Ох, как скучна работа нашего шпиона! Она состоит из бесконечных собраний и заседаний, написания множества планов и отчетов. На живую оперативную деятельность остается совсем мало времени. Но даже за несколько часов, отпущенных на шпионаж, разведчик получает возможность особенно остро ощутить непередаваемый аромат Страны восходящего солнца…
Токийское отделение ТАСС начинает работу рано, в 8 утра, когда все остальные советские корреспонденты еще спят. Беспокоить их дома в этот час не принято.
Вот и в моей квартире на третьем этаже небольшого тассовского здания, расположенного на границе районов Синдзюку и Сибуя, возле станции метро «Хацудай», зазвонил будильник.
Я отчетливо слышал его громкий звон, но не мог пробудиться. Вчерашний день потребовал от меня колоссального эмоционального напряжения. До одиннадцати вечера я сидел в ресторане с агентом-китайцем и, желая упрочить отношения с ним, клялся ему в дружбе от имени и ТАСС, и КГБ, и всего советского народа. Агент отвечал тем же, и наполненные до краев пивные кружки то и дело взлетали над нашим столиком в приветственном тосте.
Выйдя из ресторана, я решил на всякий случай проверить, не засекла ли наш контакт японская контрразведка, и еще час блуждал по полупустому ночному Токио. Пересаживаясь с метро на такси, забредал пешком в такие узкие переулки, что, если бы за мной была слежка, она непременно обнаружила бы себя, потому что ночью ей нельзя замаскироваться в толпе.
Слежки не было, и я облегченно вздохнул. Я радовался удачно проведенному дню, и только сейчас дала себя знать дневная усталость. Но это была приятная усталость, ибо несла в себе ощущение выполненного долга.
Сладостно изнемогая от нее, я лишь за полночь добрался до дому и собирался тут же лечь спать, но передумал: решил по русской привычке часок насладиться уютной тишиной спящего дома. Сев за стол в пустой кухне, я налил в бокал моего любимого красного сухого вина, которым славится префектура Яманаси, и стал листать новый номер московского литературного журнала «Юность», в котором иногда появлялись и мои очерки. А тем временем в ночной тишине гудел, закипая на плите, чайник…
— Скорее вставай! — трясла меня за плечо жена. — Ты опаздываешь, коллеги подумают, что специально являешься позже, чтобы продемонстрировать свое превосходство!..
Я в ужасе взглянул на часы. Они показывали десять минут девятого. Быстро собравшись, я побежал вниз, в офис…
Коридор на первом этаже, ведущий в рабочую комнату, был узким. Сейчас в нем громоздились одна на другой большие картонные коробки, аккуратно сложенные японскими грузчиками вдоль стены. Наши, разумеется, побросали бы их как попало.
В этих коробках находилось электронное оборудование для скоростной связи с Москвой, которым предстояло заменить устаревшие телетайпы, а заодно избавиться и от четырех операторов-японцев, прослуживших здесь долгие годы. Б последние месяцы мы, корреспонденты, старались не заходить в комнату телетайпистов, где царила напряженная тишина. А если приходилось очутиться там по долгу службы, то невольно испытывали чувство вины…
Комната корреспондентов была набита битком. За письменными столами, расставленными вдоль стен, сидело около десяти мужчин в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, попыхивая сигаретами и трубками, стуча по клавишам пишущих машинок и возбужденно переговариваясь друг с другом. Дух творчества витал в воздухе…
Перед каждым лежала стопка японских газет. Найдя в ней заслуживающую внимания новость, они быстро перетолмачивали ее на русский язык, слегка изменяя акценты, кое-что недоговаривая или, наоборот, преувеличивая, и в итоге информация приобретала совершенно иной смысл, выгодный советскому руководству, хотя в ней и содержалась ссылка на «Нихон кэйдзай», «Асахи» или «Иомиури».
К одной только «Акахате» корреспонденты ТАСС относились с уважением и опаской. Как известно, коммунисты всех стран, а не одной лишь Японии, склочный народ, и очень любят жаловаться и скандалить. ЦК Японской компартии внимательно читал советскую прессу и, если видел хоть малейшее искажение смысла статей своего органа «Акахата», тотчас посылал жалобу в московский ЦК, что грозило корреспонденту очень большими неприятностями. Поэтому пассажи из «Акахаты» мы старались переписывать слово в слово…
Все были одеты по-домашнему: в рубашки с расстегнутым воротом, мягкие бархатные брюки, домашние тапочки, и лишь у старшего по чину, заведующего отделением ТАСС, болтался на шее серый галстук-селедка, который он то и дело закидывал за спину. Звали его Алексей.
Кроме того, почти все они были агентами КГБ. Впрочем, каждый держал это обстоятельство в тайне и точно знал лишь о собственной принадлежности к агентурной сети, а об остальных только догадывался. И разумеется, никто из них не мог с уверенностью сказать, что все его коллеги — агенты, а не половина их или четверть. И только я один знал это точно.
Когда КГБ вербует человека, будь то соотечественник или иностранец, он старается внушить своей очередной жертве, что о ее позорном — хотя порой и вынужденном — промысле будут знать только два или, самое большее, три человека: чекист, завербовавший агента, и его непосредственные начальники. Именно для этого, объясняют агенту, ему и присваивают псевдоним, которым он должен отныне подписывать свои доносы. Это делается для того, чтобы даже если этот донос случайно увидит другой сотрудник КГБ, он не смог бы понять, кто на самом деле его написал.
В жизни же все обстоит по-другому. Любая конфиденциальная информация расходится внутри резидентуры, как круги по воде.
Например, заехав случайно в магазин «Мицукоси», я вижу, как офицер безопасности советского посольства выбирает себе в отделе больших размеров пиджак. Но профессиональным глазом разведчика я также замечаю, что при этом он кого-то ждет.
И точно: через несколько минут к нему подбегает запыхавшийся корреспондент ТАСС и тоже начинает разглядывать пиджаки, о чем-то оживленно рассказывая. Большего мне не надо: теперь я знаю, что этот корреспондент — агент управления «К» и передает офицеру безопасности всякие сплетни о нашей жизни.
Ну а если на его месте окажется корреспондент не ТАСС, а АПН или работник «Аэрофлота»? Тогда я шепну своим надежным приятелям, работающим там под «крышей»: «Остерегайтесь таких-то!..»
Агентов политической разведки очень легко выявить по тому, как они имитируют дружбу с заместителем резидента по этой линии или другими разведчиками и часто ездят к ним в гости, хотя чувствуется, что эти разведчики как индивидуальности и коллеги корреспондентам абсолютно не интересны.
Ну и, наконец, агентов научно-технической разведки мне положено знать официально, потому что они должны быть у меня на связи и также имитировать дружбу со мной. Нов ТАСС их нет. Строго говоря, руководство резидентуры могло бы мне дать на связь советских агентов из других учреждений, например из посольства, но оно этого почему-то не делает. В этом я вижу признак определенного недоверия к себе. Впрочем, причина может быть и иной: поскольку я знаю язык и культуру Японии лучше других работников научно-технической разведки, инженеров по образованию, второпях осваивавших японский язык в тридцатилетием возрасте в школе КГБ, московские начальники, возможно, предпочитали использовать меня исключительно для работы с японцами, оставив это более легкое поприще другим…
Так или иначе, заходя в комнату ТАСС, я должен постоянно иметь в виду, агенты каких линий КГБ находятся в ней в данный момент, и соответствующим образом корректировать свое поведение. Особенно опасны агенты управления «К», с ними нужно держать ухо востро и не позволять себе лишнего слова. Когда их нет и в комнате одна лишь агентура политической разведки, можно немного расслабиться и даже допустить несколько критических высказываний о нехватке продуктов в СССР, впрочем, тоже весьма сдержанных.
Сегодня, когда я появился, все были в сборе. Я вполголоса поприветствовал всех по-японски, как это принято в ТАСС.
Алексей многозначительно посмотрел на часы и громко спросил:
— Что, автобуса долго ждал?.. (В СССР все, кто опаздывает на работу, почему-то винят в этом транспорт.)
Я услышал сдержанный смешок коллег, но сделал вид, что ничего не заметил, прошел к своему столу и углубился в чтение…
Алексей между тем продолжил разговор со стоявшим у его стола корреспондентом — худощавым, пятидесятилетним и одетым, как всегда, в черное. Звали его Петр.
— Послушай, Петя, нельзя же писать все время только о землетрясениях! — говорил Алексей недовольным тоном. — Подземные толчки здесь всякий день происходят, и о них исправно сообщают местные телеграфные агентства. Что стоит перевести очередную заметку об этом на русский язык и получить за нее в Москве три рубля? Этак всякий дурак сможет!..
— Но ведь количество информации тоже идет в зачет! — раздраженно отвечал Петр. Он был полковником ГРУ, о чем, конечно, все здесь знали, и ему было неприятно, что Алексей в присутствии всех делает ему замечание.
— А ты разнообразь свое журналистское мастерство! — иронически усмехнулся Алексей. — Позвони по телефону какому-нибудь политику средней руки и возьми интервью…
— Как это «позвони»? — возмутился Петр. — А если они там неправильно поймут такой жест главного советского телеграфного агентства?..
— Боюсь, что это именно ты неправильно поймешь! Ты вообще-то можешь разговаривать по-японски без словаря?..
Обреченно махнув рукой, Петр направился к своему столу. Разве он был виноват в том, что офицеры ГРУ, как правило, слабовато знают японский язык?
Виной этому армейская кадровая система. Хотя в ведении Министерства обороны имелся военный институт иностранных языков, где обучают вполне профессионально практически всем языкам мира, в том числе и японскому, армейское руководство почему-то предпочитает направлять на работу за рубеж не знающих языки, а рядовых войсковых офицеров, не знающих ни одного иностранного языка, но прошедших службу в отдаленных гарнизонах. По его мнению, эти люди более надежны и никогда не посмеют переметнуться в стан врага.
Более того, кадровый аппарат ГРУ при помощи агентуры КГБ, имеющейся в изобилии в каждом воинском гарнизоне, специально выискивает тех офицеров, кто не хотел бы служить за границей и ждет очередного назначения на более высокую должность в одном из гарнизонов, дислоцирующихся внутри страны.
Таких офицеров вызывают к начальству и предлагают перейти в ГРУ. Они, конечно, отказываются, ссылаясь на незнание языков и прочие мало-значимые для начальства причины и на то, что у них лежит душа именно к армейской службе и ни о какой работе за рубежом они не помышляют.
Эти слова для генералов-кадровиков — сущий бальзам на душу. Они — лучшее свидетельство кондового советского патриотизма, отвергающего все заграничное как нечто изначально чуждое и враждебное.
Потом, в лучших традициях Советской Армии, этих офицеров просто переводят на работу в ГРУ. Чертыхаясь, они начинают изучать дипломатический церемониал и протокол, кажущийся им совершенно ненужным, а также иностранные языки, к которым они не имеют никакой склонности. Закончив учебу, они отправляются за границу под прикрытием дипломатов, журналистов и торговых работников, но навсегда сохраняют офицерскую осанку, привычку разговаривать громким голосом и множество других черт, безошибочно выдающих в них военных людей. Однако, несмотря на все это, они убегают к американцам и англичанам почти так же часто, как и сотрудники КГБ.
Вместе с тем многих сотрудников ГРУ отличает необъяснимая и совершенно искренняя ненависть к капитализму, которую их коллеги только имитируют. Каким образом эту ненависть умудряются прививать молодым офицерам в военных училищах, я так и не мог понять, хотя специально много раз беседовал на эту тему и с их преподавателями, и с самими выпускниками. Уверен, что своему брату офицеру они отвечали не кривя душой, но ясного представления у меня все равно так и не сложилось. Думаю, что сам уклад жизни советского военного училища с его полуголодной и совершенно невкусной едой, казарменной скученностью, откровенным издевательством старшего над младшим и сильного над слабым подспудно рождает ненависть и зависть к преуспевающему, сытому и равноправному буржуазному обществу…
Вот и Петр через минуту с победным видом подошел к сидевшему за столом Алексею и положил перед ним фотографию.
— Эта фотография раскрывает цинизм буржуазного общества! — пояснил он.
На фотографии был изображен пожилой японец, рассматривающий витрину небольшого ресторана, каких в Токио десятки тысяч.
Полочки витрин уставлены пластиковыми, совершенно неотличимыми от настоящих изображениями блюд, которые в любое время можно отведать в этом ресторане. На нежных кубиках куриного шашлыка застыли капли рубинового сока, а розовые куски сырой рыбы, обложенные темно-зелеными водорослями, казалось, источали океанскую свежесть. Облачко же пены, застывшее над золотой кружкой пива, поражало воображение всякого гурмана.
Надо ли говорить о том, что ни витрин, ни таких прекрасных муляжей блюд у нас не было и в помине, а если бы они вдруг появились, то немедленно стали бы предметом ажиотажного спроса! Сама по себе эта фотография служила достаточным доказательством и экономического, и гуманитарного превосходства капитализма над коммунизмом.
В многослойной заметке Петра, присовокупленной к фотографии, говорилось, что японские рестораны предлагают своим клиентам чересчур разнообразный выбор блюд, чтобы таким образом заставить их раскошелиться. (В этом пассаже проявилось глубинное для марксизма пренебрежение к деньгам. Не случайно Маркс отмечал, что при коммунизме деньги будут иметь такое же отношение к действительной стоимости вещей, как театральные билеты. К сожалению, его пророчество сбылось в социалистических странах, загнав их в экономический тупик.)
— Однако, — делал вывод Петр, — простые жители городов после тщательного изучения меню неизменно выбирают свой обычный обед.
— Ну и каков же обычный обед японца? — иронически осведомился Алексей.
— То есть как? — удивился Петр. — У каждого свой…
— Но ведь именно такой вопрос, Петя, зададут наши читатели, ознакомившись с твоей заметкой. Ведь мы изо всех сил внушали им, что этот обед состоит из горстки риса. Увы, эти времена давно прошли. Даже бифштексы и омары доступны теперь всем, а не только богатым людям. Возьмем, к примеру, хотя бы бэнто[2], в него входит пять-шесть видов жареного мяса, столько же рыбы, квашеных и свежих овощей и фруктов… Это же идеальная пища для человека двадцатого века! В ней присутствуют все микроэлементы! Однако советскому человеку такой широкий набор блюд по-прежнему недоступен, и ты прекрасно знаешь почему!.. Ну а если мы, Петр, — продолжал Алексей, — удовлетворим интерес читателей по поводу типового японского обеда, то он задаст следующий вопрос, ответить на который мы не сможем: «Почему же мой обед не таков?» Да у нас во многих районах страны мясо нельзя купить просто так, для этого требуется еще специальный талон, выданный властями и символизирующий право на покупку мяса! Подумай, как это унизительно! Особенно если учесть, что в государственных магазинах СССР мясо продают только мороженое, которое здесь, в Японии, вообще идет за бесценок!..
При этих словах Петр встревоженно указал глазами на потолок, где, по всеобщему убеждению, находились подслушивающие аппараты, установленные японской контрразведкой.
— Да разве они не знают об этом? — досадливо воскликнул Алексей — Они, японцы, между прочим, не дураки… Так что продовольственная тематика твоего текста исключается. А фотографию можно отсылать в Москву, она по-своему интересна. Только подпись придумай нейтральную, типа «Курьезы японской улицы»…
— Типа: «Рис в Японии доступен не каждому», — сострил кто-то из молодых.
— Все смеетесь, молодежь, а не понимаете, что этим смехом помогаете врагу! — укоризненно произнес Петр. — Я вообще удивляюсь, как вас направили работать за границу. Тем более, — добавил он торжествующим тоном, — что рис действительно вздорожат!..
И он достал из ящика стола отпечатанный на машинке листок бумаги, положил перед Алексеем и прихлопнул ладонью.
— Ну, Петь, ты просто мастер лаконичной информации! — двусмысленно воскликнул Алексей и стал читать вслух: — «На сто пятьдесят иен больше будут платить ныне японские трудящиеся за стандартный мешок риса, стоящий ныне…» Постой, да зачем ты первоначальную цену-то приводишь? Ведь выходит, что рис вздорожал всего на три процента?! По нашим меркам это вообще не заслуживает внимания, у нас такого вздорожания никто бы и не заметил: у нас в стране уж если повышают цепы, то сразу вдвое, а кофе, например, стал дороже в четыре раза…
— Так неурожай же был в Бразилии! — раздраженно пояснил Петр.
— Но тут, в Японии, он почему-то не сказался, хотя кофе закупают в Бразилии. Конечно, не отреагировать на повышение цен на рис мы не можем, иначе нас в Москве, в ЦК КПСС, не поймут. Подумают, что мы скрываем от советского народа недовольство японских трудящихся невыносимыми условиями жизни при капитализме… — По широкому, типично русскому, крестьянскому лицу Алексея скользнула едва заметная усмешка. — Но делать это нужно с умом! Ты про какой мешок пишешь, пятикилограммовый, который ты в ближайшей рисовой лавке видел? Молодец, глубоко изучаешь буржуазный быт! Но ведь там на задней полке и десятикилограммовые мешки лежали, тоже стандартные. Они-то ведь вздорожали на триста иен! А где три, там и пятьсот: все равно для наших людей это абстрактная величина, однако цифра пятьсот звучит солидно, словно оклад в полтысячи рублей. Поэтому в твоем шедевре мы запишем так: «Почти на пятьсот иен больше придется платить японским трудящимся за обычный мешок риса».
Почеркав карандашом по Петровой статье, Алексей протянул ее не Петру, а мне, сидевшему рядом:
— На, отнеси телетайпистке!..
В крошечной комнатке, примыкавшей к бюро телетайпистов-японцев, сидела, томясь в ожидании работы и от скуки перелистывая московский журнал, наша советская телетайпистка, жена одного из корреспондентов. Почти все наши жены работали в ТАСС телетайпистками Их скромное по японским меркам жалованье служило нам существенной валютной прибавкой к семейному бюджету.
В журнале, который перелистывала своими тонкими пальцами телетайпистка, была напечатана статья одного из нас. Ее она и читала. Когда я вошел, она с осуждающим видом вздохнула и произнесла:
— Почему же вы все врете! Пишете все о том же, что и двадцать лет назад: рост оборонных расходов, инфляция, преступность… Разве в Японии нет ничего другого? И кроме того, оказывается, все эти социальные язвы есть и у нас!.. Вы бы лучше написали о том, как люди здесь внимательны и вежливы друг к другу, как болеют они за общее дело, наконец, о том, какой здесь прогресс науки!..
— Милочка, а разве вам неизвестно, что мы находимся на особом учете в отделе пропаганды ЦК КПСС? Это разве случайность? Ведь о торжестве японской техники и вообще всей социальной жизни мог бы написать любой честный человек! Наша же задача гораздо труднее: умолчать обо всем этом и убедить нашего читателя в том, что идеальная общественная система на Земле — коммунизм. В этом и состоит социальный заказ, который нам дала коммунистическая партия!..
Говоря все это, я, разумеется, рисковал. Но ведь при нашем разговоре не было свидетеля. Кроме того, я знал, что муж этой телетайпистки находится в немилости у КГБ за профанацию агентурной работы, о чем ни он, ни тем более она осведомлены не были. Короче говоря, даже если бы этот разговор стал известен в резидентуре, моей собеседнице не очень-то и поверили бы, что дало бы мне шанс для отходного маневра. Ни уж очень хотелось мне высказать то, о чем я на самом деле думаю!
— Да ну, какой еще социальный заказ, никогда не поверю в это! — усомнилась моя собеседница. — Просто все вы — неумные, недобросовестные люди, к тому же нечестные: на словах восхищаетесь теми сторонами японской жизни, которые потом поносите на бумаге!..
Обреченно вздохнув, она принялась набирать заметку Петра на длинной бумажной ленте, выбивая на ней специальным прибором сочетания круглых отверстий, а я вернулся в редакционную комнату.
Вскоре отворилась дверь, и туда без стука вошел пожилой телетайпист японец в жилетке и черных брюках. Шаркая кожаными подошвами шлепанцев, он подошел к столу, молча положил на него белый листок телеграммы и тотчас удалился По японским понятиям это считалось верхом неучтивости, и Алексей проводил телетайписта злобно прищуренным взглядом.
— Недоволен, видите ли, тем, что его увольняют! — саркастически произнес он, когда за телетайпистом закрылась дверь. — И денежной компенсации, которую мы выплачиваем им за счет советского народа, не ценят, — продолжал он. — А зря: сумма-то весьма крупная, достаточная, чтобы купить несколько автомобилей. Эх, эти бы деньги дать нашему мужику! — горестно воскликнул Алексей, ударив кулаком по столу. — У нас в СССР если увольняют кого, то в лучшем случае выплачивают мизерное двухнедельное пособие, а могут не дать и его… Кстати, — оживился он, — когда наши финансисты в ТАСС узнали, сколько десятков миллионов иен предстоит выплатить здешним телетайпистам в связи с увольнением, они прислали телеграмму, в которой было всего два слова: «Вы шутите?» Еще бы, наши бухгалтеры и предположить не могли, что при увольнении в Японии полагается что-то платить — ведь они тоже воспитаны на наших статьях! Пришлось с дипломатической почтой отправить им перевод японского закона, устанавливающего эти выплаты, и каждую страницу заверить консульской печатью!.. А японцы все равно недовольны — какую-то там мелочь они теряют. Как бы еще забастовку не устроили: тогда и вовсе греха не оберешься!.. Ой, что же я, дурак, сам подаю им идею! — воскликнул он, с опаской взглянув на потолок, и замолчал… — Ну и черт с ними! — сказал он минуту спустя, словно подводя итог своим недолгим раздумьям. — В конце концов, специальность у меня есть. Поглядим-ка, что в телеграмме! — И он бодро сдвинул очки на кончик носа…
Телеграммы из Москвы с указаниями написать статьи на ту или иную тему приходили очень часто и были зеркальным отражением тех проблем, которые особенно будоражили нашу страну и были невыгодны ей с точки зрения пропаганды, подрывая идею о преимуществах социализма над капитализмом.
«Напишите о росте цен в Японии», — читали мы в очередной телеграмме и догадывались, что в скором времени у нас в Советском Союзе грядет очередное повышение цен.
«Подготовьте разоблачительный материал о жилищном кризисе в Токио», — гласила другая телеграмма, не оставлявшая сомнений в том, что как раз не в Токио, а именно в Москве потерпела крах очередная программа жилищного строительства.
Иногда, по многолетней привычке, Москва требовала срочно сообщить о загрязнении в Японии окружающей среды, но выполнять это указание становилось все труднее, потому что за последнее десятилетие японцы умудрились каким-то образом очистить свою среду обитания и больше не загрязнять ее, в то время как у нас, несмотря на огромный размер территории, она, наоборот, загрязнялась.
Но больше всего волновали Москву две темы: кризис японской медицины и тяжелое положение японских женщин. Задания написать о них поступали порой даже ночью.
— Просят дать материал о кризисе японской медицины, — объявил Алексей, покачивая головой. — Кто напишет? Может быть, ты, Петя? — сказал он, зная, как Петр любит ругать Японию.
— Нет, Алексей, не могу! — решительно отказался, однако, тот. — Совесть не позволяет! Я ведь немолод и недавно прошел здесь полное обследование с помощью электронной техники. У меня нет слов, чтобы передать внимательность врачей, участливость медицинских сестер, их деликатное обращение с пациентами. Не то что наши советские медсестры!.. Пусть об этом напишет тот, кто помоложе!..
— А я вот тоже недавно лечил здесь зубы! — мечтательно произнес я. — Кто бы мог подумать: бормашина не причиняет никакой боли! Впрочем, давайте-ка я напишу о кризисе японской медицины, хотя, как мы знаем, кризис медицины в действительности существует не в Японии, а у нас, в Советском Союзе, потому что наши врачи там получают мизерную зарплату, а государство выделяет на оснащение клиник сущую мелочь — то, что остается от военных расходов. Но я читал в японском журнале, что и у японских медиков есть проблемы. Например, врачи с большим вниманием глядят на экран компьютера, чем на больного, а сложные операции обходятся весьма дорого…
— Пиши, — усмехнулся Алексей, — хотя учти: ты болтаешь под японской подслушивающей аппаратурой много лишнего о нашем социалистическом строе.
Я бойко затарахтел на машинке…
— А я напишу о женщинах! — провозгласил Петр и тоже принялся барабанить по клавишам. Спустя некоторое время он положил свой опус на стол начальника.
— Ну, Петь, ты даешь! — воскликнул Алексей, пробежав глазами написанное и зачитав вслух: — «Все большему числу японских женщин приходится в наши дни искать работу…» Ты пишешь об этом как о трагедии, а ведь у нас все женщины работают, и никто это трагедией не считает. Более того, официально это расценивается как крупное завоевание социализма. Ведь у нас мужья не могут содержать семью на свою зарплату, а здешним мужьям, японским, это все-таки удается. Но нашему советскому читателю об этом ни в коем случае нельзя знать.
— Но ведь Киодо Цусин[3] дает цифры! — обиделся Петр и помахал обрывком белой ленты.
— Оно их дает по любому поводу, а у тебя должна быть своя голова на плечах! Оно сообщает и о сокращении улова лосося, хотя никаких очередей в магазинах не замечается, и красную рыбу здесь едят по-прежнему много. Недавно мне один старый японец говорил: «Все меньше у нас становится лосося и кеты, потому что вы не позволяете ловить их в своих водах!» А я ему ответил так: «Да если наш русский мужик хотя бы раз в год попробует красной рыбки, то он уже и доволен!..»
— Неужели ты мог так сказать иностранцу, Алексей? — ужаснулся Петр и укоризненно покачал головой.
Тот, поняв, что сболтнул лишнее, потупил взгляд и замолчал…
Тут, к счастью, часы пробили одиннадцать. Пришла пора пить кофе. Разумеется, на территории СССР такого буржуазного обычая нет и в помине, но зато корреспонденты ТАСС неофициально взяли его на вооружение. Это дает им отличный повод на несколько минут отлучиться, чтобы за чашкой кофе немного расслабиться.
Поэтому все быстро поднялись из-за столов и поспешили к дверям. Впрочем, каждый не преминул пригласить Алексея на кофе к себе, ибо знали, что жена ею на полгода уехала в Москву, к детям и внукам, дома его никто не ждет.
Алексей поблагодарил за приглашение, но отказался:
— Нет уж, пейте сами, мне кофе уже нельзя по возрасту…
После этих слов все как один разбежались. Убедившись, что в комнате никого, кроме меня, нет, Алексей достал из-под груды газет американский журнал, раскрытый на статье «Не все в порядке в империи Горбачева», и продолжил чтение. Очевидно, статья задевала его за живое, потому что он то и дело восклицал, обращаясь, очевидно, к коммунистическим руководителям:
— Эх, управители! Эх, герои труда! Это надо же умудриться так развалить страну, прячем без войны, без мора!..
Видно, меня он совершенно не стеснялся, считая, что мы все равно находимся с ним в одной упряжке КГБ, А между тем я, завершив клеветнический опус о прекрасной и бесконечно гуманной японской медицине, положил его на стол Алексею и тоже поспешил было к выходу.
— Куда это ты так торопишься?.. — строю окликнул меня Алексей.
— Как это куда? — многозначительно переспросил я, разводя руками и показывая ими на потолок, утыканный микрофонами, и тем самым давая понять, что вот сейчас попью дома кофе и поеду в резидентуру. Что же в этом удивительного?.. Ведь это моя работа!..
— Но все-таки по линии ТАСС ты недорабатываешь! — строго заметил Алексей.
— Но ведь, наверное, это естественно… — осторожно возразил я, имея в виду то, что другие корреспонденты, хотя они и являются агентами, все же не выполняют такой большой объем каждодневной шпионской работы, хотя и во многом глубоко формальной и ненужной.
— А как же Петр? — парировал Алексей. — Ведь он тоже вроде из ваших, а целый день сидит в ТАСС!..
Я был обескуражен замечанием Алексея, но препираться с ним не счел для себя возможным.
«Черт побери, — в сердцах подумал я, — от этих военных вообще можно ожидать чего угодно. Скорее всего, Петру дано задание просто паразитировать на ТАСС, а заодно из информации Киодо Цусин, Рейтер и многих других агентств выуживать все более или менее ценное для армии и отправлять в Москву с грифом «Совершенно секретно», как будто бы это самая настоящая разведывательная информация и добыл ее ГРУ!»
— У Петра и спрашивайте! — ответил я и направился к дверям. «Совершенно очевидно, — решил я, — что Алексей задумал какую-то акцию против КГБ, объектом которой предстоит стать мне».
Однако пожаловаться на это в КГБ я не имел права. Там очень не любят разбираться в конфликтах между руководителями советских учреждений и разведчиками, работающими в них. В случае каких-либо коллизий между ними КГБ, как это ни странно, всегда принимает сторону местного начальства и без колебаний жертвует своим сотрудником, а взамен ему присылает другого, из числа терпеливо ожидающих сытого заграничного житья. Этот принцип глубочайшего равнодушия к своим кадрам и заведомо карательного подхода к ним заложен в самой природе коммунизма. Давно замечено, что коммунисты гораздо более непримиримы к своим оступившимся товарищам, нежели к врагам. Так было всегда, так продолжается и сейчас: коммунистическая партия никогда не защищает своих членов, попавших в беду, и старается непременно потопить их. Исключение, впрочем, составляют представители высшего, номенклатурного слоя партии, которые никому и ничему не подсудны. Впрочем, это также оформлено соответствующим партийным решением и потому ни у кого не вызывает протеста.
Итак, надвигался какой-то скандал, суть которого мне была неясна. Он был направлен против КГБ и меня. Но посоветоваться по этому поводу во всей огромной резидентуре КГБ мне было не с кем…
В смятенных чувствах я поднялся в свою квартиру. Как же чудесно начиналось сегодняшнее утро! Впрочем, теплый аромат кофе, смешанный со знакомыми домашними запахами, несколько успокоил меня. Я налил себе кофе и со вздохом облегчения опустился в кресло.
Мой пятилетний сын уже проснулся и теперь с увлечением развинчивал игрушечного робота «Гогур-5».
— Ты сегодня ночью снова пойдешь на работу? — вдруг спросил он не оборачиваясь.
Я в замешательстве посмотрел в чашку, не зная, что и ответить. Ведь своим наивным вопросом малыш выдал меня с головой! Если предположить, что в моей квартире стоит техника подслушивания, — а, скорее всего, так и есть, — то для японской контрразведки сам по себе вопрос звучит яснее любого ответа: ведь никакие нормальные служащие советских представительств не работают по вечерам! Им хватает для дел рабочего дня, который заканчивается в шесть часов вечера, после чего все расходятся по домам. А у разведчиков в этот час только и начинается настоящая работа! Они разлетаются по ресторанам на встречу с агентами или склоняют неискушенных людей к агентурному сотрудничеству. И поэтому сам факт позднего, за полночь, возвращения советского гражданина домой в глазах всех иностранных контрразведок служит одним из признаков его принадлежности к разведке КГБ или ГРУ…
…Но ведь сегодня вечером я тоже буду занят! Что же ответить малышу?
— Видишь ли, — промямлил я, — на работу я, конечно, не пойду, но дома меня все равно не будет, потому что в посольстве состоится собрание.
Ребенок равнодушно кивнул, с треском манипулируя игрушкой: какое ему дело до наших собраний! Тем более, что и ответ мой предназначался не столько ему, сколько японской контрразведке: да, сегодня вечером в посольстве действительно состоится партийное собрание, но в преддверии его и как бы под его прикрытием пройдет еще одно собрание, в резидентуре. Оно-то и является для меня самым главным…
Дети и разведка! Эта тема заслуживает особого разговора, хотя бы потому, что никто никогда не затрагивал ее.
КГБ держит под неослабным вниманием всю семью разведчика, в том числе и детей. Для них тоже предусмотрена роль в шпионском промысле родителя: посильно служить его прикрытием. Если дети знают, что отец — шпион, они не должны никому об этом рассказывать. Если не знают, то и не должны знать как можно дольше.
Поэтому все сотрудники разведки стараются держать свою профессию от детей в тайне, хотя это не всегда удается. Мальчишки начинают кое-что подозревать лет в двенадцать, когда в них просыпается мужской охотничий инстинкт, дочери же не догадываются ни о чем никогда: должно быть, их трезвый женский не может допустить, чтобы взрослые мужчины занимались игрой, которой, без сомнения, является шпионаж.
Если сыновья начинают догадываться об истинной профессии отца, то он в свою очередь радуется уму и проницательности своих чад. Если вы увидите где-нибудь в резидентуре двух чекистов, беседующих расплывшись в улыбке, будьте уверены: они говорят именно об этом!
— А мой-то сын уже догадался, — сообщает один. — Прихожу вчера домой, а он мне заявляет: куда это ты ходишь по вечерам, когда все другие отцы сидят дома и смотрят телевизор? Может быть, ты шпион? Я, конечно, предупредил его, чтобы он никому не говорил об этом…
— А моя отличница-дочь, как ей тринадцать исполнилось, все с матерью шушукается, — вздыхает другой. — На уме одни платья, наряды, пироги вот печь научилась, а до того, что отец такой опасной работой занимается, ей и дела нет. Никаких вопросов не задает!..
Практика показывает, что мальчишки не могут хранить переполняющую их страшную тайну и делятся ею с близкими друзьями. Те в свою очередь — с родителями, и так она постепенно достигает ушей японской контрразведки. Именно этот вопрос больше всего и беспокоит КГБ.
«Ну и что? — спросите вы. — Разве может контрразведывательная служба предпринимать какие-либо действия, основываясь на словах ребенка? Они же не имеют никакой юридической силы!..»
Да, это так. Даже если сын разведчика изготовит плакат «Мой папа служит в КГБ» и пройдет с ним по Гиндзе, ни один полицейский не придаст этому факту какого-либо значения, ибо юридически такой плакат как бы не существует.
А вот советский милиционер придал бы, особенно во времена Сталина. Он сказал бы так:
— Значит, твой отец шпион? Напиши об этом! — и вручил бы ребенку карандаш и бумагу…
Поощрение детей к слежке за родителями на предмет их политической благонадежности восходит к истокам советской власти. Особенно широко оно бытовало при Сталине, пропагандировалось детской литературой. Тех ребят, кто, подслушав крамольные беседы родителей, доносил на них в органы безопасности, называли «пионерами-героями».
Сейчас, наверное, невозможно определить, сколько сотен тысяч родителей посадили в тюрьму несмышленые дети, обманутые изощренной коммунистической пропагандой за тридцать сталинских лет. Никакой скидки на возраст тогдашний закон не делал, и донос, продиктованный порой лишь бурным мальчишеским воображением, распаленным игрой в охотников и индейцев, воспринимался как стопроцентный взрослый. Известно немало случаев, когда дети-подростки подводили своих родителей не только под тюремное заключение, но и под расстрел, оставаясь сиротами. Это считалось высшим проявлением советского патриотизма. Очень часто таких детей брали на воспитание органы безопасности, готовя из них шпионов, в преданности которых сомневаться не приходилось. Говорят, одним из таких был известный герой войны Николай Кузнецов, совершавший террористические акты в тылу немецко-фашистских войск.
В этих условиях коммунистическое правительство пошло еще дальше, полностью упразднив какую-либо разницу в степени уголовной ответственности детей и взрослых. С середины тридцатых на детей двенадцати лет начала распространяться смертная казнь. Ее статистика до сих пор держится в тайне. В этот период на основе нового закона были расстреляны несовершеннолетние дети и внуки политических противников Сталина, а также немало простых людей.
После смерти Сталина расстрелы детей были отменены и до сих пор стыдливо умалчиваются коммунистической пропагандой, однако память о них до сих пор живет в сознании руководства КГБ. Даже в условиях демократического Запада КГБ запрещает детям выдавать профессию своих отцов, не зная, должно быть, что в то же самое время гуманное буржуазное законодательство вообще игнорирует детские политические откровения…
Между тем время близилось к полудню В тот день я уже больше не мог уделять внимание тассовским делам, пора было заниматься основной работой — шпионажем…
Привыкшие к точности японцы, должно быть, думают, что в распорядке дня разведчика четко определено, сколько времени следует уделять «крыше» и сколько — основной, разведывательной работе. Увы, за семьдесят лет существования КГБ так и не удосужился договориться об этом с ЦК КПСС Никаких четких разграничений нет, и официальное предписание КГБ по этому поводу сформулировано весьма расплывчато: выполнять весь объем разведывательной работы и также весь по линии прикрытия…
Это, согласитесь, физически невозможно. Такое положение может служит основанием для субъективного толкования тех или иных фактов. Например, если Алексей пожалуется резиденту на то, что я не выполняю в полном объеме работу корреспондента ТАСС, то есть не сижу всю неделю с девяти утра до шести вечера за столом в корпункте, то главный представитель КГБ может отреагировать двояко. Он будет вправе написать в моей служебной характеристике, например, так: «Активно занимался разведывательной работой и, несмотря на занятость, выполнял требуемый минимум работы по линии прикрытия».
А может написать и по-другому: «Несмотря на активную работу в резидентуре, не смог наладить отношений с руководством учреждения прикрытия, недорабатывал, имел нарекания…»
Что в данном случае решит мою судьбу? Только личное отношение резидента ко мне, а не сама работа. Чем определяется доброе отношение ко мне резидента? Тем, что мой отец, так же, как и он, генерал КГБ и может, если захочет, навредить самому резиденту, сказав о нем что-нибудь плохое в ЦК или руководству КГБ. И поэтому, скорее всего, резидент изберет первый вариант оценки. В целом же такие расплывчатые критерии, допускающие взаимоисключающие оценки, очень характерны для СССР Они удобны для правящего в нем класса чиновников, получающих возможность из каждого толкования извлекать для себя весьма ощутимую материальную выгоду…
Надев костюм, — а именно в костюме все советские служащие обязаны появляться в посольстве, — я стал спускаться по лестнице. Так уж повелось, что уехать из ТАСС незаметно считалось для нас, разведчиков, неприличным: полагалось зайти в общую комнату и при всеобщем напряженном внимании спросить Алексея д ля проформы, не возражает ли он против моей отлучки и нет ли у него каких-либо поручений. Эта процедура была весьма неприятной и даже опасной, поскольку кругом были агенты КГБ, ловившие каждое твое слово. При необходимости они могли переиначить твой разговор с. Алексеем и изобразить его в резидентуре так: «А Преображенский открыто заявил, что работает в КГБ и считает ТАСС второстепенным для себя!..»
С точки зрения резидентуры это было бы серьезным нарушением для разведчика: расшифровкой своей принадлежности к КГБ под микрофонами японской контрразведки!.. Именно поэтому ежедневное прощание с Алексеем было весьма трудным делом: я не имел права прямо сказать, для чего еду в посольство, когда все остальные продолжают работать. Согласитесь, что, объясняясь с начальством обиняками, человек выглядит довольно глупо.
Но отказаться от этой ежедневной процедуры прощания с Алексеем было нельзя, поскольку он был пожилым и уважаемым человеком, ветераном ТАСС. Разумеется, был он и старым агентом, завербованным КГБ в возрасте чуть ли не четырнадцати лет, в годы войны, когда служил юнгой на грузовом судне заграничного плавания.
Вот и сегодня мы, вдвоем еще с одним разведчиком, также работавшим в ТАСС, виновато крадучись, подошли к столу Алексея. Пригнувшись, чтобы нас не слышали другие корреспонденты-агенты, промямлили что-то насчет того, что нам надо в посольство и не возражает ли Алексей против этого.
Но на сей раз Алексей отреагировал странно. Поднявшись со стула во весь рост и сердито сверкая очками, он нарочито громко, так, чтобы все слышали, воскликнул:
— Что-то в последнее время, ребята, вы мало внимания уделяете работе в ТАСС. Среди дня вдруг срываетесь с мест и мчитесь куда-то. А мы тут за вас вкалываем, выполняем двойную норму! Вас Родина послала в Японию для работы в ТАСС, и ТАСС вам платит деньги. Коллектив журналистов возмущен вашим халатным отношением к делу!..
Этого еще не хватало! Мы стояли молча, не зная, что возразить: ведь каждое слово будет потом тщательнейшим образом оценено и немного изменено корреспондентами ТАСС — так, как они привыкли поступать со статьями из японских газет.
Строго говоря, Алексей был не прав: всех нас послал в Японию не ТАСС и не КГБ, а ЦК КПСС, а эти две организации исполнили роль послушных орудий. Но сейчас дело было не в этом, а в том, что Алексей совершил неслыханное нарушение конспирации, раскрыв перед корреспондентами ТАСС, а главное, перед ушами японской контрразведки, нашу принадлежность к советским разведслужбам. А вдруг после этого МИД откажется продлить нам визы? Нет, Алексея надо наказать! Мы должны подать на него официальную жалобу в резидентуру!..
Так твердо решили мы с напарником, садясь в машины…
Выехав из ТАСС по узкому переулку, мы помчались в разные стороны: у каждого из нас были свои шпионские цела, делиться существом которых друг с другом не принято. Я, например, хотел установить несколько перспективных контактов и отработать наконец проверочный маршрут, который от меня давно требовали в резидентуре.
Перспективные контакты, то есть знакомства с молодыми людьми, не для каких-то сиюминутных целей, а на будущее, устанавливают обычно в университетах. До начала собрания в резидентуре оставалось не так мною времени, всего часа три, и я решил заехать в ближайший — в университет Мэйдзи. Туда можно было домчаться за пять минут по прямой и широкой улице, но я решил все-таки поехать сложным маршрутом, петляя по переулкам, чтобы проверить, нет ли за мной слежки, иначе все мои новые знакомства теряли смысл.
Въехав в густую сеть переулков, с трудом разворачивая машину на крошечных перекрестках, я с горечью размышлял о тяжелой судьбе журналиста в разведке.
Да, в ТАСС нас не любят. Да и за что нас любить? Мы действительно работаем меньше всех, каждый день куда-то уезжаем, вместо того чтобы сидеть за письменным столом.
Кроме того, корреспонденты ассоциируют нас со всей зловещей машиной КГБ, от которой они не видят ничего, кроме зла. КГБ ограничивает их свободу творчества, следит за их личной жизнью, вынуждает становиться агентами. Так что Алексея можно понять, хотя формально он и не прав.
Но и в разведке мы не можем найти защиты от несправедливых нападок, потому что там нас тоже не любят. КГБ вообще ненавидит журналистов за их независимый трезвый ум, тягу к свободе. Совершенно сознательно поэтому он и держит их в кулаке. По этой же причине КГБ презирает также писателей, художников, музыкантов и представителей других творческих профессий. И если сотрудник КГБ выбирает для себя прикрытие журналиста, то эта нелюбовь автоматически распространяется и на него. Чтобы не злить коллег и начальство, журналисту лучше всего вообще перестать писать. Но поступить так — все равно что сказать: «Я, товарищи, на самом деле никакой не писака-журналист, а только им притворяюсь!..»
Так, например, поступил мой напарник по ТАСС. Я же был искренне увлечен журналистикой, люблю писать. Уже опубликованы две мои книги и огромное количество очерков и статей. Странно, правда, что в разведке как бы не замечали этого и, кажется, даже испытывали раздражение по этому поводу. Но ведь я не могу не писать! Однако вынужден работать и в разведке, поскольку иначе не попал бы в Японию. Выхода из этого противоречия нет. В этом и состоит моя трагедия: КГБ не любит журналистов, но и журналисты терпеть не могут сотрудников КГБ. Человек же, который совмещает в себе обе профессии, нелюбим вдвойне…
Итак, я держал путь в университет Мэйдзи. За невысокими соснами уже отчетливо проступал и серые корпуса. Слежки за мной, кажется, не было, и я, облегченно вздохнув, нажал на газ.
Вырулив на широкую Наканодири, я подъехал к университету и быстрым шагом направился к воротам. Автомобиль я спокойно оставил на улице, так как номер на нем был такой же, как у всех японских граждан Вот если бы он был синий, дипломатический, да еще с цифрами «79», указывающими на принадлежность его хозяина к советскому посольству, то любой проходящий мимо полицейский вполне мог заинтересоваться, чем это занимается в университете Мэйдзи советский дипломат. Именно поэтому разведчики-дипломаты стараются в таких случаях запарковать машину где-нибудь подальше, на платной стоянке. Впрочем, один мой коллега прибегал даже, на мои взгляд, к излишним мерам предосторожности, всегда имея в машине запасной пиджак. Выходя, он небрежно бросал его на спинку сиденья, давая понять случайным прохожим и прежде всего полицейским, что отлучился лишь на минуту, а сам уезжает далеко, на другой конец города…
Здесь, в университете Мэйдзи, мне предстояло познакомиться с каким-нибудь умным на вид студентом, чтобы потом начать разработку его как будущего агента советской разведки. Сегодня вечером в резидентуре я должен буду сообщить его имя заместителю резидента и заодно показать, что не без пользы провел день.
Имя студента будет проверено по картотеке резидентуры, а затем и в Москве, по учетам всей разведки, а возможно, также и ГРУ. Но сделано это будет исключительно для проформы: ведь каждому ясно, что в двадцатилетием возрасте он никак не мог ранее попасть в поле зрения нашей разведки или запятнать себя агентурным сотрудничеством с какой-то другой.
Работать со студентами легко: они общительны, веселы, у них нет той щепетильной осторожности, которая присуща старшему поколению японцев. Одно лишь приглашение иностранным корреспондентом в ресторан они воспринимают как большую честь. Именно поэтому для первой беседы с ними принято выбирать дорогой, даже роскошный ресторан, давая понять, что они имеют дело с обеспеченным человеком, который при случае может им хорошо заплатить.
Ведь всем известно, что студенты не упускают возможности подработать и охотно соглашаются написать по просьбе своего нового знакомого какой-нибудь реферат, например по теме своих научных изысканий. Им объясняют, что статья будет опубликована в бюллетене ТАСС или она нужна московскому приятелю корреспондента, который готовит диссертацию как раз на сходную тему.
Реферат будет щедро оплачен, хотя и не представляет никакой информационной ценности для разведки. Как, должно быть, удивится студент, узнав, что его реферат даже не был предложен в информационно-аналитический отдел разведки, а всего лишь подшит в дело как доказательство его готовности выполнять задания советского разведчика, получая за это деньги…
Впрочем, пока он не знает о том, что имеет дело с разведкой, и искусство ее сотрудника в том и состоит, чтобы осторожно и естественно подвести намеченную жертву к этой мысли. Например, месяцев через шесть, уже достаточно подружившись и выпив вместе не одну чашечку сакэ, разведчик как бы между прочим говорит, что один из последних рефератов студента оказался настолько ценен, что был напечатан в Москве в некоем закрытом журнале, издаваемом ТАСС для высших чинов страны, в том числе и для руководства разведки.
Произнося эти последние, самые главные слова, он внимательно наблюдает за выражением лица студента. Если оно остается спокойным и студент как бы пропустил упоминание о разведке мимо ушей, давая понять, что ради денег он готов и на это, сердце разведчика азартно вздрагивает, поскольку с данной минуты можно начинать истинный шпионаж.
Если же молодой японец удивленно поднимает брови, то разведчик спешит его заверить, что пошутил. Дальнейшую работу с таким студентом можно прекратить, ибо она утрачивает смысл, или, наоборот, следует активизировать, всеми способами убеждая его пойти на сотрудничество с разведкой.
«Но зачем советской разведке агентура, которая не имеет доступа к государственным или военным секретам?» — спросите вы.
А затем, что она не имеет такого доступа лишь пока! Окончив учебу, студент может поступить и в управление национальной обороны, и в МИД, и в научно-исследовательский институт Мицубиси. Оформляющим его прием сотрудникам отдела кадров и в голову не придет, что он советский агент…
Я бывал в японских университетах очень часто и хорошо в них ориентировался: ведь когда-то я и сам стажировался в одном из таких университетов! Бродя по их коридорам, прислушиваясь к доносящимся из аудиторий веселым голосам, я испытывал и радость, и неподдельный интерес, и чувство щемящей тоски по безвозвратно ушедшей своей собственной студенческой поре.
Не знаю, чего в этих посещениях было больше: журналистского интереса или шпионажа. Так или иначе, именно они помогли мне написать первую в СССР книгу о японской молодежи, вышедшую в 1989 году под названием «Как стать японцем» и имевшую в нашей стране большой успех…
Кстати, мои коллеги по ТАСС не могли бы так часто бывать в университетах, поскольку обязаны были с утра до вечера сидеть за письменным столом, сочиняя скучные и наполовину лживые статьи…
На небольшой площади перед входом в университет Мэйдзи я остановился, размышляя, на какой факультет следует пойти в первую очередь. И вдруг откуда-то справа послышались мощные звуки симфонического оркестра. Торжественная и бодрая музыка Бетховена вмиг наполнила тесный двор и выплеснулась за ограду, потонув в грохоте машин. Инструменты звучали в полную силу, слаженно, хотя и не очень четко. Судя по всему, где-то рядом шла репетиция.
Звуки доносились из здания, где, очевидно, репетировал студенческий оркестр. Я со всех ног помчался туда…
В одной из просторных комнат на втором этаже оркестранты, весело переговариваясь, бережно укладывали в футляры скрипки, флейты, валторны. Их было человек тридцать, мужчины — в темных костюмах с галстуками, женщины — в строгих платьях, и все вместе они вызвали у меня огромное чувство симпатии Это было будущее Японии, ее надежда. В сосредоточенных лицах оркестрантов ощущалась глубина мысли. Как все они были близки мне!..
Мое внимание привлек высокий молодой человек с дирижерской палочкой в руке. Я подошел к нему, представился и спросил, что побудило его стать дирижером студенческого оркестра.
Он радушно улыбнулся, очевидно, вопрос попал в самую точку.
— Среди японских студентов, — сказал он, — необычайно популярен рок. Но такая музыка примитивна, она не возвышает душу. И потому мы решили бросить поклонникам рока вызов: пусть они слушают и приобщаются к классической музыке!..
Как это было понятно и близко мне, как увлечение роком было характерно для нашего студенчества! Помнится, на нашем курсе чуть ли не я один признавал исключительно классическую музыку, подвергаясь порой даже насмешкам со стороны своих сокурсников.
— Я хотел бы написать о вашем оркестре обстоятельную статью, но сейчас у меня нет для беседы времени. Может быть, как-нибудь встретимся и поговорим? — предложил я.
— С удовольствием отвечу на ваши вопросы! — охотно согласился студент и добавил, что он бывает здесь по вторникам, в день репетиции.
— На всякий случай сообщите мне ваше имя! — попросил я, вручая студенту свою визитную карточку. Тот, не раздумывая, быстро написал на листке бумаги имя, фамилию и даже номер телефона. Этого было вполне достаточно для проверки по картотеке.
— На каком факультете вы учитесь? — спросил я.
— На естественнонаучном, специализируюсь по компьютерам! — сообщил он с улыбкой.
«Да ведь это же как раз то, что нужно разведке!» — чуть было не воскликнул я и вдруг ужаснулся этой мысли: стоит ли отдавать такого приятного, интеллигентного молодого человека в руки КГБ?!
«Скорее всего, я просто поговорю с ним о музыке, напишу статью, и мы расстанемся», — думал я, поспешно направляясь к автомобилю, но на всякий случай подальше пряча листок с его именем и номером телефона…
Сев в машину, я помчался по Наканодори в сторону Синдзюку, высматривая подходящий переулок, в который можно было бы свернуть. Легкий всплеск восторга, вызванный знакомством со студенческим симфоническим оркестром, быстро угас. В остававшиеся до собрания два часа я решил заняться делом неинтересным и нудным, которое я откладывал со дня на день, а именно подбором проверочного маршрута. Дальнейшие проволочки грозили неприятностями…
Разведчики всех стран, выходя на встречу с агентом, тщательно проверяют, петли за ними слежки. И только, наверное, в советской шпионской службе эта важнейшая мера предосторожности считалась формальной, ненужной и весьма обременительной.
Требования к этому маршруту общеизвестны и одинаковы во всех разведках мира: он должен заставить слежку, если она есть, проявить себя, и потому изобилует множеством неожиданных поворотов и всевозможных маневров с использованием узких переулков и развилок улиц. Висящая у вас на хвосте машина вынуждена повторять ваш маршрут с уготованными для него ловушками.
Японская столица дает полный простор для такой проверки, ибо лабиринтов в ней предостаточно. Но углубляться в них произвольно вы не имеете права: маршрут должен быть заучен наизусть, нарисован на карте и утвержден руководством резидентуры Только после этого вы сможете пользоваться им время от времени.
«Что же в этом плохого? — спросите вы. — Это свидетельствует о заботе резидентурного начальства о вашей безопасности…»
Дело в том, что вся кропотливая работа по определению такого маршрута, многократное опробирование его неизбежно привлечет внимание контрразведки, демаскирует его. Ведь во всех наших машинах установлены какие-то полицейские датчики, и КГБ известно об этом. Поэтому и запрещается разведчикам говорить в автомобиле на шпионские темы. Однако выезжать на проверочный маршрут в этом же автомобиле КГБ разрешает, хотя не надо быть инженером, чтобы догадаться о возможности датчиков сигнализировать и об этом.
Электронный датчик с предельной точностью вычерчивает ваш маршрут на зеленом экране компьютера, установленного в отделе общественной безопасности Токийского полицейского управления. Если этот маршрут будет возникать на нем снова и снова, у полиции, во-первых, не останется никаких сомнений в том, что вы разведчик, потому что ни одному нормальному советскому человеку не придет в голову без конца ездить по одному и тому же маршруту, причем пролегающему по самым узким и неудобным переулкам.
Во-вторых, зная ваш маршрут, полиция может ждать вас в самом конце его, когда, уверенный в отсутствии слежки, вы собираетесь встретиться с агентом.
И действительно: все советские разведчики, как правило, никогда не видят за собой наружного наблюдения (так именуется в КГБ хвост, слежка), когда проезжают в сотый раз по отработанному маршруту, и потому считают его очень надежным.
Я сразу понял, что такая практика подготовки маршрутов самоубийственна для разведчика, и поэтому, когда мне надо было всерьез проверить, нет ли за мной слежки, въезжал в густую сеть переулков неожиданно и всегда с какой-нибудь другой улицы.
Однако это было серьезным нарушением правил КГБ. Метод свободной проверки разведчика был запрещен, поскольку он в этом случае неизбежно проходил мимо полицейских будок, которые в Токио торчат на каждом шагу. Считалось, что полицейский может увидать машину советского разведчика и сообщить об этом в контрразведку.
У меня это сразу вызывало сомнение. Я начал специально проезжать на автомобиле мимо полицейских будок, наблюдая за реакцией их обитателей. Ни один полицейский даже не взглянул в мою сторону!
Все они были заняты своими прямыми обязанностями: что-то писали за столом, разговаривали с посетителями, но даже если и стояли в дверях, то смотрели больше не на проезжую часть, а на тротуар. Их интересовали люди, а не машины, для которых имеется своя, дорожная полиция. На мой автомобиль они не обращали внимания — хотя бы потому, что на нем не было написано, что он принадлежит КГБ.
Все это означало что принцип проверочных маршрутов, провозглашенный в токийской резидентуре КГБ, был ошибочным. В нем ощущался низкий профессионализм управления «К».
Впрочем, и в этом у него была своя хитрость. Подготовке маршрутов в резидентуре придавалось большое значение. Каждый из них нужно было вычертить на прозрачном листе пластика, наложенном на огромную карту Токио. После этого управление «К» фотографировало маршрут и подшивало в дело. Но если потом с разведчиком случалось что-то неприятное, например его арестовывали на встрече с агентом или засвечивался в японской прессе, управление «К» тотчас извлекало фотокопию его маршрута и заявляло, что разведчик нарушил маршрут и оказался неподалеку от полицейской будки. И вся вина за провал взваливалась на разведчика, а начальство и само управление «К» выступали теперь в роли не ответчиков, а судей…
До сего дня мне удавалось оттягивать разработку проверочного маршрута. Но сейчас я по всему чувствовал, что терпение начальства иссякло, оно начинает сердиться и, как водится в КГБ, что-то подозревает Поэтому именно сегодня я решил заняться этим злополучным проверочным маршрутом исключительно ради ублажения начальства. Кстати, и в этом проявилась парадоксальность работы советского разведчика, поскольку проверочный маршрут должен был уберечь меня не от японской контрразведки, а от гораздо более опасной для меня советской. А уж с японской я как-нибудь разберусь сам…
Настроение у меня было неважное от сознания бессмысленности, ненужности этого занятия. Но предстоящая поездка по потаенным местам моего любимого Токио скрашивала тоску.
Отъехав от университета Мэйдзи почти до вокзала Синдзюку и обогнув его, я добрался до района Син-Окубо и по улице Окубодори спустился к Иидабаси.
Окубодори вполне подходит для проверочного маршрута: она длинная, узкая, и рядом с ней нет параллельных улиц, где могла бы спрятаться следящая за вами машина.
Естественно, на Окубодори имеется несколько полицейских будок. Каждый раз, обнаружив таковую, я возвращался и находил способ объезда по кривым, узким переулкам. Машина двигалась медленно, для того чтобы развернуть ее, приходилось много раз подавать то немного вперед, то назад, вызывая удивление прохожих. Они не могли взять в толк, для чего это я забрался туда, вместо того чтобы ехать по нормальной дороге, как и все другие шоферы.
Ощущая, в каком глупом положении нахожусь, я утешал себя тем, что деваться мне все равно некуда: если хочешь работать в Токио, надо подчиняться бюрократическим порядкам резидентуры…
Я старался превратить этот дурацкий проверочный маршрут в увлекательную поездку по Токио, отдохнуть на его тихих маленьких улочках от суеты и шума крупных магистралей. Окубодори вывела меня в Иидабаси, где я облегченно вздохнул полной грудью, словно попал домой.
Этот старинный район Токио — Иидабаси, Кудан, Канда, с его белыми стенами императорского дворца, окруженного рвом, наполненным водою, храмом Ясукуни в окружении сакур, с кварталами букинистических магазинов, — удивительно дорог мне не только тем, что до сих пор хранит в себе аромат эпохи Мэйдзи. Он напоминает мне и о безвозвратно ушедших годах юности. Именно здесь, на тихих старинных улицах, и началось мое знакомство с Японией, когда в далеком 1974 году в парке Коракуэн проходила выставка «-Советская Сибирь».
Я был тогда двадцатилетним студентом Института восточных языков и работал на этой выставке переводчиком. КГБ и там строго следил за всеми нами, и выходить в город по одному не разрешалось. Рядом должен был обязательно находиться какой-нибудь советский соглядатай-напарник. Но старинные переулки так волновали и манили меня, что я убегал гуда один, нелегально, и долго бродил, вдыхая волнующий аромат истинной, старинной Японии и хоронясь от случайной встречи с кем-либо из персонала выставки: все эти люди, как я потом доподлинно узнал, были агентами КГБ…
Добравшись на машине до Иидабаси, я решил отдохнуть и несколько минут погулял по просторному и в тот день пустовавшему стадиону, наслаждаясь тишиной, чистым прохладным воздухом. Однако в мыслях своих я то и дело возвращался к странному демаршу Алексея.
Впрочем, верный привычке разведчика оценивать каждый свой шаг как бы со стороны, я не забыл на всякий случай придумать оправдание своему пребыванию здесь. Если сейчас ко мне подойдет полицейский и спросит, что я делаю здесь один на пустом стадионе, я без запинки отвечу: «Готовлюсь к написанию книги о японском спорте!..»
Вскоре я снова сел в машину, объехал милый моему сердцу Коракуэн и, взяв курс на север, добрался до Сугамо, то петляя по переулкам, то выезжая на широкую магистраль. Чтобы не сбиться потом, при проверке, с маршрута, я наносил его на каргу.
В Сугамо я с облегчением перевел дух: маршрут можно было считать отработанным, и теперь я мог за него отчитаться. Но ради этого абсолютно ненужного, сугубо формального дела мне пришлось потом медленно, из-за пробок, одолевать вторую половину пути! Хорошо еще, что я использовал эти вынужденные остановки для наблюдения из окна машины за японской жизнью. Большинство же моих товарищей, как я знал, не делали этого, будучи целиком сосредоточенными на желании как можно быстрее выбраться из пробки. Нормальная, повседневная, не связанная со шпионажем жизнь Японии проходила мимо, не привлекая их внимания…
От Сугамо до Камиятё, где расположено советское посольство, я доехал очень быстро, воспользовавшись хайвэем. Уже давно наступил обеденный час, и я, оставив машину в посольском дворе, решил сходить в ближайший ресторан суси.[4] Тот, в котором я обычно бывал, расположен прямо напротив станции метро «Камиятё», хотя вокруг, в Роппонги, есть и другие. В этом ресторане как-то по-особенному спокойно, уютно и немного сумрачно.
В Японии коллеги по работе обычно ходят обедать группами Советские же люди избегают таких коллективных походов, чтобы хоть на время избавиться от назойливого внимания советского коллектива. И поэтому я, зная, что в связи с предстоящим собранием сейчас в резидентуре, на десятом этаже, уже собралось около тридцати моих коллег, решил не приглашать кого-либо из них разделить со мной трапезу и, выйдя из посольских ворот, зашагал к станции метро не оглядываясь…
Не оглядывался же я по той причине, что отряд демонстративного наружного наблюдения, постоянно дежурящий напротив входа в посольство, сейчас принимал решение — следовать за мной или нет. Разумеется, эта слежка не преследовала каких-либо конкретных контрразведывательных целей, а должна была еще раз показать мне, что я известен ей как разведчик и не должен чувствовать себя полностью бесконтрольным. И потому, если бы я оглянулся, они наверняка пошли бы за мной…
Впрочем, они все равно сделали это, что я определил по топоту ног, раздавшемуся у меня за спиной. Милицейские в разговоры со мной не вступали, а я делал вид, что не узнаю их, хотя и сталкивался с ними нос к носу десятки раз.
Когда я вошел в ресторан суси, официантка, приветствовавшая меня привычным «ирассяимасэ»[5], испуганно посмотрела поверх моего плеча.
Полицейский сел за соседний столик, и она молча поставила перед ним чашку зеленого чая. И пока я наслаждался своими любимыми суси с рыбой хамаги, он неторопливо потягивал чай, Официантка даже не предложила ему суси, видимо зная заранее, что он зашел сюда только выпить чайку. Когда я встал и двинулся к кассе, полицейский поднялся с места и первым вышел из ресторана. Так же молча мы возвратились в посольство, и лишь у ворот он негромко спросил:
— У вас сегодня собрание?
На что я, не оборачиваясь, едва заметно кивнул…
Быстро миновав приемную посольства, я поднялся на десятый этаж. Резидентура уже была полна народу. И в тесном коридоре ее, и в довольно просторной рабочей комнате толпилось десятка три мужчин в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Манерой поведения они очень напоминали корреспондентов ТАСС, с которыми я общался сегодня утром, лишь одеты были более строго, в костюмы с галстуком, которые и здесь, в Токио, да и в самой штаб-квартире в Москве, заменяли офицерский мундир. В их непринужденных шутках и взрывах громкого смеха также ощущались и настороженность, и взаимное недоверие, и готовность тотчас же отказаться от своих слов. Лица самых старших из них казались сделанными из резины, ибо пребывали в постоянной готовности принять любое выражение — от радостного изумления до скорби и гнева. К этому их приучила и работа с агентурой, к настроению которой нужно всегда приспосабливаться, и общение со своими приятелями-чекистами.
Наконец дверь кабинета резидента распахнулась, и все торопливо вошли туда, рассаживаясь в соответствии с чином и стажем работы в Токио. Заместители резидента сели сбоку за его стол, помощники расположились на стульях поодаль. Молодые и недавно приехавшие в Токио младшие офицеры в звании от лейтенанта до капитана отодвинули свои стулья подальше к дверям. Мне же, майору, да к тому же старожилу в Токио, полагалось сидеть в середине. Так я и поступил…
Резидент встал, торжественно возвышаясь над столом, и начал свое выступление точно так же, как и все остальные начальники в КГБ, неконкретной и общей фразой:
— Товарищи! Хотел бы предупредить вас о том, что агентурно-оперативная обстановка в Токио остается очень сложной…
Впрочем, в его голосе ощущалось и живое волнение Оно не бы по случайным, ибо в этот день резидент произносил свою первую речь перед всем офицерским составом резидентуры. Какова же будет основная мысль этой речи? Ведь она задает основное направление работы резидентуры на несколько лет.
Об этом думал каждый и напряженно ждал, что скажет резидент.
Сказал же он именно то, о чем часто перешептывались все мы здесь, в Токио, и о чем во весь голос говорила вся разведка: о побегах сотрудников резидентур к американцам и англичанам. После побега Левченко в Японии эти случаи не только не прекратились, но и, наоборот, участились. Все это свидетельствовало об углубляющемся морально-психологическом кризисе советского режима, чего руководство КГБ не имело права признавать. И поэтому резидент продолжил свою речь так:
— Если у вас возникнет грудное, двусмысленное положение, не скрывайте этого от товарищей. Скажите об этом мне! Ведь я — представитель высшего руководства КГБ! Резидент в Японии — это, знаете, не шутка! Если вас завербуют и вы мне признаетесь, я сделаю все для того, чтобы объяснить ваш поступок самому высокому руководству, оправдать вас, помочь вам!.. Не повторяйте поступок бывшего сотрудника токийской резидентуры П.!..
Услыхав заверение резидента о том, что он попытается оправдать нас в глазах руководства, если нас завербует японская или американская разведка, многие иронически усмехнулись. Ведь все мы тоже были офицерами КГБ и знали, что в нашей системе ничего и никому просто гак объяснить нельзя Начальники руководствуется в своих действиях установками ЦК КПСС и соображениями личной карьеры. Традиции кого-либо защищать вообще нет в советском обществе, которое имеет ярко выраженный обвинительный уклон. Оно только карает своих граждан и никогда никого не защищает. Тем более в такой щепетильной ситуации, как вербовка советского разведчика иностранной разведкой. Да и сам резидент не станет нас защищать, ибо является старым работником управления «К». Стало быть, он врет нам, предлагает нам фальшивую сделку, точно такую же, какую иной раз предлагаем мы своей агентуре…
Услышав же из уст резидента фамилию П, многие насторожились: слишком была памятна всем эта история, хотя резидентура и не давала официального заключения о ней.
Этот П учился вместе со мной в Институте стран Азии и Африки и был всего на год старше. Разведывательная его карьера началась более стремительно, чем у меня. До того, как приехать в Японию, он, хотя и был японистом, успел несколько лет прослужить в Индии, являющейся, как известно, вотчиной английской разведки. Командировка в Японию была для П. второй, и потому он был назначен на весьма высокую для такого возраста должность второю секретаря посольства. По своей же шпионской специальности он занимался нелегальной разведкой, будучи приписан к управлению «С».
Там же служил и наш общий однокурсник Володя Кузичкин, перебежавший незадолго до этого в Иране к англичанам. У меня были с ним очень добрые, приятельские отношения. П. же был его близким другом.
И потому нет ничего удивительного в том, что сразу же после побега Кузичкина англичане пригласили П. на беседу, которая происходила в Токио и продолжалась всю ночь. Жена П., также выпускница нашего института, не знала, куда делся ее муж, и до утра ждала его, но в резидентуру об этом не сообщила, нарушив незыблемое правило жен чекистов доносить на своих мужей и заслужив высказываемое осторожным шепотом одобрение всех остальных офицеров резидентуры, жены которых вряд ли повели бы себя так же в аналогичной ситуации. Скорее всего, интересы государства и КГБ оказались бы для них выше супружеского, семейного счастья.
П. согласился стать агентом английской разведки Сикрет интеллидженс сервис, но через день передумал, сочтя это слишком опасным, и сдался советским властям. Его тотчас отправили в Москву, где исключили из партии и выгнали из КГБ. При Сталине его, разумеется, расстреляли бы. Впрочем, в то время он никогда бы и не вернулся после вербовки в СССР.
Итак, вина П. заключалась лишь в том, что он раздумывал сутки! Я учел это обстоятельство, а потом и использовал его в свою пользу, когда меня захватила на встрече с агентом-китайцем японская контрразведка: едва выйдя из полиции, я тотчас взял такси и поехал в посольство, то есть в резидентуру, не заезжая даже домой, в ТАСС! Это и спасло меня от слишком сильных преследований КГБ. Впрочем, во время того собрания ничего этого я еще не знал…
Короче говоря, резиденту никто из нас не поверил. Он же, закончив свою речь, сел и жестом пригласил выступать своего ближайшего помощника, заместителя по внешней контрразведке, полковника управления «К» У.
Тот, как всегда многозначительно улыбаясь, словно ему все известно о каждом из нас, быстро подошел к столу резидента и твердым голосом заговорил.
Как принято в таких случаях на общих собраниях резидентуры, он начал пугать нас коварством и могуществом японских специальных служб, контрразведки. Для начала У. рассказал, что она начала устанавливать за советскими разведчиками особо секретную слежку, в отряды которой входят до шестидесяти автомобилей. Кроме того, в некоторых ресторанах официанты стали подслушивать разговоры посетителей-иностранцев, ведущиеся на японском языке. Вот и все — никаких других устрашающих фактов возросшей активности японских спецслужб он привести не смог. Да разве все это можно сравнить с размахом деятельности КГБ в нашей стране! У нас не только некоторые официанты подслушивают разговоры, а вообще все, ибо все они до одного агенты, как и метрдотели, и даже швейцары у дверей, и гардеробщики. На эти две последние должности принимают исключительно ветеранов КГБ, главным образом из службы наружного наблюдения, вышедших на пенсию. Стоит только подозрительному иностранцу появиться в нашем советском ресторане, как агент-официант тотчас убирает прозрачную пепельницу со стола и приносит другую, сделанную из темной пластмассы. В нее вмонтирован подслушивающий аппарат. Каждый вечер во всех крупных московских ресторанах дежурят чекисты в наушниках, подключаясь к беседе то одних посетителей, то других, стараясь обнаружить что-нибудь представляющее интерес для КГБ. Что же касается службы наружного наблюдения и слежки за иностранцами, то КГБ в состоянии задействовать не только шестьдесят легковых машин, но и несколько рейсовых автобусов с «пассажирами» из КГБ. Среди них будут и старухи, бывшие сыщицы, и старики, их коллеги, и, разумеется, молодежь. Какому же иностранному разведчику, зашедшему в этот, автобус, придет в голову, что все эти пассажиры до единого наблюдают за ним?..
Продолжая свое выступление, заместитель резидента по управлению «К» всячески давал понять, что в японской контрразведке у него имеется своя агентура.
— А вообще ваши жены и дети позволяют себе неосторожные высказывания в помещениях, прослушиваемых местной контрразведкой. Все они сразу становятся достоянием спецслужб, поэтому прошу всех провести в семьях разъяснительную работу!..
Тут я хотел встать и пожаловаться на Алексея за сегодняшнюю его выходку, но передумал и решил подойти к заместителю по внешней контрразведке после собрания и поговорить с ним, как это принято в КГБ, наедине…
— Да, кстати, — продолжал тот, — завтра никто из вас не должен даже случайно оказаться в районе Итабаси: по нашим данным, там будут проходить полицейские учения…
Все прослушали это сообщение с серьезным видом, хотя каждый, кроме, может быть, самых молодых, знал, что никаких полицейских учений в Японии не бывает. Речь, скорее всего, шла о другом: завтра в Итабаси предстоит важная встреча с глубоко законспирированным агентом-японцем, а может быть, и нашим советским разведчиком-нелегалом, и мы, рядовые разведчики легальной резидентуры, не должны были по ошибке привести туда за собой свой японский хвост…
Но почему бы не сказать об этом прямо? Ведь это было бы честнее…
Управление «К» запрещало такую честность: во-первых, среди нас вполне мог оказаться японский или американский агент, а во-вторых, припугнуть нас лишний раз тоже не мешало.
Вывод же из своей речи докладчик сделал весьма неожиданный: все мы должны следить друг за другом!
Нимало не смущаясь, заместитель резидента по линии «К» заявил:
— Сейчас главный показатель работы резидентуры определяется не тем, сколько агентов-японцев она завербовала, а тем, что из нее никто не убежал!
«Ну и ну!» — подумали мы, осознав всю противоречивую двойственность положения советского разведчика за границей: с одной стороны, он является особо доверенным человеком правительства и КГБ, допущенным к государственным тайнам; но с другой — первым кандидатом на то, чтобы им занялось управление «К» как предателем и коллаборационистом. Психике нормального человека трудно пребывать в состоянии такой двойственности, и потому среди разведчиков нашей страны часты психические расстройства, в том числе и шизофрения, которая по-японски так и называется: «раскол сознания».
— Поэтому, — продолжал начальник линии «К», — все вы должны следить друг за другом. Если ваш товарищ-чекист долго отсутствует в офисе, скажем полдня, надо немедленно сообщить об этом в резидентуру. Кроме того, вы сами должны ставить резидентуру в известность о своем местопребывании, докладывать, что с вами все в порядке (то есть что ты не убежал). Это совсем просто: позвонил дежурному по посольству и спросил: «Как там? Советник по культуре на месте?..»
Или: «Во сколько будет оптовая распродажа мяса?» Вот мы и будем знать о вас…
Следующим выступил заместитель резидента по политической разведке. На общих собраниях резидентуры не принято говорить о конкретных делах, ибо они у каждого свои и являются тайной для всех остальных сотрудников резидентуры, и поэтому его выступление было очень коротким. Он лишь напомнил, что в соответствии с решением ЦК КПСС политическая разведка является самой главной, и сотрудники других направлений — научно-технической, контрразведывательной и нелегальной — должны оказывать ей постоянную помощь. Она заключается в выяснении планов и намерений японского правительства в отношении СССР, а также характера его контактов с американским партнером…
При этих словах по лицу заместителя резидента по промышленному шпионажу пробежала тень неудовольствия: очевидно, он почувствовал себя уязвленным. Взяв слово следующим, он с трудом скрываемым язвительным тоном заметил, что научно-техническая разведка также очень важна, поскольку она насаждает советскую агентуру в военно-промышленном комплексе Японии.
«Но ведь в Японии нет никакого военно-промышленного комплекса! Наоборот, он есть именно в СССР!» — хотел было воскликнуть я, но, конечно, сдержался, ибо отлично знал, что в течение последних тридцати лет советская разведка ищет в Японии этот комплекс и не может найти.
И действительно, разве есть в Японии крупные промышленные фирмы, ориентированные исключительно на войну? Да, некоторые из них производят вооружение, но все равно основную долю продукции каждой из таких фирм составляют товары гражданского назначения. В СССР же, напротив, чуть ли не девяносто процентов заводов производят только танки, ракеты и пулеметы. В стране есть даже целые секретные города, не обозначенные на картах, население которых занято исключительно обслуживанием установок атомного или космического оружия. Очевидно, советское руководство никак не может примириться с тем, что Япония способна существовать без всего этого и демонстрировать успехи во всех сферах. И потому во что бы то ни стало старается найти там военно-промышленный комплекс, чтобы хоть в этом уравнять наши страны…
Почувствовав, что между двумя заместителями может начаться словесная перепалка, резидент поспешил закрыть совещание. В заключительном слове он между прочим сказал:
— Сегодня мы не коснулись такого важного направления, как работа против Китая. Не скрою, лучше всех себя проявил в этой сфере товарищ Георгий!.. Он расскажет нам о специфике разработки и вербовки китайцев на следующем совещании!..
Назвав мой шпионский псевдоним, резидент поглядел на меня с одобрительной улыбкой. В глазах остальных разведчиков, устремленных на меня, я прочитал зависть. Впрочем, она не могла испортить моей неожиданной радости, ибо я знал, что похвала резидента значит очень много. Видимо, меня ждет очередное повышение и звание подполковника. Что ж, оно будет мне весьма кстати!..
В состоянии некоторой эйфории я остановил в коридоре заместителя резидента по контрразведке и пожаловался ему на Алексея. Подошедший к нам мой напарник подтвердил мои слова и даже сказал, что Алексей совсем обнаглел, видимо но причине полной безнаказанности, и об этом следует сообщить в ЦК КПСС…
Главный контрразведчик резидентуры не только не разделил нашего негодования, но, наоборот, посмотрел на нас отчужденным, укоризненным взглядом.
— Что ж, вы можете такую жалобу написать, и мы перешлем ее в ЦК КПСС. Но имейте в виду: тем самым вы официально поставите в известность руководство страны о том, что японцы знают о вашей принадлежности к советской разведке. После этого вас уже нельзя будет использовать на работе в резидентуре, и вы сами закроете себе путь за границу. Так что подумайте, стоит ли писать! — усмехнулся он и быстро зашагал в свой кабинет…
Меня словно окатили кипятком, я почувствовал, как запылали от стыда мои щеки. Сердце ныло от горечи и обиды: я давно, чуть ли не с детства, привык к вывернутой наизнанку, ненормальной и непонятной обычным людям логике КГБ Но я и предположить не мог, что в своем коварстве она может дойти до того, чтобы превозносить преступника и наказывать его жертву. Став через несколько лет одним из помощников начальника всей научно-технической разведки, я, разумеется, изучил эту логику гораздо лучше…
Кроме того, я наконец с горечью убедился еще в одной истине, все советские начальники заодно, где бы они ни работали — в ТАСС, КГБ, МИД или еще где-нибудь. Потому что на самом деле не имеет никакого значения то, где они работают, ибо всех их назначил ЦК КПСС и причислил к одному и тому же слою избранной партийной номенклатуры. Мы, рядовые разведчики, журналисты и дипломаты, также принадлежим к партийной номенклатуре, но как бы условно, на период заграничной командировки, да и то к самому нижнему ее слою. Алексей же, и У., и резидент, и посол ощущают между собой некое классовое единство, своего рода сословную спаянность.
Именно поэтому КГБ никогда не защищает своих сотрудников, если они подвергаются несправедливым нападкам руководителей учреждения прикрытия. Наоборот, он тотчас солидаризируется с этими начальниками и вместе с ними добивает разведчика до конца, досрочно откомандировывая его в Москву и разрушая его карьеру…
За полупрозрачным окном резидентуры спустились сумерки. Чувствовалась дневная усталость и хотелось поскорее вернуться домой. Однако нам, журналистам-разведчикам, надо было идти еще на одно собрание, партийное. Такие собрания проводятся не в общепосольском масштабе, а отдельно по профессиональным группам, в каждой из которых есть своя организация КПСС.
Есть такая организация и у дипломатов, поваров и шоферов, и даже у женщин, жен дипломатов. Пожалуй, они единственные относятся к собраниям с большим интересом, принаряжаясь специально по этому случаю, а под видом партийных новостей они обсуждают проблемы воспитания детей и кулинарные рецепты.
Тем не менее пропускать партийные собрания нельзя никому, даже нам, разведчикам. Посещаемость строго контролируется, ибо служит самым важным в нашей стране критерием политической благонадежности.
Своя организация есть и у нас, советских корреспондентов в Японии. Хотя никто из нас не работает непосредственно в посольстве, партийные собрания положено проводить там, в технически защищенной комнате, чтобы японская контрразведка не смогла узнать наших партийных секретов. Как таковых, секретов здесь, в общем, нет, но зато все доклады на партсобраниях проникнуты глубоко циничным, оголтелым коммунистическим духом, в своем стремлении к мировому господству не признающим никаких международных юридических и моральных норм Вот этот дух и является главным сектором. Если о нем узнают японцы, это действительно может нанести нашему мировому престижу некоторый ущерб.
Повестка дня нынешнего партийного собрания в полной мере отвечала этому духу, именуясь гак: «О задачах коммунистов по противодействию японо-китайскому сближению».
Хотя секретарем партийной организации был, кажется, все тот же Алексей, самым главным чувствовал себя в этот час корреспондент «Правды» Вдовин. Всегда скромный, разговаривающий тихим голосом и пишущий в своей газете очень мало статей о Японии, сейчас он удивлял всех нарочито хозяйскими, уверенными интонациями. Этим он как бы напоминал о своей принадлежности к ЦК КПСС, самому главному и как бы священному органу власти в нашей стране. Понимали это и мы, послушно исполняя указания Вдовина о том, кому и в какой очередности надлежит выступать.
Вначале Вдовин сказал несколько слов о том, какая ужасная страна Китай. Он стремится к мировому господству и хочет завоевать СССР. Слушать это было довольно странно, поскольку Китай все-таки социалистическая страна, а любая враждебная пропаганда против такой страны считается в СССР уголовно наказуемой. Есть даже специальная статья в Уголовном кодексе, предписывающая несколько лет тюрьмы за это. В реальной судебной практике эту статью, конечно, не применяют…
— И вот, когда я неофициально встречаюсь с товарищами из Японской коммунистической партии, — продолжал Вдовин, многозначительно понизив голос, — я всегда указываю им на опасный характер японо-китайского сближения и призываю японских коммунистов бороться против этого!..
Затем Вдовин потребовал, чтобы каждый из участников собрания встал и рассказал, что именно он, лично, сделал для того, чтобы подорвать японо-китайский союз. На языке советской бюрократии такое требование называется «партийной принципиальностью».
Первым выскочил, конечно, Алексей, очень дороживший отношениями с Вдовиным и усиленно изображавший тесную дружбу с ним. Бодрым тоном он поведал о том, что специально приглашал на ужин в ресторан «Гиндза Астор», одного из руководителей Киодо Цусин, в беседе с которым аргументированно показал лживость китайских руководителей и дал понять, что сближение Японии с этой ужасной страной может привести к войне с СССР.
Самое удивительное состояло в том, что и Вдовин, и Алексей поносили буржуазную японскую жизнь только на партийных собраниях, в действительности же восхищались ею. Каждый из них очень дорожил возможностью жить в Японии, наслаждаясь ее высокой бытовой культурой, прекрасным сервисом, здоровой и вкусной едой. Невероятно высокая японская зарплата давала им возможность содержать даже семьи своих старших детей, находившиеся в Москве и вынужденные существовать на скудный советский заработок. Служба ложной коммунистической идее с молодости исковеркала души обоих, приучив жить в обстановке раздвоенности, говорить дома одно, а на работе другое, писать статьи, политические оценки которых они сами же и не разделяли. Необходимость вести двойную жизнь делала их самих похожими на шпионов.
Корреспондент «Труда», профсоюзной газеты, встал и мрачным голосом сообщил, что недавно на беседе в СОХИО[6] агитировал японцев не развивать профсоюзных контактов с Китаем, потому что свободных профсоюзов там нет и все они находятся под пятой коммунистической партии и государственного аппарата.
«Чего же ты о нас не упомянул, ведь в СССР то же самое!» — мысленно усмехнулся я.
Так один за другим поднимались с мягких кресел советские корреспонденты и мямлили что-то невразумительное о том, как они навредили Китаю. Шпионское чутье подсказало мне, что почти все они врут…
Наконец очередь дошла и до меня. Вдовин и все остальные устремили на меня вопросительно-строгие взгляды.
Что я мог рассказать им? Что я-то как раз подрываю Китай на деле, с утра до ночи насаждая в нем агентуру советской разведки? Именно этого говорить было нельзя, и поэтому я, придав своему лицу партийно-строгое выражение, заявил, что хотел бы выступить на тему «Советский корреспондент и его долг перед родиной». Все насторожились, особенно Алексей, почувствовав в названии темы какой-то подвох.
Осторожно выбирая слова, прибегая ко всякого рода иносказательным выражениям, я дал понять, что перед советскими корреспондентами стоят не только задачи подготовки статей или подрыва японо-китайских отношений, но и некоторые другие, под которыми я подразумевал конечно же разведку, и все тотчас поняли это. Этими «другими» задачами также руководит ЦК КПСС, и поэтому начальники советских журналистских коллективов должны всемерно помогать такой работе, ибо она тоже партийная, или хотя бы не мешать…
При этих словах все с удивлением воззрились на Алексея, сразу сообразив, что между нами произошел какой-то конфликт на шпионской почве.
Алексей нахмурился, опустив голову. Он знал, что час назад у нас проходило собрание в резидентуре, и, видимо, не сомневался, что я там нажаловался на него, а потому решил, что резидент поручил мне сделать на партсобрании такое суровое, хотя и иносказательное, заявление. И хотя все было, к сожалению, совсем не так, Алексей почувствовал себя весьма неуютно. Он понимал, что от КГБ можно ждать любого подвоха или удара в спину. Я же торжествовал маленькую победу.
Через несколько минут я уже мчался по хайвэю через вечерний Токио. Вокруг насколько хватало глаз расстилалось море огней. На вершинах небоскребов Синдзюку методично вспыхивали алые лампы.
Заканчивался мой очередной день в Японии, трудовой день шпиона. Как и все остальные, он был полон лицемерия и страха, притворства и лжи, бессмысленной советской работы. Он ничего не дал ни уму, ни сердцу. Единственным его приятным эпизодом было знакомство со студентами из самодеятельною оркестра в университете Мэйдзи, однако на то, чтобы с ними поговорить, не было времени.
Но ведь все это происходило в Японии, ставшей мне бесконечно родной и близкой. Эта прекрасная, тихая и добрая страна радовала меня то отрывком народной песни, то непривычно вкусным суси, то необычным сочетанием давно известных японских слов. И уже одно это делало меня счастливым.
Бэнто — традиционная упаковка готовых блюд для еды на свежем воздухе, в офисе, в школе. Плоская коробка с крышкой, разделенная надвое. В одной части ее лежит вареный рис, в другой — мясо, рыба, овощи.
Киодо Цусин — ведущее японское информационное агентство.
Суси — национальное японское блюдо. Колобки из вареного риса, поверх которых кладется ломтик сырой рыбы или моллюск.
«Ирассяимасэ» — «Добро пожаловать!» (яп.).
СОХИО — крупное японское профсоюзное объединение.