Если бы жителя Бухареста конца прошлого века, который любил читать газеты, спросили, в какой из них сотрудничает писатель И.Л. Караджале, он вряд ли сумел бы дать правильный ответ. Караджале так часто переходил из одной редакции в другую и печатал свои статьи и фельетоны в столь разных изданиях, что перечислить их трудно даже сегодня, когда историки литературы составили подробный перечень всех караджалевских статей.
После того как редакция «Эпохи» отказалась от его услуг, Караджале стал сотрудничать в газетах «Драпелул» («Флаг») и «Фойя интересанты» («Интересный листок»). В «Драпелул» его пригласил старый друг — Делавранча. В «Фойя интересанты» его привлек поэт Г. Кошбук, автор знаменитого стихотворения «Мы требуем земли», которого критик Доброджану Геря назвал «поэтом крестьянства»
В газете «Драпелул» у Караджале тоже была своя рубрика — «5-я колонка», которую он заполнял материалами о литературе, искусстве и науке. В «Фойя интересанты» его постоянная рубрика называлась «Бухарестские идил лии». В ней он печатал короткие юмористические рассказы, заметки о литературе и театре. Однажды он напечатал фантастический репортаж-интервью с профессором, приглашенным лечить наследника престола, принца Фердинанда, — остроумная пародия на репортерские нравы времени.
Можно назвать еще и другие газеты, еженедельники и литературные журналы, в которых сотрудничал в те годы Караджале: ясская газета «Сара» («Вечер»); литературно-политический журнал «Ромыния иллюстраты» («Иллюстрированная Румыния») под руководством Иона Русу Абрудяну; журнал «Газета сытянулуй» («Крестьянская газета»), в которой постоянно сотрудничал ближайший друг Караджале — Влахуца; ежедневная газета «Универсул».
Но все чаще Караджале стремился уйти от писания газетных статей и ограничиться лишь публикацией литературных произведений. Уже в «Эпохе» он напечатал целую серию великолепных юмористических рассказов: «Политика и деликатесы», «Расплата патриотической жертвы», «Ужасное самоубийство на улице Верности», «Гражданская гвардия», «Прогулка в Кэлдэрушань», «Боборул». В журнале «Газета сытянулуй» напечатан один из самых примечательных рассказов Караджале «Кэнуца — человек с вывертом». В газете «Универсул» под рубрикой «Критические заметки» печатались знаменитые «Моменты» — короткие юмористические сценки, законченные микрокомедии, о которых нам еще придется говорить.
И все же Караджале не любил газетную работу. В газете так легко проигрывают, проматывают себя. Газета караджалевского времени — это самое дно общества. Она отравлена всеми губительными соками времени.
Однажды Караджале написал на эту тему рассказ-притчу «Счастье наборщика».
…Жил-был на свете бедный мальчик, которого пожалела Богородица и, приняв облик доброй монашки, повела его за руку в одну типографию и определила там учеником. И началась для бедного мальчика еще более тяжелая жизнь, полная труда, лишений и унижений. А когда он стал наборщиком и положение его не изменилось к лучшему, он с такой обидой вспомнил о доброй монашке, что снова смилостивилась Богородица и, приняв знакомый ему облик, вышла ему навстречу на старой, знакомой дороге. И несчастный наборщик горько пожаловался ей на свою судьбу и попросил какой-нибудь милости. Монашка подняла глаза к небу и попросила творца, чтобы наборщику был ниспослан особый дар: за каждую клевету, которую он набрал в типографии, да получит он по три гроша, за каждую ложь — по два, а за глупости — по грошу за пару. «Господи! — удрученно сказал наборщик, — опять по грошу?» Но монашка успокоила его и велела не терять надежды. Вернувшись домой, наборщик нашел там большой горшок с деньгами — в нем было много мелких монет, но были там и золотые и крупные купюры по двадцать, по сто и даже по тысяче франков. И только тогда смекнул наборщик, что плата за ложь, клевету и глупость даже по мелочному тарифу может принести богатство — ведь он работал в большой ежедневной газете.
«Три гроша — за клевету, два — за ложь, а глупости — по грошу пара». Вот и вся арифметика газетной деятельности, ее баланс, ее подлинный смысл. Такой тариф может обогатить любого газетного работника.
Караджале он не обогатил. Журналистика, которой он занимался, была другого качества и оплачивалась по другому тарифу. Она не принесла ему ни денег, ни славы, ни душевного удовлетворения. Поэтому-то Караджале вечно пытался освободиться от необходимости писать статьи. Когда это оказывалось неизбежным, он стремился поднять их до уровня литературы. Постепенно он даже разработал новую творческую форму: короткая сценка, динамическая зарисовка, момент жизни. Когда эти моменты будут собраны вместе, выяснится, что это не что иное, как фрагменты обширной картины, рисующей целую эпоху.
Что же касается его материального положения, которое Караджале столько раз пытался поправить работой в различных редакциях, то дело снова кончилось старой, хорошо знакомой сценкой: 8 июня 1899 года в управление государственных монополий явился новый служащий — уже немолодой человек в очках, с лицом, на котором выделялись длинные усы, — широко известный писатель Ион Лука Караджале, получивший должность регистратора,
Современники Караджале думали, что он пишет мало. «Бурную ночь» написал двадцатисемилетний автор. «Потерянное письмо» — тридцатидвухлетний. После этого прошли годы, и казалось, что Караджале забросил серьезную работу. Драма «Напасть» успеха не имела. Новеллам и коротким юмористическим рассказам придавали значение лишь немногие. Другие, встречая «неня Янку», то есть дядюшку Янку, как фамильярно называли Караджале в довольно широком кругу, считали себя вправе спрашивать: скоро ли он опубликует новое серьезное произведение?
Современники думали, что Караджале редко сидит за рабочим столом еще и потому, что привыкли наблюдать его в роли устного рассказчика. Кружка пива, распитая в обществе Караджале, превращалась в импровизированное театральное представление. Все это знали. Существует множество описаний, в которых автор «Потерянного письма» изображен как блестящий импровизатор.
Александру Влахуца свидетельствует:
«Для того чтобы создать себе впечатление о караджалевсяой силе изображения, надо было послушать его устные рассказы. У него был свой мир персонажей, в вечном движении, сатирические тины, которых он изображал. Я говорю о тех, о ком он не написал, — невосполнимая потеря для будущих поколений».
Другой близкий друг Караджале, Пауль Зарифопол, тоже пишет о «фантастическом расточительстве» устного рассказчика, о том, что типы, которые он создавал «играя», могли бы обогатить румынскую литературу.
Но Караджале писал не мало. Эту легенду развеяло уже первое далеко не полное собрание его сочинений. Караджале писал не мало, но писал трудно. Он был на редкость взыскателен и самокритичен. В поисках нужного слова он забывал о времени. И написанное вечно его не удовлетворяло.
И.Д. Геря описал одну из своих встреч с Караджале в Плоешти, в доме отца. Сыну Геря было тогда семнадцать лет, и он увлекался физикой. Караджале попросил его рассказать о новейших открытиях в этой области, слушал его с большим интересом, а потом сказал юноше не то шутя, не то всерьез:
«Я тоже сделал одно наблюдение, похожее на научное. Мое ремесло состоит в том, чтобы искать правильное выражение. Написав первое приблизительное выражение, я не успокаиваюсь, ищу другое, пока не нахожу правильные слова. Так вот, я заметил, что правильное выражение всегда короче предыдущего. Следовательно, хороший стиль равен самому короткому выражению! Или это слишком поспешное обобщение?»
Рукописи Караджале отражают этот трудный, мучительный поиск правильного слова. У него был мелкий, но четкий, каллиграфический почерк, черновики пестрят неровными, нервными помарками, как бы отражающими неуверенность и сомнения. Зато переписанные набело страницы поражают своей аккуратной четкостью, они как будто написаны человеком, охваченным радостным чувством.
Но те, кто не заглядывал в караджалевские черновики, ждали от него каждый год новых произведений на Уровне «Потерянного письма» и удивлялись, почему они запаздывают.
Однажды жена писателя Влахуца, в доме которого часто бывал Караджале, задала ему уже знакомый вопрос:
— Почему вы ничего не пишете, пеня Янкуле? Караджале посмотрел на нее поверх очков, незаметно усмехнулся и ответил:
— Потому что я могу писать только в условиях, о которых говорил Эминеску:
Госпожа Влахуца приняла это за чистую монету. Она купила сосновый стол и однажды, усадив за него Караджале, опустила занавески и заперла комнату на ключ. После нескольких часов, когда добрая женщина освободила писателя из плена, она увидела на столе большое чернильное пятно, а под ним надпись: «Все нечистые профессии оставляют пятна».
С тех пор этот стол стал своеобразным альбомом, на котором писатели, посещавшие дом Влахуца, записывали свои мысли, каждый в присущем ему стиле.
Итак, Караджале работал трудно. Особенно во второй половине жизни, когда знаменитые комедии уже были написаны и уже изданы его драматические новеллы «Пасхальная свеча», «Грех», «В военное время», которые не изменили ни общественного, ни имущественного положения автора. Однако талант его за эти годы, несомненно, окреп.
Чем старше становится Караджале, чем труднее приходится ему в тисках времени, тем более острым становится его взор, тем яснее понимание окружающей его жизни. И вот создатель великой фрески — четырех взаимно дополняющих друг друга комедий — приступает к новой работе, которая на первый взгляд кажется состоящей из случайных набросков. На самом деле это снова критическая картина целого мира, выполненная скупыми и очень экономными мазками.
Караджале любил говорить, что природа не работает по стереотипам, а штампует каждого по особой колодке: один «закручен» этак, другой иначе, каждый на свой манер — не устаешь любоваться и… насмехаться.
Глаз Караджале хорошо подмечал особенности каждого, один-два штриха — и рисунок типа готов. Поэтому и его короткие рассказы содержат законченные рисунки типических фигур.
Может быть, Караджале и не думал создавать цельной картины общества. Короткие рассказы, о которых пойдет речь, он писал для газеты из недели в неделю, как фельетоны. Но когда их накопилось достаточное количество, автор не мог не увидеть, что в его рассказах представлены все страсти, расчеты, интересы, вкусы, пороки, драмы и трагикомедии правящего класса. И он стал подумывать об издании их отдельной книгой.
Постоянная рубрика Караджале в газете «Уииверсул», где печатались эти рассказы из будущей книги, называлась скромно: «Критические заметки». В предисловии к ним автор объяснял, почему он будет заниматься только «мелкими» и будничными темами:
«Я не могу думать о высоких материях, когда шагаю на земле по ореховым скорлупам. Банальная моя жизнь, наша общая жизнь румын — вот что меня интересует, вот что неудержимо привлекает мое внимание».
Общее название, под которым Караджале впоследствии выпустил эти короткие газетные рассказы — «Моменты», — вполне соответствовало материалу, каждый рассказ — это действительно только момент жизни, или как сказали бы мы сейчас, «моментальная фотография». Но уже тогда один из тшвестных румынских юмористических писателей, Георге Ранетти, сказал автору:
«Не Моменты, маэстро, а Монументы, — так надо было бы озаглавить эту замечательную книгу, потому что каждая из ее страниц — монумент наблюдательности, остроумия и художественной завершенности».
Итак, моменты.
Чем отличаются они от обычных коротких рассказов или от новелл самого Караджале?
Прежде всего своей драматической формой. В «Моментах» Караджале не повествует, не рассказывает — мы узнаем о происшествии и его героях из диалога действующих лиц. Два человека встречаются на улице или в кафе. В жаркий день кто-то звонит в дверь и спрашивает, живет ли в этом доме Попеску. Человек пришел в регистратуру какого-то учреждения справиться о судьбе одной петиции… Простейшие сценки, в которых чаще всего участвуют только два человека. Но каждая из них — миниатюрная комедия.
Вспомним караджалевские пьесы. Герои связаны одной интригой, раскрытие характеров происходит по мере движения фабулы, нравы тоже показаны в связи с историей, которая разворачивается на сцене. В «Моментах» Караджале сделал открытие, которое широко используется в наши дни новейшими драматургическими школами: каждый, даже случайный, разговор между двумя людьми содержит элементы драмы и комедии. Мир во всех его противоречиях, люди с их чувствами, мыслями, слабостями даны в простейших на первый взгляд, маленьких сценках; их можно оценить по достоинству, перечитав их или услышав диалог со сцены.
Искусство драматурга Караджале достигает в «Моментах» своей вершины. Даже в сценах, в которых, казалось бы, ничего не происходит, чувствуется биение жизни, драматическое напряжение. Рассказывая о вещах, как будто исключающих диалог, например, излагая содержание полицейского протокола, Караджале умеет все же придать ему драматическую форму — в протоколе излагаются полицейским языком диалоги персонажей, на которых составлен акт.
Общество и его жизнь даны в раздробленном виде, автор как бы рассматривает в микроскоп каждую частицу в отдельности. Но из этого сознательного дробления жизни возникает законченная картина. В чем-то манера Караджале напоминает известный теперь метод документального кино — съемки скрытой камерой.
Он подслушивал и выслеживал истину, он не навязывал своего отношения к ней, но как часто он щетинился всеми иглами своей острой злости ко всему тому, что уродует жизнь.
Трудно пересказывать «Моменты» Караджале, потому что их сила прежде всего в слове и точности подробностей. Можно лишь дать несколько примеров, показывающих, как автор строит композицию, как добивается ясности, выразительности и типизации.
Караджале постигает, что жизнь определенных социальных категорий, например мелких буржуа, развивается по замкнутому кругу. Моральное лицо человека формируется уже в ранней молодости и больше не изменяется. В обществе, основанном на тотальном расхождении между словом и делом, то, что люди говорят, не имеет значения, слова меняются, как одежда, в зависимости от времени года и погоды, но человек тот же, в какой бы костюм он ни рядился.
Вот студент Кориолан Дрэгэнеску («Темпора») во главе протестующих студентов у статуи Михая Витязу перед зданием Бухарестского университета. Из газетного отчета мы узнаем, что у Кориолана темперамент героя. Когда полицейские стягивают его за ноги со статуи, он кричит на всю площадь: «Будьте свидетелями этой новой подлости самого подлого из режимов». Потом Кориолан кончает университет, и мы вскоре снова встречаем его имя в той же газете, что описывала его бравые дела у статуи Михая Витязу. И снова Кориолан упоминается по случаю студенческих волнений: «В особенности мы обещаем отплатить бессовестному инспектору полиции, подлой каналье, дикому сатрапу и каннибалу, которого зовут отвратительным именем Кориолан Дрэг…»
Самое поразительное в этой истории то, что она, в сущности, никого не удивила. Похвала «геройскому темпераменту» Кориолана и осуждение «каннибала» и «полицейской канальи» одинаково риторичны, и сам Кориолан и его критики мало верят в то, что они говорят. А чудесное превращение «бунтаря» в полицейского — самое обычное явление времени.
А вот другая сценка: «Дядя и племянник».
Дядя, занимающий важный пост, категорически отказывается сделать что-нибудь для своего племянника, потому что протекционизм (по-румынски «непотизм» от слова «непот» — племянник) — это «страшная болячка нашего общества, гангрена, разъедающая наше государство, это роковой пережиток, оставшийся от черного, рокового господства фанариотов».
Племянник столь же принципиален, как и его дядя. Он отказывается проявить послушание, если дядя окажет ему протекцию: «…чтобы взамен мизерного жалованья младшего судейского чиновника я пошел на подлость…на инсценировку против политического противника его режима? Но до каких же пор будет продолжаться эта система? До каких пор эта страшная болячка нашего общества, эта гангрена, разъедающая наше государство, этот роковой пережиток…» и т. д.
Рассказчик, напрасно пытается их помирить — оба необыкновенно принципиальны. Но вскоре рассказчик случайно раскрывает одну оппозиционную газету и читает в ней следующее: «Подлая инсценировка!.. Преступное преследование почтенных граждан!.. Террористический режим!.. Видные граждане незаконно арестованы накануне выборов!.. Министры, творящие беззаконие!.. Прокурор сатрап!.. Недостойный племянник, достойный своего недостойного дяди!..» Принципиальный дядя и его не менее принципиальный племянник нашли общий язык.
Еще до появления кинематографа Караджале открыл некоторые принципы кинематографического монтажа. Пять страничек рассказа «Телеграммы», в сущности, сценарий, по которому полвека спустя и был поставлен кинофильм. В «Телеграммах» показана «борьба» двух правящих клик в провинциальном городе, начавшаяся после того, как одна богатая дамочка, Атенаиса Пержою, бросила Альберта Гудэрэу, племянника местного адвоката и бывшего депутата Костэкел Гудэрэу, и сошлась с директором местной префектуры Раулем Григорашку. И вот в столицу на имя премьер-министра и короля начинают прибывать тревожные телеграммы.
«Директор местной префектуры Рауль Григорашку грубо оскорбил сквернословием и пощечинами центральном кафе. Угрожал убийством. Жизнь честь опасности. Просим срочного расследования».
Телеграммы следуют одна за другой в том же тоне.
«Дрожу за свою жизнь не могу больше ходить кафе. Жаловаться некому — прокурор отсутствует находится женском монастыре пирушке».
Происходит драка на Площади Независимости, Костэкел арестован, а брат его Иордакел телеграфирует премьер-министру: «Жертва подвергается пыткам инквизиции. Нож у горла».
Прокурор телеграфно освещает всю эту историю совсем в другом духе, но в том же стиле:
«Отчаявшаяся банда оппозиционеров руководством Костэкел Гудэрэу, Иордакел Гудэрэу и племянника Гудэрэу Альберт разведенного Атенаиса Пержою атаковала парке директора нашей префектуры. Последний защищался палкой ударил голове Иордакел. Костэкел извлек револьвер разбил электрическую лампочку центре парка. Паника убийца арестован. Проводим первое дознание. Гарантируем слухи пытках вымышлены».
Вскоре приходит новая телеграмма, в которой Иордакел Гудэрэу трагически сообщает:
«Мой брат Костэкел убит секретных пытках подвале местной полиции. Осиротевшая семья просит выдачи трупа умоляет у подножья трона о возмездии».
И наконец, финал всей этой истории, о котором мы узнаем из телеграфного отчета прокурора.
«Костэкел Гудэрэу освобожден сегодня утром отсутствия доказательств намерения совершить убийство. Помирился директором. Все расцеловались на Площади Независимости». Это после того, как Костэкел Гудэрэу получил пост государственного адвоката, на который рекомендовал его бывший противник — директор префектуры Рауль Григорашку.
Карикатурная борьба политических клик прикрывает отнюдь не карикатурную действительность. Меняется жизнь, обостряются классовые противоречия, буржуазия богатеет материально и все больше деградирует духовно. В «Моментах» показаны все формы этой деградации, затронувшей не только политическую и частную жизнь, но и школу, печать, армию, полицию, суд…
Вспомним Рику Вентуриано из «Бурной ночи». В «Моментах» нарисован новый тип журналиста — репортер Каракуди. Газеты тоже меняются. Рядом с выспренними передовицами, склоняющими громкие, но ничего не значащие слова, появляются вымышленные «последние известия». Фактов нет, есть то, что хозяева газет хотят выдать за факты. Есть вздорные вымыслы, которые вполне могут заменить факты, тем более что они по своему характеру больше соответствуют спросу публики, жаждущей сенсаций. Пока репортер Каракуди («Репортаж») приносит в редакцию заметки о том, что произошло в действительности, он на плохом счету у газетного начальства. Но стоит ему придумать какую-нибудь сенсационную небылицу, как он становится незаменимым. И вот Каракуди сидит в бухарестском парке Чиш-миджиу и сочиняет:
«1. Большие разногласия в совете министров.
2. Неизбежный министерский кризис.
3. Намерение правительства увеличить численность армии и сроки военной службы.
4. Слухи о серьезном дипломатическом инциденте.
5. Скандальный развод в высшем свете».
Пока Каракуди на скамейке парка сочиняет подробности, «полученные из самых верных источников», его редактор у себя в кабинете пишет статейку на тему «О чем думает король?».
Репортеру Каракуди в конце концов становится совершенно безразличным, что происходит в мире. Материалы Для торжественных оказий у него заготовлены заранее: в середине зимы, когда ввретается рождественский номер, наборщик вдруг замечает, что в статье Каракуди говорится о наступлении весны, и автор заканчивает статью возгласом: «Христос воскрес!» Репортер ошибся и послал в набор вместо рождественской пасхальную хронику.
Другие репортеры в поисках сенсаций осваивают технику превращения мухи в слона. И вот продавцы газеты выкрикивают на всех перекрестках:
«Драма на улице Уранус!
Новые подробности драмы с улицы Уранус!
Правда о драме на улице Уранус!
Портреты героев драмы с улицы Уранус!
Эпилог драмы на улице Уранус!
Мать драмы с улицы Уранус!
Брат драмы с улицы Уранус!
Любовник драмы с улицы Уранус!
Юстиция перед лицом драмы с улицы Уранус!
Общество и драма на улице Уранус!
Настоящая правда о драме на улице Уранус!»
А вот эпилог всей драмы: «Уже во время печатания номера наш специальный репортер узнал из уст самой жертвы ужасной драмы с улицы Уранус, что она не совершила самоубийства по доброй воле, но что преступная рука, принадлежащая человеку, имени которого мы еще не знаем, однако не сомневаемся, что оно будет открыто стараниями неутомимого и умного следователя господина Ж. Т. Флореску, вложила ей в руку кинжал и вынудила выстрелить себе в самое сердце».
Поскольку фактов нет, а есть только то, что репортерам хочется выдать за факты, одно и то же происшествие выглядит совершенно по-разному, в зависимости от направления и интересов газеты. Незначительный, быстро потушенный пожар («Тема и варианты») в одной оппозиционной газете вырастает до размеров национальной трагедии и должен «служить гражданам уроком и остаться несмываемым пятном на черном режиме, который выдает себя за белый, режиме пожаров»; в другой газете — пожар лишь подтверждает ее давнее требование о необходимости реорганизации пожарной службы с тем, чтобы иметь «пожарников-граждан» и «граждан-пожарников»; в третьем листке, выходящем на французском языке для аристократов, пожар становится светским событием, несколько разогнавшим будничную скуку. А правительственный орган попросту отрицает, что пожар имел место: «страшный пожар не что иное, как выдумка, появившаяся в результате неиссякаемой фантазии и клеветнических измышлений наших противников».
Когда мадемуазель Порция Попеску, влюбленная в доктора Мишу Захареску, пытается покончить жизнь самоубийством, проглотив несколько спичечных головок («Ужасная драма на улице Верности»), и газета «Аврора» становится на сторону жертвы любви, а газета «Лумина», защищая доктора Мишу, иронизирует над Порцией, ее брат, господин Чичероне Попеску, дает пощечину редактору «Лумина», в то время как доктор Захареску поступает точно так же с редактором «Авроры». А через несколько дней «Аврора» воспроизводит из «Лумина» трогательную заметку о бракосочетании героев «Ужасной драмы на улице Верности». Как очень часто у Караджале после падения занавеса оказывается, что на сцене ничего как будто не произошло.
Благодаря тончайшим наблюдениям Караджале открывает величайшие истины. Жизнь его героев движется по замкнутому кругу, потому что у каждого персонажа нет не только свободы выбора, но и индивидуальной судьбы — подлинные сюрпризы фактически исключены из общественного механизма времени.
Лесоторговец Думитраке из «Бурной ночи» проявлял болезненную заботу о своей «семейной чести». С тех пор нравственность тоже изменилась. В «Моментах» встречается уже другой тип мужа — он живет за счет своей жены, адюльтер стал не только неизбежным, но и прибыльным для всей семьи.
Вот господин Мандаке из рассказа «Дипломатия», который всецело полагается на «дипломатические способности» своей юной супруги. Она не только спасла его от увольнения, но даже устроила ему повышение по службе. Благодаря жене Мандаке задешево купил новый дом и выгодно закончил ряд дел. «Дипломатический талант» жены приносит Мандаке даже бесплатную подписку на газеты.
А вот двойник Мандаке — господин Янку Веригопуло из рассказа «Маленькие сбережения». Ничто не беспокоит господина Янку в этом мире, полном лишений и материальных забот. Он знает, что «маленькие сбережения» его жены помогут семье преодолеть все трудности. Он уверен в этом на основании большого опыта. В конце рассказа, когда мадам Веригопуло уезжает навестить свою «тетушку», господин Янку приглашает рассказчика в пивную. Здесь происходит следующая заключительная сценка:
— Счет! — кричит господин Янку и бросает на мраморный столик новенькую бумажку в сто лей.
Рассказчик тупо уставился на банкнот. Перехватив его взгляд, господин Янку говорит:
— Ну да, дорогой… Если бы не ее маленькие сбережения!
Не только взрослые, но и дети привыкают со школьной скамьи к обману и махинациям. Дети из «хороших семей», разумеется, получают хорошие отметки независимо от своих способностей. Так, нежный отпрыск мадам Пискупеску из рассказа «Цепь слабостей» получает незаслуженный балл только лишь потому, что к мадам Пискупеску «хорошо относится мадам Сакелареску», а к мадам Сакелареску «хорошо относится мадам Економеску», которой «ни в чем не может отказать» мадам Дяконеску и т. д., пока эта «цепь слабостей» не приводит к учителю Ионеску, от которого и зависит отметка нерадивого ученика.
«Цепь слабостей» дополняется цепью пошлостей, цепью трусости и множеством других цепей, неизбежно возвеличивающих и преувеличивающих до неизмеримости общественные пороки.
Для Караджале писать — значит анатомировать своих героев, проникнуть в самые затененные извилины сердца и мозга. Догадки, прозрения и открытия Караджале вырастают до уровня общеобязательных психологических законов.
К чему может привести человека привычка не удивляться самым абсурдным и неразумным вещам? Она приводит не только к безропотному принятию несправедливой действительности, но и к душевному уродству — участвуя в недостойной игре, человек готов возмущаться нарушением ее правил, забывая о том, что он же и является их первой жертвой.
Вот рассказ «Триумф таланта» о двух молодых людях Ница Гицеску и Гица Ницеску, готовящихся занять свое место в жизни, в которой все заранее предопределено. Они когда-то были школьными товарищами, а теперь встретились вновь накануне конкурса на занятие вакантной должности переписчика в одном министерстве. Ница Гицеску обладает редким по красоте почерком и уже много раз участвовал в таких конкурсах, но ничего не добился, вакантные места всегда занимали те, у кого была протекция. Гица Ницеску обладает очень скверным почерком, тем не менее он намерен пойти на конкурс, так как у него есть рекомендательное письмо к самому министру. Ница Гицеску, наученный своим горьким опытом, решается отказаться от участия в конкурсе, тем более что у него появилась перспектива получить другую службу. И он сообщает о своем решении Гице Ницеску и даже предлагает ему свою помощь: за небольшую плату он готов явиться на конкурс и подписать свою пробу именем своего товарища. А Гица Ницеску подпишет работу именем Ница Гицеску. Таким образом, результат экзамена будет окончательно предрешен. Но произошло нечто неожиданное. На экзамен явилось только два кандидата. Ознакомившись с пробами, председатель комиссии сообщил, что победителем является Ница Гицеску. Услыхав это сообщение, Ница возмущается:
— Позвольте, господин директор…это, вероятно, ошибка!..Не может этого быть, господин директор! Вы ошиблись. Посмотрите на работы!
Ница Гицеску знает, что у его приятеля было рекомендательное письмо, кроме того, он за него написал работу, следовательно, тут «двойная ошибка». Удивленный председатель комиссии, услыхав многозначительное «посмотрите работы!», извлекает из кармана конверт, хорошо знакомый Гице Ницеску, это именно то письмо, которое он привез министру. Внимательно перечитав его, председатель говорит с улыбкой:
— А знаете, вы правы!.. Я действительно напутал… Победителем конкурса является господин Гица Ницеску.
— Вот это правильно! — удовлетворенно сказал Ница Гицеску».
Человек, который много раз был жертвой нечестной игры, «удовлетворен», когда выясняется, что игра продолжается по тем же нечестным правилам.
Отсюда до превращения человека в марионетку, в безвольную куклу — только один шаг. В обществе, в котором все предопределено заранее, многие поступки превращаются в ритуал, лишенный истинного содержания. Люди куда-то спешат, что-то делают, суетятся, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что все их движения бесцельны.
Вот герой рассказа «Петиция». Он приходит рано утром в какое-то учреждение: у него есть «дело», требующее разрешения.
— Какое дело? — спрашивает служащий, сидящий у окошка.
— Какое дело? Ах да! Я подал заявление… Хочузнать, где оно. Сообщите мне номер.
— А разве вам не сказали регистрационный номер, когда вы его подали?
— Нет.
— А почему вы не спросили?
— Не я подавал заявление.
— А кто?
— Я передал его с одним человеком.
— Когда? Какого числа?
— Месяца два назад…
— Вы не знаете приблизительно, какого числа?
— Откуда мне знать?
— Как это откуда? Как ваша фамилия?
— Нае Ионеску.
— О чем вы просили в заявлении?
— Я? Я ничего не просил.
— Как так ничего?
— Это не мое прошение.
— А чье же?
— Одного приятеля.
— Какого приятеля?
— Некто Гица Василеску.
— А что он просил?
— Он? Он ничего не просил.
— Как так ничего не просил?
— Он ничего не просил; это не его заявление.
— А чье же?
— Его тетки…» и т. д. и т. п.
Караджале подчеркивает не только тупость и ограниченность персонажа, но и абсурдность его действий. Он делает то, чему его научили. Он подражает. Он принял на себя служебную роль просителя и приходит в учреждение по «делу», которого фактически не существует. Он не только смешон, он еще и абсурден. В ритуальном, абсурдном мире, где средство заменяет цель, жизнь течет по рутине, по схеме, из которой выветрилось содержание.
Один из персонажей «Моментов» вошел в румынскую литературу как собирательный тип. Его зовут Митика. Это довольно распространенное в Румынии имя. Среди героев «Моментов» встречаются и другие, весьма схожие имена: Лаке, Маке, Саке, Таке. Всех их объединяют черты, характерные для Митики. Этот караджалевский персонаж был причиной рождения и нового слова: митичизм.
Чем характерен Митика?
Он разглагольствует по любому поводу в одинаковом стиле.
«— Дела плохи, мон шер! очень плохи! это достойно сожаления и вместе с тем смешно… И разреши тебе сказать, что это печально не только для нас, родителей, ведь нам все-таки больно подвергать опасности дитя уже с самого нежного возраста… Но в конце концов родитель может родить еще одного ребенка, так что я говорю не из эгоизма… Но это печально, понимаешь, для страны в целом, когда ты находишься в зависимости от каприза кормилицы! Представь себе существование младенца — наша дочка, Сисилика, например, подвергается опасности именно из-за этого; потому что врач утверждает, будто мы ее недостаточно оберегали, что молоко испорчено, оно не годится для ребенка, поскольку в нем еще не образовались желудочные соки. Понимаешь?»
А вот рассуждение Митики о состоянии общественных дел:
«— Должен тебе четко сказать: мне очень жаль, понимаешь, но дела плохи! очень и очень плохи! Докатиться до того, чтобы увидеть свою собственную страну в таком печальном положении, которое никто не смог бы предвидеть…»
Начав говорить, Митика уже не может остановиться. Другие тоже не могут его остановить:
«— де когда случается такое, понимаешь, когда в своей собственной стране человек не чувствует себя в безопасности…
— Счет! — кричит Маке, ударяя по столу.
— Когда каждый убийца, понимаешь, оплаченный преступной рукой, может прийти и под предлогом политики в твоей собственной стране, когда ты, понимаешь, совершенно спокоен, и у тебя чистая совесть, ты выполнил свой долг и ни в чем не виноват, понимаешь…
— Счет! Счет! — кричит Маке, все сильнее стуча по столу.
— Погоди, мон шер!
— Уже поздно, Лаке!
— Погоди минутку… Когда каждый, понимаешь, может явиться и…
— Счет!!!»
Митика готов рассуждать о патриотизме и общественных делах с кем угодно и когда угодно. Если поблизости нет знакомых, Митика вступает в спор с любым незнакомцем. Митика, считающий себя в оппозиции к правительству, кричит в кафе:
«— Когда приходит к власти, понимаешь, бандитское правительство, потому что некому его остановить и мы все молчим, и я, и вы, и они все… (Показывает на сидящих за соседними столиками.) Молчим, как трусы, у которых нет ничего святого!»
Митика, защищающий правительство, разглагольствует в том же духе:
«— Вы, интеллигентные люди, виноваты, потому что вы равнодушны. Вот если бы мы вышли все вместе, вы, и я, и вот они (показывает на сидящих за соседними столиками) вышли бы, как сознательные граждане и тоже устроили бы манифестацию…»
Караджалевский Митика все время воображает, что он принимает участие в политической жизни. На самом деле он не действует, а только разглагольствует, не критикует, а сплетничает, не излагает свои собственные убеждения, а лишь повторяет стереотипные фразы, вычитанные в газете или услышанные в кафе.
Даже шутки Митики в высшей степени характерны. Митика любит шутить и обожает «розыгрыши». Эта любовь вызвана и его безотчетным стремлением как-то нарушить монотонность своего существования и изменить хотя бы на несколько мгновений механический курс событий, которые от него никак не зависят.
Вот типичные «шутки» Митики:
— Извозчик! Свободен?
— Да, барин!..
— В таком случае… поезжай домой! Или:
— У тебя есть деньги, Митика?
— Я не ношу с собой металла — боюсь молнии… Или:
В пивной «Гамбринус»:
Уходя, Митика говорит мальчику, который его обслуживал:
— Послушай, парень, кажется, я потерял монету; если найдешь, вернешь мне ее вечером; а если нет — возьми ее себе на чай.
Митика настолько типичная и знакомая всем фигура, что некоторые критики поспешили объявить его «национальным» типом и «митичизм» — своего рода «национальной философией», отражающей пороки, свойственные румынам. Даже такой крупный критик, как Георге Калинеску, усмотрел в караджалевском Митике специфичный балканский тип.
Караджале не был бы большим писателем, если бы его Митика не отразил и специфические черты румынской мелкой буржуазии, ее психологию, ее темперамент, ее стиль. Но караджалевекий Митика в понимании самого автора занимает вполне определенное социальное положение в обществе. Ни в одном из караджалевских рассказов не встречается Митика-рабочий, или Митика-крестьянин. То, что критики называют «митичизм», — социальное явление, окрашенное в национальный колорит. Когда Караджале переходит к описанию другой социальной среды, тон повествования разительно меняется, мир приобретает другие очертания и другую окраску. Митика исчезает.
Читая подряд короткие рассказы Караджале и поддавшись обаянию его юмора, кажется иногда, что читаешь о смешных и несерьезных происшествиях, случающихся в некоем безмятежном и, в сущности, счастливом мире. В среде, в которой живет Митика, не бывает подлинных Драм, героев не беспокоят не только «вечные», но и попросту серьезные проблемы бытия. Жизнь Митики, по выражению одного критика, «течет, как жалованье», которое он получает за свой далеко не изнурительный труд. В каких драматических коллизий, никаких бурь и серьезных переживаний. В сущности, легкая и счастливая жизнь.
Так ли это?
Да, это так, если считать, что жизнь марионетки, которую дергают за веревочки из-за кулис, «счастливая жизнь». Мир Митики безоблачный, если принять за хорошую погоду мертвую зыбь. Жизнь Митики спокойна, если полагать, что спокойствие равносильно бесчувствию. Ми-тика — философ, если философия равноценна бездумью. Митика — темпераментный спорщик, если «переливание из пустого в порожнее» можно считать спором. Митика живет деятельно, если простую растрату энергии, присущую каждому живому существу, можно признать за человеческую жизнь.
«Моменты» в высшей степени смешная книга, а караджалевский Митика явно комический тип. По крайней мере так восприняли его читатели. Но почему же в первом ее разделе Караджале поместил несколько рассказов, которые никак нельзя назвать юмористическими? Этих рассказов — четыре. Они называются: «В харчевне Мэнжоалы», «Два лотерейных билета», «Кануца — человек с вывертом» и «В усадьбе».
Начнем с рассказа «Два лотерейных билета». Хотя он и не был опубликован в газете, как остальные «Моменты», он принадлежит к той же серии. Внешне это, несомненно, комический рассказ. Когда его читают с эстрады, он всегда вызывает хохот публики. Но, в сущности, «Два лотерейных билета» — драма.
Лефтер Попеску — типичный караджалевский герой — мелкий чиновник, ничтожный винтик в бюрократическом механизме, который заглотал его как будто навсегда. Но Лефтер Попеску, ведущий никчемную, монотонную жизнь, не примирился. Он все еще мечтает об иной жизни и другом положении в обществе. Мечты его принимают форму, присущую психологии его класса: Лефтер надеется на чудо, на неожиданный и крутой поворот, который вынесет его на поверхность жизненного потока. Иными словами, мечты его беспочвенны. Лефтер это чувствует, но так как ему ничего не остается, он продолжает питаться иллюзиями. Существует один шанс на миллион, что именно он окажется обладателем лотерейного билета, на который падет главный выигрыш. К тому же Лефтер считает себя невезучим человеком. И все же он покупает два билета. И чудо свершилось — на два билета, приобретенные Лефтером, пали два самых больших выигрыша — по пятьдесят тысяч лей на каждый билет.
Но тут же выясняется, что Лефтер не знает, куда девались билеты. Он поднимает весь дом на поиски, пока не вспоминает, что билеты лежали в кармане старой жилетки. Жена Лефтера успела обменять жилетку на тарелки у цыганки, торгующей старьем. Этот удар приводит Лефтера в исступление.
«— Где тарелки? Я хочу их видеть! Принеси тарелки! — резко приказывает Лефтер. Супруга, не говоря ни слова, подчиняется приказу: приносит тарелки и ставит их на стол. Красивые тарелки, с двойным ободком. Лефтер берет одну и пробует на звук — это фарфор.
— Браво! У тебя хороший вкус! — говорит он, сардонически ухмыляясь.
И — пак! — швыряет тарелку на пол… она разлетается на куски! Потом — паф! — вторую.
— Лефтер!
— Вот таков я, мадам! Когда мне вздумается, я разбиваю тарелки стоимостью в десять тысяч франков каждая! Разбиваю их на куски, мадам, разбиваю, черт бы их разбил!
И снова — пак! паф! — пока ни одной не осталось. А супруга отряхивается после каждой, как будто кто-то хлещет ее бичом».
После этого Лефтер отправляется на поиски цыганки, с которой был произведен обмен жилетки на тарелки.
Наконец, новый шок: билеты найдены! Лефтер внешне как будто успокаивается, на самом деле он уже не контролирует свои действия. Придя на службу, он ведет себя агрессивно и немедленно подает ироническое заявление о своей отставке.
Однако впереди его ждет самый страшный удар. Когда Лефтер приходит в банк получить свой выигрыш, выясняется, что номера его билетов действительно соответствуют выигрышам, но только… наоборот.
«— …Вот что, уважаемый: вы ошиблись… И вот откуда проистекает ошибка — у вас… это очень странно… как же это случилось!.. Вот чертовщина!.. У вас один номер как раз тот, который выиграл по второму выигрышу и…»
— Что… и?
— …и наоборот!»
Тут Лефтер взрывается. В сознании человека, всю жизнь дожидавшегося счастливого случая, не умещается простой факт ошибки. После стольких волнений и резких переходов от надежды к отчаянию он не может понять, что чудо не свершилось, что была только иллюзия.
«— Наоборот! Не может быть! Это невозможно! Наоборот! Это шарлатанство, понимаете! Я покажу, как заниматься подлостями, издеваться над людьми! Это же эксплуатация, вы, как вампиры, не знаете удержу, загоняете в пот каждого честного человека, который слепо верит вашим штучкам, вашим еврейским биржевым трюкам… а мы, дураки, терпим, и вместо того, чтобы прийти когда-нибудь и проучить вас… и взбунтоваться… Так и знайте: дураки! дураки! дураки!»
Лефтер Попеску, наконец, взбунтовался. Но его протест жалок, как и он сам. Жизнь такая же лотерея, как и та, что так жестоко посмеялась над его надеждами. Все обман, все абсурдно, все ничтожно. Лефтер Попеску не стал трагическим персонажем.
«И он начал стонать, и бить себя руками по лицу и кулаками по голове, и прыгать, и поднимать такой шум, что банкир был вынужден просить о помощи, чтобы избавиться от беспокойного господина Лефтера».
Обладателя двух лотерейных билетов, на которые пали выигрыши «наоборот», отвозят в сумасшедший дом. II хотя читатель не может удержаться от смеха, в истории Лефтера Попеску трагический элемент, несомненно, преобладает над комическим.
То же самое можно сказать о другом рассказе «Кану-ца — человек с вывертом». Кануца торопится на белый свет и рождается, не дождавшись акушерки. Во время крещения священник роняет его в купель. В школе Кануца терпит насмешки своих сверстников, потом побои своего первого хозяина. Став взрослым, Кануца снова подвергается всяким напастям, возмущается, негодует, пытается протестовать против несправедливости, но делает это по-своему, «с вывертом». Так, например, он подает на развод с женой не потому, что она ему изменила, а из-за пережаренного карпа; потом он прощает ее, увидав, что она мучается зубной болью. Даже смерть приходит к Кануцв не так, как к другим людям. Но он не успокаивается и после смерти — его находят в гробу перевернувшимся…
Почему Кануца человек «с вывертом»?
Потому что он ведет себя не так, «как все». Он голосует всегда за оппозицию и немедленно покидает оппозиционную партию, как только она приходит к власти. Он знает, что она тут же откажется от своей программы. Он искренне огорчается из-за того, что друг, который ему многим обязан, ведет себя по-хамски. И он готов простить жену, как только видит, что она страдает. Другими словами, Кануца не подчиняется общепринятым правилам своего общества.
С точки зрения обывателя, Кануца ненормальный человек. Он отказывается «играть» так, как все, хотя это и приводит его к постоянным проигрышам.
С точки зрения автора Кануца не только благороден и честен. Этот человек «с вывертом» — единственный нормальный человек в несправедливом, алогичном мире. Поэтому ему ничего не остается, кроме поражения и смерти. А его протесты кажутся окружающим марионеткам всего лишь вывертами.
Уж не самого ли себя имел в виду Караджале, когда писал этот рассказ? Ведь писатель тоже пользовался репутацией «человека с вывертом» и сознательно ее поддерживал. Жизнь общества неразумна и несправедлива. Исправить это невозможно. Что остается делать человеку с душой и талантом? Постичь правду и выразить ее с горькой улыбкой. Хотя от этого человек не становится счастливее. Что тоже очень хорошо знал Караджале.
«В харчевне Мэнжоалы» и «В усадьбе» принадлежат к другому типу рассказов. В них Караджале становится фантастом. Он изображает совершенно новую, как будто даже сверхъестественную, магическую атмосферу.
Но ведь Караджале был великим рационалистом. Он много раз и по разному поводу высмеивал мистицизм и суеверия. Откуда же взялась фантастическая струя в его творчестве?
В сущности, дело сводится и в этих рассказах к тонкой иронии, мастерству и обаянию писательского таланта.
Харчевня Мэнжоалы стоит на перекрестке уединенных Дорог. Она как бы самим расположением предназначена для таинственных происшествий. Тем более что корчма-ряса Мэнжоала очень хороша собой, богата и независима. Такая женщина, естественно, вызывает интерес у шутников. И конечно, о ней создаются легенды. Одни думают, что Мэнжоала нашла клад. Другие уверены, что она умеет колдовать. Особенно молодые люди, попадающие в корчму, очень быстро ощущают на себе «колдовство» красивой хозяйки.
Герой рассказа Фавика, попав в эту корчму, забывает о том, что он едет к своей невесте. Охваченный раскаянием, он решается наконец ехать дальше, несмотря на то, что уже наступила ночь и разыгралась метель. И конечно же, Фаника не находит дороги и вскоре возвращается в корчму, где хозяйка ждет его, как будто она знала заранее, что он вернется.
Если бы будущий тесть молодого человека — полковник Иордаке не принял решительные меры, Фаника застрял бы в корчме надолго. Иордаке побеждает «чары» Мэнжоалы простейшим способом — приказывает своим людям изловить молодого человека, связать его и отвезти в монастырь. Сорок дней поста и молитв отрезвили юношу.
Обо всем этом Фаника и его тесть вспоминают много лет спустя и спорят — Иордаке уверяет, что Мэнжоала зналась с нечистой силой, что козленок, которого Фаника встретил в пути, когда заблудился, и кот корчмарясы «это одно и то же».
«— Это и был черт, можешь мне поверить.
— Может быть, — сказал я, — но в таком случае выходит, что черт ведет тебя и к добру…
— Сначала к добру, чтобы приручить, а потом уж знает он, куда тебя везти…
— А откуда это вам известно?
— Ну, это уже не твое дело, — ответил старик». Рассказ написан с улыбкой и с большим мастерством.
Уютная харчевня, где в комнатах пахнет яблоками и айвой, таинственная атмосфера ночи, когда Фаника заблудился и вернулся к теплому очагу красавицы Мэнжоалы, пронзительная тоска по давно прошедшему времени — все это передано с большой силой. Рассказывая о далекой романтической истории своей юности, герой как бы заново ее переживает. Нет, тут дело не в фантастике и магии, о которых писали критики, а в писательском мастерстве автора.
В рассказе «В усадьбе» таинственное происшествие тоже происходит в корчме. Но вместо чар красивой корчмарясы здесь действует другое искушение — карточная игра. Юноша, посланный с большой суммой денег в город, проигрывает их в корчме. И естественно, ищет объяснения случившемуся не в своей слабости. Ему кажется, что его «попутала нечистая сила». В этот раз, в образе купца со странной внешностью, который повстречался юноше в пути и «завел» его в корчму. И снова великолепно переданная атмосфера наивности и тоски по давно ушедшему времени.
Итак, естественным образом приходит Караджале к фантастике и драме. В абсурдном мире Митики мало места для бурных происшествий. Но в самой абсурдности этого мира заключена драма. Караджале смеется, но не может скрыть своей муки. И «Моменты» заставляют читателя не только смеяться, но и трепетать. Автор ощущает жизнь своих героев не только как смешную карусель, не только как сюжет, но и как обвинение. Мир Митики представляется ему и фарсом и трагедией. Разве жизнь самого Караджале не была лучшим доказательством этому?