— Да, твидовые брюки, джемперы и другие вещи, которые ему нравились. Помогали Киму чувствовать себя тут если не как в Англии, то, по крайней мере, в окружении привычных ему вещей и предметов — газета «Таймс», их английская горчица, еще какие-то значимые для него вещи… Многое для него делалось, выделялись специальные средства, и коллеги за рубежом для него все это приобретали.
— С кем из англичан своего круга он здесь общался? Я читал, что с Гаем Бёрджессом — никогда, считал, что тот своим бегством в Москву его крепко подставил, и до конца жизни он за это Гая не простил.
— Знаю по рассказам, что одно время он был очень близок с Маклином. Дружил с Блейком. Не было такого, чтобы оставался Ким человеком одиноким!
Понимаете, меня заботит не столько частная жизнь, сколько иное. Вот, вспомнились его ордена. Если оценивать в сегодняшних исторических критериях сделанное Кимом Филби, то его личный вклад в нашу победу над гитлеровской Германией в Великой Отечественной огромен. Информация его была бесценной! Когда я вошел в материалы, посмотрел внимательно его дело, то возникло ощущение несправедливости. Как же так, он столько сделал — и не Герой Советского Союза? Почему? Начал я доводить эту идею до руководства. Сверху объяснили, что время не то: 1987 год, может быть, Горбачев не хотел осложнений с англичанами. Так что поддержки эта идея не получила. И вдруг приходит от Крючкова документ, в свою очередь поступивший ему из приемной Яснова, тогда председателя президиума Верховного Совета РСФСР. И к нему: «Владимир Александрович, (это Крючкову) прошу рассмотреть приложенное письмо». В нем три харьковских студента пишут: как же так, такой выдающийся человек, внес великий вклад в дело победы — и не герой? Незадолго перед этим как раз прошло по телевидению интервью Филби с Генрихом Боровиком, и ребята, видимо, посмотрев передачу, пишут письмо — но почему-то Яснову. Но это и не важно, кому. Важно, что они поняли и пишут. А уж коли пошло обращение о присвоении таким путем, «из народа», то поступила команда — готовить представление. Мы начали готовить документы. Но в мае 1988-го Филби не стало…
— То же самое, почти слово в слово, только, конечно, без Боровика и Яснова, мне рассказывали про Абеля — Фишера: хотели, начали, не успели.
— Н-да, и посмертно тоже, как-то так не получилось.
— Почему? Ведь присвоили же звание Героя России посмертно нескольким атомным разведчикам — Лоне Коэн, Яцкову, Квасникову.
— Да, тем более в 2012 году — столетие Филби. Вполне достойный повод!
— Вы провожали Филби в его последний путь. Все действительно случилось как-то внезапно? По крайней мере, английские и французские газеты писали о неожиданной кончине.
— Так и было — тайны никакой нет. Филби лежал на обследовании у нас в госпитале. Палата люкс, все как положено, он один. А у него уже дома случались потери сознания — и такое случилось в госпитале. Потерял сознание, упал и все… Если бы был в палате кто-то второй, вызвал бы доктора.
Причем не сказать, чтобы был он до этого в тяжелом состоянии. Нет, проходил обычные процедуры. Все шло нормально, он говорил, что полежит еще несколько дней и выпишется. Руфина Ивановна у него была и потом признавалась, что было у нее какое-то тревожное ощущение, сжимало сердце, и она хотела остаться. Ким сказал: нет, нет, поезжай, отправил ее. А наутро звонок — Ким ушел из жизни.
— Похороны были закрытые?
— Похороны были событийные. Много людей было в ритуальном зале и на Новокунцевском кладбище. Могила на самом взгорье. Холм, возвышение, сосны и обелиск. Упокоился он в Москве, практически по его завещанию.
— А на похоронах — только ваше начальство или приезжали и другие люди? Год 1988-й — некое перепутье.
— Были от нас представители руководства во главе с генерал-лейтенантом, так называемые «расшифрованные» — несколько десятков человек. Приехали из Англии сын и дочь с мужем. Руфина Ивановна, ее родственники — близкий круг.
— И узкий. Но я все-таки о своем. Вот вы говорите, не было одиночества. А я однажды, в первый и последний раз, встретился с Героем России Моррисом Коэном, когда жены его Лоны уже не было — и мне показалось, что он грустит страшно.
— Но это свойственно человеку. Вот мы с вами люди одного поколения шестидесятилетних, но у нас уже есть уходы друзей, и сколько еще всего неизбежного надвигается… Сверстники Филби уходили. Людей вокруг оставалось меньше.
— Знаете, после разговора с вами я еще больше укрепился во мнении: все основное Кимом Филби было сделано там, далеко отсюда.
— Конечно. Он — разведчик. И его разведывательное дело было сделано до ухода из Бейрута. Даже в Бейруте, по-прежнему работая, в меру сил нам помогая, он был, как мы говорим, практически в законсервированном состоянии. Конечно, оставался рядом с политикой, был журналистом, еще где-то и чего-то… Но сравните со Штатами, когда в 1949—1951-м он работал представителем СИС. А потом его вызвали в Лондон, выразили ему недоверие. К тому времени основная часть его работы уже была совершена.
— Это судьба разведчика — сделать два, может быть, три дела?
— Можно вообще сделать одно дело. Ведь многие дела в разведке сделаны, они зарезультированы, они заархивированы — и всё. И никто не знает об этом! Люди спокойны. Кто на пенсию ушел, кто из жизни — и никто ничего. Знают только то, что становится достоянием общественности, печати. Тогда уже идет ранжирование, у кого подвигов больше.
— У Филби полтора десятка лет такого горения, такой отдачи и таких подвигов — и потом тоже, конечно, не доживание, не угасание, но уже другая, совсем иная жизнь.
— Вы поднимаете очень интересный философский пласт. Это важная задача — показать, что, во-первых, даже в такой очень специфической сфере есть место и горению, и решению высших задач. Что же касается Кима Филби, есть еще один аспект: ему никто, в том числе и на Западе, не может предъявить претензии, что он работал за деньги. Такой ореол чистоты, романтизма в отношении к стране, для которой десятилетиями работал, в которую верил!
Однажды у меня дома раздался вечерний звонок: на трубке — мой давний приятель, с которым мы, идя разными жизненными путями, изредка общаемся. Поговорили о том о сем, и вдруг:
— Видел по телевидению передачу о разведке. Согласен с вашим выступлением — таким, как Ким Филби и Рудольф Абель, надо присваивать звание героя. Пусть сейчас, пусть завтра — если опоздали сделать это при их жизни!
— А почему вас это так взволновало? — удивился я.
И после долгой паузы услышал:
— Ким Филби учил меня азам разведки…
Мы встретились, и мой собеседник был достаточно откровенен. По понятным причинам имени этого старшего офицера Службы внешней разведки, пусть и ушедшего в отставку, называть не буду.
— Давайте начнем с понятного и очевидного. Где проходили занятия с Филби?
— Как правило, на одной и той же квартире нашей Службы в центре Москвы — на улице Горького.
— Что это была за учеба? Практические задания, теория?
— Тут была своя система. Заранее объявлялась тема, и мы к ней готовились. Естественно, начиналось с теории. Давалась общая картина. Ну и обязательный элемент — практические занятия. То, что сейчас называется «ролевые игры». Кто-то из нас играл роль дипломата или журналиста, или коммерсанта. А Филби, соответственно, выступал как сотрудник британского МИДа или спецслужбы…
— Как часто проходили такие встречи?
— Я бы предпочел называть их серьезными занятиями. Раз в неделю, с сентября по май-июнь, в конце недели, с трех до шести. Задания были разные — познакомиться, понравиться, получить информацию, убедить…
— Сколько ваших коллег приходили к Филби?
— Был строго фиксированный курс. В тот год нас было четверо.
— Вы тогда учились в академии или в какой-нибудь спецшколе?
— Нет, все мы уже окончили то, что сейчас называют Академией внешней разведки, были сотрудниками английского отдела — старшие лейтенанты, капитаны. Знаете, осталось у меня яркое и чисто профессиональное впечатление о Филби. Однажды я случайно увидел, как шел он по улице. Походка, манера себя вести, проверяться. Для меня было ясно: он контролирует улицу, полный ее хозяин, «хвост» обнаружит сразу, обзор полный. Это, видимо, было у него уже в крови.
— Филби рассказывал вам о своих удачах или неудачах?
— Такого, конечно, не было. Скорее, делился впечатлениями. Конкретная его работа «там» оставалась табу…
— Много ходит легенд о том, будто Филби был не прочь пригубить рюмку.
— Это легенды! Но чисто символически, как атрибут, всегда стояла бутылка коньяку «Варцихе».
— Вы даже марку помните?
— Да. Это был любимый коньяк Филби. Стоил он тогда тринадцать рублей. Я его покупал — вроде как входило в мои обязанности. А вообще всё было очень скромно. Украшение стола — чай с сухарями, коньяк мы разбавляли водой, слегка пригубливали, да и то на прощание.
— А жена Филби, Руфина Ивановна, вам что-нибудь готовила?
— Чай и всё прочее готовили содержатели той квартиры. А с Руфиной Ивановной я даже не был знаком. Шли занятия, потом мы всё записывали. Делал я это очень тщательно, и записи становились учебным пособием для коллег — сотрудников английского отдела, да и других, наверное, тоже.
— Как обращались к Филби, на «вы»?
— Мы ни разу не перешли на русский. Только по-английски. А там «ты» и «вы» едино. Однажды Филби поведал нам о забавном эпизоде в России: его везли в машине, и он увидел вывеску: «Ресторан». Ким прочитал по-английски: «Пектопан». По-русски Филби практически не говорил. Какие-то отдельные слова.