— Забыла, какая у тебя машина.
— “БМВ”, черная, номер ноль шестьдесят шесть, ну заметано?
— Ладно, — хихикнула я, — жди, уже лечу (“Чудеса…”).
Если отдельные сцены могут быть дурными или просто глупыми, то общее послание писательницы гораздо более негативно: в ее книгах происходит отождествление понятий “народность” и “примитивность”. Из первого понятия, несравнимо более глубокого и сложного, у нее легко — за счет попустительства упрощенным взглядам — получается второе. Вот, например, как в тех же “Чудесах…” выглядит мечта позитивной героини:
— Квартиру, не ту, в которой мы живем сейчас, а другую, меньшую, трехкомнатную, но тоже хорошую, половину земельного участка на Рублевке и домик для гостей, денежную сумму.
В силу того, что подобные идеалы исповедует статистически значимое количество людей, эта цель преподносится как последний смысл жизни вообще. Весь народ как будто сразу появился с врожденной мечтой о больших деньгах и для ее осуществления готов на все.
И действительно, в этом ведь и основа всех преступлений у писательницы: идя против закона, преступники всегда стремятся к личному благосостоянию. В этом смысле очень интересны глобальные заключения писательницы о том, что надо любому человеку. Это не покой, не отсутствие грехов, не порядок в вопросах нравственности, — Донцова, конечно, оперирует такими понятиями, но в ее неконкретных лакированных формулировках это не несет никакого реального смысла. Главное в жизни, — по крайней мере, для ее героинь, — это практическая смекалка касательно удачного замужества. В ее книгах постоянно приводятся примеры для подражания, когда “Светка” удачно выходит замуж за “Мишку”, и примеры для осуждения, когда та же “Светка”, как “дура”, уходит к другому, который получает “в сто раз” меньше.
Какими же выглядят люди? Их образы довольно трудно отделить от идиотских ситуаций, в которые их помещает автор. У такой трудности есть и более глубокие причины. У Донцовой образы простых людей не несут в себе зерен собственной рефлексии, у них нет устойчивого “я”, сопротивляющегося внешним событиям. Они, фактически, сами существуют через посредство ситуаций. Донцова рассказывает не идеи, а сюжеты, поэтому люди вторичны и поставлены в зависимость от декораций. При этом их рассмотрение вне контекста всего произведения, который еще способен хоть как-то сгладить их корявость, облагораживая намеками на внутреннюю органичность, может лишь усилить диссонанс и недоумение. В нашем случае, впрочем, это только к лучшему: картина становится наглядней. Пожалуй, имеет смысл привести несколько изолированных примеров, показывающих, как ведут себя простые люди из народа.
В автобиографии. Ребенок приходит домой и сообщает:
— Мама, папа, я поджег школу! Нас всех эвакуировали, сейчас там пожарные.
Александр Иванович (поскольку это автобиография, то речь идет о декане факультета психологии МГУ — Александре Донцове) спокойно отвечает:
— Кеша, не приставай к родителям с ерундой, изнасилуешь директрису, тогда и приходи.
Далее Донцова пишет:
— …я налетела на мужа и затопала ногами от возмущения.
Можно, казалось бы, понять, с чем связано возмущение матери: говоря с ребенком, следует все же выбирать слова! Но нет, причина совсем другая: оказывается, ей просто не нравится, что отец не проучил сына за подобное поведение. Действительно, вместо этого он лишь поучительно ответил:
— Ребенка надо принимать таким, каков он есть. Все беды начинаются тогда, когда родителей захватывают амбиции. Оставь его в покое.
“Чудеса в кастрюльке” — здесь можно прямым текстом просто привести несколько предложений. Они вырваны из контекста, но сомнительно, что вообще существует контекст, который мог бы смягчить их смысл.
“Дальнейшее просто, несчастную дочку Забелиных кремируют под чужим именем, Ася через некоторое время разведется с Сережей”.
“Аська сгоряча ляпнула про разборку на органы, но я-то знаю, что эта страшная вещь и впрямь может случиться с девочкой, хотя оказаться в руках у педофила еще хуже...”
“X... тебе, а не кино, — заявила мамаша, нахлобучивая Ванюше на макушку шапку”.
“Привет, — весело сказал он, — что за жуткий суп? Вы раньше никогда ничего подобного не готовили. Воняет, словно расчлененка!”
В “Пикнике на острове сокровищ” — мать Ивана Подушкина Николетта останавливается перед автоматом, который работает следующим образом: нужно сунуть деньги, встать на весы и в зависимости от веса получить игрушку. Николетта совершенно очарована “зайкой” — игрушкой, которая дается за вес в пятьдесят килограмм. Но, к сожалению, нашей даме, поклоннице всяческих диет, не хватает 650 г до заветной отметки. Тогда она принимает решение набрать недостающую массу в ресторане, что и делает. Однако, вернувшись к автомату, она неожиданно получает игрушку в виде “смерти с косой”: она дается за пятьдесят один килограмм. Николетта не рассчитала свой рацион и не учла лишний килограмм, “набранный” выпитой минералкой. Но ей нужна именно “зайка”. Ей предлагают сходить в туалет. Поскольку сейчас она “не хочет”, то, чтобы ускорить процесс, отправляет сына за слабительным чаем. Тот на полном серьезе идет в аптеку, а когда возвращается, то узнает, что мать забрали в милицию. Желая получить игрушку, та встала на весы в голом виде.
В принципе, вся сцена тянула бы на обычный фельетон, если бы ее героиня не была так чудовищно избалована и одновременно обласкана любовью самого автора. Сам Подушкин удовлетворенно делает о матери следующее замечание:
Похоже, маменьке повезло, наконец-то ей на жизненном пути попался настоящий мужчина, который понимает: любое горе дамы моментально делается меньше, если нацепить ей на пальчик колечко с камушком.
В “Фейсконтроле на главную роль” Даша Васильева узнает, что домработница ее приятельницы обладает кое-какой важной информацией. Однако в ходе разговора выясняется, что та не намерена делиться ею бесплатно. Ей нужны деньги. В обмен на сведения Васильева предлагает сто долларов, на что домработница тут же заявляет: “Тысячу!” Для Васильевой это много, и она предлагает двести, но домработница лишь делает скидку до девятисот. Тогда Васильева повышает ставку до пятисот, объясняя, что “больше налички нет”. Но домработница снова не удовлетворена. Она как ни в чем не бывало начинает осматривать сумочку просительницы, намереваясь найти в ней материальную компенсацию недостающим четыремстам долларам. Ничего не найдя, она требует, чтобы Васильева сняла с себя серьги. Та с достоинством отвечает:
— Милая, их цена намного выше запрошенной тобой суммы.
Домработница сдаваться не намерена и в итоге соглашается на кольцо с брильянтом, которое Васильева предлагает взамен серег. Симпатия автора снова на стороне своего альтер-эго, а смещение акцента вновь скрывает дефект непристойности: читатель радуется смекалке Даши Васильевой, которая смогла бижутерийную поделку выдать недалекой домработнице за настоящий брильянт, как бы отплатив ей той же монетой.
Можно возразить: разве такие люди и такое поведение — такая уж фантастика? Здесь спорить бессмысленно: бывают вещи и похлеще. Но речь, собственно, не об этом.
Донцова пишет не производственные романы, концентрирующие специфический опыт и описывающие суженные до него ситуации. Ее книги — это не тюремные летописи и не журналистские расследования. Любой ее образ и любая ситуация устроены так, что они воспроизводят наиболее народное, наиболее вероятное наблюдение. Так устроен сам ее творческий метод. Поэтому такие ситуации нагружены именно всеобщим, нечастным смыслом, как и большинство ее ситуаций. Реальность в ее изображении, таким образом, в очередной раз бессмысленно усугубляется в негативе.
Мужчины и женщины
Проза Донцовой бесконфликтна, но она не лишена некоей внутренней ориентации, некоего силового поля, задающего общее направление мышления. Эта ориентация ни в коей мере не является центральной идеей. Она могла бы быть идеей, если бы автор на страницах своих книг вел полемику с оппонентами. Но поскольку автор ни с кем не спорит, а лишь занимается раскладкой собственного голоса на разные лады, эта некритическая ориентация, родившаяся из натуралистического отношения к жизни, стала чем-то вроде прикладной самооправдывающейся логики, которая в идеале не прочь сделать произведение самодостаточным и не желающим ничего никому доказывать.
Вполне естественно, что такая ориентация строится на неких данностях, выведенных за пределы обсуждения внутри текста. Главная среди них — феминизм. Это не совсем точное слово для обозначения того, чем занимается наша писательница, и не потому, что она сама первой будет открещиваться от ярлыков. Это неточное слово потому, что феминизм Донцовой не дотягивает до концепции, он сам не знает, чего хочет, хотя и обнаруживает в себе замашки на русскую национальную идею, адаптированную специально для женщин.
Понятно только одно: эта национальная идея устроена таким образом, что “мужику” в ней места нет. Она не то чтобы пренебрегает им, она вообще о нем не задумывается, считая это вопросом, решенным еще миллиард лет назад. Пожалуй, тезис о “женоцентризме” можно было бы положить как аксиому в фундамент ее исканий. Повествование от лица “джентльмена сыска” Ивана Подушкина в лучшем случае можно рассматривать как некоторую отстраненность от идеалов женских романов, но такой взгляд условен. Внутреннее ехидство Подушкина по отношению к избалованной матери, тем не менее, никак ее не осуждает. Когда Подушкин недоволен чем-либо, он советует себе делать следующее:
…хочешь остаться в живых, не слушай мать, просто через определенные промежутки времени восклицай: “Ты абсолютно права!” или “Совершенно с тобой согласен!” Может, кто-то и посчитает мою позицию пораженческой, но я не из тех людей, которые всегда и везде хотят быть на коне, охотно уступлю маменьке, чтобы спокойно вернуться к “Истории Вьетнама”.
По Донцовой, женщина — это человек, который должен добиться личного счастья любой ценой. Но это счастье, состоящее преимущественно в том, чтобы “мужик” не надоедал своим сидением перед телевизором, как правило, так труднодостижимо, что несчастной женщине не остается ничего, кроме как идти на преступление. Причем обычно это не мелкие бытовые срывы, а особо тяжкие убийства, не лишенные при этом следов исключительно тонкого изящества, как бы живописующего богатство русской души, портретируемой в декорациях зла.
В половине ее героинь течет на редкость ледяная кровь: убивая, они способны перевоплощаться в тихонь и святош и годами преспокойно заметать следы. И вокруг такой идеи некой солидарности несчастных женщин Донцова выстраивает свое здание русской жизни. Эта солидарность настолько сильна, что у Вилки из “Чудес...”, даже когда она раскрывает вообще чудовищные женские преступления, все равно в голове подыскивается нечто вроде оправдания: мол, если муж достал бедную женщину, его можно даже и убить. То есть такое решение как бы тоже имеет право на существование. Касательно мужских несчастий Донцова беспокоится не особенно. Ей это просто неинтересно. В том, что все “мужики” тупее тараканов, у нее никакого сомнения.
Любого парня можно приручить, как мартышку, путем нажатия на естественные потребности: вкусный ужин, чистая постель, любовь да ласка. И упаси вас бог начать критиковать избранника, мигом окажетесь за бортом семейной лодки. Вот мы, женщины, готовы терпеть неудобства, но мужчины нет (“Чудеса…”).
Посмотрим теперь, какие требования предъявляют мужчинам эти самые несчастные женщины, терпящие неудобства.
Вообще говоря, мужчина должен приглашать женщину на всякие развлекательные мероприятия, а она уж может кривляться. У нас же наоборот (там же).
В итоге Донцова дарит нам образ русской женщины, несчастной, но уверенной в своей правоте, хотя немного и недоразвитой в интеллектуальном плане. Вот взять, например, ту же Вилку. Она работает не только гением частного сыска, но является еще и писателем. Она пишет детективы. Написав свою первую книгу, она приносит ее в издательство. Издателям эта книга нравится, и они предлагают ей подписать договор. И вот руками, разумеется, дрожащими, Вилка берет протянутый ей договор:
— Вам. Прочитайте договор.
В моих руках оказалось два листочка, заполненных непонятными фразами (там же).
Очень интересно, какие там могут быть непонятные фразы? Виола Тараканова занимается поиском убийц, расследует запутаннейшие преступления, пишет книги, наконец, и после всего этого не может понять, что за договор ей протягивают! Выходит, читать не умеет? А ведь в первой главе содержатся указания на то, что она действительно училась в школе.
В женскую солидарность также аккуратно подмешивается солидарность профессиональная.
Обсуждение литературы вновь включено в канву общежизненных рассуждений автора, где все универсально и поправки на специфичность предмета не делаются. Донцова является членом особой писательской гильдии, особого клана так называемых детективщиков, объединенных стремлением впихнуть народу как можно больше своих книг и строящих по этому принципу свою внутреннюю иерархию. Свой клан Донцова так или иначе защищает. Когда Вилка начинает писать первый роман, Донцова кое-что сообщает о ее кумире на тот момент. Речь о том, чтобы оправдать свою писательскую манеру, она не заводит. Она уже функционирует в мире, где такая манера не только защищена, но и является примером для подражания. Кумир Вилки — это писательница Анна Смолякова. По-видимому, это переделка имени писательницы Поляковой.
Надо же, сама Анна Смолякова. Я зачитываюсь ее детективами. На обложке помещена фотография, но снимок плохой, он не передает ни очаровательной улыбки, ни бьющей через край энергии, которая волнами исходит от писательницы (“Чудеса…”).
Вилка, путая понятия спорта и литературы, сама себе говорит:
Смолякова написала почти тридцать детективов?! Но ведь когда-то и она в первый раз явилась сюда, дрожа от страха!