Кабул, весна 1987
Поутру девятилетней Лейле всегда хотелось только одного – поскорее увидеть Тарика. Но сегодня им не встретиться. Пару дней назад семья Тарика отправилась погостить к дяде в город Газни.
– Надолго ты уезжаешь? – спросила Лейла своего верного друга.
– На тринадцать дней.
– Целых тринадцать?
– Они пролетят быстро. Что это ты вся сморщилась, Лейла?
– Ничего подобного.
– Сейчас заревешь, да?
– Вот еще. Это из-за тебя-то? Да никогда в жизни!
Она хлопнула его по ноге (по его настоящей ноге, не по протезу), а он понарошку отвесил ей подзатыльник.
Тринадцать дней. Почти две недели. Только Лейла теперь знала наверняка: время может сжиматься и растягиваться, словно мехи аккордеона, на котором папа Тарика порой играл старые пуштунские песни. Все зависит от того, здесь Тарик или нет.
Опять родители внизу ссорятся. Все как всегда: мама кричит и скандалит и бегает по комнате, а Баби сидит, повесив голову, и только кивает в ответ в ожидании, когда гроза минует.
Лейла поплотнее прикрыла дверь своей комнаты. Только все равно маму было отчетливо слышно.
Ну наконец-то. Дверь хлопнула. Заскрипела мамина кровать. Баби доживет-таки до завтра.
– Лейла! – крикнул он снизу. – Я на работу опоздаю!
– Минутку!
Лейла обувается и быстренько расчесывает перед зеркалом свои светлые волосы до плеч. Мама любит повторять, что у дочки волосы в ее породу. И густые ресницы, и зеленые глаза, и щеки с ямочками, и высокие скулы. И чуть выпяченная нижняя губа. Все это перешло к Лейле от маминой прабабушки. «Она была редкая красавица, просто пери, – говорила мама. – Вся долина была от нее без ума. И вот теперь, через два поколения, ее красота, похоже, досталась тебе».
Под «долиной» мама имела в виду Панджшерское ущелье, населенное говорящими на фарси таджиками. Мама и Баби родились и выросли там, а в Кабул переехали, когда поженились и Баби поступил в университет.
Лейла скатилась вниз по лестнице, надеясь про себя, что мама больше из своей комнаты не покажется. Баби стоял на коленях перед вставленной в дверной проем рамой, на которую в теплое время года натягивалась кисея от насекомых.
– Ты видела, Лейла?
Дырка в матерчатой сетке появилась не меньше двух недель назад.
Лейла присела рядом с отцом.
– Нет. Наверное, недавно порвалось.
– Я Фарибе так и сказал. – Вид у отца, как всегда после крупного разговора с женой, был подавленный. – А она говорит, напустим полон дом пчел.
В душе у Лейлы шевельнулась любовь и жалость к невысокому узкоплечему человечку с маленькими, нежными, как у женщины, ручками. Чтобы он был дома, и без книги в руках, – такого она и представить себе не могла. За чтением он забывал обо всем. Зато Баби знал наизусть чуть ли не все газели Руми и Хафиза[24], мог часами говорить об исторической борьбе за Афганистан между Британией и царской Россией, четко представлял, чем отличаются сталактиты от сталагмитов, и всегда мог сказать, чему равно расстояние от Земли до Солнца: «ровно в пятьсот тысяч раз больше, чем от Кабула до Газни». Но если Лейле надо было открыть банку с вареньем, приходилось, к стыду своему, обращаться к маме. Самая простая работа по хозяйству повергала Баби в оторопь. Двери вечно были не смазаны и скрипели, крыша протекала, в кухонных шкафчиках заводилась плесень. Мама говорила, что всю мужскую работу по дому всегда добросовестно исполнял Ахмад, пока не отправился вместе с Ноором воевать с Советами.
– Но если надо срочно прочесть какую-нибудь книгу, лучше Хакима никого не найдешь.
И все равно Лейле казалось, что в свое время, задолго до того, как Ахмад с Ноором ушли на войну, – до того, как Баби отпустил их на войну, – мама тоже была очарована начитанностью и книжностью отца, а его забывчивость и неприспособленность к жизни только кружили ей голову.
– Который там день сегодня пошел? – со смущенной улыбкой спросил ее отец. – Пятый или шестой?
– А мне-то что? Я счет дням не веду, – соврала Лейла.
Как она любила отца за то, что помнит! Мама ведать не ведала, что Тарик уехал.
– Оглянуться не успеешь, как фонарик в ночи замигает. (Баби говорил про их любимую игру – подавать друг другу сигналы фонариком в темноте, без которой они и дня прожить не могли.) Баби пощупал дыру в сетке. – Зашью, как только будет время. А сейчас нам пора. – И крикнул через плечо: – Мы ушли, Фариба! Я отвезу Лейлу в школу. Не забудь забрать ее!
Залезая на багажник отцовского велосипеда, Лейла увидела, что на улице, напротив дома, где живет сапожник Рашид со своей нелюдимой женой, стоит машина синего цвета с белой полосой через капот, крышу и багажник. «Мерседес-бенц» – редкий гость в их краях. В машине сидело двое: один за рулем, второй на заднем сиденье.
– Это еще кто? – спросила она.
– Не наше дело, – ответил Баби. – Пошевеливайся, а то опоздаем!
Лейле припомнилась еще одна домашняя перепалка, когда мама бросала Баби в лицо: «Уж это-то твое дело, а, двоюродный братец? Или тебя ничего не касается? Собственных сыновей отпустил на войну. Как я тебя умоляла! Но для тебя существуют только твои проклятые книги. Родным детям дозволил уйти из дома, будто безродным харами».
Баби нажал на педали и покатил по улице. Лейла сидела на багажнике, обхватив отца сзади руками. Когда они проезжали мимо синего «мерседеса», Лейла с любопытством взглянула на мужчину на заднем сиденье: худой, седой, в коричневом костюме, из нагрудного кармана торчит уголком белый носовой платок… А у машины – гератские номера. Вот и все, что Лейла успела заметить.
Всю дорогу они молчали, только на поворотах Баби коротко бросал:
– Держись крепче. Тихий ход.
В школе Лейла была в тот день необычайно рассеянна – все думала о том, что Тарик приедет еще не скоро и что мама опять накричала на Баби, – и вопрос учительницы про столицы Румынии и Кубы застал ее врасплох.
Учительницу звали Шанзаи, кличка Хала Рангмааль, «тетя малярша». Сначала шлепнет нарушителя дисциплины по щеке ладонью, потом тыльной стороной ладони, и так попеременно, туда-сюда, словно маляр орудует кистью. У Халы Рангмааль были густые брови и резкие черты лица. «Я дочь бедного крестьянина из Хоста», – гордо объявила она в первый день занятий. Держалась она всегда прямо, свои иссиня-черные волосы гладко зачесывала назад и стягивала в узел и никогда не пользовалась косметикой. Закрывать лицо учительница девочкам запрещала. Ведь мужчины и женщины равны, и если мужчины не носят накидок, то и женщинам это ни к чему.
По ее словам, Советский Союз – самая лучшая страна на свете (ну, Афганистан еще). Советский Союз – государство рабочих и крестьян, где все равны и счастливы, человек человеку – друг и брат. Не то что Америка, где уровень преступности такой, что люди боятся нос на улицу высунуть. И в Афганистан придут радость и счастье, как только враги прогресса, эти отсталые головорезы, будут побеждены.
– И советские товарищи в 1979 году протянули нам руку помощи, чтобы окончательно разгромить варваров, которые хотят повернуть ход истории вспять. Но мы им не дадим! И мы рассчитываем на вас, дети. Если знаете что-то о мятежниках, вы обязаны сообщить. Это ваш долг. Слушайте и докладывайте кому следует. Даже если речь идет о ваших родителях, дядях и тетях. Ваша родина любит вас сильнее, чем родственники, и родина должна всегда у вас быть на первом месте, помните об этом! Я буду гордиться вами, как и весь Афганистан!
На стене за спиной у Халы Рангмааль висели карта Советского Союза, карта Афганистана и портрет президента Наджибуллы[25]. (Баби говорил, что в свое время Наджибулла возглавлял страшную тайную полицию.) Висели там и фотографии советских солдат – улыбающиеся молодые парни пожимали руки крестьянам, сажали яблони, возводили дома.
– Так, та-ак, – зловеще протянула Хала Рангмааль. – О чем это размечталась наша юная революционерка, наша инкилаби?
Так прозвали Лейлу из-за того, что она родилась в апреле 1978 года, в ночь, когда произошел государственный переворот, который Хала Рангмааль вслед за официальной пропагандой именовала «революцией», инкилаб, восстанием трудящихся против неравенства. Джихад[26] тоже был запретным словом. По словам учительницы, это была даже не война, а незначительные стычки со смутьянами, подстрекаемыми иностранными провокаторами.
И конечно же, никто, ни одна живая душа не смела при Хале Рангмааль и слова сказать о том, что восемь лет боев не увенчались успехом и Советы проигрывают войну. Особенно последнее время, когда президент Рейган стал поставлять моджахедам ракеты «Стингер», когда мусульмане всего мира объединяются в борьбе: египтяне, пакистанцы, даже богатые жители Саудовской Аравии.
– Бухарест, Гавана, – сообразила Лейла. – А это дружественные нам страны?
– Да, моалим-сагиб. Эти страны нам друзья.
Когда занятия закончились, оказалось, что мама за ней не пришла. Она не впервые забывала про дочь. Что делать – Лейла отправилась домой с двумя одноклассницами, Джити и Хасиной.
Неладно скроенная, да крепко сшитая, с волосами, завязанными в два хвостика, Джити вечно хмурилась. Учебники она прижимала к груди, словно щит. Хасине уже исполнилось двенадцать – она два года сидела в одном классе и три в другом. Неуспехи в науках Хасина восполняла проказами и острым язычком. Именно она придумала прозвище «Хала Рангмааль».
Сегодня Хасина консультировала подруг, как отправлять восвояси постылых женихов.
– Надежный, проверенный способ, всегда сработает. Вот честное слово.
– Глупости какие. Я еще маленькая. Какие у меня могут быть женихи? – сердито произнесла Джити.
– Прямо уж и маленькая!
– Замуж меня еще никто не звал.
– Это все потому, что у тебя растет борода, милая моя.
Джити – бедняжка была начисто лишена чувства юмора – схватила себя за подбородок и с ужасом посмотрела на Лейлу. Та только головой покачала.
– Так, леди, вы хотите знать или нет? – Валяй, – сказала Лейла.
– Бобы. Не меньше четырех банок бобов.
Беззубой ящерице, что придет свататься, хватит за глаза и за уши. Только главное – все проделать вовремя. Подадут ему чай – можно начинать артиллерийский салют.
– Я это запомню, – хихикнула Лейла. – И он тоже.
Лейла могла бы сказать, что такие советы ей ни к чему, ведь Баби вовсе не стремится поскорее сбыть ее с рук. Хоть отец и работает на хлебозаводе «Сило» в жаре печей и грохоте машин, у него все-таки университетское образование. До прихода коммунистов к власти он преподавал в школе – пока его в 1978 году не выгнали с работы. Баби не раз повторял, что у него две основные цели в жизни – вырастить дочку и дать ей образование.
«Ты, конечно, еще маленькая, только вот какая штука, – говорил он. – Замужество может подождать, образование – нет. Ты очень, очень способная девочка. Ты можешь стать кем только захочешь. И я знаю, что, когда война закончится, ты ой как пригодишься своей стране, принесешь больше пользы, чем иные мужчины. Потому что общество обречено на неуспех, если женщинам недоступно образование. Просто обречено».
Но Лейла промолчала, и Хасина так и не узнала, что говорил Баби и как Лейла счастлива, что у нее такой отец, и как она им гордится, и как хочет учиться дальше, чтобы стать такой, как он. Ведь у Лейлы похвальные грамоты за каждый год. А у Хасины отец – таксист, угрюмый и раздражительный, и он годика через три точно выдаст ее замуж. В одну из немногих своих серьезных минут Хасина шепнула Лейле, что ее выдадут замуж за двоюродного брата на двадцать лет ее старше, владельца автомастерской в Лахоре, – это уже решено. «Я его видела всего два раза, – сказала Хасина. – Когда он ест, у него рот не закрывается».
– Бобы, девочки, – повторила Хасина. – Запомните хорошенько. Ну разве что, – она расплылась в плутовской улыбке и взяла Лейлу под руку, – к тебе постучится молодой красивый одноногий принц…
Лейла вырвала руку. Если бы кто-то еще сказал такое про Тарика, она бы обиделась. Но Хасина говорила не со зла – просто насмешничала, по своему обыкновению, и ради красного словца никого не щадила. Себя в первую очередь.
– Нельзя так говорить про людей! – возмутилась Джити.
– Каких таких людей?
– Людей, которых искалечила война, – серьезно проговорила Джити.
– Ой, похоже, мулла Джити влюбилась в Тарика. Точно! Вот он кто, принц-то. Правда, Лейла?
– И ни в кого я не влюбилась, – пробурчала Джити.
Девочки попрощались с Лейлой и пошли своей дорогой, не переставая пререкаться.
Три квартала Лейла шагала одна.
Вот и ее улица. Синий «мерседес» по-прежнему маячил у соседнего дома. Пожилой человек в коричневом костюме стоял рядом, опершись на трость.
И тут кто-то позвал ее:
– Эй, желтоволосая. Посмотри-ка сюда. Лейла обернулась.
Прямо ей в лицо глядело дуло пистолета.
Сам пистолет был красный, а спусковой крючок – ярко-зеленый. Позади всего этого многоцветья скалил зубы Хадим.
Хадиму было одиннадцать лет, как и Тарику. Сын мясника – высокий, худой, редкозубый, – он был известный в округе хулиган. Кидаться в прохожих телячьими кишками было его любимым развлечением. На переменах, когда Тарика рядом не было, Хадим хвостом ходил за Лейлой по школьному двору, пожирая девочку глазами и притворно хныча. Как-то он даже хлопнул ее по плечу и просипел: «Ты такая красивая, желтоволосая. Хочу на тебе жениться».
И вот у него в руках водяной пистолет. Точно какую-то гадость задумал.
– Ты не волнуйся, – голос ехидный-ехидный, – пятен не будет. На твоих-то волосах уж точно нет.
– Не смей! Предупреждаю тебя.
– И что ты мне сделаешь? Напустишь своего калеку? Ах, Тарик-джан! Ах, вернись домой и спаси меня от мерзавца!
Лейла попятилась, но Хадим уже нажал на спуск.
Тонкие струйки теплой жидкости залили Лейле голову. Пытаясь защититься, она закрыла лицо руками.
Тут на улицу с хихиканьем высыпала целая орава мальчишек.
Лейла выкрикнула уличное ругательство. Смысл его был для нее темен, но выражение было сильное, Лейла это чувствовала.
– Чтоб твоя мать петушком подавилась! – А твоя мамаша-полудурок чтоб рехнулась совсем! – Хадим облил ее еще раз. – На пару со слюнтяем папашей! Ты понюхай свои руки-то, понюхай!
Мальчишки хором завели:
– Чем пахнут руки, чем пахнут руки! Лейле и так уже было ясно чем. Заливаясь слезами, она кинулась домой.
Накачав из колодца воды, Лейла наполнила корыто и таз в ванной, сорвала с себя одежду, с омерзением намылила волосы, смыла, опять намылила, и так несколько раз. Ее била дрожь. Лицо и шею она яростно терла мочалкой, пока кожа не сделалась пунцовая.
– Если бы Тарик был рядом, Хадим бы не посмел. – Лейла оделась в свежее. – Или если бы мама пришла и забрала меня из школы.
И зачем только маме приспичило рожать ее? На что людям новые дети, если всю свою любовь они уже отдали тем, что родились прежде? Какая несправедливость!
В сердцах Лейла бросилась к себе и рухнула на кровать, сжимая кулаки.
Когда приступ ярости миновал, девочка проскользнула в переднюю и постучала в дверь к маме. Когда она была поменьше, она могла так стучать часами, повторяя шепотом, словно заклинание: мама, мама, мама… Но мама никогда не открывала.
Не откликнулась она и на этот раз. Лейла повернула ручку и вошла.
Нет, порой у мамы с самого утра все складывалось удачно, она спрыгивала с постели бодрая, с блестящими глазами, мылась, надевала чистое, красилась, вдевала в уши серьги. Лейла расчесывала ей волосы (девочке это ужасно нравилось), и они вместе отправлялись на базар, а то играли в «змейки и лесенки»[27] и поглощали тертый шоколад – одно из немногих лакомств, которое обожали обе, и мать, и дочь. Но самое замечательное время наступало, когда с работы приходил Баби. При виде мужа мама радостно улыбалась, а вслед за ней и Лейла – она была на седьмом небе от счастья от любой мелочи, свидетельстве былой любви и нежности, тех благословенных дней, когда братья жили с ними под одной крышей и дом их был полная чаша.
Когда тоска отступала, мама, бывало, напечет печенья и позовет соседок. Лейла тщательно перетирала посуду, а мама накрывала на стол. Когда гостьи собирались, Лейла садилась на свое законное место за столом, внимательно слушала и даже умудрялась вставить в разговор пару слов. Женщины пили чай, нахваливали мамину стряпню и трещали без умолку. А вот когда мама заводила речь о Баби… У Лейлы просто дух захватывало.
– Какой он был великолепный учитель, – говорила мама. – Ученики его обожали. И не только потому, что он никогда не бил их по рукам линейкой, не то что другие. Они уважали его, потому что он уважал их.
Мама любила рассказывать, как она сделала ему предложение.
– Мне было шестнадцать лет, ему – девятнадцать. В Панджшере его семья жила по соседству с нами. Ох, сестры, и влюблена же я была в него! Перелезу через стену, разделяющую наши участки, и мы играем в саду его отца. Только Хаким все боялся, что нас застукают и мой отец отлупит его. Вечно повторял: уж он-то мне всыпет. Тогда уже был такой осторожный, серьезный. И вот однажды я ему и говорю: братец, что же это такое? Попросишь ты моей руки или мне самой к тебе свататься? Так я и сказала. Видели бы вы его лицо!
И мама хлопала в ладоши, а все собравшиеся смеялись.
А ведь когда-то (Лейла знала) мама говорила о Баби только в таком тоне и родители не спали по разным комнатам. Жалко, Лейла этих времен не застала.
Разговор неизбежно сворачивал на сватовство. Когда Советы будут наконец побеждены и парни вернутся с войны домой, им нужны будут невесты. Женщины перебирали, одну за другой, всех соседских девушек, подойдут ли они Ахмаду и Ноору. Как только речь заходила о сыновьях Фарибы, Лейлу охватывало чувство, будто женщины обсуждают понравившееся кино, которого она сама не смотрела – и ничего дельного сказать не могла. Ей было всего два годика, когда Ахмад и Ноор подались в Панджшер под знамена командующего Ахмада Шах-Масуда[28]. Лейла их и не помнила почти. Золотой кулон с надписью «Аллах» на шее у Ахмада, завиток черных волос над ухом у Ноора – вот и все.
– Как тебе Азита?
– Дочь ковродела? – В деланном возмущении мама хлопала себя по щеке. – Да у нее усы гуще, чем у Хакима!
– Тогда Анахита. Она первая у себя в классе. – А ты ее зубы видела? Растут вкривь и вкось. Прямо надгробия на старом кладбище.
– А сестры Вахиди?
– Эти коротышки? Нет, нет, нет. Не для моих мальчиков. Мои красавцы заслужили лучшего.
И пока женщины чесали языками, а Лейла сидела тихо, как мышка, мысли ее уносились далеко.
Тарик – вот кто не шел у нее из головы.
Окно в маминой комнате было зашторено. В потемках слоями висели запахи: спящего человека, давно не мытого тела, пота, духов, недоеденной вчерашней курмы. Лейла подождала, пока глаза привыкнут к темноте, решительным шагом, пиная разбросанную по полу одежду, подошла к окну, отдернула желтоватые занавески и села на металлический стул в ногах маминой постели. Глазам ее предстал неподвижный бесформенный ком постельного белья.
Стены в маминой комнате были залеплены фотографиями Ахмада и Ноора, их улыбки преследовали Лейлу. Вот Ноор чинит велосипед. Вот Ахмад молится, на переднем плане – солнечные часы, которые они собрали вместе с Баби, когда Ахмаду исполнилось двенадцать.
А вот оба ее брата сидят на старой груше, что растет у них во дворе.
Из-под маминой кровати торчал уголок обувной коробки. В нее мама сложила вырезки из пакистанских газет и брошюры, издаваемые повстанцами, – их собрал еще Ахмад. На обложке одной из книжек человек в белом вручал малышу леденец. «Советы намеренно ведут минную войну против наших детей», – гласила подпись. Оказывается, Советы специально маскировали мины под игрушки. Возьмет ребенок занятную вещицу в руки – и ему оторвет пальцы. Хорошо еще, если не всю ладонь или руку. А один моджахед в интервью газете утверждал, что Советы отравили всю их деревню газом, многие ослепли, а его мать и сестра харкали кровью у него на глазах.
– Мама.
Ком слегка пошевелился. Раздался стон. – Вставай, мама. Три часа дня.
Еще один стон. Из кучи белья перископом высунулась рука и пропала. Куча затряслась, зашевелилась. Мама медленно, по частям восставала от сна – нечесаные волосы, бледное, помятое лицо, прищуренные глаза, рука пытается нашарить спинку кровати. Свет дня слепил ее, голова сама падала на грудь.
– Как дела в школе? – промямлила мама. Началось. Обязательные вопросы, безразличные ответы. Роли давно затвержены наизусть, исполнение – вялое.
– В школе все хорошо.
– Учили новый материал?
– Как всегда.
– Ты ела?
– Да.
– Хорошо.
Мама прикрыла глаза рукой. По телу у нее пробежала дрожь.
– Голова болит.
– Принести тебе аспирин?
Мама потерла виски.
– Попозже. Папа дома?
– Еще ведь только три.
– Ах. Ну да. Ты уже говорила. Мне сейчас сон снился, – прошелестела она, – а про что – уже не помню. У тебя так бывает?
– Мама, это у каждого бывает.
– Странно ужасно.
– Ты тут спишь, а меня один мальчишка на улице облил мочой. Из водяного пистолета.
– Чем облил? Я не расслышала.
– Мочой.
– Какой… какой ужас. Бедняжка. Завтра утром первым делом поговорю с ним. А лучше – с его матерью. Так оно будет надежнее.
– Я ведь тебе даже не сказала, кто это был. – А-а-а. Ну да. Так о ком ты?
– Это неважно.
– Ты такая сердитая.
– Ты ведь собиралась меня забрать из школы.
– Собиралась… – не то спросила, не то подтвердила мама, запустила пальцы себе в волосы и хорошенько дернула. Как только не облысела совсем до этих пор!
– А как там… как, бишь, зовут твоего приятеля, Тарик? – как у него дела?
– Он уже неделю как уехал.
– А. – Мама шмыгнула носом. – Ты помылась?
– Да.
– Стало быть, ты чистая. – Мама покрутила головой. – Ты чистая, и все хорошо.
Лейла поднялась:
– Мне еще домашнее задание делать.
– А как же. Обязательно. Будешь уходить, задерни занавески, моя хорошая. – И мама опять зарылась в простыни.
Когда Лейла подошла к окну, синий «мерседес» с гератскими номерами в облаке пыли проехал мимо. Лейла проводила машину глазами.
– Завтра я не забуду, – сказала мама за спиной. – Обещаю.
– Ты вчера то же самое говорила.
– Если бы ты только знала, Лейла…
– Ты это о чем?
Мама ударила себя в грудь. Потом рука ее бессильно упала.
– Если бы ты знала, что творится здесь…
Прошла неделя.
И еще одна.
О Тарике – ни слуху ни духу.
Чтобы скоротать время, Лейла заштопала кисею на двери (руки у Баби так и не дошли), разобрала отцовские книги, стерла с них пыль и расставила по алфавиту; они с Хасиной, Джити и Нилой, мамой Джити (швея по профессии, она была хорошо знакома с Фарибой), прошлись по Куриной улице. Лейла теперь знала: мучительнее пустого ожидания нет ничего.
Вот и еще неделя миновала.
Лейлу замучили ужасные мысли.
Он никогда не вернется. Его папа и мама уехали вместе с ним навсегда, а поездку в Газни придумали для отвода глаз. А ведь она с ним даже не попрощалась.
Он опять угодил на мину. Как тогда, в 1981 году, пяти лет от роду. Они тогда тоже ездили в Газни. Хорошо еще, ему взрывом только ногу оторвало. Могло ведь и до смерти убить.
От таких дум у Лейлы голова гудела.
И вот однажды вечером на улице замигал огонек. Лейла тихонько взвизгнула от радости и выхватила из-под кровати фонарик. Но он не хотел зажигаться.
Проклиная севшие батарейки, Лейла жала и жала на кнопку.
Не горит? Ну и ладно. Главное, он вернулся. У Лейлы кружилась голова от счастья.
А фонарик за окном светил, разгоняя мрак.
На следующее утро Лейла помчалась к Тарику.
Хадим с дружками толклись на улице, зачем-то тыкали палками в грязь. Заметив Лейлу, вся компания захихикала.
Лейла, низко опустив голову, быстренько прошмыгнула мимо.
– Что ты наделал? – воскликнула она, едва взглянув на открывшего ей дверь Тарика.
Она и забыла, что дядя у него был парикмахер.
Тарик провел рукой по свежеобритой голове и улыбнулся, обнажив белые неровные зубы:
– Нравится?
– Ты словно солдат-новобранец.
– Хочешь потрогать? – нагнул голову Тарик.
Ладонь приятно покалывало. Никаких шишек, голова круглая и ровная. Не то что у других мальчишек.
Щеки и лоб Тарика покрывал загар.
– Что вы так долго? – жалобно спросила Лейла.
– Дядя заболел. Заходи. Гостем будешь. Он провел ее в гостиную. Лейла обожала каждую мелочь в их доме: потертый старенький ковер, лоскутное покрывало на кушетке, рукоделие с воткнутыми в него иголками, катушки с разноцветными нитками, старые журналы, стоящий в углу футляр с аккордеоном…
– Кто там? – крикнула из кухни мама Тарика.
– Это Лейла, – отозвался Тарик и подал гостье стул.
Окна гостиной выходили во двор. На подоконнике стояли банки, в них мама Тарика консервировала овощи и делала морковный мармелад.
– А-а-а, наша сноха пришла. – В комнату, раскрыв объятия, вошел отец Тарика, плотник по профессии, худой пожилой человек с совершенно седыми волосами и постоянно прищуренными глазами. Лейла троекратно с ним поцеловалась, ощутив знакомый приятный аромат смолистого дерева и опилок.
– Вот будешь так ее называть, она обидится и больше не придет. – Мама Тарика поставила на стол поднос с компотницей, поварешкой и четырьмя чашками. – Ты уж не обижайся на старика. Рада видеть тебя, моя милая. Вот вам компот, угощайтесь.
Массивный стол из некрашеного струганого дерева и такие же стулья папа Тарика изготовил собственноручно. Сейчас стол был покрыт зеленой клеенкой с красными звездами и полумесяцами. На стенах комнаты висели фотографии Тарика – на некоторых, самых ранних, обе ноги у него еще были целы.
– Я слышала, ваш брат был болен, – сказала Лейла седому плотнику, погружая ложку в чашку с распаренным изюмом и курагой.
Старик закурил.
– Был, но сейчас, хвала Господу, шакри Хода, поправился.
– Сердце. Второй раз уже. – Мама Тарика укоризненно посмотрела на мужа.
Старик выдохнул дым и подмигнул Лейле. «Какие они все-таки пожилые, – подумалось Лейле. – Прямо бабушка и дедушка».
Тарик родился, когда маме было уже под пятьдесят.
– Как поживает твой батюшка? – спросила мама Тарика.
Сколько Лейла ее знала, мама Тарика всегда носила парик, старый и выгоревший. Сегодня по бокам парика, слишком сильно сдвинутого на лоб, были видны седые пряди. Без парика ей было бы куда лучше, подумала Лейла, с ее-то приятным лицом, мудрыми глазами и неспешными, степенными манерами.
– Спасибо, хорошо, – ответила Лейла. – По-прежнему трудится на своем хлебозаводе.
– А матушка?
– Как обычно. Когда лучше, когда хуже.
– Как ужасна для матери разлука с сыновьями!
– Пообедаешь с нами? – спросил Тарик. – А как же. Шорва скоро сварится, – сказала мама.
– Не хочу показаться нахалкой.
– Да ты что! – возмутилась мама. – Столько времени нас не было, а ты тут принялась вежливость изображать?
– Тогда ладно. Обедаю с вами, – решительно сказала Лейла и покраснела.
– Вот и чудесно.
По правде говоря, Лейла обожала, когда ее угощали у Тарика, где вся семья за столом, и ненавидела есть у себя, в одиночестве. Ей нравились фиолетовые пластмассовые стаканы, четвертинка лимона в кувшине с водой, манера выжимать сок из кислых апельсинов во все кушанья, даже в йогурт, безобидное подшучивание друг над другом за трапезой.
Разговор за едой никогда не стихал. Семья была пуштунская, но в присутствии Лейлы они говорили только на фарси, хотя девочка понимала и по-пуштунски, не зря в школу ходила. Баби утверждал, что между их народом – таджиками – и пуштунами не все гладко.
– На таджиков всегда смотрели с пренебрежением. Пуштуны правили страной двести пятьдесят лет, а таджики всего девять месяцев, в 1929 году.
– И ты когда-нибудь чувствовал это пренебрежение, Баби? – спрашивала Лейла.
Баби протирал очки полой рубахи.
– По мне, все эти рассуждения о национальности – просто чушь, и очень опасная чушь. Какая разница, кто таджик, кто пуштун, кто хазареец, а кто узбек, если все мы – афганцы? Но если одна группа людей правит другими так долго… Накапливаются обиды. Возникает соперничество, вражда. Так было всегда и везде.
Может, где-то так и было. Только не у Тарика. С ней всегда держались ровно, естественно, по-доброму, никаких сложностей из-за языка или разницы в обычаях не возникало, никто не злился и не жаловался. Не то что у Лейлы дома.
– В карты сыграем? – спросил Тарик. – Да, отправляйтесь наверх, – сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. – А я займусь обедом.
Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.
В этой комнате Тарик и Лейла делали уроки, строили карточные домики, рисовали карикатуры друг на друга, стояли у окна, когда шел дождь, и смотрели, как капли разбиваются о стекло и струятся вниз.
– Вот тебе загадка. – Лейла тасовала карты. – Что может объехать весь мир, не покидая своего угла?
– Подожди-ка. – Тарик, поморщившись, вытянул ногу с протезом и подложил под нее подушку. – Так лучше.
Лейла помнила, как он впервые продемонстрировал ей свою культю. Ей было шесть лет, но она храбро провела пальцем по блестящей, туго натянутой коже ниже колена. Обломок кости под кожей был неровный, с какими-то зазубринами. Тарик объяснил ей, что порой кость продолжает расти даже после ампутации. Она спросила, не больно ли ему, и Тарик сказал, что под конец дня саднит и что протез прилегает неплотно и натирает ногу, особенно когда жарко. Возникают волдыри и язвы, и мама смазывает их специальными мазями. Помогает.
Лейла разревелась.
«Ну что ты хнычешь? Сама ведь попросила дать посмотреть, – упрекнул он ее тогда. – Если бы я знал, что ты такая плакса, ни за что бы не показал…»
– Марка, – сказал Тарик.
– Что?
– Твоя загадка. Ответ: почтовая марка.
После обеда идем в зоопарк.
– Ты знал ответ заранее. Скажи, знал? – Ничего подобного.
– Ой, врешь.
– А ты завидуешь.
– Чему это?
– Моей мужской смекалке.
– Мужской смекалке? Ты серьезно? Нука, скажи, кто все время выигрывает в шахматы?
– Я тебе поддаюсь, – засмеялся Тарик, но оба знали, что это неправда.
– А у кого не клеится с математикой? Кто все время просит помочь с уроками, хотя сам на целый класс старше?
– Был бы на два класса, если бы не эта скучища – математика.
– И география, по-твоему, тоже скучная. – С чего это ты взяла? Все, замолкни.
Идем мы в зоопарк или нет?
– Идем, – улыбнулась Лейла.
– Отлично.
– Я скучала по тебе.
Молчание. На лице у Тарика не то кислая усмешка, не то гримаса отвращения.
– Лейла, что это с тобой?
Сколько раз Лейла, Хасина и Джити говорили друг другу эти самые четыре слова, стоило им расстаться на каких-то два-три дня! Я скучала по тебе, Хасина. И я по тебе тоже. Все-таки мальчишки совсем из другого теста. Они не выставляют дружбу напоказ, нюни им ни к чему. Наверное, ее братья были такие же. Наверное, дружба для мальчишек – нечто незыблемое, несомненное и не нуждается в подтверждении.
– Это я тебя дразню, – соврала Лейла. – Ну-ну. У тебя получилось. – Взгляд исподлобья.
Только улыбка у него уже не кислая. И краска бросилась в лицо.
Или это просто загар?
Лейла не хотела ему говорить. Она знала, что ничего хорошего все равно не выйдет. Ведь Тарик это так не оставит. Но когда они с Тариком вышли на улицу и направились к автобусной остановке, на глаза Лейле опять попался Хадим со своей шайкой-лейкой. Сгрудились у чужого забора, большие пальцы рук заткнуты за пояс, и скалятся нахально.
Лейла не выдержала и рассказала все Тарику. Оно как-то само собой вышло.
– Что, что он сделал?
Лейла повторила.
Тарик указал на Хадима:
– Это его рук дело? Вот этого вот?
Это он?
– Он.
Тарик сквозь зубы пробормотал что-то по-пуштунски, Лейла не разобрала.
– Жди здесь. – Это уже на фарси.
– Тарик, не стоит…
Но он уже переходил улицу.
Хадим сразу же перестал улыбаться, вынул руки из-за пояса, переступил с ноги на ногу. Окружавшая его орава беспокойно закопошилась.
Сколько их? – перепугалась Лейла. Десять, двенадцать? А что, если они накинутся все на одного?
Тарик остановился в нескольких метрах от Хадима.
Передумал?
Тарик нагнулся.
Шнурки развязались? Или это хитрость, чтобы повернуть назад?
И тут Лейла поняла.
Тарик выпрямился и запрыгал на одной ноге к Хадиму, высоко подняв свой протез, словно это был меч.
Мальчишки бросились врассыпную. Хадим остался один.
Пыль поднялась столбом. Звуки ударов смешались с воплями.
Больше Хадим Лейле не докучал никогда.
Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, – сказала мама. – Захочу – поем», – и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.
Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.
– Что у нас сегодня на ужин, Лейла?
– Вчерашний ош.
– Здорово. – Баби вытер волосы и сложил полотенце. – А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?
– Как переводить дроби в смешанные числа.
– Отлично.
Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу – чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, – хоть они лишили его любимой работы – это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины – будущие инженеры, юристы, врачи.
«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, – шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). – Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».
Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном… Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет… У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, – это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.
«Враг, которого невозможно победить, – это ты сам», – возглашал Баби и тяжко вздыхал.
Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.
Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.
На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь[29].
– Мне надо поговорить с твоими родителями, дохтар-джан, – сказал коренастый Лейле.
– А кто их спрашивает, что мне им передать?
Баби положил руку девочке на плечо и легонько подтолкнул:
– Иди-ка наверх, дочка. Ну, живенько.
– Я из Панджшера. У меня для вас дурные вести, – успела услышать Лейла, поднимаясь по лестнице.
Мама уже была в передней, рука прижата к губам, глаза устремлены на мужчину в паколе.
В следующее мгновение все трое уже сидели. Гость что-то тихо говорил.
Лицо у Баби залила смертельная бледность. А мама закричала и принялась рвать на себе волосы.
На следующее утро целая толпа соседок заполнила дом, ведь хлопот в связи с хатмом – поминками – хватало. Заплаканная мама не поднималась с кушетки, тиская в руках носовой платок. При ней неотлучно находились две женщины, которые, всхлипывая, попеременно гладили ее по руке, причем с такой осторожностью, будто перед ними была и не мама вовсе, а очень хрупкая фарфоровая кукла. Фариба, казалось, не замечала их.
Лейла опустилась перед ней на колени: – Мамочка.
Фариба, прищурившись, смотрела на дочку. – Уж мы ею займемся, – внушительно произнесла одна из плакальщиц.
Лейле уже доводилось бывать на похоронах, и она знала, что такого рода утешительницы берут на себя все тяжкие обязанности по проводам покойника в последний путь и никому не позволяют вмешиваться.
– Мы обо всем позаботимся. Иди, девочка, поищи себе занятие. Не тревожь маму.
Слоняясь из комнаты в комнату, из передней в кухню, Лейла места себе не находила. Пришли Хасина и Джити с мамами. Завидев Лейлу, Джити бросилась к ней и на удивление крепко обняла своими тоненькими ручками. Из глаз у Джити полились слезы.
– Держись, Лейла, – ободряюще шепнула она.
Три подружки сидели во дворе, пока кто-то из женщин не попросил их помыть стаканы и расставить тарелки.
Баби тоже бесцельно шатался по дому, не зная, куда себя деть. «Не пускайте его ко мне» – вот и все, что сказала мама за целое утро.
Наконец Баби уселся на стуле в прихожей, безутешный и жалкий. Ему сделали замечание, что он загораживает проход. Баби извинился, потоптался еще немного и скрылся у себя в кабинете.
Ближе к вечеру мужчины отправились на поминки в специально снятый в Карте-Се зал. Женщины собрались в доме. Лейла сидела рядом с мамой у входа в гостиную, где и полагается сидеть близким родственникам покойного. Участники церемонии снимали обувь, кланялись знакомым и рассаживались вдоль стен. Пришла Ваджма, пожилая повитуха, которая принимала Лейлу. Перед глазами у Лейлы мелькнула мама Тарика в черном платке поверх парика, поклонилась Лейле и печально улыбнулась.
Голос с кассеты заунывно читал Коран. Женщины вздыхали, всхлипывали, покашливали. Время от времени слышались трагические рыдания.
Пришла жена Рашида Мариам. Из-под черного хиджаба выбивались пряди волос. Мариам села у стены напротив Лейлы.
Мама непрерывно раскачивалась взад-вперед. Лейла взяла ее за руку, но Фариба, казалось, ничего не заметила.
– Принести тебе воды, мамочка? – спросила шепотом Лейла. – Ты пить хочешь?
Но мама молчала, только качалась туда-сюда, уперев пустой взгляд в ковер.
Не сразу, потихоньку, Лейла начала отчасти постигать безмерность свалившегося на их семью горя, отчаяния и рухнувших надежд. Но прочувствовать всю глубину маминой потери ей все равно было не дано. Ведь Лейла не помнила покойных братьев живыми. Ахмад и Ноор всегда были для нее легендой, чем-то вроде королей из книги по истории или сказочных героев.
Вот Тарик был настоящий, из плоти и крови. Тарик учил ее пуштунским ругательствам, обожал соленые листья клевера, причмокивал и мычал за едой. У Тарика под правой ключицей была родинка в форме перевернутой мандолины.
Лейла сидела рядом с мамой и послушно оплакивала покойных братьев.
Хотя настоящий брат у нее был один. И он был жив.
Теперь недомогания так и навалились на Фарибу и не оставляли ее до конца жизни: болели грудь и голова, ныли суставы, закладывало уши, на теле появлялись шишки, которые могла прощупать она одна. Баби сводил ее к доктору, тот велел сдать анализ крови, мочи, сделать рентген – и никакой болезни не обнаружил.
Она рвала на себе волосы. Она прокусила себе нижнюю губу. Всегда в черном, она или спала целыми днями, или бесцельно бродила по дому – вверх по лестнице к Лейле, от нее к сыновьям… Вот здесь они спали, шалили, дрались подушками. А сейчас их нет. И не будет никогда. Только пустота и безмолвие. И Лейла. И нечем дочери утешить мать.
Пятикратная молитва, намаз, – вот о чем мама не забывала никогда. Все прочее не имело значения. Низко склонив голову, закрыв лицо руками, она молила Господа, чтобы даровал победу моджахедам.
Почти всю работу по дому теперь выполняла Лейла. Стоило ей ненадолго забыть о своих обязанностях, как в доме в самых неожиданных местах объявлялись открытые мешочки с рисом, жестянки с бобами, скомканное грязное белье, немытые тарелки. Лейла стирала и гладила на всю семью, и готовила на всех, и кормила маму. Если удавалось ее растолкать.
Когда вся работа переделана, Лейла, бывало, скользнет под одеяло и прижмется к маме, обнимет крепко, спрячет лицо у нее в волосах. Мама пробудится, неспокойно пошевелится. И тихонько заговорит о своих мальчиках.
– Ахмад был прирожденный руководитель, – скажет она. – Его уважали и слушались люди в три раза старше его. Ты бы видела. А Ноор обожал рисовать дома и мосты. Из него бы вышел архитектор. Его проекты изменили бы облик Кабула. И вот оба моих мальчика – шахиды, мученики.
Лейла слушает. Хоть бы мама когда-то подумала о живых, о дочке, о ее будущем. Ведь нельзя жить одной памятью о прошлом.
– Тот, кто принес нам злую весть, говорил, что сам командующий Ахмад Шах-Масуд присутствовал при погребении и помолился за них. Вот какие они были герои. Сам Лев Панджшера, да благословит его Господь, отдал почести погибшим.
Мама переворачивается на спину. Лейла кладет голову ей на грудь.
– Когда я слушаю тиканье часов, – хрипит мама, – то секунды складываются у меня в минуты, в часы, и я вижу, какая масса времени еще ждет меня впереди. Долгие месяцы и годы без них. И я задыхаюсь, Лейла, будто кто-то наступил мне на сердце. Я чувствую такую слабость, что, кажется, вот-вот упаду замертво.
– Мне так хочется помочь тебе, – искренне говорит Лейла.
Как ей достучаться до мамы?
Но оказывается, мама еще что-то слышит. – Ты хорошая дочь, – вздыхает она. – А вот из меня мать никудышная.
– Не говори так.
– Но это же правда. Прости меня, милая. – Мама?
– М-м-м?
Лейла садится, не сводя глаз с матери.
В волосах у Фарибы появились седые пряди, глаза потухли, щеки ввалились, она – всегда такая пухленькая – похудела до того, что кольцо соскальзывает с пальца.
– Я хочу тебя спросить о чем-то важном. – Спрашивай.
– Ты ведь не… – начинает Лейла.
Об этом они говорили с Хасиной и так напугали друг друга, что выкинули на помойку все таблетки и спрятали под ковер у кушетки кухонные ножи и острые шампуры. Во дворе Хасина нашла веревку и засунула подальше. У Баби пропали все лезвия для бритья. Лейла рассказала ему о своих страхах, надеялась, отец успокоит ее. Но у Баби у самого глаза вдруг сделались какие-то пустые – вот и все, чего она добилась.
– Ты ведь не… Я так боюсь за тебя, мама. – Я хотела наложить на себя руки, как только мы узнали, – шепчет мама. – Да и потом тоже, что скрывать. Только до этого не дойдет. Не волнуйся, Лейла. Я своими глазами увижу, как моя родина обретает свободу. А увижу я – увидят и мальчики. Моими глазами.
В сердце у Лейлы борются два чувства: радость, что мама не убьет себя, и огорчение, что не она удержала ее от страшного шага. Душа у мамы – вроде пустого песчаного пляжа, на котором Лейла оставила свои следы. Но волны горя смывают их.
Накатят – и смоют.
Таксист свернул на обочину, чтобы пропустить длинную колонну военных «уазиков» и бронетранспортеров. Тарик высунулся в окно и крикнул: «Пожалуйста!»
«Уазик» затрубил. Тарик засвистел в ответ и замахал рукой.
– Какие пушки! – воскликнул он. – Какие машины! Какая армия! И не жалко бросать такое войско против толпы крестьян с рогатками?
Военные проехали. Машина опять катила по шоссе.
– Долго еще? – спросила Лейла.
– Около часа. Если не остановят. И если не попадется еще колонна.
Дальний поход организовал Баби, участников трое: он сам, Лейла и Тарик. Хасина тоже просилась, да отец не отпустил. Баби – хотя денег у него было негусто – заказал такси на целый день, не сказав Лейле ни слова, куда едут. Бросил только: «Это расширит твой кругозор».
Они выехали в пять часов утра. Сначала за окном машины мелькали заснеженные горные вершины, их сменили пустыни, чтобы уступить место выжженным солнцем скалам; кучки глинобитных домиков с тростниковыми крышами чередовались с полями, засеянными пшеницей. На горизонте чернели шатры кочевников. Все чаще стали попадаться сгоревшие советские танки и скелеты подбитых вертолетов.
Вот он, Афганистан Ахмада и Ноора, подумала Лейла. Вот где шла настоящая война. Кабул оставался в стороне. Если бы не редкие перестрелки, не советские патрули и не военная техника на улицах, могло показаться, что никакой войны и нет.
Ближе к полудню, миновав два блокпоста, они въехали наконец в долину. Баби указал Лейле на далекие красные стены, от которых веяло древностью:
– Это Шахри-Зохак, Красный Город. Когда-то здесь была крепость. Ее построили девятьсот лет тому назад, чтобы защищать долину от захватчиков. В тринадцатом веке внук Чингисхана вторгся в эти места и был убит. Тогда крепость разрушил сам Чингисхан.
– Вот вам, мои юные друзья, история нашей страны: вторжение за вторжением, – подхватил таксист. – Александр Македонский. Сасаниды. Арабы. Монголы. Теперь Советы. Но мы вроде этих вот стен. Обветшавшие, полуразрушенные – а стоим. Ведь правда, бадар?
– Воистину так, – подтвердил Баби.
Через полчаса машина остановилась.
– Эй, вы, – позвал детей Баби. – Выходите и полюбуйтесь.
Дверь такси хлопнула – участники похода выбрались наружу.
– Вот они, – показал Баби. – Глядите. Тарик изумленно разинул рот. Лейла последовала его примеру.
Ничего столь величественного они в жизни не видели.
И вряд ли еще когда увидим, промелькнуло в голове у Лейлы.
Два колосса – два Будды – оказались куда больше, чем можно было судить по фотографиям. Гигантские скальные изваяния величественно взирали на мир с головокружительной высоты, как и две тысячи лет назад, когда у их подножия тянулись по Шелковому пути караваны. Словно сыр дырками, статуи были изъедены многочисленными пещерами.
– Перед ними я такой маленький, – пробормотал Тарик.
– Поднимемся наверх? – спросил Баби. – А разве на статуи можно забраться? – не поверила Лейла.
Баби с улыбкой подал ей руку: – Идем.
Восхождение по узкой, вырубленной в камне темной лестнице Тарику далось нелегко: одной рукой он опирался на Лейлу, другой – на Баби. Ходы пронизывали скалу во всех мыслимых направлениях, и в конце их был свет.
– Осторожнее ставьте ноги, – голос Баби громким эхом отразился от стен. – На ступеньках легко упасть.
Местами лестница нависала над пропастью. – Не смотрите вниз, дети. Глядите прямо перед собой.
Когда-то Бамиан был средоточием буддизма, пока в девятом веке сюда не пришли арабы, исповедующие ислам, рассказывал Баби. Пробитые в песчанике пещеры служили жилищем для монахов и давали пристанище паломникам. Монахи расписали стены и потолки своих келий прекрасными фресками.
– Одно время здесь жило до пяти тысяч монахов.
Когда они добрались до вершины, Тарик задыхался от изнеможения. Баби тоже тяжело дышал. Но глаза у него горели.
– Мы у них на макушке. – Баби вытер лоб платком. – Здесь есть впадина, откуда можно выглянуть наружу.
Скалистый выступ нависал над долиной. В нем была выемка, с трудом вмещающая троих. Отсюда открывался чудесный вид.
– Вы только посмотрите! – воскликнула Лейла.
Баби молча улыбнулся.
Лоскутки полей, куда ни глянь. (Озимая пшеница, люцерна и картошка, поделился сведениями Баби.) Вдоль полей растут тополя, течет вода в арыках. Фигурки людей сверху такие крошечные! (На склонах растет рис и ячмень, продолжал Баби.) Осень, идет уборка урожая, зерно сушится на крышах саманных домиков. Вдоль главной улицы городка тоже тополя, в их тени расположились лавочки и чайханы. За городком, за полями и ручейками краснеют голые подножия гор, и над всем этим, над просторами Афганистана сияет заснеженный хребет Гиндукуша.
Небо над головой безукоризненно голубое, ни облачка.
– Как тихо, – прошептала Лейла. Маленькие лошади и овцы внизу перемещались в полнейшем безмолвии.
– Вот что сильнее всего врезалось мне в память, – кивнул Баби. – Тишина и спокойствие. Мне хотелось, чтобы вы тоже это испытали. И еще мне хотелось, чтобы вы воочию убедились, какое у вашей страны наследие, прикоснулись к ее богатому прошлому. Чему-то вас могу научить я. Что-то вы почерпнете из книг. Но есть и такое, что надо увидеть собственными глазами. И прочувствовать.
– Смотрите, – отозвался Тарик.
Над деревней парил ястреб.
– А ты маму сюда привозил? – спросила Лейла.
– Много раз. И до рождения мальчиков, и после тоже. Мама обожала приключения, была такая бойкая, жизнерадостная. А как она смеялась! Вот почему я на ней женился – мне вскружил голову ее смех. Честное слово. Устоять было невозможно.
Волна любви захлестнула Лейлу.
Баби теперь всегда будет вспоминаться ей таким: локти на каменной стенке, руки подпирают подбородок, глаза щурятся от солнца, волосы треплет ветер…
– Схожу посмотрю пещеры, – сказал Тарик. – Только осторожнее.
– Слушаюсь, Кэка-джан[30].
Три малюсеньких человечка внизу беззвучно переговаривались о чем-то. Над их головами трепетали желтые, оранжевые и красные листья.
– Я очень тоскую по мальчикам, – признался Баби. Глаза у него заблестели от непролитых слез, подбородок задрожал. – Может, по мне этого не видно. Мама – она вся как на ладони, и в горе, и в радости. Я – другой. Но смерть мальчиков меня просто подкосила. Дня не проходит, чтобы… Это так тяжело, Лейла. Так тяжело.
Баби вытер рукой глаза. Голос его пресекся. Сжав зубы, он несколько раз сглотнул.
– Какое счастье, что у меня есть ты, – помолчав немного, опять заговорил он. – Каждый день я благодарю Господа, что он даровал мне тебя. В черные дни, когда мама не помнит себя от горя, мне кажется, ты все, что у меня есть на этом свете.
Лейла припала к его груди. Баби вроде бы даже слегка напугался. Чуть помедлил, поцеловал дочь в макушку, неуклюже обнял.
Они немного постояли, тесно прижавшись друг к другу.
– Как бы я ни любил эту землю, порой мне хочется уехать отсюда, – признался Баби.
– Куда?
– А куда глаза глядят. Сперва в Пакистан, наверное. Там придется подождать год-два, пока оформят документы.
– А потом?
– Мир велик. В Америку, например. Куда-нибудь поближе к морю. В Калифорнию. Нашел бы работу, и через несколько лет, поднакопив денег, мы открыли бы афганский ресторанчик, маленькое скромное заведение, несколько столиков, пара ковров, фотографии Кабула на стенах. Мама готовит так вкусно, что в наш ресторан сразу выстроится очередь.
А ты бы продолжила образование. Ты ведь знаешь, как я к этому отношусь. Образование прежде всего. Сначала средняя школа, потом колледж. А в свободное время, если захочешь, будешь помогать нам в ресторане: принимать заказы, наполнять водой кувшины и все такое прочее. Мы обслуживали бы дни рождения, свадебные церемонии, празднования Нового года. У нас бы собирались афганцы-эмигранты. А поздним вечером, когда ресторан опустеет, мы бы втроем пили чай. И усталость была бы приятной, потому что день выдался удачный.
Баби смолк. Лейла тоже не произнесла ни слова. Они знали, что мама не стронется с места. Пока Ахмад и Ноор были живы, она и мысли не допускала, чтобы уехать из Афганистана. А уж теперь, когда сыновья ее обратились в шахидов… Это было бы предательство по отношению к ним, героям, пожертвовавшим собой.
У Лейлы в ушах гремел голос матери: «Да как тебе в голову такое взбрело? А, братец? У меня в жизни одно утешение: я хожу по земле, политой их кровью. Нет. Никогда».
А Баби без нее никуда не поедет. Хотя сейчас жена из нее такая же, как и мать. Прочь пустые мечтания, пока война не кончится, все останется как есть. А уж когда прекратится кровопролитие, тем более.
Мама как-то сказала в сердцах, что вышла замуж за человека без веры. Она не поняла главного. Ей достаточно было поглядеться в зеркало – и воплощенная вера Баби была бы у нее перед глазами.
Они подкрепились крутыми яйцами, картошкой и хлебом. Тарик привалился к дереву и задремал, скрестив на груди руки. Таксист отправился в деревню купить миндаля. Баби уселся под акацией и раскрыл книгу в мягкой обложке, уже знакомую Лейле. Отец как-то читал ей вслух про старика по имени Сантьяго, которому посчастливилось поймать огромную рыбу, но не удалось отбуксировать ее к берегу – акулы разорвали добычу на кусочки.
Лейла села на берегу ручья и погрузила ноги в холодную воду. Над головой кружили комары, летели нити бабьего лета. Поодаль трещала переливчатыми крыльями стрекоза, вся в фиолетовых и зеленых вспышках, словно крошечный фейерверк. Несколько мальчиков-хазарейцев собирали в заплечные мешки коровьи лепешки. Где-то надрывался осел, натужно тарахтел пускач дизель-генератора.
Слова Баби не шли у Лейлы из головы. Куда-нибудь поближе к морю.
Там, наверху, Лейла не сказала Баби главного – она даже рада, что они никуда не поедут. Ей было бы очень тоскливо без непроницаемо-серьезной Джити, без Хасины с ее острым язычком и незатейливыми шуточками, а самое важное, без Тарика. Что такое краткая разлука, она уже испытала на своей шкуре.
А если расстаться придется навсегда? Может, это и глупо, не брать в расчет всех опасностей и тягот войны, только бы не отдаляться от дорогого тебе человека… Особенно когда война убила твоих братьев. Но тут Лейле вспомнилось, как Тарик бросился на Хадима, подняв над головой протез.
Этого оказалось достаточно, чтобы все сомнения отпали сами собой.
Прошло шесть месяцев.
Настал апрель 1988 года.
Однажды Баби примчался домой с радостной вестью.
– Подписан договор! – закричал он с порога. – Официальный договор в Женеве. Они уходят. Через девять месяцев в Афганистане не будет ни одного советского солдата!
– Но ведь коммунистический режим остается, – возразила мама с кровати. – Наджибулла-то никуда не денется. И война будет продолжаться. До конца еще далеко.
– Наджибулла долго не протянет, – убежденно сказал Баби.
– Они уходят, мама! Насовсем уходят! – Вот и радуйтесь с папочкой вместе.
А мне не будет покоя, пока моджахеды не войдут с победой в Кабул.
И мама натянула на голову одеяло.
Январь 1989
Январь 1989 года (через три месяца Лейле исполнится одиннадцать). Пасмурный, холодный день. Народ высыпал на улицы посмотреть на уходящие советские войска. Лейла с родителями и Хасиной стоят в толпе у мечети Вазир-Акбар-Хан, перед ними нескончаемой колонной тянутся танки, бронетранспортеры, грузовики. Падает снег.
Слышны ехидные выкрики, кто-то свистит. Солдаты афганской армии стоят в оцеплении, сдерживают натиск, то и дело гремят предупредительные выстрелы в воздух.
Мама держит над головой фотографию Ахмада и Ноора, ту, где они сидят под грушей боком к камере. У многих в руках портреты погибших – мужей, сыновей и братьев.
Кто-то хлопает Лейлу по плечу.
Это Тарик.
– Откуда ты это раздобыл? – восклицает Хасина.
– Я-то думал, оденусь, как надо, – смеется Тарик. На нем огромная русская меховая шапка с опущенными ушами. – Мне идет?
– Ну и смешной же у тебя вид, – невольно улыбается Лейла.
– Так и было задумано.
– Твои родители приоделись в том же духе?
– Вообще-то они остались дома. Прошлой осенью дядя Тарика из Газни умер – подвело сердце. Не прошло и нескольких недель, как стало плохо с сердцем отцу. Он очень ослабел, стал быстро уставать, легко раздражался, растерял былую веселость. Хорошо хоть Тарик остался прежним.
Лейла с друзьями на минутку отлучаются. Тарик покупает девчонкам у лоточника по тарелке вареных бобов с киндзой. У закрытой лавки с коврами они утоляют голод, и Хасина отправляется искать родителей.
Домой возвращаются на автобусе, Баби, мама, Лейла и Тарик. Мама не отрываясь смотрит в окно, прижимая фотографию к груди. Какой-то человек доказывает, что пусть Советы и уходят, но поставки оружия Наджибулле будут продолжаться. Баби равнодушно слушает.
– Да он же их марионетка. Война разгорится с новой силой, – горячится незнакомец.
С ним соглашаются.
Мама бормочет про себя молитвы, пока хватает дыхания.
В тот же день, ближе к вечеру, Лейла с Тариком отправляются в кино «Парк» и попадают на какой-то советский фильм, продублированный на фарси, да так, что нарочно не придумаешь. Действие происходит на торговом судне, старший помощник влюблен в дочь капитана, которую зовут Алена. Корабль попадает в жестокий шторм, гром, молния, волны захлестывают палубу. Один из матросов яростно кричит что-то. Бесстрастный голос переводит:
– Уважаемый господин, будьте любезны, передайте мне веревку, пожалуйста.
Тарик фыркает. За ним смеется и Лейла. На них нападает страшное веселье – что называется, смешинку проглотили. Человек, сидящий за два ряда от них, негодующе шикает.
Фильм заканчивается сценой свадьбы: капитан сдается и позволяет Алене выйти за старпома. Новобрачные улыбаются направо и налево. Все пьют водку.
– Никогда не женюсь, – шепчет Тарик. – Я тоже не выйду замуж, – сообщает Лейла, немного помедлив. Ведь чтобы скрыть разочарование, нужно время. – Никогда.
– Свадьба – это такая глупость. – Одна шумиха.
– И пустые расходы.
– Какие пустые расходы?
– Тратишь деньги на наряд, который наденешь раз в жизни.
– А-а-а.
– Если я когда-нибудь женюсь, на сцене будут трое. Я, невеста и тот, кто держит пистолет у моего виска.
Человек за два ряда от них посылает им укоризненный взгляд.
На экране Алена и ее новый муж целуются. Лейле не по себе. У нее колотится сердце, звенит в ушах, она застывает, охваченная смущением. А поцелуй все длится и длится. Да тут еще Тарик – одним глазом смотрит на экран, а другим – на Лейлу. Неужели он вслушивается в ее дыхание и только и ждет, когда оно собьется?
А каково это – поцеловать его по-настоящему, почувствовать, как пушок над его верхней губой щекочет тебе щеку?
Тарик неспокойно шевелится.
– А ты знаешь, что, если зимой в Сибири высморкаться, на землю упадет зеленая сосулька?
Оба смеются, но смех у них какой-то нервный. А когда они выходят из кино, Лейла рада, что уже стемнело и Тарик не видит ее глаз.
Апрель 1992
Прошло три года.
У отца Тарика случилось несколько инсультов. Левая рука теперь почти его не слушалась, а речь стала не совсем внятной. Когда он выходил из себя, что случалось частенько, понять его было нелегко.
Здоровая нога у Тарика сделалась длиннее, и он получил новый протез через Красный Крест. Правда, ждать пришлось целых полгода.
Хасину, как она и опасалась, увезли в Лахор, где собирались выдать замуж за двоюродного брата – владельца автомастерской. Лейла и Джити пришли с ней попрощаться. Хасина сообщила им, что ее будущий муж уже подал документы на выезд в Германию, где живут его братья, и через год супруги будут уже во Франкфурте. Подружки обнялись и всплакнули. Джити была безутешна. Отец помог Хасине втиснуться на заднее сиденье такси – и только ее и видели.
Советский Союз разваливался с поразительной быстротой. Одна республика за другой объявляли о своей независимости: Литва, Эстония, Украина. Советский флаг больше не развевался над Кремлем. Российская Федерация стала самостоятельным государством.
В Кабуле Наджибулла поменял тактику и подался в правоверные мусульмане.
– Поздно спохватился, – говорил Баби. – И потом, разве так можно: сегодня ты шеф ХАД, а завтра спокойно молишься в мечети с людьми, близких которых ты мучил и убивал?
Кольцо вокруг Кабула сжималось, и Наджибулла попробовал договориться с моджахедами. Не получилось.
– И правильно, – вещала мама со своей постели. Она была непоколебимой сторонницей моджахедов и дождаться не могла, когда они торжественно вступят в столицу, посрамив врага.
И этот день настал.
В апреле 1992 года. Лейле исполнялось четырнадцать лет.
Наджибуллу свергли, и он укрылся в представительстве ООН, расположенном на юге столицы неподалеку от дворца Даруламан[31].
Джихад завершился. С коммунистическими режимами (а их с того дня, когда родилась Лейла, сменилось несколько) было покончено. И после десяти лет войны моджахеды вошли в Кабул.
Их предводителей мама знала поименно. Доблестный Достум, узбек, лидер партии «Джумбеш Милли Исломи Афгонистон». Угрюмый Гульбеддин Хекматьяр, глава партии «Хезб-е Ислами», пуштун, еще в студенческие годы убивший маоиста. Раббани, по происхождению таджик, руководитель партии «Хезб-е джамиат-е ислами», при монархии преподаватель ислама в Кабульском университете. Сайаф[32], пуштун из Пагмана, тесно связанный с арабами, председатель движения «Иттихад-е ислами». Абдул Али Мазари[33], основатель проиранской партии «Хезб-е Вахдат», среди своих сторонников-хазарейцев известный под кличкой Баба Мазари.
И конечно же, мамин кумир, союзник Раббани, знаменитый Ахмад Шах-Масуд, прозванный Львом Панджшера. У мамы в комнате висел плакат с его изображением. Впрочем, портреты человека в паколе слегка набекрень, с печальным взглядом и слегка приподнятыми бровями попадались в Кабуле на каждом шагу – смотрели со стен, с витрин лавок, с флажков на антеннах такси.
На следующий день после падения Наджибуллы мама встала совсем другим человеком. Впервые за пять лет она не стала облачаться в черное, а надела голубое платье в белый горошек. Она вымыла окна и пол, проветрила дом, долго отмокала в ванне.
– Устроим пир! – радостно провозгласила она.
Лейле было велено пригласить соседей на завтрашний торжественный обед.
В кухне мама замерла, уперла руки в боки и долго осматривалась.
– Что ты сделала с моей кухней, Лейла? – миролюбиво спросила она. – Хоть бы что-то осталось на прежнем месте!
И мама принялась переставлять горшки и кастрюльки с видом хозяйки, вернувшейся в родные пенаты после долгого отсутствия. Лейла старалась не попадаться ей на глаза. А то ведь мама не знала удержу ни в отчаянии, ни в восторге, ни в гневе.
Меню было составлено быстро: суп ош с фасолью и укропом, кюфта[34], горячие манту[35] со свежим йогуртом, посыпанные мятой.
– Оказывается, ты выщипываешь брови, – заметила мама, вскрывая мешок с рисом.
– Совсем чуть-чуть.
Мама пересыпала содержимое мешка в черный котел, налила воды, закатала рукава и принялась промывать рис.
– Как поживает Тарик?
– У него папа болеет.
– Сколько ему сейчас?
– Ой, не знаю. За шестьдесят, наверное. – Тарику сколько?
– Ах, вот ты о ком. Шестнадцать лет. – Красивый мальчик. Ведь правда? Лейла пожала плечами.
– Да уж и не мальчик. Шестнадцать лет.
Почти мужчина. Ведь правда?
– Ты куда клонишь, мама?
– Никуда, – невинно улыбнулась Фариба. – Никуда я не клоню. Просто ты… Да ладно. Я лучше промолчу.
– Ты что-то задумала, точно, – рассердилась Лейла.
– Послушай-ка. – Мама положила руки на край котла, да как-то хитро сложила их вместе, будто заранее тренировалась. И тон у нее был какой-то непростой.
Сейчас будет учить жизни, поняла Лейла. – Когда вы еще дети и всюду ходите парой, прямо не разлей вода, ничего страшного в этом нет. Все вокруг только умиляются, глядя на вас. Но сейчас вы выросли… А ты носишь лифчик, доченька?
Вопрос застал Лейлу врасплох.
– Что ж ты мне ничего не сказала? Ты меня огорчаешь. – Чувствуя перевес, мама пошла в наступление: – Дело тут не во мне и не в лифчике. Речь идет о тебе и о Тарике. Он мальчишка, и ему на свою репутацию, само собой, плевать. Но ты-то девушка. А репутация девушки, особенно такой красивой, как ты, дело тонкое. Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она – раз! – и улетела.
– А как же ты сама лазила через забор в сад к Баби? – отбила атаку Лейла.
– Мы были двоюродные. И мы поженились. А этот юноша просил твоей руки?
– Он мне просто друг, рафик. Ничего такого между нами нет. – Убежденности в разгоряченном голосе Лейлы не было. – Он мне как брат… – Тут Лейла осеклась, сообразив, что ляпнула не то.
Но лицо у мамы уже затуманилось, помрачнело.
– Никакой он тебе не брат, – хмуро сказала она. – Тоже сравнила – одноногий сын плотника и родные братья! Да он им в подметки не годится!
– Прости, я не то хотела сказать… Мама тяжко вздохнула.
– Во всяком случае, – произнесла она уже без прежнего воодушевления, – если вы будете неосторожны, люди начнут болтать.
Лейла открыла было рот, но ничего не сказала. Мама во многом права. Лейла сама знала, что дни беззаботных забав на глазах у всей улицы бесповоротно миновали. Уже довольно давно Лейла приметила, как странно на них поглядывают, стоит им с Тариком показаться вместе. Казалось, их осматривают с головы до ног, а потом перешептываются за спиной. Лейла и внимания бы не обратила, если бы – она это теперь четко сознавала – не была по уши влюблена в Тарика. Когда он рядом, в голову так и лезли всякие непристойные глупости, и она ничего не могла с собой поделать. Лежа ночью в кровати, она представляла, как он целует ее в живот своими мягкими губами, чувствовала его руки у себя на шее, на спине и ниже. Лейла понимала всю греховность таких мыслей, но какая сладкая, теплая волна заливала все ее тело снизу доверху! Щеки-то делались до того красные, что, казалось, светились в темноте.
Определенно, мама права. Лейла подозревала, что про нее и про Тарика уже курсируют сплетни, что их всерьез считают влюбленной парочкой. Как-то на улице они повстречали сапожника Рашида, за которым тащилась его жена Мариам, закутанная в бурку.
– Ну вылитые Лейли и Меджнун, – игриво сказал Рашид, намекая на поэму Низами[36], сложенную еще в двенадцатом веке, за четыреста лет до «Ромео и Джульетты» Шекспира.
Мама права.
Только ей ли читать мораль? Такое право надо заслужить. Одно дело, если бы на эту тему заговорил Баби. Но мама, где она была все эти годы? Уж точно не рядом с Лейлой. Несправедливость какая. Получается, дочка для нее вроде кухонной утвари: захотел – задвинул в дальний угол, а захотел – вытащил на свет божий.
Но сегодня, в великий для них для всех день, наверное, не стоит вспоминать обиды и портить праздник.
– Я поняла, – сказала Лейла.
– Вот и хорошо. И покончим с этим.
Кстати, где Хаким? Ах, где же, где мой дорогой муженек?
С погодой повезло, выдался чудесный безоблачный день. Мужчины сидели во дворе на шатких складных стульях, пили чай, курили и оживленно обсуждали планы моджахедов. Со слов Баби Лейла в общих чертах так представляла себе политическое положение. Их страна теперь называется Исламское Государство Афганистан. Власть перешла к Исламскому совету, сформированному в Пешаваре крупнейшими группировками. Два месяца его деятельностью будет руководить Сибгатулла Моджадиди[37]. Потом его на четыре месяца сменит Руководящий совет во главе с Раббани. В течение этих шести месяцев будет созвана «лоя жирга» – совет вождей и старейшин, – который сформирует Временное правительство с двухлетними полномочиями. Цель – привести страну к демократическим выборам.
Один из мужчин вызвался вертеть шампуры с бараниной. Баби и отец Тарика сосредоточенно играли в шахматы под старой грушей. Сам Тарик сидел рядом на лавке и то наблюдал за игрой, то прислушивался к разговорам о политике.
Женщины, многие с маленькими детьми на руках, заполнили гостиную, переднюю и кухню. Дети постарше носились по всему дому. Из кассетного магнитофона разносился газель Устада Сараханга[38].
Лейла и Джити на кухне наполняли йогуртом кувшины. Джити больше не была такая застенчивая и серьезная. Уже несколько месяцев, как вечная хмурая морщинка исчезла у нее со лба. Она даже начала смеяться, притом – к удивлению Лейлы – довольно-таки кокетливо; отпустила волосы, перестала завязывать их в хвостики и выкрасила пару прядей в красный цвет. Оказалось, причиной всех этих перемен был молодой человек восемнадцати лет от роду по имени Сабир, вратарь футбольной команды, где играл старший брат Джити.
– У него такая милая улыбка и такие густые черные волосы, – как-то призналась Джити. Про их чувства никто, разумеется, не знал. У них состоялось два кратких пятнадцатиминутных тайных свидания в крошечной чайной в Таймани, на противоположном конце города. – Он собирается просить моей руки, Лейла! Может быть, уже этим летом. Представляешь? Я только о нем и думаю.
– А как же учеба? – поинтересовалась Лейла.
Джити склонила голову набок и послала подружке снисходительный взгляд умудренной жизнью женщины.
«К двадцати годам, – любила повторять Хасина, – мы с Джити родим штук по пять детей каждая. Но ты, Лейла… Мы, дуры, будем тобой гордиться. Из тебя-то уж точно выйдет знаменитость. Возьмем однажды газету – а на первой полосе твое фото».
Джити принялась резать огурцы. Выражение на лице у нее было мечтательное, отсутствующее.
Мама в своем праздничном летнем платье чистила яйца. Ей помогали повитуха Ваджма и мама Тарика.
– Я собираюсь преподнести в дар командующему Масуду фотографию Ахмада и Ноора, – сказала мама Ваджме, и та вежливо кивнула. – Он ведь лично присутствовал на похоронах и помолился на их могиле. Я слышала, он думающий, благородный человек. Он по достоинству оценит мой подарок.
Женщины сновали из кухни в гостиную с мисками курмы, тарелками маставы[39], караваями хлеба, расставляя снедь на скатерти, расстеленной на полу.
В толпе мелькал Тарик: то тут возникнет, то там.
– Мужчинам вход воспрещен, – возмутилась Джити.
– Вон, вон! – закричала Ваджма.
Тарик только улыбался в ответ. Казалось, ему доставляло удовольствие, что его гонят, а он не уходит.
Лейла изо всех сил старалась не смотреть на него – и без того сплетен хватает. И тут ей вспомнился недавний сон: они с Тариком под зеленой вуалью, их лица отражаются в зеркале, и зернышки риса со стуком отскакивают от затуманенного стекла…
Тарик потянулся к телятине с картошкой. – Хо бача! – шлепнула его по руке Джити. Но он уже энергично жевал. И смеялся, негодяй.
Тарик очень возмужал, раздался в плечах, перерос Лейлу на целую голову. Он брился, носил брюки со стрелками, черные блестящие мокасины; рубашки с короткими рукавами только подчеркивали его рельефные мускулы – спасибо старым ржавым гантелям, с которыми он каждый день упражнялся во дворе. Разговаривал он теперь, как бы слегка набычившись, а когда смеялся, приподнимал одну бровь. Улыбка у него сделалась снисходительно-веселая. Он давно уже не брился наголо и полюбил картинно встряхивать шевелюрой.
Когда Тарика в очередной раз выставляли из кухни, Лейла не удержалась, украдкой глянула на него. Ее взгляд мама заметила (хотя Лейла как ни в чем не бывало ссыпала в миску с подсоленным йогуртом огурцы) – и всепонимающая улыбка тронула ее губы.
Мужчины накладывали себе еды и выходили во двор. Как только они удалились, женщины расположились на полу в гостиной у заставленной яствами скатерти.
Когда с едой было покончено и настало время пить чай, Тарик слегка мотнул головой и выскользнул за дверь.
Через пять минут Лейла тоже вышла. Тарик ждал ее на улице, дома за три от них, – с сигаретой в зубах подпирал стену возле узкого прохода между двумя дворами и напевал старинную пуштунскую песню из репертуара Устада Аваль Мира.
Курить он начал, когда связался с этой своей новой компанией – брюки со стрелками, рубашки в обтяжку, – Лейла терпеть этих парней не могла. Наодеколонятся, сигареты в зубы – и шляться по улицам, самодовольно улыбаясь, отпуская шуточки, цепляясь к девушкам. Один из его новых друзей, чем-то похожий на Сильвестра Сталлоне, даже требовал, чтобы его называли Рембо.
– Мама тебя убьет, если узнает, что ты куришь. – Прежде чем скользнуть в тупичок, Лейла хорошенько осмотрелась.
– А она и не узнает. – Тарик посторонился. – Ты, что ли, ей расскажешь?
Лейла топнула ногой:
– Доверив свою тайну ветру, не вини деревья.
Тарик улыбнулся, приподняв бровь:
– Кто это сказал?
– Халиль Джебран[40].
– Все-то она знает.
– А ну дай сигарету.
Тарик покачал головой и заложил руки за спину. Новая поза: спиной к стене, руки сзади, во рту сигарета, нога небрежно выставлена в сторону.
– Не дашь?
– Тебе курить не пристало.
– А тебе пристало?
– Зато девушкам нравится.
– Каким еще девушкам?
– Они говорят, это привлекает. – Ничего подобного.
– Нет?
– Уверяю тебя.
– Так девушкам не нравится?
– У тебя вид, как у полоумного, у хила. – Ты меня просто убиваешь.
– Так что за девушки-то?
– Ревнуешь?
– Интересуюсь из вежливости.
– Нам нельзя быть вдвоем. – Тарик закурил еще сигарету и скосил глаза. – Наверняка сейчас судачат о нас.
У Лейлы в ушах зазвучали мамины слова: «Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она – раз! – и улетела». Она ощутила укол совести. Но угрызения мигом сменила радость. Ведь Тарик сказал нас. И как сказал! Просто мороз по коже. И он не хотел этого говорить – само вырвалось. Значит, что-то между ними есть.
– И о чем они судачат?
– Что мы плывем в лодке по Реке Греха, – серьезно произнес Тарик. – И жуем при этом Пирог Дерзости.
– А ниже по течению нас поджидает Рикша Злонравия? – подхватила Лейла.
– С Курмой Святотатства наготове.
Они засмеялись.
– Тебе идут длинные волосы, – заметил Тарик.
Хоть бы не покраснеть, подумала Лейла. – Решил сменить тему?
– А какая у нас была тема?
– Пустоголовые девушки, которые находят тебя привлекательным.
– Ты же сама знаешь.
– Что я знаю?
– Для меня существуешь только ты.
У Лейлы закружилась голова. Но на лице у Тарика, как назло, ничего прочитать было невозможно – тупая веселая ухмылка и прищуренные грустные глаза.
А истина где – посередине?
Тарик затоптал сигарету здоровой ногой. – Что ты думаешь насчет всего этого? – Насчет праздничного ужина?
– И кто у нас полоумный? Насчет моджахедов.
– А-а-а.
Она принялась пересказывать слова Баби насчет неравного брака оружия и самолюбий, как вдруг от их дома донесся шум какой-то возни, вскоре сменившийся руганью и криками.
Лейла сорвалась с места. Тарик похромал за ней.
Понося друг друга последними словами, по земле катались двое мужчин. Рядом с ними валялся нож. В одном из дерущихся Лейла опознала человека, который недавно с жаром рассуждал о политике. Вторым был тот, кто заправлял шампурами. Их пытались разнять. Баби стоял в стороне – у стены, рядом с плачущим отцом Тарика.
Оказалось, любитель политики, пуштун по национальности, обозвал Ахмада Шах-Масуда «предателем» – тот в восьмидесятых «заключил сделку с Советами». Повар (таджик) потребовал взять эти слова обратно. Пуштун отказался. Тогда таджик заявил, что Масуд Масудом, а вот сестра пуштуна точно давала советским солдатам. Завязалась драка. Кто-то (до сих пор неясно кто) обнажил нож.
Тарик – к ужасу Лейлы – вдруг оказался в самой гуще. Один миротворец тем временем успел сцепиться с другим миротворцем. На свет божий явился второй нож.
Лейла долго потом вспоминала, в какое побоище превратился званый ужин и как Тарик – с растрепанными волосами, с отстегнутым протезом – пытался выползти из-под груды дерущихся.
Удивительно, как быстро все запуталось. Сформированный до срока Руководящий совет избрал президентом Раббани. Прочие группировки завопили о кумовстве. Масуд призвал к спокойствию и терпению.
Хекматьяр – чья кандидатура даже не рассматривалась – пришел в ярость. Хазарейцы, припомнив долгие годы презрения и унижений, преисполнились возмущения.
Посыпались оскорбления. Прозвучали обвинения. Переговоры сорвались, и двери захлопнулись. Город напряженно затаил дыхание. В горах «калашниковы» были приведены в полную боеготовность.
Когда не стало общего врага, вооруженные до зубов моджахеды увидели врагов в бывших союзниках.
И день расплаты для Кабула настал. Когда ракеты дождем посыпались на столицу, люди бросились искать укрытия – и мама вместе с ними.
Она опять надела черное, удалилась в свою спальню, задернула занавески и с головой укрылась одеялом.
– Этот свист, – сказала Лейла, – этот проклятый свист. Ненавижу его больше всего на свете.
Тарик сочувственно кивнул.
Со временем Лейла поняла, что дело не в самом свистящем звуке, а в нескольких секундах, что проходят между пуском ракеты и ее падением, в промежутке, заполненном напряженным ожиданием. Неуверенностью. Неопределенностью. Каким окажется приговор – милостивым или жестоким?
Обычно обстрел начинался, как раз когда они с Баби садились ужинать. Отец и дочь замирали, обратившись в слух, их отражения костенели в черном окне. Раздавался свист, затем звук взрыва – где-то там, далеко, можно вздохнуть с облегчением. Не их дом превратился в развалины, не им выпала судьба, задыхаясь от пыли и отчаяния, откапывать из-под руин близких – сестру, брата, внука.
Но ведь в кого-то попали. В кого? После каждого взрыва Лейла, читая молитвы, выбегала на улицу, вне себя от страха за Тарика.
Ночью Лейле не давали уснуть вспышки за окном, автоматные очереди, дом сотрясался от грохота разрывов. Порой ракеты заливали все вокруг таким светом, что можно было читать. Короткие беспокойные сны были наполнены огнем, изувеченными телами, стонами раненых.
Утро не приносило облегчения. Раздавался призыв муэдзина, моджахеды откладывали оружие, обращались лицом на запад и молились. Передышка была короткой – молитвенные коврики сворачивались, и война начиналась сызнова. Горы обстреливали Кабул, в ответ столица палила по горам, а жители беспомощно взирали на происходящее – как старик Сантьяго бессильно смотрел на акул, рвущих на части пойманную им рыбу.
Куда бы Лейла ни пошла, повсюду она натыкалась на вездесущих людей Масуда в поношенных паколях – они патрулировали улицы, досматривали автомобили, курили, высовываясь из танков, глазели на прохожих из-за мешков с песком, наваленных чуть ли не на каждом перекрестке.
Только теперь Лейла редко куда выходила. И неизменно ее сопровождал Тарик, которому, похоже, очень нравилось ее охранять.
– Я купил пистолет, – как-то похвастался он, сидя под грушей у Лейлы во дворе, и продемонстрировал покупку. – Полуавтоматическая «беретта».
Какой он черный и страшный, подумала Лейла.
– Я не в восторге, – сухо сказала она. – Оружие меня только пугает.
Тарик вертел в руках обойму.
– На прошлой неделе в одном доме в Карте-Се обнаружили три трупа, – проговорил он. – Не слышала? Три сестры. Их изнасиловали и перерезали глотки. Судя по следам, кто-то зубами сорвал у них с пальцев кольца…
– Я не желаю выслушивать такие ужасы. – Я не хотел тебя расстраивать. Только с этой штукой в кармане – оно надежнее.
Сообщать ей слухи он считал своим долгом телохранителя. Именно он рассказал ей, что ополченцы, засевшие в горах, тренируются в меткости, стреляя по живым мишеням – мужчинам, женщинам, детям, им все равно по кому, – и делают при этом ставки. Именно Тарик пересказал Лейле, что ракеты нацеливают на автомобили – только почему-то не на такси, – и все теперь бросились перекрашивать свои машины в желтый цвет.
Тарик растолковал ей, что Кабул поделен на участки с зыбкими, изменчивыми границами. Вот эта дорога, например, вплоть до второй акации по левую сторону принадлежит одному полевому командиру, следующие четыре квартала до самой булочной – другому, а метров через восемьсот хозяин территории опять поменяется. Снайперам – прямо раздолье.
Вот как теперь называют маминых героев. Полевые командиры. А еще тофангдар. Стрелки. Правда, некоторые по-прежнему называли их моджахедами, но как-то брезгливо кривились при этом, словно само слово вызывало отвращение, подобно скверному ругательству.
Тарик вставил обойму обратно в пистолет. – Неужели в тебе это сидит? – изумилась Лейла.
– Что сидит?
– Неужели ты способен запросто применить оружие? Убить кого-то?
Тарик запихал пистолет за пояс.
– Ради тебя я готов убить, – признался он.
Они сцепили руки, потом еще и еще. Тарик погладил ее по ладони. Лейла позволила. И когда он наклонился к ней и припал губами к ее губам, она тоже позволила.
Все мудрые слова мамы про репутацию и птичку-майну показались вдруг Лейле чепухой. Ведь правда – перед смертоубийствами и грабежами, перед всей этой грязью и мерзостью, творящейся вокруг, – какой пустяк сидеть вот так под грушей и целоваться с Тариком. И когда Тарик припал к ней, она откинулась назад и ответила на поцелуй, чувствуя, как колотится сердце, прерывается дыхание и наливается огнем все тело.
В июне 1992 года в Западном Кабуле не прекращались тяжелые бои между силами пуштунов под командованием Сайафа и хазарейцами из группировки «Вахдат». Рушились дома, падали опоры линий электропередач, город остался без света. Шла молва, что ополченцы врываются в дома хазарейцев и расстреливают целые семьи, а хазарейцы в отместку похищают мирных пуштунов, насилуют их дочерей, убивают всех без разбору. Каждый день находили обезображенные трупы: обгоревшие, со следами пыток, с выколотыми глазами, с отрезанными языками.
Баби еще раз попробовал убедить маму уехать из Кабула.
– Все уляжется, – не согласилась мама. – Бои не продлятся долго. Люди сядут и договорятся.
– Фариба, эти люди не знают ничего, кроме войны. Они ходить учились с пистолетом в руке.
– Да как ты смеешь? – закричала мама. – Разве ты участвовал в джихаде? Разве ты пожертвовал ради этого хоть чем-нибудь? Разве ты рисковал жизнью? Если бы не моджахеды, мы так и были на побегушках у Советов, забыл, что ли? А теперь ты предлагаешь мне предать?
– Ну какие из нас предатели!
– Уезжай. Забирай свою дочь и вали. Пришлешь мне открытку. Только мир не за горами, и я уж его дождусь.
На улицах стало до того небезопасно, что Баби решился на немыслимое: забрал Лейлу из школы.
Теперь он учил ее сам. Каждый день после захода солнца она приходила к нему в кабинет, и, пока Хекматьяр из южных пригородов обстреливал своими ракетами части Масуда, Баби и Лейла обсуждали газели Хафиза, труды любимого афганского поэта Устада Халилуллы Халили[41], учились решать квадратные уравнения, разлагать многочлены, строить параметрические кривые. Попав в свою стихию, Баби преображался, делался как-то выше, говорил звучным, глубоким голосом. Лейла теперь собственными глазами увидела, каким он некогда был учителем.
Только сосредоточиться ей было нелегко. Думалось совсем о другом.
– Чему равна площадь пирамиды? – спросит, бывало, Баби.
А у Лейлы на уме губы Тарика, его горячее дыхание, его карие глаза. С того дня, когда они сцепили руки под грушей, они целовались еще дважды – в том глухом проулке, где Тарик курил, когда мама позвала гостей, – целовались долго, страстно и уже не так неумело, как в первый раз. Во второй раз она позволила ему коснуться груди.
– Лейла!
– Да, Баби?
– Площадь пирамиды? Ты где витаешь? – Извини, Баби. Я тут… Сейчас… Произведение основания на высоту разделить на три.
Недоуменно глядя на дочь, Баби кивал. А Тарик гладил Лейлу по груди, прижимал к себе и целовал, целовал…
Стоял все тот же июль. Джити с двумя подружками возвращалась домой из школы. За три квартала до дома в девчонок угодила шальная ракета. Потом Лейле рассказывали, что Нила, мама Джити, душераздирающе голося, бегала взад-вперед по улице и собирала в передник куски плоти – все, что осталось от дочери. Правую ногу в чулке и лиловой туфле нашли на крыше соседнего дома недели через две.
На поминках Джити Лейла никак не могла прийти в себя. Впервые погиб человек, которого она хорошо знала и любила. Неумолимая правда – Джити больше нет – просто не укладывалась в голове. Как же так – ведь еще недавно Лейла писала подружке записочки, полировала ей ногти, выщипывала волоски на подбородке… Джити, ее Джити (она ведь собиралась замуж за вратаря Сабира!), умерла. Ее разорвало на куски ракетой.
Когда же невыплаканные на похоронах братьев слезы наконец прорвались наружу, Лейла долго-долго была не в состоянии остановиться.
Лейла едва могла пошевелиться, будто все до единого суставы у нее оказались залиты бетоном. Ей чудилось, что Тарик обращается не к ней, что она случайно подслушала слова, не предназначенные для ее ушей. Казалось, веревка, на которой подвешена ее жизнь, перетерлась, лопнула и все летит в тартарары.
Август 1992 года. Жаркий, душный день. Они в гостиной у нее дома. У мамы весь день болел живот, и Баби, наплевав на хекматьяровские ракеты, повел ее к доктору. И вот Тарик сидит рядом с ней на кушетке, уперев взгляд в пол и свесив руки между колен.
И говорит, что уезжает. Не из Кабула, нет. Из Афганистана. Насовсем.
Уезжает.
У Лейлы потемнело в глазах.
– Куда? Куда ты поедешь?
– Сперва в Пакистан. В Пешавар. А потом не знаю. В Индию или в Иран.
– Надолго? – Не знаю.
– И давно вы решили?
– Пару дней назад. Я все собирался тебе сказать, да язык не поворачивался. Я же знаю, как ты огорчишься.
– Когда?
– Завтра.
– Завтра?!
– Лейла, посмотри на меня.
– Завтра…
– Это все из-за отца. У него сердце не выдерживает всех этих ужасов.
Лейла закрыла лицо руками. Жуть проникла в самую глубину ее души.
Вот оно, подумала она. К тому и шло. Чуть ли не все знакомые уже уехали. Еще и четырех месяцев не минуло с начала междуусобицы, как уже не с кем стало словом перекинуться. Семья Хасины отправилась в Тегеран еще в мае. Ваджма со своими многочисленными родственниками сейчас в Исламабаде. Родители Джити с детьми уехали в июне, сразу же после смерти дочери. Куда они направились, Лейла не знала, ходили слухи, что в Мешхед[42]. Покинутые дома несколько дней стояли пустые, затем в них вселились моджахеды или совсем уже посторонние люди.
И вот Тарик уезжает.
– Мама уже немолодая, – бормотал Тарик. – Ей так страшно. Лейла, погляди на меня.
– Ты бы хоть сказал мне.
– Прошу, посмотри на меня.
Лейла застонала, не в силах сдержать рыдания. Тарик кинулся вытирать ей слезы – она отпихнула его руку. Как он смеет ее бросать! Пусть это бессмысленный эгоизм с ее стороны, но Лейла ничего с собой не могла поделать. Ударить его, да посильнее, вцепиться в волосы! Да как ты смеешь держать меня за руки! Да я тебя…
Тарик все время что-то говорил – Лейла не разбирала слов, – голос у него был мягкий, нежный, успокаивающий. Как получилось, что они оказались лицом к лицу?
И вот опять его горячее дыхание у нее на губах, и нет на свете больше никого и ничего…
Впоследствии Лейла вновь и вновь вспоминала, что же случилось потом, стараясь не упустить ни одной мелочи – ни одного взгляда, вздоха, стона – и тем уберечь от забвения, от небытия. Только время безжалостно, а память несовершенна. Запомнились пронизывающая боль внизу живота, солнечный лучик на ковре, внезапный холод поспешно отстегнутого протеза, ярко-красная родинка в форме перевернутой мандолины, прикосновение его черных кудрей, страх, что их застукают, и восторг, что они такие храбрые, небывалое, неописуемое наслаждение, смешанное с болью, и лицо Тарика, на котором отражалось столько всего сразу: восхищение, нежность, сожаление, смущение и, превыше всего, страстное желание.
Потом они суетливо, лихорадочно застегивались, поправляли одежду, приглаживали волосы… И вот они опять сидят рядом на кушетке – раскрасневшиеся, потрясенные, не в силах слова сказать перед грандиозностью события, которое свершилось по их воле.
На ковре Лейла углядела три капельки крови, своей крови. А родители заметят? Скорее всего, нет. Лейле стало ужасно стыдно, в ней заговорила совесть. Как громко тикают часы на втором этаже, стук-стук, словно молоток судьи грохочет снова и снова: виновна, виновна, виновна!
– Поехали со мной, – сказал наконец Тарик. На какую-то секунду Лейла поверила, что такое возможно – она уедет с Тариком и его родителями. Запакует чемоданы, сядет в автобус и оставит позади весь этот кошмар. И неважно, что им готовит будущее – горе или радость, – главное, они будут вместе.
Они – и вместе.
Им будет хорошо вдвоем. Как сегодня. – Я хочу жениться на тебе, Лейла.
Она подняла на него глаза и испытующе посмотрела в лицо. Никакой игривости, ничего напускного, серьезен и решителен.
– Тарик…
– Выходи за меня, Лейла. Сегодня же. Мы можем пожениться прямо сейчас.
Он заговорил про то, как они отправятся в мечеть, найдут муллу, двух свидетелей, быстро совершат нику…
Но Лейла думала о маме, упрямой и неуступчивой, словно моджахед, о снизошедшем на нее духе злобы и отчаяния… Лейла думала о Баби, который давно уже стушевался и всегда уступал жене, даже когда был с ней не согласен.
В черные дни… мне кажется, ты все, что у меня есть на этом свете.
Есть горькие истины, есть жизненные обстоятельства, от которых никуда не денешься.
– Я попрошу у Кэки Хакима твоей руки. Он нас благословит, Лейла, я знаю.
Правильно, он их благословит. А что с отцом станется потом?
Тарик то шептал, то почти кричал, он умолял, уговаривал, убеждал… Поначалу голос его был полон надежды, потом она начала таять.
– Я не могу, – повторяла Лейла.
– Не говори так. Я люблю тебя.
– Прости меня…
– Я люблю тебя.
Как она ждала, когда же он произнесет эти слова, как мечтала об этом! И вот они прозвучали.
Какая жестокая ирония!
– Я не могу оставить отца, – с трудом выговорила Лейла. – Я – все, что у него осталось. Он не переживет.
Тарик знал это, знал, что долг для нее (как и для него) превыше всего и что тут ничего не поделаешь. Но может, все-таки удастся ее уговорить?
Обливаясь слезами, Лейла стояла на своем. И выставила его.
И взяла обещание, что прощаться они не будут.
– Я вернусь, – сказал Тарик напоследок. – Вернусь за тобой.
Дверь за ним захлопнулась. Тарик забарабанил в нее кулаками. Потом грохот прекратился, но Тарик еще долго не уходил. Лейла слышала его дыхание.
Наконец со двора раздались его неверные шаги.
Все стихло. Только где-то далеко за городом в горах шел бой.
И еще нарушал тишину стук сердца, отдававшийся во всем теле.
Жара стояла невыносимая. Раскаленные горы дымились. Электричества не было вот уже несколько дней. Ни один вентилятор в городе не работал, словно в насмешку.
Лейла лежала на кушетке в гостиной. Горячий воздух обжигал легкие. Родители разговаривали в спальне у мамы. После того как в ворота угодила пуля и пробила дыру, им было о чем поговорить. Последнее время голоса внизу не стихали даже по ночам.
Слышалась далекая тяжкая канонада, пронизываемая близкими автоматными очередями.
Внутри Лейлы тоже не утихала борьба: с одной стороны, стыд и угрызения совести, а с другой – уверенность, что они с Тариком не такие уж страшные грешники и что все случившееся между ними было прекрасно, естественно, пожалуй, даже неизбежно. К тому же неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь.
Лейла все старалась вспомнить, что ей шепнул Тарик тогда, на полу. Просто «Тебе не больно?» или «Я тебе не сделал больно?»
Двух недель не прошло, как он уехал, а память уже понемножку подводит.
Так как же он выразился?
Неужели забыла?
Лейла закрыла глаза и постаралась сосредоточиться.
А ведь пройдет время, и ей надоест постоянно напрягать память. Все начнет потихоньку забываться, покрываться пылью, и скорбь утраты уже не будет такой острой. А потом настанет день, когда его образ затуманится и имя «Тарик», случайно прозвучавшее на улице, больше не заставит ее вздрагивать. Она перестанет тосковать по нему, и ее неизменный спутник – страдание, подобное фантомной боли в ампутированной конечности, оставит ее в покое.
Ну разве что много лет спустя, когда она уже будет взрослой женщиной с детьми, какая-нибудь ерунда вроде нагретого солнцем ковра на полу или формы головы случайного прохожего вдруг зацепит за ниточку и тот день во всей своей красе и печали – со всем их неблагоразумием, неловкостью и восторгом – вернется к ней, неся с собой жар их разгоряченных тел, и захлестнет с головой.
Но воспоминание продлится недолго. Оно скоро пройдет. И доставит только смутное беспокойство.
Лейла решила про себя, что Тарик сказал тогда: «Я тебе не сделал больно?»
Ведь он так и сказал?
В переднюю вышел Баби и позвал Лейлу. – Она согласна! – воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. – Мы уезжаем, Лейла, все трое. Мы покидаем Кабул.
Они втроем сидели на кровати в маминой комнате. Над домом проносились ракеты – битва между Хекматьяром и Масудом не стихала. Лейла знала, что вот сейчас кто-то в городе погиб, чье-то жилище превращено в груду мусора, в небо вздымается столб черного дыма. Утром тела обнаружат, кого-то заберут, а до некоторых руки не дойдут. То-то будет пир для кабульских собак, успевших хорошенько распробовать человечину.
И все-таки Лейле хотелось пробежать по улицам, крича от радости. Ей никак не сиделось на месте. Баби сказал, что сперва они поедут в Пакистан, подадут документы на получение виз. А ведь Тарик в Пакистане, всего семнадцать дней как уехал – Лейла подсчитала. Если бы мама решилась семнадцать дней назад, они могли бы отправиться в путь все вместе. Но это сейчас неважно. Они едут в Пешавар – она, мама и Баби – и обязательно разыщут Тарика и его родителей. Их документы власти рассмотрят одновременно. А там… кто знает? Европа? Америка? Где-нибудь поближе к морю, как говорил Баби…
Мама полулежала, опершись о спинку кровати. Глаза у нее были заплаканы, руки вцепились в волосы.
Три дня назад Лейла вышла из дома глотнуть воздуха. Только она встала на улице у ворот, как что-то громко свистнуло у самого ее правого уха и звонко ударило в доску, крошечные щепки полетели в разные стороны. Сотни сожженных домов, тысячи ракет, упавших на Кабул, смерть Джити – ничто не могло вывести маму из оцепенения. А вот сквозная круглая дырка в воротах в трех пальцах от головы Лейлы пробудила к жизни, заставила понять, что война уже унесла двух ее сыновей и на очереди дочь.
Ахмад и Ноор улыбались со стен спальни. Мама с виноватым видом переводила глаза с одной фотографии на другую, будто испрашивая согласия. Благословения. Прощения.
– Здесь нас ничто не держит, – сказал Баби. – Сыновья наши погибли, но с нами Лейла. Мы вместе, Фариба. Мы сможем начать новую жизнь.
Баби взял маму за руку. Мама ничего не сказала, но выражение лица у нее смягчилось, стало покорным. Родители подержали друг друга за руки, потом неторопливо обнялись, мама спрятала лицо у отца на груди, вцепилась ему в рубаху.
В ту ночь Лейла никак не могла уснуть. Горизонт то и дело вспыхивал оранжевым и желтым. Сон сморил ее уже под утро.
Вот что ей приснилось.
Они на песчаном пляже. День холодный, ветреный, пасмурный, но под покрывалом рядом с Тариком тепло. Под пальмами, за белым штакетником, выстроились в ряд автомобили. От ветра слезятся глаза, песок засыпает стопы, вихрь несет с собой пучки высохшей травы. По волнам скользят косые паруса, над морем с криком машут крыльями чайки. Под напором стихии песок поземкой стелется над склонами дюн, слышен странный распевный звук.
Это певучие пески, говорит Лейла, мне отец давным-давно про них рассказывал.
Он смахивает песок ей со лба, перед глазами у Лейлы мелькает кольцо у него на пальце. Оно такое же, как у нее, золотое, покрытое сложным узором.
«Это правда, – говорит Лейла. – Песчинка трется о песчинку. Послушай только».
Он слушает. Хмурится. Ждет. Снова слушает. Когда ветер несильный, слышен словно легкий стон. А когда налетает порыв, кажется, целый хор поет высокими голосами.
Баби сказал, с собой следует взять только самое необходимое. Все остальное надо продать.
– На эти деньги мы сможем жить в Пешаваре, пока я не найду работу.
Следующие два дня они только и отбирали вещи на продажу.
Лейла в своей комнате откладывала в сторонку старые блузы, туфли, книги, игрушки. Под кроватью она нашла маленькую корову из желтого стекла, которую Хасина подарила ей, когда они перешли в пятый класс. И брелок в виде крошечного футбольного мяча, подарок Джити. И игрушечную деревянную зебру на колесиках. И фарфорового космонавта, которого они с Тариком нашли в сточной канаве. Ей было шесть лет, а ему восемь. Они еще немного повздорили, кто первый космонавта увидел.
Мама тоже разбирала вещи – неторопливо, глаза сонные, вид отсутствующий. Тарелки, салфетки, драгоценности (за исключением обручального кольца), большая часть одежды – от всего этого она хотела избавиться.
– Ты и это хочешь продать? – Лейла бережно держала в руках мамин свадебный наряд, каскадом ниспадавший на пол, пощупала кружева и ленты, дотронулась до мелких жемчужинок на рукавах.
Пожав плечами, мама забрала у дочки свое брачное убранство и решительно бросила в кучу – словно лейкопластырь одним движением сорвала.
Самое тяжелое задание выпало на долю Баби.
Лейла зашла к нему. Отец неподвижно стоял посреди кабинета и уныло взирал на книжные полки. На Баби была старая футболка с видом Сан-Франциско: от воды поднимается туман и окутывает красные башни моста.
– Знаешь старую шутку? – горько спросил он. – Какие пять книг ты бы взял с собой на необитаемый остров? Вот уж не думал, что и мне доведется решать похожую задачку.
– Мы соберем тебе новую библиотеку, Баби.
– Угу, – печально улыбнулся отец. – Никак не могу поверить, что покидаю Кабул. Здесь я учился, здесь начал работать, здесь родились мои дети. Как странно, что скоро мне будут светить уже другие звезды.
– Мне это тоже очень странно.
– У меня из головы не идет поэма о Кабуле, которую Саиб Табризи[43] сочинил еще в семнадцатом веке. Когда-то я знал ее всю наизусть. А сейчас вертятся и вертятся две строчки:
Лейла увидела, что отец плачет.
– Баби, не надо. Мы обязательно вернемся. Иншалла, война кончится, и мы вернемся в Кабул. Вот увидишь.
На третий день Лейла взялась с утра перетаскивать узлы к калитке. Потом надо будет поймать такси и отвезти все барахло скупщику.
Тюк за тюком, кипа за кипой, коробка за коробкой. Туда – обратно, туда – обратно. К середине дня она бы точно вымоталась до предела (груда вещей была уже по пояс высотой), если бы не сознание того, что чем расторопнее она будет, тем скорее они увидятся с Тариком.
– Нам понадобится большое такси, – послышался мамин голос.
Лейла подняла голову – мама, облокотившись на подоконник, выглядывала из окна дочкиной спальни, солнце играло в ее седеющих волосах, высвечивало каждую морщинку на постаревшем, исхудалом лице. На маме было то же голубое платье, что и на торжественном ужине четыре месяца назад, платье скорее для юной девушки. Как мама изменилась! Иссохшие руки, запавшие виски, круги под глазами – ничего общего с пухленькой круглолицей женщиной, радостно улыбавшейся со свадебных фотографий.
– Два больших такси! – крикнула в ответ Лейла.
Баби в гостиной укладывал штабелями коробки с книгами – его Лейла тоже видела.
– Когда закончишь, иди в дом, – велела мама. – Пообедаем. Крутые яйца и остатки бобов.
– Мое любимое! – весело сказала Лейла.
Ей вдруг вспомнился сон. Она и Тарик на берегу моря. Океан. Ветер. Дюны.
Какой голос был у певучих песков?
Из трещины в земле выбралась серая ящерица, повертела головой, покачалась из стороны в сторону и шмыгнула под камень.
Перед Лейлой простирался пляж. Звук был отчетливо слышен, он нарастал, делался все выше и громче, заливал уши, заполнял все вокруг. Чайки беззвучно разевали клювы, прибой бесшумно накатывался на берег. Пески пели. Вопили истошным голосом.
На что походил этот звук? На гул?
Нет. Ничего подобного. На свист.
Книги вывалились у Лейлы из рук. Прикрыв глаза рукой, она посмотрела на небо.
И тут грянул взрыв.
У нее за спиной вспыхнуло белое пламя. Земля ушла из-под ног.
Что-то горячее и страшное навалилось на нее сзади, приподняло и швырнуло вперед. Кувыркаясь в воздухе, она видела то небо, то землю. На нее сыпались горящие деревяшки, рушилось битое стекло, каждый осколочек сверкал на солнце, и крохотные радуги плясали вокруг.
А потом Лейла ударилась о стену и осталась лежать. Дождь из пыли, гравия и мелких обломков пролился на нее. Последнее, что она видела, был валяющийся на земле большой кусок кровавого мяса, завернутый в обрывок ткани. На клочке материи из тумана проступал красный мост с башнями.
Вокруг вертятся тени. С потолка мерцает свет. Из сумерек выплывает женское лицо и парит над ней в воздухе.
Тьма окутывает Лейлу.
Еще одно лицо, на этот раз мужское. Унылое какое-то. Губы шевелятся, а ничего не слыхать. Все заглушает звон.
Мужчина машет рукой. Хмурится. Опять шевелит губами.
Очень больно. И дышать больно. Все болит.
Стакан воды. Розовая таблетка. Беспросветная тьма.
Снова женщина. Длинное лицо, сощуренные глаза. Она что-то говорит. Но в ушах только звон. Правда, Лейла теперь может видеть слова, они черной жижей вытекают у женщины изо рта.
Грудь болит. Руки-ноги болят. В глазах все вертится.
Где Тарик?
Почему его нет рядом? Тьма. Звезды россыпью.
Баби и Лейла где-то высоко-высоко. Он указывает ей на ячменные поля. Надрывно трещит пусковой двигатель дизель-генератора.
Длиннолицая смотрит на нее сверху вниз. Дышать больно.
Где-то играют на аккордеоне.
Опять розовая пилюля.
И тишина. Всепоглощающая тишина.
Джалаледдин Руми (1207–1273) – персоязычный поэт-суфий. Наибольшую славу принесла Руми созданная в последние годы жизни поэма «Месневи и манави». Шемс-Эддин-Мохаммед Хафиз – знаменитый персидский поэт, умер в 1389 г.; гробница его – место богомолья. Величайший лирик Востока. На русском языке известен в переводах Фета.
Мухаммед Наджибулла (1947–1996) – политический деятель Афганистана. В 1965 г. вступил в Народно-демократическую партию Афганистана (НДПА), в апреле 1978 г. вошел в состав Революционного совета. В сентябре 1987 г. Наджибулла официально занял пост главы государства – председателя Революционного совета, а 30 ноября того же года избран президентом Республики Афганистан. Вывод советских войск из Афганистана и распад СССР привели правительство Наджибуллы к краху. 16 апреля 1992 г. Наджибулла был свергнут. После захвата Кабула 26 сентября 1996 г. силами исламского ополчения «Талибан» Наджибулла был подвергнут пыткам и казнен.
Джихад – понятие в исламе, означающее священную войну против куфра (широко понятого неверия), отдачу всех сил ради распространения и торжества ислама. К сожалению, понятие военного джихада стало основным значением для немусульман. Участник джихада называется муджахидом (моджахедом). Моджахед – это не только воин, но также учитель, и священник, и мать, воспитывающая своего ребенка. Погибший моджахед считается шахидом, то есть засвидетельствовавшим свою веру перед Аллахом.
Детская настольная игра, игроки передвигают фишки на доске по броску игрального кубика; название связано с рисунками на игральной доске.
Ахмад Шах-Масуд (1953–2001) – выдающийся политический и военный деятель Афганистана, исламист. Вел эффективную партизанскую войну против коммунистического правительства и советских войск. 9 сентября 2001 г. был тяжело ранен в результате взрыва бомбы, организованного двумя смертниками, выдававшими себя за саудовских журналистов. Умер 15 сентября 2001 г., похоронен в Панджшере. Переходное правительство Афганистана, пришедшее к власти в Кабуле после разгрома «Талибана» в конце 2001 г., посмертно присвоило ему титул «героя афганской нации».
Традиционный афганский головной убор в виде коричневого шерстяного берета «две лепешки» – в годы советско-афганской войны один из атрибутов душмана.
Обращение, соответствующее русскому «дядя».
В настоящее время – резиденция парламента Афганистана.
Генерал Абдул Рашид Достум (Дустум) – один из главных участников исторических переворотов и мятежей последнего десятилетия в Афганистане. Бывший коммунист, предавший Наджибуллу, впоследствии активный участник антиталибовской коалиции. Гульбеддин Хекматьяр – полевой командир и политик, активно поддерживал экстремистские группировки в Таджикистане, Чечне и Кашмире. Друг-приятель Бен Ладена. Наркобарон. Один из самых разыскиваемых террористов в мире. Бурхануддин Раббани – государственный деятель Афганистана, президент страны в 1993–1996 гг. (формально до 2001 г.). Сайаф Абдул Расул в 1969 г. совместно с Б. Раббани и Г. Хекматьяром основал афганское отделение Движения братьев-мусульман. В 80-х гг. являлся одним из военно-политических лидеров «Пешаварского альянса семи», руководил боевыми действиями против советских войск. В 90-х гг. состоял в руководстве Объединенного исламского фронта спасения Афганистана (UFISA), выступил против движения «Талибан».
Абдул Али Мазари – лидер душманов-хазарейцев. Убит талибами.
Фрикадельки из пряного мяса и риса.
Традиционное мясное блюдо народов Центральной Азии, известное под другими названиями также в Китае и Пакистане. Состоит из мясного фарша в тонко раскатанном тесте, готовится на пару.
Гянджеви Абу Мухаммед Ильяс ибн Юсуф Низами (около 1141 – около 1209) – классик персидской поэзии, один из крупнейших поэтов средневекового Востока. Его наследие одинаково широко ценится как национальное в Иране, Азербайджане, Таджикистане и Афганистане. Третья поэма Низами «Лейли и Меджнун» (1188) разрабатывает сюжет старинной арабской легенды о несчастной любви юноши Кейса, прозванного «Меджнун» («Безумец»), к красавице Лейли. Поэт Кейс влюбился в свою двоюродную сестру и сошел с ума от любви. Лейли, насильно выданная замуж, умирает от любви к Кейсу; узнав об этом, Кейс приходит на ее могилу и умирает там. Автор задается вопросом: что получили влюбленные за свои земные страдания, где их место в загробном мире? И он видит сон: в раю стоит трон, на этом троне живут два ангела, счастливо лаская друг друга…
Сибгатулла Моджадиди – пуштунский духовный лидер, глава душманов в 1989–1992 гг., президент Афганистана в 1992 г. В настоящее время – глава верхней палаты Национального собрания.
Устад Мохаммед Хусейн Сараханг (1924–1983) – знаменитый музыкант, один из крупнейших мастеров классической восточной музыки.
Суп из баранины и риса.
Халиль Джебран (1883–1931) – ливано-американский философский эссеист, романист, мистический поэт и художник, чуть ли не самый читаемый в мире арабский писатель.
Устад Халилулла Халили (1908–1987) – известнейший афганский поэт и историк, одно время министр культуры, после ввода советских войск покинул страну, жил в Европе и Америке.
Город на севере Ирана, священный для шиитов.
Саиб Табризи (1601–1677) – персидский и азербайджанский поэт. Оставил семь «диванов», один из них включает стихи на азербайджанском языке. Много путешествовал по арабским странам и Малой Азии, шесть лет прожил в Индии. По приглашению шаха Аббаса II вошел в его литературное окружение и вскоре удостоился звания «царя поэтов».