого Шененбергского кладбища, где он должен был оставаться, пока не будут выполнены все необходимые формальности для перевозки останков на родину. Вдове и друзьям умершего казалось, что это можно будет осуществить в самом ближайшем будущем. На деле Караджале пришлось ждать погребения долгие месяцы.
Смерть Караджале повергла Румынию в уныние. Известный румынский писатель Тудор Виану, вспоминая о том, какое впечатление произвело это известие на его поколение, писал, что потрясение общественного мнения можно было сравнить только с эмоцией, вызванной двадцать лет до этого трагической кончиной Эминеску. Все газеты и журналы напечатали пространные статьи о последних годах жизни великого сатирика, воспоминания его друзей, критические обзоры его творчества. Казалось, что навсегда умолкли голоса недоброжелателей, что имя его стало выше соперничества и вражды и он вступил в славу, которую никто больше не посмеет оспаривать. Немало было и обвинителей, заговоривших во весь голос о трагической судьбе умершего, о том, что не по своей вине он стал изгнанником. Журнал «Рампа» писал: «Вы, бесстыдные и сытые эксплуататоры, которые стрижете купоны и хвастливо заседаете в академиях и театрах, в редакциях и университете… Вы выслали его из царства, где он должен был бы жить в мире и почете, — вы изгнали его».
Румынская печать и литературная общественность потребовали, чтобы тело Караджале было перевезено на родину и предано румынской земле. Увы! Официальные власти встретили это требование с привычным, хорошо знакомым равнодушием. И это несмотря на то, что Таке Ионеску, для которого Караджале еще так недавно агитировал с трибуны, был министром внутренних дел.
Прошло лето, и в то время, как бухарестский Национальный театр открывал 1 сентября новый сезон «Неделей Караджале», а газета «Ординя» объявила публичный сбор пожертвований на памятник умершему, гроб с его останками все еще находился в часовне берлинского кладбища. Вдова писала в Бухарест верному другу покойного, Доброджану Геря:
«Что же в конце концов делается, что решено насчет этого несчастного, который лежит всеми покинутый и забытый на чужом кладбище?» По словам вдовы, кладбищенский сторож спросил ее, кто покоится в незаколоченном гробу — политический эмигрант? Она ответила: «Нет, это румын». В конце своего письма Александрина Караджале писала, что она не может больше переносить такую муку, если не будет принято немедленное решение, она похоронит мужа в Берлине: «На это у меня есть все права, и я думаю, что такое решение было бы и ему больше по душе».
После повторных просьб Геря и других близких друзей Караджале, министерство внутренних дел предоставило, наконец, двадцать две тысячи лей, необходимых для перевозки тела в Румынию, и официальная делегация во главе с генеральным директором румынских театров И. Бакалбаша отправилась в Берлин.
В середине ноября Караджале совершил свое последнее путешествие на родину, не лишенное приключений и недоразумений, как большинство его предыдущих поездок: товарный вагон с гробом был завезен по ошибке на другую станцию и загнан на тупиковый путь. Наконец 18 ноября вагон прибыл в Бухарест. Никто его не встречал. Никто толком не знал, когда состоятся похороны.
19 ноября в Бухаресте был холодный, дождливый день. Эмиль Гэрляну, председатель румынского общества писателей, приехал на вокзал в пять часов дня. Он увидел красный запломбированный вагон, мимо которого равнодушно проходили люди, не подозревавшие о том, какой груз он привез в Бухарест. Позднее, как рассказал Гэрляну, стали собираться друзья Караджале, приехал его сын Лука, появились и корреспонденты столичных газет. Наконец в шесть часов вагон был открыт, и друзья вынесли гроб на перрон. Здесь же была отслужена краткая панихида, после чего похоронная процессия направилась в город. Уже стемнело, на катафалке зажгли факелы. Процессия двигалась сквозь густую пелену дождя и тумана. Друзья покойного ехали на извозчиках. Только один человек пошел вслед за катафалком пешком, с непокрытой головой. Это был актер Янку Брезяну, знаменитый исполнитель роли Подвыпившего гражданина из «Потерянного письма».
Гроб привезли в церковь святого Георгия. Похороны состоялись 22 ноября. И в этот день шел дождь, и процессия двигалась под зонтиками по направлению к кладбищу Шербан-Водэ.
Надгробные речи произнесли писатели Барбу Делавранча, Ал. Давила и Михаил Садовяну. Над разверзнутой могилой говорил также Таке Ионеску. Выступали и другие лица, которые никогда не были друзьями Караджале.
Делавранча нашел достойные слова, выразившие величие покойного и скорбь живых. Он сказал, что Караджале был неутомимый труженик, великий писатель, мыслитель и настоящий патриот. Делавранча сказал:
«К чему бы ни прикоснулась его рука, она оставила нестираемые следы о том, что здесь проходил он, истинный великан нашей нации, суровый учитель нашего и будущих поколений».
Михаил Садовяну, тогда еще молодой человек, но уже известный писатель, потрясенный смертью Караджале, опубликовал и некролог, в котором совершенно верно указал место покойного в истории румынской литературы. Глядя на свою библиотечную полку, Садовяну писал:
«…вот Эминеску, а рядом с ним Караджале. Их книги — это священные урны, в которых спят их мысли, их страдания и надежды. Я плохо выразился: не спят, а бодрствуют; они живы, как живы в природе тепло и свет; неустанно проникая в наши души, они улучшают их и оплодотворяют».
Таких слов никто не говорил ни Эминеску, ни Караджале при их жизни. Но отныне их станут повторять не только те, кто говорит и думает на румынском языке. Ибо как раз тот художник, что стоит в центре душевной жизни своего народа, становится наиболее понятным другим народам.
Посмертная слава писателя бывает краткой и легкой — взяв старт с треском бенгальского огня, она сгорает быстро и без остатка, у нее нет никаких шансов приземлиться в завтрашний день. Но бывает иная слава — мудрая и основательная, растущая медленно и постепенно, становящаяся все более полной, чем больше времени ушло от момента появления создавших ее творений. Именно такая слава — удел И.Л. Караджале.
Нельзя сказать, что его жизнь прошла в безвестности. И было бы неправильно считать, что его произведениями заинтересовались лишь после его смерти. Но нужны были два-три поколения, чтобы эти произведения неопровержимо доказали свою жизненность. Понадобился социальный переворот, чтобы разгадать все поставленные ими загадки. Удивительно, как волнуют читателей образы Караджале, его наблюдения и открытия именно в наше время, когда изображенное им общество уже отошло в прошлое. Поразителен интерес к его комедиям и за пределами Румынии — «Потерянное письмо» известно теперь во всех театральных метрополиях мира.
Пока в Румынии длилась социальная власть денег и страна управлялась политическим механизмом, который так точно описал Караджале, множество критиков старательно доказывали, что караджалевские произведения устарели и что им не следует придавать особого значения. Но, как справедливо писал один из тех румынских писателей, которому эти творения были особенно дороги, Михаил Себастиан: «…если Караджале и в самом деле устарел и отошел в прошлое, то к чему же это упорство и озлобленность, эта полемическая страсть, эта наглость, с которой через двадцать семь лет после его смерти бесконечно повторяют одно и то же? Эта «устарелость», это «забытье», не дающее нам покоя, парадоксальная и бесконечная шутка истории нашей литературы».
Для Михаила Себастиана, как и для многих других Румынских писателей двадцатых, тридцатых и сороковых годов, Караджале целиком сливается с их собственными идеями и борьбой. В произведениях Караджале они видели обоснованный и окончательный приговор обществу, в котором жили. В судьбе автора «Потерянного письма» они усматривали не случайную игру обстоятельств, а закономерность. Караджале был для них не только писателем, художником, индивидуальностью. Он — их собственный голос. Он — совесть той части румынской интеллигенции, которая не хотела идти на компромисс и подчиниться глупости и цинизму правящего класса.
Таким образом, творения Караджале шли рука об руку со временем: караджалевские герои продолжали жить, ничего устарелого и мертвого нельзя было обнаружить в его комедиях, сделанные в них открытия становились достоянием всех, пророчества сбывались одно за другим.
Но на чем основана популярность этих произведений в наши дни? Чем они так близки уму и чувству людей сегодняшнего мира?
Возвращение писателя в современность может, конечно, показать его с неожиданной стороны. Большие писатели воспринимаются по-разному в разные исторические эпохи. Но великого жизнелюба, трезвого психолога, ясного, прозорливого Караджале нельзя все же ставить рядом с современной «литературой абсурда». Ему чуждо трагическое видение мира. Он пламенно любит жизнь и людей. Он даже не ставит проблемы невозможности общения между людьми. Гипербола, гротеск, комизм и алогичные элементы в его комедиях и рассказах имеют принципиально другой смысл, чем в некоторых современных сочинениях. По словам Ж.-П. Сартра, современная «литература абсурда» характерна своим стремлением судить о человеческих и исторических явлениях, исключив элемент причинности, взаимосвязи между двумя действиями. Но в творчестве Караджале причинность играет огромную роль. Нигде и никогда Караджале не приходил к мысли о невозможности объяснить мир или к ощущению абсурдности жизни. Наоборот, Караджале всегда точно знает причины зла, он рассекает их на отдельные элементы, указывает их читателю, предсказывает их дальнейшие последствия. Караджале удивительно прозорлив именно тогда, когда он рисует жизнь в ее взаимосвязанности, когда за каждым поступком ищет его причину. И в нем нет холодной созерцательности: рука об руку с неумолимой проницательностью идет беспощадная ненависть к конкретным носителям зла. «Я их ненавижу!» — говорил он о Кацавенку, Траханаке, Фарфуриди и некоторых других своих героях. Поэтому, безусловно, правы те критики, кто решительно восстает против попыток отождествления караджалевских творений с современными литературными школами, опираясь при этом и на другие примеры из истории мировой литературы: ведь нельзя же считать, например, Гоголя предшественником «литературы абсурда» лишь на том основании, что в «Мертвых душах» он изобразил социальную действительность, которой присущи алогичные и даже фантастические элементы.
Но если нельзя ставить знака равенства между миром Караджале и современным миром, между караджалевскими произведениями и литературными течениями новейшего времени, все же верно, что современный читатель этих произведений читает их по-новому, иначе, чем их читали еще вчера и позавчера. В этом одно из доказательств, что произведения Караджале — классические произведения. Если то, что он сказал о своей эпохе свыше полувека тому назад, находит живой отклик в людях сегодняшнего дня, это означает, что социальное прошлое все еще связано с настоящим. И вместе с тем это значит, что Караджале обладает силой и вечной юностью классиков, чьи творения во времени расходятся все шире, как расходятся круги волн в вечно беспокойном море.
Об этой особенности классиков, об их возвращении в современность написаны тома. Что касается Караджале, то он представляется глубоко современным взору человека второй половины нашего столетия еще и потому, что его творчество посвящено одной из основных проблем, волнующих наш быстро меняющийся мир, — отношениям между личностью и общественным механизмом времени. Гамлет и Антигона по разным причинам перелетели через столетия и живут теперь в самой гуще нашей эпохи. Герои Стендаля близки и понятны современным людям своим опытом в самонаблюдении, искушенностью в психологии, жадностью к познанию. Но и люди Караджале при всей своей кажущейся схематичности, карикатурности их чувств и деяний, преувеличенности и помпезности их языка по-своему помогают современному человеку разгадать свое время. Караджале показал, как политическая деятельность может превратиться в фарс, как отказ от идеалов приводит к деградации общества, как язык может превратиться в мертвые символы, как безропотное трусливое подчинение порочному и аморальному общественному механизму опустошает человека, превращает его в механическую куклу. Но ведь и в наше время на обширных территориях земного шара разыгрываются политические фарсы, имеющие подчас трагические последствия. Ведь именно теперь, когда мир так быстро изменяется, когда происходит разложение старой колониальной системы, когда народы, только недавно получившие свободу или все еще ведущие борьбу за независимость, ищут новых путей, социальная действительность запутана и противоречива даже еще больше, чем в прежние времена. Как раз в современном мире новоявленные Кацавенку и Фарфуриди, говорящие на разных, очень далеких от румынского языках, повторяют их демагогические трескучие фразы. Караджалевский смех звучит теперь, как предостережение. Кто смеется так, как смеялся Караджале, способен и на великий гнев, на большое мужество, на веру в жизнь, в будущее.
Ион Лука Караджале — великий писатель, чьи творения были до сих пор мало известны миру, предстает сегодня как символ таланта и разума своего народа. Биография и творения румынского писателя стали частью истории мировой культуры.