КГБ властвует над помыслами людскими. Чекисты просматривают и прослушивают квартиры, могут подсыпать вам в чай «порошок правды», подвергнуть гипнозу, узнать самое сокровенное. Власть над частной жизнью людей многих развращает. Потому чекисты с полным, как им кажется, основанием величают себя «целителями душ человеческих». С чувством ревности они узнают о существовании других целителей, которым люди поверяют все свои чаяния добровольно, — Церковь. С нею чекисты ревностно воюют на протяжении семи десятилетий. Моральный перевес в ней — на стороне Церкви, но и среди ее служителей находятся лица, готовые стать осведомителями.
Каждый год, первого сентября, просторные коридоры солидных зданий, занимаемых во всех городах нашей страны контрразведкой, заполняет толпа молодых людей, одетых с особой тщательностью. Их коротко остриженные волосы расчесаны на пробор, а пиджаки, тщательно отутюженные или даже совсем новые, по-военному застегнуты на все пуговицы.
Это — выпускники чекистских школ, официально в этот день приступающие к службе. Учеба продолжается недолго, как правило, всего год, и сводится к постижению премудростей агентурной работы. Основную же специальность ребята приобрели в общегражданских институтах, которые окончили незадолго до этого.
Кого только нет среди них: и инженеры, и философы, и врачи, и даже специалисты по торфоразработкам, и организаторы спортивных соревнований. Все эти виды деятельности, как и многие другие, интересуют КГБ, и в каждом из них он хочет иметь своих негласных представителей.
Новички побаиваются будущих коллег и держатся настороженно, кучкой, которая, впрочем, через несколько дней полностью рассосется. Суровые кадровики вылавливают в толпе то одного, то другого и препровождают в очередной кабинет, привычно распахнув его двери.
Удивленному взору новобранца предстает тесная комнатушка, сплошь уставленная письменными столами и неуклюжими сейфами, выкрашенными в коричневый цвет. Строгим голосом, в котором слышится покровительственная усмешка, кадровик представляет новоявленного чекиста обитателям кабинета и уходит. Тот же, пробираясь бочком по узкому проходу между шкафами и стульями, усаживается за свободный стол и настороженно опускает глаза…
В таких кабинетах проводит служебные часы весь младший оперативный состав КГБ, от лейтенанта до майора. Впрочем, здесь они стараются бывать редко, посвящая большую часть времени встречам с агентурой во внеслужебной обстановке, на явочных и конспиративных квартирах, а то и прямо на улице. От частого пребывания гам, да еще при любой погоде, их одежда быстро теряет вид, а чтобы купить новую, денег порой не хватает ведь жалованье в КГБ, особенно в провинциальных отделениях, не так велико.
Ни сегодня все они в сборе и тотчас начинают осыпать новичка каверзными вопросами. Суть вопросов такова, что нормальный человек не может отреагировать на них иначе как в антисоветском духе, борьба с которым, между прочим, и составляет главную цель деятельности КГБ! Это вызывает у старослужащих взрывы хохота, доносящиеся также и из других кабинетов. Такова уж традиция КГБ, имеющая целью объяснить новичкам, куда те на самом деле попали.
— А ты знаешь, например, как погиб знаменитый революционер-террорист Савинков? — спрашивает новичка один из присутствующих.
— Да вроде бы он выбросился из окна нашей внутренней тюрьмы на Лубянке. По крайней мере, так показано в фильме «Операция «Трест», — осторожно отвечает тот.
— Так знай, дорогой товарищ четверо надзирателей взяли его за руки и ноги, раскачали и выбросили из окна с четвертого этажа — назидательно уточняет спросивший.
Новичок послушно кивает. Недолгий опыт пребывания r КГБ уже убедил его в том, что здесь действительно может произойти все, что угодно…
— Ну а о судьбе генерала Кутепова слышал? Как, например, он погиб? — вопрошает еще кто-то.
Выпускник контрразведывательной школы недоуменно пожимает плечами, но не смущается при этом, потому что об этом эпизоде, может быть самом важном в жизни белого генерала, наша литература действительно не поведала. Живописно и гневно изобличая его в битвах с большевиками на фронтах Гражданской войны, об эмигрантском периоде кутеповской биографии она почему-то умалчивала.
— Наши товарищи растворили его в ванне с кислотой, на пароходе, пока тайно везли его из Парижа в Одессу! — со сдержанным торжеством сообщали товарищи, внимательно наблюдая за реакцией собеседника.
Новичок хмурится, глядя в пол, и секунду-другую мучительно размышляет о том, можно ли верить этой страшной клевете на советскую власть, вызывая тем самым добродушный смех товарищей.
И те продолжали откровенничать:
— Между прочим, выкрасть Кутепова помогли наши агенты из числа белогвардейцев! Ведь очень многие из них сотрудничали с НКВД, что и по сей день является большим секретом!..
Молодой чекист удивленно взирал на говорящего и, широко улыбаясь, охал: его профессиональному самолюбию льстило, что не на одном только Западе, но и в нашей тихой стране происходят такие вот леденящие душу истории, к которым и он когда-нибудь может оказаться причастным…
— Да, кстати! Хорошо, что теперь тебе хоть не придется расстреливать начальника нашего отдела! — насмешливо произнес кто-то, словно угадав мысли новичка.
— Чего-чего? — удивленно переспрашивал тот.
Многозначительно усмехаясь, товарищи рассказывали о малоизвестном ритуале посвящения в чекисты, практиковавшемся в годы репрессий.
Начальники в НКВД сменялись тогда очень часто. Не успевали занять руководящий кабинет, как оказывались в подвале, а затем и в помещении для расстрелов.
Руководство быстро сообразило, что эту процедуру можно использовать для испытания новых сотрудников. Партком эту инициативу одобрил, потому что она давала основание внести в партийно-производственную характеристику чекиста еще один важный штрих: «Беспощаден к врагам народа». Точно такая же фраза, о беспощадности к врагам рейха, непременно включалась и в парт-характеристику офицеров гестапо, о чем все мы отлично знаем по знаменитому кинофильму «Семнадцать мгновений весны». О собственных же характеристиках никто не был осведомлен…
Право расстрелять начальника считалось почетным. Пользоваться при этом полагалось личным оружием, незадолго до этого полученным.
Но и сами начальники бывали порой отчаянными людьми. Один из них, служивший в областном управлении Владивостока и сам много раз расстреливавший своих предшественников, отлично знал, что ему тоже не избежать этой участи, и решил умереть гак, чтобы это вошло в легенду.
В тамошнем расстрельном подвале, примерно на уровне локтя, торчал в стене толстый железный крюк, который не был виден в темноте. Когда начальника привели на казнь, раздетого, как и положено, до кальсон, он незаметно зацепил за крюк их полотняный пояс…
Молодой чекист выстрелил, а начальник согнулся, но не упал. Тот нажал на спуск снова, но начальник лишь качнулся в сторону и опять не упал на пол. Новичок в ужасе всаживал в начальника пулю за пулей, пока не сошел с ума. Такой дорогой ценой мечта начальника все же осуществилась…
После этих слов выпускник контрразведывательной школы встревоженно глядел на своих новых коллег и читал в их глазах то, о чем думал сам, что, если те времена вернутся, все будет происходить точно так же..
На этом вопросы заканчивались. Новичок считался выдержавшим экзамен. Теперь он — свой…
Умение совершать поступки, считающиеся недопустимыми для всех остальных людей, придает нам, сотрудникам КГБ, ощущение тайной гордости. Оно возвышает нас над миром. Ведь мы поступаем так в интересах Родины! Однако когда судьба нас сводила с теми, кто тоже совершает запретные действия, но не по долгу службы, а просто из корысти глупости и пи всего лишь из злонравия, нам очень легко найти к ним подход. Нам понятна логика их поведения, и нам не составляет особого труда склонить их к сотрудничеству.
И напротив, настороженно-удивленное, а потому и враждебное отношение вызывают те, кто никогда не совершает дурных дел, и в первую очередь — духовенство, истинно верующие люди. Словом, делом, помышлением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и всеми другими чувствами они обязаны воздерживаться от недостойных поступков, не поддаваться дьявольским искушениям. Жизнь их полна самоограничений.
Но человек — существо слабое, и мы, если представляется случай, всегда стараемся нарушить его хрупкое душевное равновесие, с чувством мстительной радости подтолкнуть в объятия греха, например научив молодого баптиста курить и пить…
— Этот прием применяется нами для вербовки агентуры в баптистской среде, — посмеиваясь, вещал немолодой преподаватель в минской школе контрразведки — Бывает, подловим начинающего активиста баптистского движения с помощью милиции и предлагаем пройти в отделение как бы для выяснения личности Баптисту что остается делать? Он подчиняется: ведь в провинции-то жаловаться некому, баптистов все наши власти не любят. Там ему, конечно, объясняют, что, мол, ошибка произошла, обознались, никаких претензий к вам нет, но вот зайдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, там товарищи желают с вами познакомиться…
А в соседней комнате сидим мы, выпиваем, специально по этому случаю милицейскую форму надели. Приглашаем его присесть с нами: никогда, мол, живых баптистов не видели! Он, конечно, соглашается, не догадываясь, что имеет дело уже с КГБ. Он полагает, что перед ним какие-то дураки-милиционеры, и начинает талдычить свое.
А мы ему: «Сначала выпей!» И наливаем что-нибудь полейте, сухого там или даже пива, чтобы не развезло.
Он, конечно, сразу меняется в лице, руки вперед простирает, мол, религия ему этого не позволяет. «Как же так, — говорим, — ведь Христос пил! Не веришь — посмотри Библию!» И действительно — в этой книге содержится очень много упоминаний о вине. В жарких странах его пьют вместо воды, потому что оно лучше утоляет жажду и вдобавок убивает бактерии. У нас в СССР этот обычай сохранился в Грузии.
«Вот выпьешь с нами, будем слушать твои нравоучения! Может, в твою веру и обратимся! Тем более, что никого из ваших тут нет, никто не увидит!..» — так мы его, значит, обрабатываем.
Ему отказываться-то и неудобно: молодой, а мы все в возрасте. Ну, он и отхлебнет глоток для приличия. Мы его послушаем и снова предлагаем: «Давай!» Ему и возражать-то неловко: раньше, значит, можно было пить, а теперь нельзя? Нет, браток, коготок увяз — всей птичке пропасть!..
Преподаватель торжествующе улыбнулся и продолжал:
— А этот парень был у них вроде комсомольского вожака, ценный кадр для вербовки. «Ну, — говорим, — иди, складно рассказываешь. Еще, может быть, встретимся!..»
После этого мы организовали еще несколько таких вот случайных встреч, сопровождавшихся шумным застольем. Смотрим, постепенно ему это дело понравилось. Тогда мы помогли ему провести пару молодежных митингов в лесу, на поляне: ведь баптистов же отовсюду гоняет милиция!.. А тут мы с ней договорились, чтоб не трогала, но, конечно, разбросали вокруг наши сучья, в которых были вмонтированы микрофоны. Хорошо было слышно!.
А вообще, товарищи, подслушивание в лесу — не такая простая вещь! — заключил он и рассмеялся, видимо что-то вспомнив. — Недавно, например, был такой случай. Сидели в лесу у костра ночью несколько диссидентов и вели доверительную беседу. А рядом лежало наше полено, мы сумели его подбросить. Группа работников оперативно-технического управления пряталась неподалеку в кустах и вела запись. И вдруг слышат — в наушниках треск: полено в костер бросили! А утрата оперативной техники считается серьезным должностным нарушением. Что делать? Решили срочно его спасать! И вот представьте себе изумление диссидентов, когда зашуршали кусты, из них выскочило несколько мужчин и, ни слова не говоря, принялись ворошить костер, отыскали нужное им полено и так же молча удалились!..
Переждав, когда затихнет наш смех, преподаватель продолжил рассказ о баптисте:
— Ну а ему мы дали послушать кое-что из записанного. Он наконец все понял и стал сотрудничать с нами сознательно. Баптистское руководство тем временем решило, что он и впрямь такой выдающийся конспиратор, и сделало его вождем областной баптистской молодежи. А мы уже вовсю обучали его курению!
Достали американских сигарет «Филипп Моррис»! В продаже их нет, и начальник управления КГБ специально звонил в обком партии, просил помочь нам приобрести в их буфете блок импортных сигарет для оперативных нужд.
Пригласили мы его на явочную квартиру, открываем пачку, а из нее такой пьянящий тонкий аромат пошел по всей комнате!.. Смотрим, улыбается, но не столько запаху американских сигарет, сколько свободе! И затянулся под наши одобрительные возгласы. Потом стал самостоятельно покуривать… И надо же такому случиться: смышленые баптисты почувствовали запах табака один раз, другой — и догадались, что это КГБ ведет с ним игры. Поговорили начистоту — и сняли его со всех постов! Так мы ли шились этого агента, считавшегося особенно ценным Ведь он стал раскольником!
Видя, что мы никак не реагируем на эти слова, преподаватель, хитро прищурившись, продолжал:
— А вы слышали что-нибудь о расколе в баптистской Церкви?
Все мы отрицательно покачали головами.
— Еще бы, ведь наша печать ничего об этом не сообщала! — самодовольно усмехнулся преподаватель. — А этот раскол устроили-то не баптисты, а мы, КГБ! Хотели, понимаете ли, ослабить баптистов, создать две враждующие группировки! — Он вдруг умолк и как-то сник. Судя по всему, в этом расколе он принимал личное участие. Не за эту ли неудачу и сослали его сюда на преподавательскую работу?..
Преподаватель между тем оживился и продолжил свой рассказ:
— Написали мы, как положено, план, утвердили у товарища Андропова и стали крушить баптистов! Но баптисты почему-то не захотели следовать нашему плану! Хотя агентура в баптистском руководстве спровоцировала конфликт и подвела дело к расколу, большая половина верующих взяла да и ушла в подполье! Мы называем их раскольниками, но на самом деле их большинство! Какой уж тут контроль КГБ над баптистским движением! Мы утратили многое из того, что имели! Ведь среди баптистов-раскольников у нас агентуры практически нет! А по подполью работать, знаете ли, трудно… Если кому-нибудь из вас доведется собственными глазами увидать баптиста-раскольника, не упустите этот случай, постарайтесь использовать его в интересах профессионального роста…
Такой случай представился мне, и весьма скоро. После того как я, по окончании минской школы, был направлен в разведку.
Большинство обычных чекистов завидовали разведчикам, потому что у разведчиков по сравнению с ними довольно много преимуществ: и более высокий оклад, и выезд за границу, и освобождение, из соображений секретности, от обременительных повинностей, которые несут все сотрудники Комитета государственной безопасности, как то: дежурство на шоссе, соединяющем Кремль с Шереметьевом, и под проливным дождем, и на морозе, пока Брежнев или Черненко не проследуют туда и обратно; патрулирование злачных мест Москвы, чтобы прибывший к нам очередной американский президент не углядел чего-нибудь плохого; или, наконец, сопровождение Председателя Совета Министров СССР товарища Рыжкова в Чернобыль…
Причем сам-то Рыжков пробыл в смертельно опасной зоне минуты четыре и уехал, а бедных чекистов, выстроенных на всякий случай вдоль правительственной трассы, ведущей к Чернобылю, никто не подумал снять, и они простояли там очень долго… Говорят, все они получили определенную дозу облучения, но ни один из них не предъявил руководству КГБ каких-либо претензий. Считать ли этот поступок признаком гражданского мужества или, наоборот, трусости, я не знаю, тем более что некоторые из них состоят ныне на службе безопасности Украины…
И лишь однажды весь личный состав разведки привлекли к обременительному дежурству. Это случилось в конце семидесятых годов, когда в Московском метро прогремели взрывы. Официальные власти, по своему обыкновению, замалчивали эти случаи сколько могли, но когда слухи о них вышли из-под контроля и КГБ скрепя сердце сообщил об этом в ЦК коммунистической партии, последовало официальное сообщение ТАСС, которое было опубликовано в газетах и свидетельствовало о том, что верховная власть все же не в полной мере контролирует обстановку в стране.
Жертвы сами по себе вообще очень мало заботили советское руководство: оно ничего не сделало для того, чтобы вызволить советских людей из фашистского плена, а после войны проводило вблизи жилищ испытания ядерного оружия, а потом ожесточенно преследовало академика Сахарова, который открыто протестовал против этого.
Взрывы в Московском метро беспокоили партийное руководство исключительно с политической точки зрения. И поэтому КГБ получил жесткий приказ: ни одного такого взрыва больше не допустить и для достижения этой цели использовать все средства.
Именно поэтому ответственным за эту работу был назначен первый заместитель Председателя КГБ Андропова Семен Цвигун, который никогда раньше не занимался такими мелочами, как дежурства, — они были ему не по чину.
А поскольку Цвигуну подчинялась и разведка, она также почти в полном составе, за исключением только начальников, спустилась в метро и стала нести там патрульную службу.
Патрулирование было организовано вполне в духе нашего тоталитарного государства и было нацелено не столько на поимку террористов, сколько на устрашение злоумышленников потенциальных, чтобы ни одна буржуазная радиостанция вроде «Немецкой волны» не посмела вякнуть о том, что в Московском метро происходят взрывы.
Ежедневно многие сотни разведчиков и контрразведчиков спускались в метро и курсировали взад-вперед по всем направлениям до дурноты в буквальном смысле слова.
Строго говоря, нам было приказано ходить по составу из конца в конец, высматривая забытые вещи или подозрительных лиц, способных совершить очередной взрыв, но через несколько дней стало ясно, что обеспечить безопасность подобным образом невозможно, да и сама обстановка оставалась прежней: нервозной и напряженной, но без признаков терроризма. Обессилевшие от бесплодных попыток купить хоть что-нибудь из еды или носильных вещей в полупустых магазинах, пассажиры злобно толкали друг друга у дверей, затевали словесные перепалки, но бомбами не размахивали.
Профессиональным чутьем молодые чекисты угадывали, что в общем и целом в метро спокойно и установленный строгий надзор за ним все равно ничего не даст. Поэтому они опускались на кожаные сиденья вагонов, доставали из карманов пальто загодя припасенные книги и погружались в чтение. Так, за чтением, они коротали день заднем, по неопытности забыв о том, что, как и все в КГБ, они находятся под неусыпным контролем!
Вскоре одного из нас застукал за чтением книги кто го из начальников, решивший провести летучую проверку своих подопечных. А может быть, их случайно выявил кто-нибудь из отставников-чекистов, с годами не утративших бдительности. И тогда незадачливых контролеров из КГБ стали щучить всерьез, пуская за ними слежку, чтобы устроить потом грандиозную взбучку.
После этого мы снова стали ходить по вагонам из конца в конец.
Со стороны это выглядело довольно комично: по вагону метро пробирается хорошо одетый молодой человек, неумело шаря по сторонам настороженным взглядом, а за ним, в некотором отдалении, легко рассекая толпу, словно воду, следует тройка добродушных увертливых мужичков и простоватая, средних лет, женщина, прижимающая к груди хозяйственную сумку. Все четверо уверенно шествуют вдоль вагона, бросая на ходу: «Посторонитесь, мамаша!», или «Гражданин, пропустите женщину!», или «А ну, подвинься, малец!». Эти люди, казалось бы, не были знакомы друг с другом, но на самом деле были соединены между собой низкочастотной радиосвязью, и крошечные наушник и микрофон скрывались у каждого под воротником телогрейки.
Разумеется, эти хлопоты ни на йоту не увеличили служебную нагрузку главного начальника дежурств Цвигуна, эту работу за него выполняли подчиненные. Сам же он, отличаясь огромными габаритами, по-прежнему обедал несколько раз в день, а потом неторопливо беседовал с сердобольными врачами из Кремлевской больницы, вызванными в служебный кабинет.
Все его телефоны на это время отключались, кроме одного, красного, стоявшего на специальной подставке с надписью: «Брежнев».
Именно им воспользовался Генеральный секретарь многомиллионной армии коммунистов для того, чтобы выразить свое восхищение кинолентой «Семнадцать мгновений весны».
— Сеня, поздравляю с отличным фильмом! — без всяких предисловий изрек он ставшую моментально известной фразу, отчего Цвигун едва не расплылся в улыбке.
«Но разве Цвигун создал этот фильм?» — удивитесь вы.
С точки зрения КГБ — да. Потому что он был главным куратором фильма по линии комитета, который в табели о рангах стоит значительно выше «Мосфильма». Поэтому Брежнев ничуть не ошибся, позвонив именно ему.
Имя Цвигуна значилось и в титрах фильма как главного военного консультанта, хотя и под псевдонимом Мишин, но инициалы сохранены подлинные — С. К. Консультационная же работа его оказалась совсем не сложной: пару раз съездить на киностудию в сопровождении большой свиты, пройти по ее павильонам, а затем возглавить застолье. Гонорар за такое «руководство» бывал весьма крупным, соответствующим чину.
В ту пору невозможно было себе представить, что Семен Цвигун умрет страшной смертью, принужденный к самоубийству не кем иным, как его старым приятелем Брежневым. Уж что там произошло между ними, не знаю, но главный идеолог страны Суслов, слывший почему-то большим аскетом, сказал Цвигуну так:
— Ты нам больше не нужен, тебе остается только застрелиться! — и пригрозил большими неприятностями в случае, если он не последует его совету.
После этой беседы Цвигун дня три пребывал в своем кабинете, никого не принимая, и, наконец, спустил курок…
КГБ тут же распустил слух, что Цвигун стал жертвой собственной принципиальности, якобы возмутившись вдруг тем, что дочь Брежнева меняет у частных лиц рубли на доллары, что считалось в те времена преступлением. Но почему же тогда он не занялся гораздо более крупными злоупотреблениями эпохи застоя, хотя бы, к примеру, многомиллионными узбекскими махинациями с хлопком? Тем более, что любая дочь, пусть даже самого Генерального секретаря, — недостаточно серьезный противник для первого заместителя Председателя КГБ.
Хоронили Цвигуна без особых почестей. Церемония прощания проходила в клубе КГБ и руководил ею начальник пограничных войск Матросов, который был ниже Цвигуна по чину. Из его надгробного спича следовало, что Цвигун — всего лишь писатель, а не второе лицо в КГБ: по моде тех лет тот действительно опубликовал пару рассказов из партизанской жизни, написанных кем-то из агентов-писателей и даже включенных в программу русских школ Азербайджана. В ней Цвигун фигурировал как выдающийся писатель Семен Днепров. Такую весьма лестную для самолюбия услугу ему оказал давний приятель-чекист Гейдар Алиев, ставший главою Азербайджана…
Но в описываемое время Цвигун был еще в силе, и никого не посещала мысль о его предстоящем конце По его приказу часть сотрудников разведки была обязана дежурить на Курском вокзале, неуютном, огромном и плохо пахнувшем, откуда при каждой возможности мы старались выйти на улицу.
Особенно нелепо чувствовали мы себя ночью, сидя на скамьях в пустом зале ожидания, откуда милиция выгоняла всех безбилетников, и одних только нас почтительно обходя стороной.
Взрывы в метро приписали армянским террористам, и наша задача состояла в том, чтобы к прибытию ереванского поезда заполонить перрон и тщательно оглядывать прибывших пассажиров на предмет выявления подозрительных лиц. Выходящие из вагонов пассажиры, среди которых армян было совсем мало, смотрели на нас с почтительным удивлением, страхом, и лишь некоторые понимающе улыбались. Мы же делали вид, что не замечаем этого…
Затем мы возвращались в зал ожидания.
Но оперативная работа разведки проводилась не только на перроне и в зале ожидания Часть из нас была отряжена в камеру хранения, для просмотра оставляемых там вещей, причем не только с целью обнаружения взрывчаток, но и всего того, что может заинтересовать органы КГБ и в первую очередь — антисоветской и религиозной литературы, которая сегодня совершенно открыто продается с лотков. Не только «зловредные» писания Сахарова и Солженицына, но даже Библия, написанная несколько тысяч лет назад, считалась серьезным криминалом и могла существенно подпортить жизнь любого человека, окажись она в его чемодане. Тот факт, что к Екклезиасту, например, обращался в своем творчестве наш великий поэт Пушкин, ни в малейшей степени не мог бы послужить смягчающим вину обстоятельством. Этот вопрос вообще никого не интересовал, хотя все чекисты и чтили Пушкина — но только в общем, безотносительно к Библии.
Чего уж говорить о воззваниях подпольных баптистов! Они бы вызвали ажиотаж страха и торжества в вокзальном отделении КГБ.
Так и случилось.
Пачка листовок, отпечатанных на портативной машинке, была найдена в одном из баулов и немедленно доставлена в отделение КГБ А располагалось оно там же, где и депутатский зал, в боковом крыле вокзала, примыкающем к станции метро «Курская».
Здесь привилегированные пассажиры могут в ожидании своего поезда скоротать время, уютно расположившись в креслах и потягивая шампанское.
Войти в этот зал просто: надо лишь нажать неприметный звонок, и пожилая дежурная в черном форменном мундире, разумеется наша агентесса, сидящая за столиком в приятном полумраке, взглянув на вас через стеклянную дверь, немедленно распахнет перед вами дверь. Ей откуда-то ведомо, что в депутатский зал вы заходить не будете, а в вестибюле нажмете еще одну кнопку возле совсем уж неприметной двери. За нею располагается вокзальное отделение К! Б.
Просторное помещение — или мне, может быть, так показалось в тот поздний час? Стены, беленные мелом. Начальник отделения, немолодой украинец в старомодном костюме, читал листки, сурово сдвинув брови, и в темных его глазах сквозила плохо скрываемая радость — вот оно — вещественное доказательство важности работы, которую выполняет лично он и вверенные ему подчиненные Будет чем отчитаться перед начальством. Еще бы! Ведь отделение в результате кропотливой и, разумеется., целенаправленной деятельности обнаружило подпольную литературу — листовки. Но в то же время совершенно безвредную, а потому никому не сулящую никаких неприятностей: короче говоря, именно то, за чем в первую очередь и охотился КГБ!
Арестовать баптиста надо так, чтобы потом можно было красочно изобразить это на бумаге. Тут же был разработан хитроумный план, а именно: когда тот придет в камеру хранения за вещами, сказать, что его баул оказался незапертым, и пригласить в отделение милиции для проверки его содержимого. А там, как бы ненароком, обнаружить эти листовки!..
Конечно, можно было бы сразу оставить листовки баптиста в вокзальном отделении КГБ, а потом вежливо пригласить туда его самого. Но это значило бы, что ячеечки КГБ на всех остальных вокзалах нашей необъятной родины так же бдительно ведут свою невидимую работу. Политические последствия такого вывода могли быть исключительно вредными.
Потому сегодня и сидели мы, несколько молодых сотрудников разведки, на скамейке недалеко от входа в отделение милиции, устало понурив головы. Завершался еще один день, бессмысленно проведенный здесь, в вокзальной суете, а ведь мы, кабинетные офицеры, не привыкли к такой физической нагрузке Мы ждали, когда приведут баптиста, чтобы зайти в милицию следом и во время обыска баула просто стоять в дверях, изображая то ли понятых, то ли просто устрашающе воздействуя на баптиста. Но, забывшись в тягостной полудреме, мы не заметили, как мимо нас прошествовало несколько мужчин. И только когда за ними захлопнулась милицейская дверь, испуганно переглянулись и быстро вскочили на ноги…
На столе уже стоял разворошенный баул, а сам баптист сидел рядом, настороженно улыбаясь.
Это был тридцатилетний деревенский мужик, нарочито безобразно и бедно одетый: маленькое, не по росту пальтецо и поношенная ушанка, грубые, несуразные башмаки. И только живые, проницательные глаза на загорелом лице с дубленой кожей выдавали в нем человека отнюдь не простого.
Майор из вокзального отделения КГБ нехотя перебирал содержимое баула. Из-за всегдашней в КГБ суматохи и спешки, обусловленной написанием огромного количества бумаг, он не успел надеть милицейскую форму, хотя если бы даже сделал это, то баптиста все равно не смог бы обмануть. Сознавая это, майор тяжело вздыхал и сконфуженно хмурил брови.
— Так что же ты, в Бога веришь?! — наконец спросил он с досадой.
— А как же иначе? Надо верить, надо! — убежденно отвечал баптист, заговорщицки подмигивая нам, стоявшим поодаль. По-видимому, он вполне освоился с ситуацией и чувствовал себя вполне комфортно; впрочем, для этого ему, кажется, требовалось совсем немного. Его, кажется, ничуть не смущал хмурый вид присутствующих. Доброжелательно улыбаясь, он принялся нас разглядывать, пытаясь обнаружить некое слабое звено, за которое можно ухватиться, и, конечно, обнаружил его во мне! Едва заглянув мне в глаза, он сразу понял, что я тоже верю в Бога, причем тщательнейшим образом скрываю это от товарищей. Мы обменялись короткими, молниеносными, жгучими взглядами! И ни один мускул не дрогнул при этом на лице баптиста.
— Но ведь Бога нет, как ты не понимаешь! — в сердцах произнес чекист, закрывая баул.
— А кто же в таком случае создал Землю? — живо парировал баптист, словно ждал этого вопроса.
— Да никто ее не создавал! Она сама появилась! — с горечью отвечал контрразведчик, недовольный тем, что приходится тратить время на эту глупую беседу, когда его ждет множество гораздо более важных и неотложных дел.
— Ой ли? — возразил баптист и вдруг заговорил стихами, которые повергли нас в изумление:
Все затаив дыхание мрачно взирали на этого странного человека, включая вокзального чекиста.
А баптист, воодушевленный нашим вниманием, скороговоркой бубнил свое стихотворение, опасаясь, что его того и гляди прервут.
В стихотворении, написанном очень просто и потому легком для запоминания, говорилось о необычном философском споре двух деревенских жителей, неторопливо прогуливающихся после трудового дня вдоль околицы.
Один из них, исповедующий материализм, утверждает, что все живое на Земле появилось само собой. В ответ на это приятель, видимо тоже тайный баптист, как и сам рассказчик, хитро прищурившись, излагает притчу о том, что в сундуке у него будто бы лежала груда старого металла, все больше и больше покрываясь ржавчиной. И вдруг в металле началось какое-то движение. Через некоторое время появились какие-то стрелочки, стали вращаться — и вот на тебе: родились часы!
стихами же отвечал сосед, недоверчиво махая рукой…
Баптист уже набрал воздуха в легкие, готовясь прочитать очередную строфу, как вдруг вокзальный майор решительно прервал его:
— Ладно, хватит выступать! Ты мне лучше вот что скажи: в армии служил?..
— А как же! В воздушно-десантных войсках! Исполнял свой долг перед родиной. Служил, конечно служил…
Тут все мы уже по-новому взглянули на него и углядели скрытые под пальтецом могучие плечи.
— Ого! — многозначительно произнес майор. — А ведь баптисты с парашютом не прыгают! И из автомата не стреляют! Выходит, ты и в самом деле подпольщик. А это, между прочим, грозит уголовной ответственностью…
Баптист с улыбкой развел руками, словно бы шутливо признавая свой промах, хотя его положение становилось отнюдь не безопасным. При желании его теперь можно было упечь в лагеря лет на двенадцать. И тем не менее именно он глядел на нас с доброжелательным сочувствием, и в беспрестанных легких поворотах его бычьей шеи ощущалась внутренняя свобода. По лицу проповедника, впрочем, пробегала чуть заметная тень, когда он пытался сообразить, случаен ли его нынешний арест или это часть начинающейся мощной кампании; выставлялась ли за ним до этого слежка и смогла ли она выявить адреса тайных единоверцев, которых он посещал в Москве; удастся ли теперь подать тайный сигнал тревоги или, может быть, дела еще не так плохи?.. И, несмотря на все это, он продолжал добродушно улыбаться.
«Именно так и должен вести себя советский разведчик!» — подумал я. Чувство неясной тревоги подсказывало, что нечто подобное может произойти и со мной.
Так и случилось, когда через несколько лет в Японии меня поймала местная контрразведка и, так же притащив в полицейский участок, вела очень похожую беседу…
Сейчас же мне было стыдно участвовать в этом антирелигиозном спектакле.
Да, баптисты не признают исповеди, отпущения грехов, священства и иных таинств Церкви, за что их и называют протестантами. А ведь на каждой литургии, совершающейся в память тайной вечери Иисуса Христа, православные христиане благоговейно вкушают тело и кровь Христову, в которые таинственным образом превращаются хлеб и вино, в знак избавления от грехов и в залог жизни вечной. Искренне жаль, что баптисты отвергают это, и даже Ветхий Завет, хотя в нем и содержатся пророчества прихода Мессии, неразрывно связующие его с Новым Заветом. Не почитают они и икон.
Честно говоря, было бы лучше, если бы этих баптистов вообще не существовало на свете, как и всяких других сект, раздирающих на куски некогда единое тело Церкви.
И все же сейчас именно баптист был здесь единственным моим братом во Христе, в то время как все остальные в этой комнате — людьми случайными и глубоко чуждыми мне по духу.
Однако я не мог не только помочь своему брату, но даже послать дружеский жест, который был бы тут же замечен моими коллегами…
А ведь и я вполне мог бы оказаться на его месте! Но Боже, как я не хотел подвергнуться гонениям в нашей стране, где, даже желая услужить, тебя унижают и причиняют боль. Где даже уборщица в роскошном генеральском санатории орет на вас так же грозно, как и на своего пьяницу-мужа. Где шофер персональной машины опаздывает на два часа и, не испытывая ни малейших угрызений совести, сообщает, что он ездил обедать. Где врачи даже в спец-поликлинике, для начальства, разговаривают таким дерзким тоном, что у пациента подскакивает давление. Где даже в Центральном госпитале КГБ пьяной медсестре, берущей анализ крови, ничего не стоит проткнуть вену насквозь, а главный врач, ничтоже сумняшеся, лишь воскликнет при этом: «Но ведь это же Машка! Чего еще от нее можно ожидать?!.» Где, наконец, даже в особняке Горбачева на голову его дочери упал небрежно приколоченный карниз с портьерой, едва не прибив ее.
Если уж у нас таким образом угождают, то легко можно себе представить мучения, которые приходится претерпевать тем, кого специально стараются ущемить.
Самым неожиданным образом столкнулись с этим американцы в 1983 году, когда наш истребитель сбил пассажирский «боинг», принадлежавший южно-корейской авиакомпании. Скандал тогда грянул на весь мир, а отголоски его слышны и поныне.
Не зная, чем досадить советскому руководству за его негуманный шаг, американские власти приняли тогда довольно нелепое решение, явно бьющее мимо цели: бойкотировать рейсы «Аэрофлота» и не принимать к расчетам его авиабилеты. Жертвой этой политики стали в основном советские чиновники, поскольку именно они были основными пассажирами международных линий «Аэрофлота», являвшегося, конечно, никакой не государственной авиакомпанией, как он официально себя именовал, а типичным советским министерством с многочисленными парткомами и офицерами КГБ в каждом отделе. Сильные позиции занимала в нем и военная разведка ГРУ.
Этот дискриминационный жест американцев никак не затронул интересы высших советских руководителей, при желании они куда угодно улетели бы на своих самолетах. Что же касается экономического ущерба, на который рассчитывали американцы, то и здесь они просчитались: ведь всем здравомыслящим людям ясно, что экономика сама по себе не играет в нашем государстве никакой роли, а важен один лишь политический эффект. Даже если у нас и возникнет финансовая брешь, то мы прикроем ее мощной пропагандистской кампанией, сопровождаемой тайной продажей золота, которое особо доверенные летчики из правительственного авиаотряда всегда в таких случаях отвозят на Запад целыми самолетами.
Короче говоря, экономический эффект от своей акции американцы предусмотрели — хотя их надежды не оправдались, — а вот ее поведенческий эффект не учли.
А между тем советские руководители обидчивы во всем, что касается их престижа. Они решили ответить американцам ударом на удар и дали указание «Аэрофлоту» также не принимать к оформлению билеты, выданные авиакомпаниями США.
Разумеется, среди их пассажиров были не только американцы, но и граждане других стран, кроме Советского Союза, чьим подданным запрещалось пользоваться услугами иностранных авиакомпаний, для оплаты которых, впрочем, у них все равно не хватило бы жалованья.
Так начиналась краткая авиабилетная война, силы в которой были неравны, если американские кассиры выражали свой отказ советским гражданам в корректной, хотя и очень холодной форме, то наши кассирши орали на американцев так страшно, что те немедленно ретировались. Никогда в жизни не встречавшиеся с таким обращением, они не могли взять в толк, что же, в конце концов, происходит.
Кассирши же самодовольно посмеивались:
— Мы и так особо не церемонимся с пассажирами, а уж если нам Родина специально дала такое указание, то берегитесь, враги!
Об этом поведал мне некий разведчик, служивший под «крышей» «Аэрофлота». А другой мой приятель рассказал вот что.
У нас в КГБ имеются два лагеря для заключенных: «Дубравный», в Мордовской АССР, и «Скальный», расположенный где-то на Севере, кажется в Коми. В первом из них режим чуть по легче — хотя бы потому, что климат Поволжья не такой суровый. Оба лагеря подчиняются почему-то архивному отделу КГБ.
Мои приятель побывал как-то в «Дубравном», встречаясь там с разоблаченным шпионом и, видимо, желая использовать его в интересах нашей разведки. В этом лагере поразили его две вещи: обреченность, которая читалась в глазах заключенных, среди которых было немало баптистов, и жуткий запах рыбы, которой их кормили.
А еще один мой знакомый, научный работник, несколько месяцев исполнял обязанности народного заседателя в районном суде. Такое поручение дал ему партком института, поскольку беспартийных на эту должность не направляют. Заседатели, делегированные в суд трудовыми коллективами, должны были во всех решениях повиноваться судье и помалкивать.
В один из дней там судили молодого диссидента и приговорили его к довольно длительному сроку — чуть ли не к восьми годам заключения.
— Может быть, все же дадим поменьше? — рискнул заседатель обратиться к судье.
— А зачем? — улыбнулся тот. — Ведь из лагерей он все равно не вернется, там уж позаботятся об этом!..
«Ну уж нет! — думал я. — Лучше я помолчу о своих воззрениях и буду жить при советской власти, которую, между прочим, полностью одобряет народ. Скоро я поеду в Японию, проведу там лет пять, возвращусь майором. Потом, используя многочисленные связи отца, перейду в отдел административных органов ЦК КПСС, которому подчиняются все силовые структуры и где даже младший клерк непременно имеет звание генерала. После этого я вернусь в разведку крупным руководителем и поеду в Японию уже в качестве резидента. На худой конец — его заместителем: любая низшая должность будет мне уже не по чину.
А бороться с этой властью все равно бессмысленно!..»
Вручая баул баптисту, вокзальный майор неожиданно громко спросил:
— Твой поезд когда отходит?..
— Да через две минуты… — безмятежным тоном отвечал баптист, будто уходил не его поезд, а какой-то другой, сам же он заглянул сюда, в милицию, лишь для того, чтобы прочитать свое немудреное стихотворение. Он оставался по-прежнему спокоен и добродушен, словно врач-психиатр, беседующий с пациентами.
Все мы слегка притомились за время дежурства на вокзале и сидели понурив головы. Баптист же то и дело поглядывал на меня, пытаясь, видимо, угадать ход моих мыслей, ибо восприятие мира у нас было все же единым. Сочувственно вздохнув, я чуть заметно развел руками, давая понять, что ничем не смогу помочь. Баптист ответил благодарной улыбкой…
— Бежим! — скомандовал вдруг майор и, подхватив баптистов баул, первым бросился вон из комнаты.
Через несколько секунд все мы бежали по перрону, держа в руках кто узелок баптиста, кто набитую колбасой авоську. Сам проповедник поспешал за майором, оглушительно топоча башмаками, очень похожий на провинциальною слесаря и, скорее всего, бывший им на самом деле.
Баптист тяжело вскочил на подножку уже тронувшегося поезда, а мы наперебой стали забрасывать в тамбур его вещи. Все эти совершалось молча, слышалось только наше прерывистое дыхание. Баптист уже словно не замечал нас, переставляя баул в глубь тамбура «На прощанье я незаметно пожал ему руку» — так, наверное, закончил бы эту историю литератор, не знакомый с порядками в КГБ.
Увы, я ни за что не смог бы этого сделать! Как бы ни были утомлены мои товарищи в этот вечерний час, они непременно бы все заметили и удивленно переглянулись. Судьба же моя в этот миг была бы окончательно решена…
Вскоре поезд исчез в темноте, а мы побрели обратно.
— Ну и что же будет теперь с этим баптистом? — как бы невзначай спросил я майора, с озабоченным видом стоявшего у края перрона. Сначала я хотел даже на всякий случай сказать «с этим артистом», но передумал.
— Да вот пошлем завтра ориентировку нашим товарищам по месту его жительства, а то, понимаешь, сегодня уликового материала оказалось маловато. К тому же надо ведь выяснить имена всех тех, с кем он связан!..
— Понятно! — безразличным голосом протянул я и быстренько отошел, чтобы майор не догадался спросить, для чего мне все это нужно: ведь любой советский военнослужащий, и особенно чекист, должен относиться к религии как к некоей блажи.
И действительно: большинство из нас относились к верующим как к полудуркам, малокультурным людям, не способным подняться до высот научного мировоззрения. Их откровенно презирали, считая людьми второсортными, вроде больных или сумасшедших. Но если в КГБ получали сведения о том, что в церковь ходит доктор наук или академик, там многозначительно поднимали брови, усматривая в этом хитроумный способ политического протеста.
Точно так же воспринимали чекисты и деятельность духовенства, видя в ней лишь необычную, экзотическую и внешне даже очень красивую форму антисоветизма.
Проще всего было в этом смысле с еврейскими раввинами, которые в наших глазах представали сионистскими вожаками, и задачи борьбы с ними были совершенно ясны. Религиозное же содержание их работы, с точки зрения самих раввинов, бывшее самым главным, чекистов совершенно не интересовало. Они рассматривали его как театральную декорацию к израильскому шпионажу. В секретных досье, которые вел КГБ на активистов еврейского движения, принадлежность некоторых из них к духовному сословию упоминалась вскользь, в самом конце анкеты, как несущественная деталь, своеобразное хобби. Многие из провинциальных чекистов вообще не знали смысла слова «раввин» и в своих донесениях в Москву коверкали ею как могли, когда докладывали о прибывавших в их города иностранных туристах.
Все было ясно и с мусульманскими муллами, которые всего-навсего маскировали националистическую деятельность в республиках Средней Азии цитатами из Корана.
Непонятен был лишь вопрос с нашими русскими батюшками. Никакой враждебной деятельности священники не вели, и все в глубине души понимали это. Они принадлежали к огромной и, несмотря ни на что, по-прежнему мощной Православной Церкви и уже одним этим противопоставляли себя государству. Потому что, как считает американская печать, Церковь — это единственная крепость в СССР, которую не смогли взять коммунисты…
И вправду Церковь официально не принимала коммунистической идеологии, что само по себе в нашей стране было удивительно. Ведь даже в журналах «Урология», «Шахматы» и других узкоспециальных изданиях передовая статья непременно посвящалась очередному съезду КПСС. Но в то же время и Церковь против коммунизма не выступала, занимая позицию примиренчества.
Очевидно, она не принимала во внимание далеко не случайное высказывание пролетарского писателя Максима Горького о том, что «кто не с нами — тот против нас». Уже из-за одного этого Церковь приобретала качество идеологического врага, и потому ее надо было постоянно тревожить, подрывать, ослаблять с целью уничтожения… но особенно глубокой уверенности в правоте этого дела у контрразведчиков не было.
И тем не менее эта работа велась массированно и охватывала всю страну. Руководил ею генерал-лейтенант Куроедов, занимавший пост председателя Совета по делам религии при Совете Министров СССР. Разумеется, его генеральское звание не открывалось, но попы знали о нем отлично, — видимо, от других сотрудников КГБ, тайно, как и я, исповедовавших христианство.
Но и он был в этой работе не самым главным, подчиняясь заместителю Председателя КГБ Бобкову, курировавшему целиком всю борьбу с враждебной идеологией. Цель работы КГБ против Церкви состояла в наводнении ее своей агентурой для подрывной деятельности изнутри, в частности для того, чтобы на высшие архиерейские посты назначались люди с подмоченной репутацией, которыми легко манипулировать. Церковь, по замыслу КГБ, должна была разрушать себя изнутри, но не до основания, чтобы еще осталось, над чем работать…
«Мы не должны давить церковников до такой степени, чтобы они в конце-концов ушли в подполье. Не стоит закручивать гайку до упора!» — объясняли нам, молодым чекистам, сотрудники Пятого управления КГБ, занимавшиеся проблемами Церкви.
Впрочем, самого слова «церковь» они старались не употреблять, чтобы случайно услышавший его не решил, что КГБ занимается антисоветской деятельностью. Оно заменялось жестом — чекист легонько ударял себя ребром ладони по животу, примерно на уровне желудка, намекая на длинную поповскую бороду. Человеку непосвященному этот жест был все-таки непонятен, и потому офицер КГБ, даже трясясь в переполненном трамвае мог с улыбкой сказать своему приятелю: «Сегодня я по «этим» мероприятие проводил!» — сопроводив свои слова вышеописанным жестом…
Впрочем, в глубине души чекисты относятся к служителям Церкви без особой неприязни, скорее даже с некоторым уважением. «Попы — опытные вербовщики!» — часто можно услышать в стенах КГБ, причем эта фраза произносится весьма дружелюбным тоном. В этом смысле сотрудники КГБ считают священников в чем то себе ровней.
И действительно, забегая порой по делам в церковь, чекист понимающе хмыкает, видя, как после службы священник подолгу о чем-то беседует с прихожанами. Он не сомневается в том, что эти беседы носят вербовочный характер, проводятся точно так же, как в КГБ и других спецслужбах, то есть состоят из заманчивых обещаний, ложных посулов и знаков дружеского расположения, перемежающихся двусмысленными намеками и угрозами. Цель священников заключается в том, чтобы навербовать верующих, которые потом станут приносить в Церковь деньги.
Положа руку на сердце, каждый чекист считал, что на самом-то деле священники не верят в Бога, ибо разве может умный человек — а попы, без сомнения, были таковыми — принимать за чистую монету всю эту чушь? В приватных беседах чекисты частенько обсуждали эту проблему Должно быть, это приносило им чувство неосознанного успокоения.
«Например, в Елоховской церкви из двенадцати попов верующих только один, да и то самый старый!» — радостно восклицал кто нибудь, и я с удивлением ловил в его голосе нотки самоубеждения…
И сама Церковь воспринималась как некая политическая сила или даже мафия, и в таком виде она приобретала право на существование пусть даже в качестве политического противника. Однако с осознания этого факта как раз и начинались разочарования, и виной тому было глубокое знакомство со священниками, намеченными для вербовки…
Вербовке, как известно, предшествует установление личных дружеских отношений. Подловив священника на улице, когда тот возвращался домой, сотрудник КГБ представлялся по форме и предлагал встретиться, чтобы за рюмкой вина потолковать о важных жизненных вопросах. Священник соглашался с удивительной легкостью, которую иной чекист приписывал своему профессиональному мастерству, не ведая, что пастырский долг велит тому общаться со всеми, в том числе и с представителями властей.
«Я его, значит, спрашиваю: «Отец Анастасий, вы водку пьете?» А он отвечает: «Если без баб-с, то в неограниченном количестве», — рассказывал в кругу друзей, давясь от смеха, молодой сотрудник Пятого управления, очень точно подражая окающей поповской интонации.
В близком общении священники оказывались людьми весьма разговорчивыми и остроумными неизбежно становясь душою любой компании, в том числе и состоящей из одних чекистов. Похоже, священнослужители, как и вышеупомянутый баптист, чувствовали себя совершенно свободно в любом обществе кроме того, оказывалось, что они воспринимают мир как-то отстранено. Это обстоятельство порождало своеобразный и очень тонкий поповский юмор, так что всякое застолье, вольным или невольным главой которого становился священник, то и дело оглашалось взрывами смеха. Но как только беседа обретала совсем уж непринужденный характер, священники в доброжелательной и деликатной Форме тотчас же начинали склонять чекистов на свою сторону и врали так складно, что и впрямь выходило, будто Бог есть и в него надо верить.
«Попы очень хитрые!» — такой вывод делали потом начальники в КГБ и призывали подчиненных к идеологической бдительности. Те же, наблюдая за попами тайком, из толпы верующих, с удивлением замечали, что во время проповеди голоса их неподдельно дрожат и порой по щекам у них текут слезы. Притворяться таким образом может только опытный артист, но ради чего? Ведь зарабатывали попы не так уж много, и к тому же оказывалось, что у самой Церкви нет никаких могучих финансовых покровителей.
С горечью приходилось признать, что попы действительно верят во всю эту чушь: чудесные исцеления, загробную жизнь, мироточивые мощи святых и даже в воскресение из мертвых, что полностью противоречит науке. Получалось, что они действительно пришли служить в Церковь не ради денег, ибо, заведуя овощным ларьком и не подвергаясь к тому же гонениям за веру, они получали бы во много раз больше.
Трезвый чекистский ум отказывался это признать, а все непонятное всегда кажется нам особенно опасным и вредным. Недоумение вызывало еще одно обстоятельство, мало известное за пределами КГБ и державшееся в строжайшей тайне. Выходило так, что те немногие сотрудники КГБ, которых удавалось внедрить в Церковь, где они выдавали себя за попов, подпадали под ее влияние и действительно становились ими. Это вызывало в КГБ страшное раздражение.
Хотя само внедрение было совсем не трудным делом. Просто КГБ через Комитет по делам религий при Совете Министров СССР, в сущности являвшийся одним из его подразделений, договаривался с Патриархией о том, чтобы в иностранных представительствах Церкви да и в самой патриаршей резиденции работало несколько чекистов, закамуфлированных под церковнослужителей.
Церковь, отлично понимая, что деваться ей некуда, соглашалась, тем более что КГБ был всего лишь одним из звеньев государственной власти, враждовать с которой нельзя в соответствии с церковным уставом. Наоборот, за нее полагается возносить молитвы во время каждой церковной службы. А кроме того, разве можно было сравнить не столь уж зловредного Леонида Ильича Брежнева с кровавым Нероном, за которого, несмотря ни на что, тоже молилась Церковь на заре христианства, видя в нем некое божественное испытание?
Для работы под необычной церковной «крышей» подбирались особо надежные молодые офицеры. Предпочтение отдавалось тем, у кого вообще не могло быть никаких идеологических колебаний: войсковикам, выпускникам немногочисленных чисто военных училищ, находящихся в ведомстве КГБ: двух пограничных, общевойскового и политического, и училища связи. При виде любого идеологического противника их глаза наливались яростью, чего не происходило с сотрудниками оперативных подразделений, отличавшихся некоторой мягкостью. Иногда, впрочем, попадали под церковную «крышу» и они.
Одни начинали свою «церковную карьеру» с Духовной семинарии, другие же в возрасте лет тридцати, уже имея звание капитана. Таких было большинство. Скрежеща зубами и рыча от отвращения, они учили богословие на конспиративных квартирах. А преподавал им настоящий священник, наш агент, естественно, в партикулярном платье. На этих занятиях он тоже чувствовал себя не вполне комфортно, опасаясь случайной встречи с кем-нибудь из своей паствы.
Всякое учение, воспринимаемое с неохотой, не оставляет заметного следа в душах учащихся, и потому священнику или даже интеллигентному верующему не составляло труда понять, что его собеседник в новенькой рясе — не настоящий священнослужитель, а поддельный. Но никаких разоблачений не случалось, потому что все заранее было известно.
Ведь если человек приходит служить в Церковь не по приказу начальника Пятого управления КГБ, а по зову сердца, то путь его бывает долог и полон препятствий, особенно многочисленных именно тогда, в годы застоя, когда милиция в Загорске перехватывала молодых людей, идущих на вступительный экзамен в Духовную академию, и на время задерживала их, чтобы успеть отрапортовать начальству, будто желающих там учиться нет.
Большинство храмов бездействовало, служители Церкви были наперечет, и для них был совершенно невообразим тип коллеги-церковнослужителя, который вдруг свалился как снег на голову и которого раньше никто нигде не встречал. КГБ это знал и потому делал основную ставку не столько на зашифровку своих офицеров в рясах, сколько на то, что попы все равно будут молчать. Так они и поступали, хотя наедине порой отпускали в адрес чужаков язвительные шутки: «Ты хоть знаешь, отец, в какой руке крест держать? Смотри не осрамись, а то нам за тебя стыдно будет…»
Но высмеиваемый таким образом чекист почему-то начинал тянуться душой к своим новым товарищам, забывая о прежних. Очень скоро он полностью подпадал под их влияние.
Причины этого оставались неясными, как ни старались их понять аналитики Пятого управления КГБ. Должно быть, они заключались в том, что под расписными сводами церкви царила духовная ясность и офицерам КГБ впервые в жизни не приходилось кривить душою. А еще там ощущалось нечто неуловимое, ласково влекущее душу и постоянно крепнущее в общении с духовенством, — это было самое главное, что есть в Церкви, ее мистическая связь с Богом…
Вызываемый для отчета в КГБ священник-чекист взирал на своих начальников чистыми, как хрусталь, но совершенно чужими глазами и старался между делом внушить им христианские идеалы. Те, будучи отличными психологами, понимали это, но сделать ничего не могли, так как часто менять таких ценных сотрудников запрещалось, и потому лишь молча скрежетали зубами.
Однако, отслужив под церковной «крышей» положенный срок, офицеры-попы все-таки возвращались в центральный аппарат КГБ и вновь усаживались за стол в одном из тесных кабинетов. Товарищи награждали их презрительной кличкой Протоиерей и посмеивались над проникновенной манерой речи, начальство же использовало их в основном для переводов статей из иностранных журналов…
Так КГБ демонстрировал неприятие силы Духа Святого и всеми способами оберегал от нее своих подчиненных Для них же не было большего греха, чем оказаться заподозренными в вере в Бога. Этот грех представлялся страшнее шпионажа в пользу иностранных разведок, поскольку шпиона можно уговорить стать агентом-двойником и работать на КГБ, А эти «попы поневоле» считались теперь людьми абсолютно кончеными. Всякое увещевание их признавалось бесполезным.
Это служило косвенным доказательством того, что и сам КГБ служит не родине в целом, а только коммунистической партии, и его деятельность глубоко идеологична.
Тот же, кто уверовал в Бога, уже не может исповедовать коммунистическую идеологию, не объединяющую, а разделяющую людей, наущенную дьяволом. Таким образом, верующий чекист становится внутренним врагом и вредителем поопасней американского шпиона. Поэтому руководство КГБ, в целом не беспокоясь за идеологическую надежность большинства своих подчиненных, с болезненно-мрачной настороженностью следило за тем их ничтожным меньшинством, которое отваживалось встать на религиозный путь.
Одно лишь стремление человека расширить свои знания о религии не по приказу начальства, а по собственной воле рассматривалось в КГБ как идеологическое преступление и именовалось так: «повышенный интерес к религии». Поскольку такая непримиримость превышала не только конституционные рамки, которых никто всерьез в расчет и не брал, но даже и гораздо более строгие партийные, то она содержалась в тайне, что причиняло еще более тяжкие муки заподозренным в ней: ведь официально им никто не объяснял причину внезапного увольнения. Пострадать от нее мог и большой начальник — поскольку сомнения в коммунистической вере не прощались никому.
Помню, как в шестидесятые годы отставной начальник политического управления пограничных войск КГБ, генерал, никак не мог взять в толк, отчего это бывшие сослуживцы перестали с ним общаться. Как истинный коммунист, он ни о чем не догадывался, и слово партии по-прежнему было для него свято. Неужели даже такого простака смогли заподозрить в повышенном интересе к религии? — недоумевал я до тех пор, пока не ознакомился с его казенно-патриотической повестью, которую ему позволили опубликовать в ведомственном журнале «Пограничник» лишь через десять лет после увольнения.
Написанная натужным бюрократическим языком служебных бумаг, скучная, она, безусловно, не заслуживала никакого читательского внимания, да и вообще читать ее было невозможно. Я осилил лишь две первые страницы — но даже в них ощутил повышенный интерес к религии!
Начиналась эта повесть унылым описанием выпускного бала в Московском пограничном училище, в котором фигурировали церковные термины, совершенно не характерные для мировосприятия истинно советского человека. Например, чрезмерно высокая прическа чьей-то невесты, приглашенной на бал, не понравилась молодому офицеру — герою повести и показалась похожей на монашеский клобук, хотя и слово-то такое, должно быть, неведомо автору, ибо в Стране Советов монахов по определению не может быть! К тому же люстру автор уподоблял паникадилу, а белые березки за окном церковным свечам.
Нет, все-таки этого генерала прогнали не без причины. В глубине души он, скорее всего, действительно тянулся к Богу, и это невольно проявлялось в общении с коллегами-политработниками, которых он считал истинными друзьями. Так Господь послал ему испытание, итогом которого могло стать или вразумление, или полная тьма.
Но у тех нескольких генералов КГБ, которые сознавали свою веру в Бога и тщательно ее скрывали, дела шли нормально. Помню, как в один из дней мой отец возвратился из командировки в Сибирь, на границу с Китаем, радостно-возбужденным. Он рассказал, что несколько солдат случайно нашли в тайге пару небольших церковных колоколов, поросших мхом. Их притащили на заставу, очистили и положили в дровяной сарай. Один из колоколов даже стали использовать по прямому назначению: ударяя по нему железкой, созывали то на обед, то на вечернее построение. Мелодичный негромкий звон разносился далеко окрест…
Колокола эти оказались настолько ценными, что ими заинтересовалась одна из местных епархий.
— Ну и какая же это епархия? И что это оказались за колокола, как они попали в тайгу? — взволнованно спросил я.
— Да ты что! — саркастически усмехнулся отец. — Если бы я задал хотя бы один вопрос, мне бы тут же пришили повышенный интерес к религии! Я и на сами колокола мог взглянуть только мельком, когда ходил с группой офицеров проверять хранение дров. Если хочешь занимать высокую должность в нашей системе, то всем своим поведением должен утверждать, что с религией покончено навсегда и ты целиком это одобряешь. Иначе встанет вопрос о служебном соответствии…
Да… Если уж опасен даже интерес к найденным в тайге колоколам, то чем же может быть чревато для сотрудника КГБ, скажем, посещение церкви?
В этом случае рушится его служебная карьера. Впрочем, то же самое происходит и с армейским офицером, случайно застигнутым в церкви: его изгоняют с позором. Но юридически более тяжела участь чекиста: после увольнения его ставят на учет в КГБ как политически неблагонадежный элемент, как диссидента, предавшего, по мнению КГБ, социалистическую Родину. Все жизненные перспективы оказываются для него закрыты, и даже шофером на государственную автобазу его могут не принять, потому что ее отдел кадров непременно позвонит своим коллегам на прежнее место работы, в КГБ, и там порекомендуют воздержаться. После этого нередко следует обвинение в тунеядстве и даже заключение в тюрьму.
С точки зрения советской логики такая более суровая кара закономерна: ведь чекист гораздо ближе стоит к партийным тайнам КПСС, чем простой армейский служака. Если поступить на учебу в военное училище относительно легко, туда принимают Даже с двойками, было бы здоровье в порядке, то будущего курсанта школы разведки или контрразведки КГБ проверяют десятки людей в разных концах страны, и не только его самого, но и всех родственников до третьего колена.
Поступающему на службу в КГБ требуется несколько письменных рекомендаций-поручительств высших начальников, чего в армии нет и в помине. Причем поручители несут ответственность за своих протеже и подвергаются наказаниям, если их протеже не оправдывает их доверия Представляете, в какое дурацкое положение попадает напыщенный генерал-материалист, когда его протеже оказывается верующим христианином? Может быть, он и сам, подобно бывшему начальнику политуправления пограничных войск, испытывает повышенный интерес к религии? Давайте-ка, решает КГБ, это проверим! И даже если проверка ничего не даст и незадачливый генерал окажется твердокаменным коммунистом, все равно в его личном деле останется запись: «проверялся на предмет повышенного интереса к религии». Получит ли он после этого очередное звание?..
Впрочем, такие случаи были крайне редки, хотя и здесь существовала внутренняя градация Если сотрудник контрразведки, уличенный или заподозренный в вере в Бога, всего лишь с брезгливостью изгонялся, то разведчик, сотрудник Первого главного управления КГ Б, зачислялся в разряд потенциальных предателей Родины, за что положена, между прочим, смертная казнь. Религиозность в разведке считалась первым шагом к предательству, что на юридическом языке можно квалифицировать как подготовку к преступлению или его умысел, которые также влекут за собой юридические санкции.
«Верующий — значит предатель» — такой глубокомысленный вывод был сделан начальником разведки Крючковым после того, как двое крупных разведчиков, убежавших в восьмидесятые годы на Запад, оказались тайными христианами. Чисто формальная и поверхностная логика очень характерна для КГБ, избегающего докапываться до сути явлений, свидетельствующих не в пользу социализма.
Заместитель резидента КГБ в Марокко по фамилии Богатый, руководивший там политической разведкой, был, как выяснилось, тайным баптистом. Уже после того, как он бежал в США, КГБ стало известно, что до этого в Москве он несколько раз посещал с семьей молитвенный дом евангельских христиан-баптистов, расположенный недалеко от Сретенки.
Станислав Левченко, корреспондент «Нового времени» в Токио и сотрудник 7-го отдела Первого главного управления КГБ, тайно посещал местный православный собор Вознесения Христова, о чем КГБ также был информирован задним числом, видимо, своей агентурой в японской полиции.
Последнее обстоятельство было для меня особенно важным, поскольку и я, такой же советский разведчик и корреспондент ТАСС, прибывший в Японию вскоре после побега Левченко, тоже украдкой не раз заезжал в этот собор для уединенной молитвы…
Разумеется, ни на одном нашем официальном собрании в резидентуре КГБ советском посольстве о религиозности Левченко не говорилось. Наоборот, она тщательно умалчивалась, и КГБ внимательно следил, не обнаружит ли кто-нибудь из нас ненароком свою приверженность к вере. Разумеется, я никогда бы не обмолвился об этом, ибо в этом вопросе даже самые близкие друзья тебя не поймут, тем более что один из них, округляя от ужаса глаза, сообщил мне, что при обыске в токийской квартире Левченко, который КГБ оперативно провел до того, как туда нагрянула японская полиция, была обнаружена такая недопустимая для коммуниста вещь, как распятие. Другой приятель с презрительной гримасой поведал мне, что Левченко вел в Токио беседы с попами…
Поэтому я учетверил свою бдительность и перед каждым посещением местного православного собора, который японцы именуют «Николай-до» в честь его основателя святого Николая, архиепископа Японского, прибывшего в эту далекую страну из Смоленска чуть больше ста лет назад и насадившего здесь православие, целый час блуждал по городу на машине, потом пересаживался на метро или автобус, чтобы определить, есть ли за мною слежка.
Впрочем, так поступали все разведчики, отправляясь на очередную шпионскую встречу с кем-нибудь из японцев. Но в этом случае мы старались выявить слежку, выставленную местной контрразведкой, которая уважала нас хотя бы как противников по борьбе. Я же опасался слежки несравненно более опасной, советской…
Святого архиепископа Николая чтут в этой стране и по сей день, и даже японцы, исповедующие буддизм, все равно приходят на его могилу и по канонам своей религии складывают ладони рук и кланяются… Могила находится в ограде храма Вознесения, который он основал. Все приходят сюда совершенно свободно, и только я всегда должен был иметь в запасе легенду на случай, если кто-нибудь из своих меня там застанет: приехал, мол, брать интервью о борьбе за мир, да никого не застал; дай, думаю, посмотрю, чем они тут занимаются.
При такой панической боязни религии в КГБ весьма странно было слышать ставшие вполне обиходными выражения, вроде такого, например: «Шпион предполагает, а пограничник располагает». По аналогии с церковным — «Человек предполагает, а Бог располагает».
А когда между нами и ЦРУ возникала в прессе полемика о том, кто из двоих больше шпионит, то КГБ в качестве последнего аргумента устами «Правды» раздраженно изрек фразу, взятую из Евангелия — «Врачу, исцелися сам!..».
И если американцы, знакомые с Библией, могли оценить ее саркастический смысл в полной мере, то жители нашей страны, где она была запрещена, никак не могли перевести это предложение на современный русский язык: ведь звательный падеж, в котором было употреблено слово «врач», также был упразднен большевиками и новыми поколениями советских людей забыт. Эту пословицу трактовал каждый по-своему, например так: «Врачу: Исцелися сам», то есть как бы кто-то предписывал врачу, чтобы он сам исцелился. Согласитесь, что даже в такой трактовке смысл этого изречения оставался неясен…
Иногда, отправляя молодого сотрудника КГБ на важное задание, начальник хлопал его по плечу и говорил, многозначительно улыбаясь:
— Ну, с Богом… как говорят у нас в парткоме!.. В ответ на эту шутку полагалось залиться деланным смехом, в полной мере воздав должное ее тонкому антирелигиозному подтексту… И все же, и все же…
Поступив в КГБ, я с удивлением узнал, что чекисты всерьез именуют себя целителями душ человеческих, хотя такой титул подобает только священникам.
— Мы — целители душ человеческих, — провозглашали они с хмурым видом. — И поэтому должны уметь войти в душу агента в мягких тапочках…
А некоторые еще более изощренно выражали эту мысль:
— Как врач человеческих душ, я обязан суметь войти в душу в грязных сапогах гак, словно на мне — мягкие тапочки!..
«Значит, душа все-таки есть? — недоумевал я, слушая подобные речи. — Но ведь учение Маркса и Ленина утверждает как раз противоположное! Как же тогда КГБ может называть себя шитом и мечом ленинской партии?..»
Разумеется, все эти церковные выражения произносились не по указанию руководства, а непроизвольно срывались с языка, словно некие оговорки, в которых обнаруживается то сокровенное, чти хранит человек в тайниках души.
Например, на одной из лекций в минской школе контрразведки преподаватель никак не мог с ходу подобрать убедительный пример, подтверждающий, что врать и принуждать хотя и плохо, но если того требует дело, наоборот, хорошо и даже почетно.
— То же самое, товарищи, было характерно для инквизиции! — увещевающим и каким-то жалобным тоном произнес лектор. — Там ведь тоже существовали такие понятия, как «святая ложь» и «святое принуждение»…
И хотя такое утверждение ни в малейшей степени не согласовывалось с марксистско-ленинским мировоззрением и даже противоречило ему, никто из присутствующих, в том числе и я, даже ухом не повел, послушно записывая эти слова в тетрадку.
«А если бы здесь находился парторг нашей школы? — подумал я, усердно водя пером по бумаге. — Воскликнул ли бы он так «Как смеете вы сравнивать деятельность КГБ с кошмарной средневековой инквизицией, этим детищем клерикалов и мракобесов?..»
Но парторга поблизости не было, а если бы он даже и нагрянул сюда с проверкой идеологической чистоты читаемых нам лекций, то, скорее всего, промолчал бы. Похоже, и с ним этот вопрос был заранее согласован…
«А не служит ли и сам КГБ своего рода инквизицией?..» — этот вопрос посещал меня теперь все чаще и чаще…
— Да какой я чекист?! Сволочь я и приспособленец! Гнать меня надо поганой метлой из КГБ! — орал здоровенный детина, слонявшийся по вечерам по коридорам минской школы так воздействовало на него опьянение. Он был командирован в школу управлением КГБ Краснодара.
— Молчи, дурак! — хватали его за руки товарищи. — Хочешь чтобы тебя отчислили?..
— Нет, пусть все знают, что я дерьмо! — твердил он, вырываясь из цепких рук товарищей, но в конце концов смирялся и плелся спать в свою комнату.
И хотя эта сцена повторялась довольно часто, чуть ли не каждый вечер, здоровяку она нисколько не повредила, и после окончания школы он благополучно уехал к себе в Краснодар ловить шпионов.
Очевидно, начальники не усмотрели в его поведении ничего предосудительного хотя бы потому, что такая дикая эмоциональная разрядка в своем кругу, без посторонних, все же допускается в КГБ, поскольку его сотрудники постоянно пребывают в состоянии психологического стресса. А кроме того, страсть к самобичеванию вообще свойственна русскому народу…
В нем находит выход неистребимая тяга к исповеди, задавленной и запрещенной большевиками. На протяжении двух тысяч лет наши предки говели, потом шли в храм, исповедовались перед литургией, со слезами облегчения рассказывая священнику о греховных помыслах и делах своих. Затем, допущенные к причастию, они вкушали из золотой ложечки Тело и Кровь Господню, в которые непостижимым образом превращались кусочки просфоры и вино. После этого словно невидимый теплый дождь обрушивался на них сверху; что-то теплое касалось темечка, и колени сводила легкая судорога, отчего многие падали; душа же словно отлетала от тела, но в то же время пребывала в нем, легкая, невесомая, радостная…
Грехи прощались, и человек возвращался в мирскую жизнь с чувством непостижимого облегчения.
Как же хочется и сейчас облегчить душу, излить благодарными слезами! Но сделать это нельзя, потому что посещение церкви небезопасно. Лишь те, кому нечего терять, могут позволить себе такую роскошь. А многие из молодых к тому же и ничего не знают об исповеди, потому что пропаганда религии в нашей стране запрещена.
Но зато можно без проблем исповедоваться государству! И наш законопослушный народ избрал именно этот путь…
— Покайся перед Родиной, и она тебе все простит! — этот призыв на слуху у каждого советского человека. Для нескольких поколений он стал совершенно привычным. Его насаждали и партийная пропаганда, и специальные службы, в которые входил КГБ; впрочем, подчинялись все они единому центру, Центральному Комитету КПСС.
Очень многие наши люди каялись перед Роди ной. Их насчитывались многие миллионы.
Здравый смысл, быть может, подсказывал им, что не следует каяться в грехах перед людьми, которые также грешны, но сама идея о том, чтобы рассказать о своих грехах и тем самым облегчить душу, была весьма привлекательна, ибо глубоко укоренилась в народном сознании. Именно поэтому в нашей стране возник удивительный феномен, которого больше нет нигде в мире донос на самого себя…
О, сколько их, примитивных и тонких, правдивых и лживых, большей частью косноязычных и всегда завершающихся плачевно, довелось мне прочитать в секретных папках архивов КГБ, в которые я заглядывал по служебной надобности, а потом и в открытой печати, когда коммунистический режим рухнул:
«Движимый звериной ненавистью ко всему советскому, я вступил на шпионский путь…»
«Сперва я не доверял Советской власти, но потом решительно и крепко перековался…»
«Я допускал колебания в отношении линии партии, но потом, под воздействием товарищей из партийной организации, все осознал…»
«У меня, как у интеллигента, отмечались элементы пренебрежительного отношения к рабочему классу, людям труда…»
«Мне были непонятны отдельные задачи ленинской внешней политики КПСС. И дружный воинский коллектив перевоспитал меня, и теперь я полностью одобряю курс нашей партии…»
Да, порой эти унизительные признания были Добыты с помощью пыток или угрозы дальнейших более суровых преследований, но уверяю вас, не всегда! Некоторые провозглашали все это по доброй воле. Ведь заявила же одна моя знакомая женщина-архитектор на общем партсобрании своего института: «Я недостойна быть членом Коммунистической партии, потому что у меня есть любовник…»
Поэтому ее и не приняли, хотя поначалу собирались принять, тем более что членство в КПСС сулило тогда большие льготы!..
Или вот еще. Один из командированных в Токио советских инженеров позвонил моему приятелю, сотруднику токийской резидентуры КГБ, и пожаловался сам на себя, призвав для расправы над собой всемогущие органы.
— Борис Иванович, меня завербовали! — заявил он. — Приезжайте скорее ко мне в отель!..
Бедный чекист изменился в лице и тотчас помчался во двор советского торгпредства, где стояла его машина, а сам он жил в доме неподалеку, числясь важным торгпредским служащим.
Через несколько минут он уже поднимался в лифте дешевой гостиницы «Таканава», куда часто селили совслужащих, приезжавших в Японию в краткосрочные командировки.
По большей части это были директора провинциальных заводов, интересовавшиеся дешевым оборудованием, которое здесь, в Японии, морально устарело, а в нашей стране продолжало считаться чудом техники.
Для того чтобы получить право отправиться в эту далекую удивительную страну из советской провинции, надо было заручиться поддержкой соответствующих местных учреждений, которых было довольно много, а фактически — всего два: обком партии и КГБ. Разрешение от местной партийной власти само собой разумелось, потому что на все мало-мальски руководящие посты назначались только члены партии. Виза же областного управления КГБ на выездных анкетах ставилась только в том случае, если командируемый соглашался стать его агентом.
Случаев отказа от вербовки, насколько я знаю, не было, тем более что все местные начальники становились осведомителями КГБ задолго до того, как умудрялись занять руководящую должность: ведь провинция — не Москва и руководящих должностей там не так много.
В Японии эти люди использовались нашей службой промышленного шпионажа для того, чтобы при посещении японских заводов выявить технические характеристики приборов, запрещенных к экспорту в СССР по стратегическим соображениям Иногда это действительно удавалось.
Побеспокоивший Бориса Ивановича вечерним звонком постоялец гостиницы «Таканава» и был одним из таких провинциальных агентов. По правилам КГБ он был прикреплен к Борису Ивановичу на весь период командировки. Тот осуществлял над ним шефство и отвечал за него перед КГБ. Если бы этого агента действительно завербовали какие-нибудь враждебные силы, то и Бориса Ивановича ждали бы неприятности по службе. Скорее всего, его тихо отправили бы на Родину и — прощай, карьера!.. Именно поэтому он так всполошился и даже изменился в лице…
С трудом переводя дух, Борис Иванович вошел в тесный номер, Совершенно подавленный агент-директор сидел, потупившись, в низком кресле. В глазах его застыл ужас.
— Я провинился перед Родиной… — чуть слышно пролепетал он.
— Рассказывайте все по порядку, — приказал Борис Иванович, язвительно улыбнувшись, и тот, сглотнув, поведал о случившемся…
Рассказ оказался на редкость коротким. В тот день перед ужином директор вышел из гостиницы, направляясь, естественно, в магазин. Там к нему подошла группа мужчин в длинных японских халатах, бивших в бубны.
— Америка? — осведомились они у него.
— Советский Союз! — с гордостью парировал директор, ткнув себя в грудь, и на всякий случай, во избежание провокаций, которыми пугают советских людей в КГБ, протянул им свою визитную карточку.
Японцы переписали все ее данные в блокнотик, а потом вручили ему пачку листовок и прицепили на лацкан пиджака ярко-желтый шелковый бантик, словно некую вражескую метку. На прощанье один из них дружески пожал агенту руку и даже произнес несколько слов на английском языке, которые директор понял так: «Ну, теперь вы навеки наш!..»
Незадачливый директор посчитал листовки антисоветской пропагандой и теперь со страхом отдал их Борису Ивановичу…
Пробежав листовки глазами, тот сразу понял, что они изданы новоявленной сектой, вроде Синрике, члены которой действительно ходят по улицам, вербуя сторонников. Но для нашего правоверного агента-атеиста было бы просто невозможно стать членом секты, и Борис Иванович, облегченно вздохнув, отбросил листовки в сторону.
— Не беспокойтесь, это полная ерунда! — сказал он, на всякий случай не раскрывая содержание листовок.
— Значит, Родина не отринет меня?! — с надеждой спросил директор, и на лице его появилась слезливая гримаса. — Борис Иванович! — с чувством воскликнул он. — Приезжайте к нам в Воронеж, я вам организую Такую рыбалку! Отдохнете на обкомовской даче!..
Борис Иванович с напускным спокойствием улыбнулся и поспешил домой… А ведь при желании он мог основательно подпортить карьеру провинциального директора, написав в местный КГБ о том, что тот стал объектом вербовки одной из религиозных организаций. Выходит, он подал им повод? Значит, на руководящей должности его больше держать нельзя!..
Но Борис Иванович был незлобивым человеком и так поступать не стал. А эту историю он рассказал нам, молодым сотрудникам разведки, чтобы показать, какие дураки попадаются среди провинциальной советской агентуры и как опасно с ними работать.
А между тем поступок этого агента был по форме — но не по содержанию — глубоко христианским: согрешил — спеши покаяться, облегчить душу Вот, правда, перед кем исповедоваться?.. Этот самый главный вопрос как-то потерялся в глубине нескольких поколений, отделяющих нас от глубоко веровавших предков…
Функцию исповедовать советских граждан взяла на себя коммунистическая партия, и публичное самобичевание на партийных собраниях стало привычным для всех советских предприятий и учреждений. Но ведь исповедь предполагает индивидуальный подход и определенную деликатность. Именно поэтому партия перепоручила эту Функцию своим вооруженным органам идеологического контроля — КГБ, который принимает исповедь не формально, в общем и целом, как это порой делают партийные комитеты, а внимательно, заинтересованно и глубоко вникая в детали, как подобает святой инквизиции.
Ответственности за антисоветское побуждение человек не несет. Если он сумеет его подавить, то и греха никакого не будет, и тяжесть его не ляжет на вашу душу.
Если на ум вам приходит недовольство советской властью, но вы об этом благоразумно молчите, то и карательные органы партии не испытывают к вам враждебного интереса. Они не лезут к вам в душу, поскольку враждебное слово пока не произнесено и греха перед советской Родиной нет. Именно поэтому и не прижились в КГБ детекторы лжи, столь популярные у наших американских противников: у нас в СССР вы можете думать все, что угодно, главное — не болтайте об этом… Впрочем, если вы хотите сделать карьеру в нашей стране, то молчания недостаточно. Вы должны громогласно превозносить советскую власть. Сделать это, переломив себя, может не каждый…
Ни если вы где-то проговорились и многочисленная агентура донесла об этом в КГБ, то уж не взыщите: против вас будет использован весь комплекс оперативных мероприятий, которые пускаются в ход так часто, что по этому поводу даже снят особый учебный фильм.
Его показывают во всех школах КГБ, в том числе показывали и у нас, в Минске. Как и все игровые фильмы, изготовленные на секретных студиях КГБ, он очень правдив: ведь играют в нем и себя, и осведомителей-агентов, и даже наших врагов — антисоветчиков — сами чекисты. Наша профессия настолько близка к актерской, что предложение сыграть чью-либо роль в учебном фильме не вызывает ни у кого из нас ни удивления, ни протеста. Если бы хоть один такой фильм показали по телевидению, он собрал бы миллионы зрителей. В той или иной степени учебные фильмы напоминают сериал «Семнадцать мгновений весны», который до сих пор пользуется огромной популярностью.
Учебный фильм, который я упомянул, посвящен исследованию проблемы греха. Та, первая стадия, когда истинный советский человек молчит в тряпочку, опущена. Действие начинается с того момента, когда герой фильма произносит роковое слово…
Оно влечет за собой первую стадию разработки, довольно вялую, как бы щадящую, оставляющую возможность исправиться.
Один из ваших сослуживцев, доселе мало знакомый, вдруг проникается к вам особым вниманием и приглашает к себе домой. И вот уже новые приятели сидят на кухне. На столе — бутылка водки. Стрекочет кинокамера.
— Да брось ты к чертовой матери эту антисоветчину! — убеждает один из них. — Ты же советский человек, понимаешь! Партия о тебе, дураке, проявляет заботу! Да, у нас есть недостатки, а у кого их нет?..
Затуманенные, но хитрые глаза агента внимательно наблюдают за реакцией собеседника.
— Да я за Родину жизнь отдам! — восклицает тот заплетающимся языком. — Чего ты привязался, в самом деле? Ну, говорил я, что в Америке живут лучше, чем у нас. А разве я не понимаю, сколько приходится нам тратить на оборону? Помощь развивающимся странам! Давай забудем об этом. Да я эту Америку собственными руками взорву!..
Приятели чокаются, и агент нетерпеливо посматривает на часы: его работа считается выполненной, а лечение души завершенным, правда, не до конца: болтуна, разочаровавшегося в своем антисоветизме, КГБ все же ставит на учет, тайно ограничивая его дееспособность до конца дней. Стоит ему попытаться выехать за границу, или подняться на одну служебную ступень, или перейти на другую работу, как районный отдел КГБ проверит его по картотекам, и через два дня бумажка с именем и фамилией вернется назад, обозначенная штампом на оборотной стороне: «Профилактировался через агентуру в связи с антисоветскими убеждениями»…
Однако если наш друг станет упорствовать в своем греховном правдолюбии и скажет агенту: «Что ни говори, а Ленин-то, оказывается, был не прав: производительность труда при социализме не выше, чем при капитализме, а, наоборот, ниже!..» — то лечение души переходит во вторую стадию, более жесткую. Пациента вызывают в отдел кадров или в 1-й отдел, занимающийся секретным делопроизводством, и строго предупреждают: «Вы допускаете антисоветские высказывания! Как вам не стыдно! Ведете себя как свинья под дубом, поносите партию, которая вас кормит!.. Подумайте о семье, а ведь у вас есть дети!..»
Считается, что после такого предупреждения незадачливый антисоветчик должен серьезно одуматься, а называется все это «профилактикой через доверенных лиц», то есть тех чиновников, которые поддерживают с КГБ деловой контакт, не афишируя этого, но в то же время и не особенно скрывая.
Если же наш герой и на этот раз не смирится, его официально вызовут в КГБ повесткой и там вручат отпечатанный на отличной финской бумаге типографским способом листок, на котором крупными буквами сверху написано: «Официальное предупреждение». Далее мелким шрифтом разъясняется, что в соответствии с решением Президиума Верховного Совета СССР этот документ считается официальным свидетельством при судебном разбирательстве в связи с распространением измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй.
Это означает, что терпение КГБ достигло предела и от более-менее гуманных действий он переходит к откровенным и злобным — тюрьмам, концлагерям, принудительному психолечению, отравлениям, уличным избиениям и кое-чему другому.
Все это оформляется соответствующими документами. Читая их, с удивлением отмечаешь, что главное внимание в них уделено не деяниям, которые наш пациент совершил, а тем мыслям и чувствам, которыми руководствовался. Все эти жестокие средства вольно или невольно рассматривались в КГБ не столько как наказание, сколько как способ исцеления души, то есть точь-в-точь как это было и у инквизиторов
Когда я, уволившись из КГБ, исповедовался в церкви и вкратце пересказал то, что написано в этом очерке, терпеливый священник сам поднес к моим губам серебряный крест…