Потом он повстречал Фредо.
- Имей в виду, что Жожо совсем оторвался от нас, - проворчал он вместо приветствия, - я даже не передал ему твоего поручения. Партия уже не может на него рассчитывать. Если так пойдёт и дальше...
Фредо кивнул.
- Вижу, что ты не в духе. А я наоборот. Если нам не поможет Жожо, поможет еще кто-нибудь. Хороших людей хватает, их всегда больше, чем плохих. Не обратиться ли нам к Дереку? Или погоди, давай сделаем иначе, надо же привлекать новых людей. Что ты окажешь насчет Оскара?
Гастон удивленно поднял взгляд.
- Хороший человек, но не наш. У него в голове какая-то мешанина. Считает себя гуманистом, политики сторонится.
- А может, и не будет сторониться, - возразил Фредо. - Мне всегда казалось, что он не так-то далек от нас. Если он получит хорошую встряску... а это, кажется, как раз случилось. Вчера у него был какой-то неприятный разговор с рапортфюрером, потом произошло это несчастье с Шими-бачи. Оскар уже другой, вот увидишь. Прежде он все ссылался на свой врачебный долг, теперь он больше не врач, его убрали из лазарета.
- Я не против, можно попробовать. Но поговори с ним ты сам, ты его знаешь лучше, чем любой из нас. А теперь скажи мне, с чего это ты так развеселился?
- Мастер дал мне вчерашнюю газету, - прошептал Фредо, похлопав себя по карману. - Вечером я тебе ее покажу. "Фолькишер беобахтер" предостерегает западные державы и при этом цитирует Сталина. Представь себе, последнюю речь, произнесенную седьмого ноября! Теперь мы знаем не только то, что он действительно выступал на Красной площади, но и что он сказал. "Советский народ спас европейскую цивилизацию" - вот его слова. Нацисты теперь визжат в адрес Англии: "Зарубите себе это на носу. Если то, что спасли большевики, действительно европейская цивилизация, так вам, мол, придется несладко!" И так далее. Но для нас, разумеется, интересно в газете не это. Важно то, что Сталин сказал "спас". Понимаешь, не "спасает" или "спасет", а "спас" Фредо улыбнулся. - Так что можешь и ты развеселиться!
* * *
Фредо в тот же день поговорил с Оскаром. Он не стал пускаться с ним в принципиальный спор, а спросил только, хочет ли Оскар участвовать в подпольной операции на моллевской стройке. Врач сразу согласился, и Фредо объяснил ему что и как делать.
Но на следующее утро произошла одна из тех непостижимых перемен, которые часто случались в Гиглинге, и уговор с Оскаром пошел насмарку. Как только рабочие команды выстроились на апельплаце, пришел Копиц с трубочкой и вызвал из рядов Оскара.
- Ты опять будешь в лазарете, - сказал он с усмешкой.
И больше ничего!
Правда, повязку старшего врача Оскару не вернули, но Пепи позднее признался, что ему было велено во всем слушаться Оскара.
Что все это означало, догадаться было нетрудно. Вчера эсэсовцы сплавили Оскара на стройку, потому что боялись, что он скажет обследователю из Дахау правду о сыпном тифе. Сначала Копиц пытался повлиять на Оскара угрозами, потом, после убийства Шими-бачи, комендатура снова усомнилась в надежности старшего врача и предпочла удалить его из лагеря. Но почему же сегодня Оскара вернули в лазарет? Окончилась врачебная инспекция так уж благоприятно для рапортфюрера, или он просто понадеялся на глупость Тишера и решил, что можно ничего не бояться? Значит, комендатуре не грозят никакие неприятности и вопрос о сыпном тифе уже не сдвинешь с места?
Никто не знал этого, а у Оскара даже не было времени поговорить или хотя бы попрощаться с Фредо. Тот издалека успокоительно кивал головой: мол, не беспокойся, кто-нибудь другой заменит тебя у Молля. Оскар в свою очередь приподнял плечи и с сожалением улыбнулся: рад бы помочь вам там, но, надеюсь, от меня и здесь будет польза.
Рабочие команды промаршировали в ворота, а Оскар остался в лагере со своими больными. Но не он один был так неожиданно освобожден сегодня от внешних работ. Еще в начале переклички Дейбель вызвал из рядов капо Карльхена, который, как и все "зеленые", снова попросился на работу. Никто из заключенных не знал, почему Карльхена оставили в лагере. Команды ушли, с ними и Берл. Карльхен тщетно искал возможности хотя бы кивнуть ему и погрозить пальцем: мол, веди себя хорошо.
Ворота закрылись, рефлекторы погасли, в лагере наступила тишина. Блоковые пошли еще немного вздремнуть. Только в кухне и в конторе уже работали.
Зденек уселся перед картотекой живых и начал ежедневную процедуру: взял большой лист бумаги - только для этой цели комендатура и не жалела их - написал на нем крупно, печатными буквами: "Выбыли, причина - смерть".
Порядок был такой: в течение всего дня, но главным образом рано утром, еще до переклички, в контору приходили штубаки с бумажками - рапортичками об умерших. Зденек собирал эти клочки бумаги, накалывая их на гвоздь в столе, вынимал соответструющие карточки, ставил дату и причину смерти (разумеется, "сердечная недостаточность"!), а потом делал для комендатуры общую сводку на большом листе бумаги. Работа шла в общем быстро. Чтобы не делать ошибок, надо было работать механически, не размышляя о судьбах людей, над которыми он ставил последнюю точку. Но вот он натолкнулся на фамилию доктора Шимона Гута, и рука Зденека дрогнула. Причина смерти здесь была иная, чем у других мертвецов. Зденек уже знал об этом, но рука не слушалась, не хотела написать: "Убит при попытке к бегству".
Зденек вспоминал...
С тех пор как в Германии власть захватил Гитлер, чехословацкие газеты не переставали толковать об ужасном смысле фразы "убит при попытке к бегству". И, как это обычно бывает, чем чаще что-нибудь твердят людям, тем менее отчетливо они себе представляют действительность, выраженную этими словами. Газеты хотели заклеймить бесчеловечный режим и произвол в Германии, взбесившихся мещан, организованных в СА и СС, убийства, ставшие заурядным явлением, расправы без суда, без справедливости, без смысла. Газеты были полны героических и негероических историй, и сотни их кончались одинаково: гитлеровцы убивали свою жертву под предлогом "попытки к бегству". Рабочий В. пытался организовать стачку докеров, гестаповцы стащили его с импровизированной трибуны и... "убит при попытке к бегству"... Берлинский инженер Б. возвращался с женой из кино, двое пьяных эсэсовцев пристали к его жене, инженер вступился за нее и..."убит при попытке к бегству". В Лейпциге отряд штурмовиков ворвался в дом, чтобы разгромить квартиру еврея Р., но ло ошибке попал этажом выше, в квартиру советника Л. Тот не пожелал впустить их и... "убит при попытке к бегству".
Все уже наслушались этих историй. Прага кишела немецкими эмигрантами, все они рассказывали подобные случаи. Пригласишь эмигранта пообедать, а он тебе за это рассказывает и рассказывает... Впрочем, слушать - этого было мало, эмигрантам нужна была более ощутимая помощь - деньги, лечение, ночлег. Кроме того, приходилось защищать их и все дело помощи от местных обывателей, от озлобленных выпадов в газете "Поледни лист". ("Еще немцев нам не хватало... Отбивают работу у наших... Натравят на нас Гитлера... Как будто у нас нет своих крамольников, которым тоже место в концлагере...")
Зденек часто помогал тогда эмигрантам, но у него не было охоты прислушиваться к вечным предостережениям, рассказам о гестаповских застенках, о людях, застреленных "при попытке к бегству". Да и сама-то Прага переживала тяжкие времена, кризис давал себя знать на каждом шагу. Возьмешь, бывало, в закусочной порцию сосисок, а пятеро безработных уже спрашивают, не останется ли у тебя хоть немножко картофельного пюре. А ведь еще нет никакой войны, на Вацлавокой площади горят неоновые рекламы, за опущенными шторами ночных дансингов гремят барабаны джазов, зрители в Осбожденном театре хохочут, глядя, как Верих{28}, приложив к верхней губе маленькую черную расческу, поднимает руку в "арийском приветствии".
Зденек ухаживал за красивой девушкой, неутомимо трудился, зарабатывал на жизнь, сдавал экзамены. Он был молод, ему хотелось поскорей попасть на киностудию и снимать прогрессивные фильмы. Не сторонился он и политики, ходил на митинги в Люцерну{29}, был в курсе всех событий, помогал, где мог, но самым главным для него было жить, жить, продвигаться вперед и вверх, срывать успехи самому, в своем деле.
В своем... Зденек знал, что происходило в мире, но старался спокойно относиться к этому, он умел выслушивать рассказы о Германии и как-то не слышать их. Концлагеря, пытки, расстрелы, - конечно, ему известно об этом, и он считает все это варварством... Но ведь это там, в Германии, а мы живем в Праге, и у нас есть собственные заботы. Рассказы беглецов из Берлина казались ему ходульными, пустыми, как вымолоченная солома.
Потом начались события в Испании, Мюнхен, первые массовые аресты и высылки. Зденек сам стал жертвой всех этих ужасов и очутился в Освенциме. Он был ошеломлен, он задыхался и на собственном опыте познавал теперь, что значат эти давно знакомые понятия: "гестапо", "эсэс", "концлагерь". Они как-то приблизились к нему, словно проникли в его тело.
А вот теперь на очереди было "auf der Flucht erschossen" - "убит при попытке к бегству". Больше нельзя было притворяться, будто Зденек не знает, что это такое, - он сам был на кладбище, дышал запахом хлорной извести, склонялся над телом маленького врача, убитого выстрелом в грудь, помогал снимать с него арестантскую одежду, а сейчас должен написать на этом белом листе лживый рапорт о его смерти.
Зденек медленно выводил "Убит при попытке к бегству", очень медленно, словно нарочно мучая себя за прежнее равнодушие, словно желая хоть сейчас почерпнуть в этих мрачных словах гневную силу и волю к действию.
* * *
На рассвете Иолан открыла глаза. Она была уже не так бледна, как позавчера, но алые пятна на ее щеках не предвещали ничего хорошего.
Девушка не сознавала, где она находится. Снаружи слышались удары тяжелого молота, словно строят помост. "Карусель", - мелькнуло у Иолан. Сейчас лето, она живет у бабушки, к ним в селение приехала бродячая цирковая труппа в большом фургоне, на площади вырастет маленький "луна-парк": перекидные качели, тир и карусель.
Как приятно постукивает молоток! Тук-тук-тук, эхо не поспевает за ним... Слышно, как сбросили доски... трах! И опять стук молотка, такой четкий этим летним утром; слушать бы его и слушать!
Сиделка Маргит видит, что Иолан открыла глаза.
- Что, маленькая? Хочешь кофе? - она подает кружку холодной бурды и поддерживает голову Иолан. Та по-детски выпячивает губы, чтобы дотянуться до кружки, пьет и сияющими глазами глядит туда, откуда доносится веселое тук-тук-тук. - Потом между двумя глотками переводит дыхание и произносит первое слово:
- Карусель?
Маргит не сразу понимает, задумывается, потом, сообразив, быстро отворачивается.
* * *
- С утра строите виселицу? Gar net schlecht! нем.)> - говорит Россхаупт, входя в главные ворота, и улыбается плотнику Карльхену, который, опустив доску на землю, вытянулся перед надзирательницей в струнку. - Для кого же это?
-- Не знаю, фрау надзирательница. Приказ комендатуры.
Тем временем возгласы "Achtung!" эстафетой достигают кухни, и Лейтхольд, прихрамывая, уже спешит с ключами навстречу надзирательнице. Россхауптиха входит в женский лагерь и принимает рапорт Илоны. Сегодня Кобылья Голова много спокойнее, чем в прошлый раз. Размашистым шагом она направляется к третьему блоку, откуда как раз выходит сиделка с ведром.
- Стой! - командует Россхаупт. - Почему у тебя красные глаза? Ревела?
Маргит не знает, что ответить.
- А ну, говори!
- Бедняжка Иолан... - шепчет сиделка, кивнув головой в сторону барака, - думает, что на апельплаце строят карусель.
И Маргит бежит дальше.
Россхаупт останавливается около Иолан, лежащей с открытыми глазами, которые сияют так, словно она глядит на рождественскую елку. Но вот она видит надзирательницу, и лицо ее тускнеет, веки опускаются.
- Не спит, - говорит Россхаупт, стараясь забыть о мертвой сестре, на которую так похожа эта девушка. - Открой-ка глаза, слышишь? Ты должна поправиться. Я так хочу!