На летних каникулах институт вызвал спецназ, который снес баррикады и арестовал всех засевших за ними студентов. Тогда многие вузы прибегали к подобным мерам, и это вовсе не считалось делом неслыханным. Институты при этом не расформировывали. В них вкладывали немало средств, и после незначительных студенческих волнений руководство вряд ли сказало бы: «Ну что ж, ладно», — и самораспустилось. К тому же, обложившие наш институт баррикадами студенты вряд ли вообще хотели его распускать. Им лишь хотелось перехватить инициативу. Лично мне было абсолютно все равно, что произойдет с этой самой инициативой. И я не испытывал никаких эмоций, когда забастовку все-таки разогнали.
В сентябре я пошел посмотреть на институт, ожидая увидеть руины, но он нисколько не пострадал. Ни разграбленной библиотеки, ни разгромленных кабинетов преподавателей, ни сгоревшего студенческого корпуса. Я в изумлении думал: «Чем же они тут занимались?»
Бунтовщиков усмирили, после вторжения спецназа возобновились лекции, и первыми же на них пришли сами зачинщики. Они как ни в чем не бывало посещали занятия, вели конспекты, когда их вызывали — отвечали. Странная история. Ведь объявленное ими решение о забастовке оставалось в силе, ибо никто не объявил о ее завершении. Институт лишь ввел спецназ, который разрушил баррикады, поэтому забастовка, в принципе, продолжалась. Сотрясая воздух громкими словами, зачинщики эти осуждали студентов, не согласных с забастовкой, и даже подвергали их гонениям. Я поинтересовался, почему же они теперь не продолжают бастовать, но вразумительного ответа не добился. Им нечего было сказать. Они боялись не получить зачетов из-за пропуска занятий, и самое забавное, что они же призывали к роспуску института. Их голос то крепчал, то хирел, смотря откуда дул ветер.
«Эй, Кидзуки, здесь — жуткий мир», — думал я. Эти придурки получают зачеты, выходят в люди и строят общество подлецов.
Я решил некоторое время посещать занятия, но не отзываться на перекличке. При этом я понимал всю бессмысленность такого решения, но ничего с собой поделать не мог. Однако по этой самой причине в группе мне стало еще более одиноко. Когда я молчал, не откликаясь на свою фамилию, в аудитории сгущался воздух. Никто со мной не разговаривал, да и я ни к кому не обращался.
Началась вторая неделя сентября, и я пришел к выводу, что обучение в институте — занятие совершенно бессмысленное. Я решил несколько дней тренировать в себе выносливость к скуке. Брось я сейчас институт, выйди в люди — и что? Никаких особых планов у меня не было. Поэтому я ежедневно ходил на занятия, конспектировал лекции, а в свободное время шел в библиотеку, читал книги, искал необходимые материалы.
Началась вторая неделя сентября, а Штурмовик так и не возвращался. Не просто редкое явление, а событие воистину потрясающее. Занятия в его институте уже начались, и трудно было представить, что он способен их пропустить. Его стол и радио покрылись толстым слоем пыли. На полке чинно выстроились пластмассовый стакан и зубная щетка, банка с чаем и средство от насекомых.
Я решил сам прибираться в комнате, пока не вернется Штурмовик. За полтора года чистота в комнате вошла в привычку, и теперь ничего не оставалось, как поддерживать ее и без Штурмовика. Я каждый день подметал пол, раз в три дня мыл окна, раз в неделю сушил матрас и ждал, когда Штурмовик вернется и похвалит меня: «Ва-ватанабэ, что с тобой? Откуда такая чистота?»
Но он не вернулся. Однажды я пришел с занятий, а его вещей в комнате не оказалось. С двери сняли табличку с его именем, осталась одна моя. Тогда я пошел к коменданту узнать, что произошло со Штурмовиком.
— Съехал, — ответил комендант. — Так что живи пока один.
— А в чем дело? — поинтересовался было я, но комендант ничего не ответил. Такие типы испытывают безграничную радость от единовластного контроля, не утруждая себя объяснениями.
На стене еще какое-то время висела фотография айсберга, но вскоре я содрал ее и наклеил постеры Джима Моррисона и Майлза Дэвиса. Так комната стала слегка походить на мою обитель. На скопленные деньги я купил небольшой стереопроигрыватель. Вечерами, выпивая, слушал музыку. Иногда вспоминал Штурмовика, но на жизнь в одиночестве при этом не сетовал.
В понедельник с десяти утра у меня была лекция о Еврипиде из курса «История театра II», и закончилась она в полдвенадцатого. После лекции я отправился в ресторанчик — десять минут ходьбы от института. Там заказал омлет с рисом и салат. Ресторан располагался в стороне от шумной улицы. Цены здесь несколько выше, чем в институтской столовой, зато тихо и спокойно. Омлет с рисом оказался очень даже ни чего. Держали ресторан молчаливые супруги, у которых подрабатывала девушка. Пока я, сидя за столом у окна, поглощал свой обед, зашла студенческая компания: два парня и две девчонки, все опрятно одеты. Уселись у входа и, рассматривая меню, принялись обсуждать заказ. Вскоре один подозвал девушку и заказал на всех.
Тем временем я обратил внимание, что одна студентка посматривает на меня. С очень короткой прической, в темных очках, одета в белое мини-платье из хлопка. Лицо незнакомое. Я продолжал есть, но она встала и подошла ко мне. Положив руку на стол, назвала меня по имени:
— Ты же… Ватанабэ?
Я поднял глаза и внимательно всмотрелся в нее. Но припомнить все равно не смог. Хотя девушка симпатичная, если бы я раньше с ней где-нибудь встречался, то теперь наверняка бы вспомнил. К тому же, мало кто в этом институте знал меня по фамилии.
— Можно присесть? Или кто-нибудь придет… сюда?
Я, по-прежнему ничего не понимая, кивнул: «Никто не придет. Пожалуйста».
Она с грохотом выдвинула стул, села напротив, уставилась из-за своих солнечных очков, а затем перевела взгляд на мою тарелку.
— По виду объедение.
— Точно. Вкусно. Омлет с грибами и салат с зеленым горошком.
— А-а, — протянула она. — Закажу в следующий раз. Сегодня уже поздно.
— И что ты выбрала?
— Гратин из макарон.
— Тоже неплохо, — сказал я. — Кстати, где мы с тобой встречались? Никак не могу припомнить.
— Еврипид, — кратко ответила она. — «Электра». «Нет, боги не желают слышать печальных новостей». Только что закончилась лекция.
Я вгляделся пристальнее. Она сняла очки, и тут я наконец-то вспомнил, что действительно видел ее — первокурсницу — на лекции «История театра II». Но узнал не сразу — у нее сильно изменилась прическа.
— До каникул у тебя волосы были вот такой длины, — показал я рукой ниже плеча на добрый десяток сантиметров.
— Да. Решила сделать химию. Каким-то жутким составом. Вот и пришлось… Даже думала покончить с собой. Нет, я серьезно — такой мерзкий был вид. Как утопленница с водорослями на голове. Но чем умирать, решила, что лучше постричься наголо. Голове прохладно, но это ничего. — И она, погладив отросшие на четыре-пять сантиметров волосы, озорно улыбнулась мне.
— Совсем неплохо выглядишь, — заметил я, доедая омлет. — Ну-ка, повернись боком.
Она повернулась в профиль и замерла секунд на пять.
— Тебе идет. Голова правильной формы. И уши смотрятся симпатично.
— Точно. Это я сама знаю. Как постриглась, подумала: а почему бы и нет? Правда, ни один парень мне об этом не сказал. От них только и слышишь: «прямо первоклассница» или «как из концлагеря». Слушай, а почему парням нравятся девчонки с длинными волосами? Это же чистый фашизм вообще. Почему они думают, что все длинноволосые — непременно воспитанные, нежные и женственные? Я знаю двести пятьдесят пошлых длинноволосых девиц. Нет, правда.
— Ты мне больше нравишься как сейчас, — сказал я. И это была правда. С длинными волосами, насколько я помнил, она казалась мне обычной хорошенькой девчонкой. А теперь жизнь так и била из нее — она походила на выпорхнувшую из гнезда весеннюю птицу. Глаза ее жили на лице отдельно: радовались, смеялись, сердились, изумлялись и смирялись. Я давно не видел настолько живого лица и разглядывал его с восхищением.
— Ты серьезно?
Я кивнул, не отрываясь от салата.
Она снова надела очки и посмотрела на меня сквозь черные стекла.
— Слушай, ты же не врешь, правда?
— Ну, стараюсь быть честным человеком.
— Хм.
— А почему ты носишь такие темные очки? — спросил я.
— Без волос мне вдруг стало очень неуютно. Будто меня голой выбросили в толпу. Никак не могла успокоиться, и стала носить очки.
— Вон в чем дело, — сказал я. Она с интересом следила за тем, как я доедаю омлет. — Тебя там не потеряют? — спросил я, показав на ее спутников.
— В общем-то, нет. Принесут еду — вернусь. Может, я мешаю тебе есть?
— Так ведь я уже доел, — сказал я и, видя, что она не собирается возвращаться за свой столик, заказал кофе. Хозяйка унесла тарелки и поставила мне сахар и сливки.
— А почему ты на лекции не отозвался на перекличке? Твоя же фамилия — Ватанабэ? Ватанабэ Тоору.
— Да.
— Тогда почему ты промолчал?
— Сегодня не хотелось отвечать.
Она сняла очки, положила их на стол и впилась в меня взглядом, будто заглядывая в клетку с редкими животными.
— «Сегодня не хотелось отвечать», — повторила она. — Ты говоришь, как Хамфри Богарт. Спокойно и уверенно.
— Да ну? Я обычный. Таких, как я — пруд пруди.
Хозяйка принесла мне кофе. Сахар и сливки я добавлять не стал, а принялся отхлебывать его мелкими глотками.
— Ого. Ты тоже пьешь без сахара и сливок.
— Просто не люблю сладкое. Ты меня с кем-то путаешь.
— Почему ты такой загорелый?
— Две недели путешествовал пешком. То там, то здесь. Брал с собой рюкзак и спальник. Вот и загорел.
— И где бывал?
— От Канадзавы до полуострова Ното, и дальше до Ниигаты.
— Один?
— Да, — ответил я. — Но иногда случались попутчики.
— Как романтично. Познакомиться в пути с девчонкой…
— Романтично? — воскликнул я. — Слушай, ты явно заблуждаешься. Где и как может человек со спальником за спиной и густой щетиной попасть в романтичную ситуацию?
— А ты всегда путешествуешь один?
— Да.
— Любишь одиночество? — спросила она, подпирая руками щеки. — В одиночку путешествуешь, в одиночку ешь, сидишь на занятиях в стороне от всех.
— Я не люблю одиночество. Просто не завожу лишних знакомств, — сказал я. — Чтобы в людях лишний раз не разочаровываться.
Она зажала зубами дужку очков и сухо повторила:
— «Я не люблю одиночество. Просто не терплю разочарований». Когда соберешься писать мемуары, реплика придется кстати.
— Спасибо.
— Любишь зеленый цвет?
— С чего ты взяла?
— На тебе зеленая тенниска. Потому и спрашиваю, любишь зеленый или как?
— Да, в общем-то, нет. Мне все равно.
— «Да, в общем-то, нет. Мне все равно», — опять повторила она мои слова. — Мне очень нравится, как ты говоришь. Будто красиво штукатуришь стену. Кто-нибудь тебе говорил? Такое?
— Нет, — ответил я.
— Меня зовут Мидори[17]. Но зеленый цвет совсем не к лицу. Странно, да? Тебе не кажется, что это несправедливо? Словно проклята на всю жизнь… Знаешь, мою старшую сестру зовут Момоко. Чудное́ имя, правда?
— И ей идет розовый[18]?
— Еще как. Будто рождена носить все розовое. Видишь, какая несправедливость?
На ее стол принесли еду, и парень в полосатом пиджаке позвал:
— Эй, Мидори, иди есть.
Она повернулась и жестом показала, что поняла.
— Слушай, ты лекции конспектируешь? По «Истории театра II»?
— Да, а что?
— Будь другом, дай списать? Я пропустила две, а в той группе у меня знакомых больше нет.
— Бери, конечно. — Я достал из сумки тетрадь, проверил, нет ли там лишних записей, и передал Мидори.
— Спасибо. Ватанабэ, а ты послезавтра пойдешь в институт?
— Пойду.
— Тогда приходи сюда в двенадцать. Верну тетрадь, заодно угощу тебя обедом. Пищеварение не расстроится, если будешь есть не один?
— С какой стати? — сказал я. — Только не нужно благодарностей. За какой-то конспект.
— Ладно тебе. Я люблю благодарить людей. Ну как, идет? Ты не записал. Не забудешь?
— Не забуду. Послезавтра в двенадцать встречаемся с тобой здесь.
Из-за спины раздалось:
— Эй, иди скорей, а то все остынет.
— Ты давно научился так говорить? — не реагируя на зов, спросила Мидори.
— Наверное, да. Я сам не обращал на это внимания, — ответил я. И действительно, она сказала мне об этом первой.
Мидори о чем-то задумалась, но вскоре улыбнулась, встала и пошла за свой стол. Когда я проходил мимо, она помахала мне. Остальные трое лишь скользнули по мне взглядами.
В среду в двенадцать Мидори в ресторане не появилась. До ее прихода я решил выпить пива, но ресторанчик начал заполняться публикой, и пришлось заказать еду и поесть одному. Когда я закончил, было уже двенадцать тридцать пять, но она так и не пришла. Я расплатился, вышел на улицу и сел на каменную лестницу к маленькому храму, чтобы развеять пивной хмель, а заодно подождать Мидори до часу, но все было тщетно. Так и не дождавшись, я вернулся в институт, почитал в библиотеке книгу, а в два часа пошел на семинар по немецкому.
После занятий зашел в учебный отдел, проверил журнал посещаемости и нашел в группе «История театра II» ее имя. Студентка по имени Мидори была только одна — Мидори Кобаяси. Затем я нашел в картотеке студентов 1969 года поступления карточку на имя «Кобаяси Мидори» и записал ее адрес и номер телефона. Она жила в районе Тосима, в частном доме. Я пошел к автомату и набрал номер.
— Алло, «Книжный магазин Кобаяси».
— Извините, можно позвать Мидори?
— Нет, ее сейчас нет.
— Она в институте?
— Кажется, в больнице. А кто говорит?
Я, не называя себя, вежливо попрощался и повесил трубку. В больнице? У нее травма? Или заболела? Однако в мужском голосе не чувствовалось тревоги: «Кажется, в больнице». Такой тон, будто больница — часть ее жизни. Прозвучало непринужденно, вроде «пошла за рыбой в лавку». Я задумался, но потом все надоело, и я вернулся в общагу и завалился на кровать с «Лордом Джимом» Джозефа Конрада, которого накануне взял почитать у Нагасавы. Дочитав последние главы, я пошел вернуть ему книгу.
Нагасава как раз собирался идти на ужин, и я составил ему компанию.
— Ну и как МИДовский экзамен? — поинтересовался я. В августе проводилась вторая ступень экзамена на высший разряд в МИД.
— Обычно, — ответил Нагасава как ни в чем не бывало. — Сдается очень просто. Коллективная дискуссия или там собеседование… девчонку прибалтываешь точно так же.
— Ну то есть, все в порядке? — спросил я. — А когда результаты?
— В начале октября. Если пройду, с меня ресторан.
— Интересно, что это такое — «вторая ступень экзамена на высший разряд в МИД»? Наверное, все такие же умные, как и ты?
— Ерунда. Почти все — болваны. А если не болваны, то дегенераты. Девяносто пять процентов стремящихся стать чиновниками — отребье. Я не вру. Они читать-то толком не умеют.
— Тогда зачем ты поступаешь в МИД?
— По разным причинам, — ответил Нагасава. — Например, мне нравится работа за границей и так далее. Но самое главное — я хочу проверить свои силы. А если проверять, то на высшем уровне. Ну, то есть, на государственном. Докуда я смогу подняться в таком огромном чиновничьем аппарате, как МИД. На что у меня хватит сил. Понимаешь?
— Со стороны похоже на игру.
— Это игра и есть. У меня нет стремления к власти или деньгам. Нет, правда. Может, конечно, я ничтожный и своенравный, но не так, чтобы очень. Как говорится, я — сама беспристрастность и бескорыстие. При этом, человек любопытный. И хочу попробовать на зуб этот бескрайний и жестокий мир.
— И у тебя нет идеалов?
— Куда там? — воскликнул он. — Они и по жизни-то не нужны. Ведь требуются не идеалы, а норма действий.
— Но многие живут иначе, — возразил я.
— Тебе не нравится жить, как я?
— Да при чем тут? — запротестовал я. — Ни то и ни другое. Ведь так? Это не я поступаю в Токийский университет. Не я сплю с понравившимися девчонками, когда заблагорассудится. Не у меня подвешен язык. Не на меня все обращают внимание. У меня и девчонки своей даже нет. О чем можно мечтать, окончив филфак второсортного частного института? Что ты на это скажешь?
— То есть, ты завидуешь моей жизни?
— Нет, не завидую, — ответил я. — Я для этого слишком привык к себе. И, если честно, мне безразличны и Токийский университет, и МИД. Я завидую тебе только в одном: что у тебя такая классная подруга — Хацуми.
Он какое-то время ел молча.
— Знаешь, Ватанабэ, — заговорил Нагасава после еды, — мне кажется, мы с тобой где-нибудь встретимся лет этак через десять-двадцать. Что-то сведет нас вместе…
— Ну, ты прямо по Диккенсу говоришь. — Меня даже смех разобрал.
— Точно, — засмеялся и он. — Однако мои предчувствия часто сбываются.
После еды мы пошли чего-нибудь выпить в соседний бар. И просидели там до девяти вечера.
— Скажи, а какая у тебя норма действий? — спросил я.
— Ты что, шутишь?
— Не шучу. Мне интересно.
— Быть джентльменом.
Я не засмеялся, но чуть не упал со стула.
— Джентльменом — в смысле, как те джентльмены?
— Именно. Те джентльмены.
— А что это значит — быть джентльменом? Расскажи, если есть какие-нибудь правила.
— Делать не то, что тебе хочется, а то, что ты должен.
— Ты — самый странный человек из всех, кого я встречал до сих пор.
— А ты — самый серьезный из всех, кого встречал я, — сказал он и сам заплатил по счету.
В следующий понедельник на лекции «История театра II» Мидори опять не оказалось. Я окинул взглядом аудиторию и, убедившись, что ее нигде нет, сел на первый ряд и до прихода преподавателя решил написать письмо Наоко. Описал свои путешествия в летние каникулы. Дороги, по которым ходил; города, которые оставлял позади; людей, которых встречал.
…И как становилось грустно по вечерам, — писал я. — Без тебя, я понял, как ты мне нужна. В институте — беспредельная скука, но я посещаю занятия — для самотренировки. Без тебя мне все, что ни делаю, кажется ничтожным. Хочу скорее встретиться с тобой и обо всем не спеша поговорить. Хотя бы на несколько часов приехать к тебе в санаторий. Это возможно? Если да, то мне хочется, как и прежде, погулять рядом с тобой. Если не трудно, напиши хоть несколько строк.
Закончив это короткое письмо, я аккуратно сложил четыре листка в заранее приготовленный конверт и вписал адрес родителей Наоко.
Вскоре пришел угрюмый низенький преподаватель, проверил посещаемость и промокнул платком пот на лбу. Он хромал и всегда опирался на металлическую трость. «Историю театра II» нельзя было назвать интересным предметом, но прослушать курс лекций стоило.
— Да, по-прежнему жарко, — сказал препод и начал рассказ о роли «бога из машины» в драме Еврипида. И чем отличаются боги Еврипида от богов у Эсхила и Софокла. Через пятнадцать минут дверь аудитории отворилась и вошла Мидори. На ней была темно-синяя спортивная майка и кремовые хлопковые брюки. На лице — те же темные очки. Она улыбнулась преподавателю: мол, вы же не сердитесь, что я опоздала? — и уселась рядом со мной. Достала из сумочки конспект и протянула мне. В тетрадь была вложена записка «Извини за среду. Обиделся?»
Прошла примерно половина лекции, преподаватель чертил на доске схему устройства сцены греческого театра. Опять отворилась дверь, и вошли два студента в шлемах. Как пара комиков. Один — худой и бледный верзила, другой — коротышка с круглым землистым лицом и нелепой бородкой. Долговязый держал в руках агитационные листовки, а круглолицый подошел к преподавателю, заявил, что хочет устроить дискуссию и предложил закончить лекцию:
— Современный мир распирают проблемы серьезней греческих трагедий.
Это было не требование, а обычное предупреждение.
— Я не считаю, что в современном мире существуют проблемы глубже греческих трагедий, но спорить с вами бесполезно, поэтому поступайте, как заблагорассудится, — ответил преподаватель, крепко схватился за крышку стола, спустился с кафедры, взял трость и, прихрамывая, вышел из аудитории.
Пока долговязый раздавал листовки, круглолицый взобрался на кафедру и начал речь. Листовки были написаны телеграфно, примитивно, никакого стиля: «Упразднить мошеннические выборы ректора», «Сплотить силы для новой всеобщей забастовки», «Вбить клин в имперский образовательно-индустриальный комплекс». Сама по себе доктрина великолепна, ее содержание — неоспоримо, но в тексте отсутствовала убедительность. А без доверия разве можно увлечь за собой сердца? Да и речь круглолицего не блистала новизной. Все та же старая песня: та же мелодия, только в словах падежи перепутаны. Я подумал: истинный враг этих людей — не государственная власть, а отсутствие воображения.
— Пойдем отсюда, — предложила Мидори.
Я кивнул, и мы двинулись к выходу. Круглолицый что-то сказал, но я не расслышал, а Мидори лишь сделала ему ручкой: пока, мол.
— Мы, наверное, — контрреволюционеры, — сказала Мидори, когда мы вышли из аудитории. — Грянет революция, и нас повесят в ряд на фонарных столбах.
— Пока не повесили, неплохо бы пообедать.
— Точно. Не совсем рядом, но есть тут один ресторан, куда я хочу тебя сводить. У тебя как со временем?
— Нормально. Все равно до двух делать нечего.
Мы сели в автобус и доехали до глухого отдаленного квартала в Йоцуя. Мидори привела меня в небольшое заведение: там подавали бэнто[19]. Мы сели за стол, и нам сразу же принесли два лакированных подноса с комплексом сегодняшнего дня и супом. Действительно, стоило ехать.
— Вкусно.
— Ага. И при этом достаточно дешево. Я изредка приходила сюда обедать, когда училась в старшей школе. Знаешь, она ведь рядом. Очень строгая школа. Мы ходили обедать сюда тайком. Застукай нас кто-нибудь из преподов, могло бы дойти до исключения.
Мидори сняла очки: глаза ее покраснели и припухли. В прошлый раз такого не было. Она поправила серебряный браслет на левом запястье и потерла мизинцем глаз.
— Хочешь спать?
— Да, недосыпание. Трудные дни, но все в порядке. Не обращай внимания, — сказала она. — Извини за прошлый раз, у меня возникло срочное дело. Причем стало известно только утром, и я уже ничего не могла поделать. Хотела позвонить в тот ресторан, но оказалось, что даже не помню его название. Твоего номера я тоже не знаю. Ты долго ждал?
— Не переживай. У меня избыток свободного времени.
— Так уж избыток?
— Даже частички хватит тебе выспаться.
Опершись щекой на ладонь, Мидори широко улыбнулась:
— А ты — добрый.
— Вовсе не добрый, просто у меня много свободного времени. Кстати, в тот день я звонил тебе домой, и кто-то из твоих домашних сказал, что ты в больнице. Что-нибудь случилось?
— Звонил домой? — Над ее бровями пробежали морщинки. — Откуда ты знаешь мой номер?
— Все очень просто: посмотрел в учебном отделе. Это не запрещается.
— А-а, — кивнула она и принялась теребить браслет. — Я не догадалась. Выходит, я так же могла узнать и твой? А про больницу расскажу как-нибудь потом. Сейчас не хочется. Прости.
— Ничего страшного. Такое ощущение, будто спросил что-то лишнее.
— Ерунда. Просто я сейчас немного устала. Как вымокшая под ливнем обезьяна.
— Может, тебе лучше вернуться домой и поспать?
— Не сейчас. Давай немного прогуляемся.
Мы зашагали от станции Йоцуя и через некоторое время оказались перед школой Мидори. Проходя мимо станции, я невольно вспомнил бесконечные прогулки с Наоко. Если разобраться, все началось именно с этого места. Я подумал: если бы мы не встретились с нею в тот майский день в электричке Центральной линии, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. И сразу же в голове пронеслась другая мысль. Даже если бы не встретились тогда, рано или поздно это бы произошло. Видимо, встретились, потому что должно было произойти. Если б даже разминулись в электричке, повстречались бы где-нибудь в другом месте. Мысль, конечно, нелепая, но я не мог от нее отвязаться.
Мы с Мидори сели на скамейку и стали разглядывать ее бывшую школу. Здание оплетал плющ, на карнизах отдыхали голуби. Внушительное строение. Во дворе рос огромный дуб, и откуда-то сбоку от него в небо поднималась струйка белесого дыма. В теплых лучах почти летнего солнца этот дым казался вдвойне прозрачным.
— Ватанабэ, знаешь, что это за дым?
— Нет.
— Это горят женские прокладки.
— Да ну? — А что еще скажешь в такой ситуации?
— Прокладки, тампоны и тому подобное, — улыбнулась Мидори. — Все выбрасывают в мусорное ведро в туалете. Школа-то женская. А дед-уборщик их собирает и сжигает в печи. Вот от них и дым.
— От одной мысли жуть берет.
— Я тоже содрогалась, когда на уроках видела этот дым. С ума сойти. Наша школа — средняя и старшая вместе. В общей сложности, в ней около тысячи девчонок. Допустим, у некоторых менструация еще не началась. Но пятая часть от девятисот… Примерно сто восемьдесят человек. Выходит, ежедневно в мусорку выбрасываются сто восемьдесят прокладок.
— Получается, так. Хотя, я не совсем понимаю всю эту арифметику.
— Главное тут — много. Целых сто восемьдесят человек. Интересно, каково человеку все это собирать и сжигать?
— Даже не представляю, — сказал я. Да и откуда мне такое знать? И мы посидели еще, наблюдая за дымом.
— По правде говоря, я не хотела идти в ту школу. — Мидори еле заметно кивнула. — Меня вполне устраивала государственная. Ну, то есть, обычная школа, в которой учатся обычные ученики. Юность хотелось провести приятно и неторопливо. Да только отец настоял. Сам знаешь: если кто-нибудь заканчивает начальную школу с хорошими оценками, его определяют в престижную школу. Вот и меня определили. Шесть лет проучилась, но так и не привыкла. Только и думала — скорей бы отсюда выйти, скорей бы. И так — все шесть лет. Кстати, за все время у меня не было ни единого пропуска или опоздания. Даже грамоту за это вручили. Настолько я не любила школу. Понимаешь, почему?
— Нет.
— Я ее ненавидела до смерти, поэтому ни разу не прогуляла. Все время думала: неужели уступлю? Поддашься один раз и… конец. Боялась, что потом уже себя не удержу. Ползла на занятия даже с температурой под сорок. Учителя спрашивали: «Эй, Кобаяси, ты не заболела?» «Нет, все в порядке», — врала я и держалась из последних сил. Вот так, за посещаемость без единого пропуска и опоздания получила грамоту и в подарок — французский словарь. Поэтому и в институте начала учить немецкий. Думаешь, я хотела быть хоть в чем-то благодарной той школе? Ни за что в жизни.
— Почему ты ее так ненавидела?
— А тебе что, в школе нравилось?
— Ни то, ни другое. Я ходил в обычную муниципальную школу и особо не обращал внимания.
— В той школе, — Мидори потерла глаз мизинцем, — учились отпрыски элиты. Около тысячи этаких утонченных примерных девиц. В общем, дочери толстосумов. Иных там не держали. Суди сам: учеба дорогая, регулярно собирают пожертвования, если едут на экскурсию — непременно полностью снимают дорогую традиционную гостиницу с ужином на лакированной посуде, раз в год изучают застольные манеры в ресторане «Оокура»[20]. Одним словом, высокий уровень. Кстати, знаешь… из ста шестидесяти учениц только я жила в районе Тосима. Один раз специально проверила классный журнал. Хотела узнать, кто где живет. Круто: Самбаммачи в Чиёда, Мотоадзабу в Минато, Дэнъэнчёфу в Оота, Сэйдзё в Сэтагая[21] и дальше по списку — в том же духе. Только одна жила в префектуре Чиба — в городе Касива. С ней я и подружилась. Хорошая девчонка. Приглашала к себе в гости. Извинялась, что далеко ехать. Я поехала — и чуть дара речи не лишилась. Чтобы обойти все их поместье, потребовалось минут пятнадцать. Огромный двор, а посередине две собаки размером с малолитражку грызут шматы говядины. Так у этой девочки в классе развился комплекс неполноценности, что живет в Чибе. А если она опаздывала, ее подвозили к школе на «мерседесе». Причем, с водителем, как в «Зеленом шершне» — в фуражке и белых перчатках. А ей при этом стыдно. Уму непостижимо. Нет, ну ты представляешь?
Я кивнул.
— Специально проверила, что в Кита-Ооцука района Тосима из всей школы жила одна я. К тому же, в графе «место работы родителей» значилось: «управление книжным магазином». Как белая ворона. Говорили: «Хорошо тебе — можешь сколько угодно книжки читать». Чего смеяться? Все представляют огромный магазин, вроде «Кинокунии»[22]. Они при словах «книжный магазин» ничего мельче себе представить не могут. На самом деле, все намного ужасней. «Книжный магазин Кобаяси». Ничтожный книжный магазин Кобаяси. Дверь открывается с грохотом, перед глазами — разложенные в ряд журналы. Самый ходовой товар — женские. С заклеенной вставкой «Новая техника секса и иллюстрации сорока восьми поз». Весьма популярно у соседских домохозяек, которые покупают журнал, внимательно изучают его за кухонным столом, а когда вернется муж, пробуют эти самые сорок восемь поз. И кто знает, что у них при этом в голове. Еще манга. Тоже хорошо продается. Журналы «Санди», «Джамп». Конечно, еженедельники. В общем, сплошные журналы. Есть немного художественной литературы, но это так — для ассортимента. Потому что хорошо расходятся одни детективы, исторические романы да женское чтиво. Еще справочная литература. Например, «Правила игры в го», «Разведение бонсай», «Особенности речи на свадьбе», «Что необходимо знать о половой жизни», «Как быстро бросить курить» и прочая дребедень. Мы торгуем даже канцтоварами: рядом с кассой разложены тетради, ручки и карандаши. И все. Ни «Войны и мира», ни «Опоздавшей молодежи» Кэндзабуро Оэ, ни «Над пропастью во ржи». Вот такой он — «Книжный магазин Кобаяси». Чему здесь можно завидовать? Ты, например, завидуешь?
— Я его себе представил.
— Так и живем. Все соседи покупают у нас, мы доставляем на дом, старые клиенты от нас не уходят. Так что на жизнь семье из четырех человек хватает. Долгов нет. Обе дочери учатся в институтах. Но не более того. Ни на что эдакое в семье возможности нет. Поэтому не следовало отдавать меня в такую школу. Там только чувствуешь себя ущербной. Отец постоянно бурчит, когда требуют очередные взносы, меня саму дрожь пробирает, когда на очередной экскурсии иду со всеми на обед в дорогой ресторан и думаю, хватит ли денег. Не жизнь, а сплошные потемки. Твои родители, наверное, богатые?
— Мои? Простые служащие. Не богатые и не бедные. Думаю, учить меня в частном институте в Токио им тяжко, но я — единственный ребенок, так что не проблема. Правда, на жизнь присылают немного, поэтому я подрабатываю. Словом, обычная семья. Есть маленький дом, «королла».
— А где подрабатываешь?
— Три раза в неделю в музыкальном магазине на Синдзюку. Работа — не бей лежачего. Сиди себе, да присматривай за товаром.
— А я подумала, что у тебя денег навалом. Просто у тебя такой вид.
— Ну, от нехватки денег я, в общем-то, не страдаю. Но их при этом не так уж много. Как и у многих в этом мире.
— В моей школе почти все были из богатеньких, — сказала Мидори, положив руки на колени ладонями вверх. — И в этом — главная проблема.
— Ну тебе еще предстоит насмотреться на иной мир.
— Как ты думаешь, в чем главное преимущество богачей?
— Не знаю.
— Они могут легко говорить: «Нет денег». Например, я предлагаю какой-нибудь однокласснице что-нибудь сделать, а она отвечает: «Не могу. У меня сейчас нет денег». Случись наоборот — и я не могу сказать то же самое. Если я скажу, что у меня нет денег, значит, их у меня действительно нет. Как это ни прискорбно. То же самое, если красивая девчонка скажет: «Я сегодня плохо выгляжу, поэтому никуда не пойду». Попробуй то же самое сказать дурнушка — подымут на смех. Вот таким был мой мир. Шесть лет до прошлого года.
— Скоро забудется.
— Скорей бы. Знаешь, я поступила в институт и вздохнула с облегчением. Здесь много простых людей.
Мидори еле заметно улыбнулась и потрепала рукой свой ежик.
— А ты где-нибудь подрабатываешь?
— Да. Пишу комментарии к картам. Когда покупаешь карты, в комплекте идет приложение: описание города, населения, туристических мест. Здесь есть такой-то пешеходный маршрут, об этом месте ходят такие-то легенды, а там цветут такие цветы, поют такие птицы. Моя работа — писать эти комментарии. Раз плюнуть. Стоит сходить в библиотеку Хибия[23], посидеть денек над книгами — и один комментарий за день. Главное — соблюдать некоторые тонкости, и работы будет сколько угодно.
— Тонкости? Какие тут могут быть тонкости?
— Короче, вкраплять в текст то, чего не напишет никто другой. Тогда редактор из картографической фирмы подумает, что ты умеешь писать хорошо, проникнется и будет подбрасывать заказы постоянно. Впрочем, ничего особенного и не требуется, достаточно мелочи. Например: «Для строительства этой плотины пришлось затопить целую деревню, но перелетные птицы не забыли о ней, и каждый год можно видеть, как они кружат над озером». Добавь такой эпизод — и все будут счастливы. Суди сам: и живописно, и эмоционально. Никто из других девчонок до этого не додумывается. Почти. Вот я и зарабатываю прилично. Комментирую.
— Хорошо, что ты замечаешь такие эпизоды.
— Да. — Мидори задумчиво склонила голову. — Захочешь заметить — так или иначе заметишь. А если не получится, достаточно писать посредственно.
— Вот как?
— «Пи-ис»[24].
Она хотела узнать, как мне живется в общежитии, и я рассказал о подъеме флага, об утренней гимнастике Штурмовика. Мидори тоже покатывалась со смеху, слушая о его выходках. Казалось, он просто рожден веселить людей всего мира. Истории мои ей понравились настолько, что она захотела непременно увидеть общагу своими глазами.
— Смотри не смотри, а ничего интересного там нет, — ответил я. — Несколько сотен студентов выпивают и дрочат в своих загаженных комнатах.
— Ты тоже так делаешь?
— Так все делают, — пояснил я. — Это естественно, как месячные у женщин: мужчины мастурбируют. Причем, все до единого.
— Даже те, у кого есть подружки? Ну то есть, партнерши?
— Проблема не в этом. Один мой сосед из университета Кэйо ублажает себя перед тем, как идти на свидание. Говорит, успокаивает.
— Мне такое трудно понять — я училась в женской школе.
— Да, об этом не пишут в приложениях к женским журналам.
— Абсолютно, — улыбнулась Мидори. — Кстати, что ты делаешь в воскресенье? Есть какие-нибудь планы?
— У меня все воскресенья свободны. Работа начинается в шесть вечера.
— Если хочешь, приезжай ко мне. В «Книжный магазин Кобаяси». Сам он закрыт, а я должна сидеть дома — могут позвонить по одному важному делу. Идет? Только не обедай. Я что-нибудь приготовлю.
— Спасибо.
Мидори вырвала из тетради листок, начертила подробную схему и на месте своего дома поставила красной ручкой жирный крест.
— Даже не захочешь — найдешь. По большой вывеске. Приходи к двенадцати. Обед будет готов.
Я поблагодарил Мидори и положил карту в карман: в два у меня начиналась пара по немецкому. У Мидори тоже нашлись какие-то дела, и она пошла на станцию Йоцуя.
В воскресенье утром я проснулся около девяти, побрился, постирал вещи и вывесил их сушиться на крышу. Погода стояла прекрасная. Чувствовалось приближение осени. Во дворе стайками кружили красные стрекозы, за ними гонялись детишки с сачками. Ни дуновения — национальный флаг понуро свисал с флагштока. Я надел тщательно выглаженную рубашку и двинулся к ближайшей станции. Студгородок в воскресенье казался вымершим: на улице — пустынно, почти во всех магазинах опущены жалюзи. Городской шум слышался четче обычного. Лишь постукивала деревянными колодками сабо переходившая дорогу девушка, да четыре-пять мальчуганов у стены железнодорожного депо сбивали камнями расставленные в ряд консервные банки. Один цветочный магазин оказался открытым, и я купил несколько нарциссов. Нарциссы осенью — конечно, странно покажется, но я с детства любил эти цветы.
В электричке в это воскресное утро оказалось всего три старушки. Едва я вошел в вагон, они по очереди уставились то на мое лицо, то на букет нарциссов у меня в руках. Одна улыбнулась мне, и я тоже ответил ей улыбкой. Затем сел на место в последнем ряду и принялся разглядывать проплывавшую за окном вереницу старых домов. Электричка бежала, едва не касаясь их карнизов. На одном подоконнике выстроился в ряд десяток горшков с помидорами, а рядом на солнцепеке нежилась большая черная кошка. Во дворе дома детишки пускали мыльные пузыри. Откуда-то раздавалась песня Исиды Аюми[25]. И даже доносился запах карри. Электричка словно пронизывала тесные кварталы города. На одной станции в вагон село несколько человек, но три старушки не переставали болтать.
Я вышел недалеко от станции Ооцука, и зашагал по незнакомому проспекту по карте Мидори. Почти все магазины по пути, казалось, от процветания были далеки. Темные развалюхи, не более того. Попадались вывески с изрядно выцветшими надписями. Я понял, что эти кварталы уцелели от бомбежек во время войны, и даже улицы остались прежними. Естественно, встречались и перестроенные дома, а почти во всех остальных в глаза бросались отреставрированные заплаты и надстройки, однако большинство домов от этого выглядели еще более убого.
Из этих кварталов многие — недовольные автомобильными пробками, грязным воздухом, шумом и высокой квартплатой — перебирались в пригород. Такое ощущение, будто здесь остались лишь дешевые съемные квартиры, дома для служащих, неспособные переехать лавки или упрямцы, словно вросшие в эту землю. От выхлопных газов все было туманно-грязным, будто в дымке.
Пройдя за десять минут по всем отмеченным на карте дорогам, я свернул около бензоколонки направо, и оказался в маленьком торговом ряду. В его середине издалека виднелась вывеска «Книжный магазин Кобаяси». Не большая, но и не меньше, чем я представлял со слов Мидори. Обычный книжный магазин обычного квартала. Примерно такой, куда я в детстве бегал покупать долгожданные детские журналы. Я остановился перед «Книжным магазином Кобаяси», и меня охватила ностальгия. Такой книжный магазин есть в любом городе.
Жалюзи оказались плотно закрыты, и на них было написано: «Еженедельник „Бунсюн“ выходит по четвергам». До полудня еще оставалось минут пятнадцать, но прогуливаться с букетом нарциссов и убивать время не хотелось. Нажав кнопку звонка сбоку, я отошел на два-три шага назад. Прошло секунд пятнадцать. Никто не отвечал. Я колебался, позвонить еще раз или нет, и в этот момент сверху громыхнуло, распахиваясь, окно. Я поднял голову — из окна высунулась и замахала мне рукой Мидори.
— Открой жалюзи и входи, — крикнула она.
— Я раньше времени. Ничего?
— Нормально. Поднимайся. У меня сейчас руки заняты. — Окно с таким же грохотом закрылось.
Я со скрежетом приподнял жалюзи где-то на метр, пригнувшись, вошел и опустил их за собой. В магазине стояла кромешная тьма. Спотыкаясь о стопки нераспроданных журналов на полу и всякий раз едва не шлепаясь, я пробрался вглубь, на ощупь разулся и шагнул повыше[26]. Дом был окутан мраком. Место, в котором я оказался, было приспособлено под простенькую приемную, по стенам стояли диваны. Небольшая комната, в окно сочился тусклый свет, как в каком-нибудь старом польском фильме. По левую руку открывалось что-то похожее на склад, виднелась дверь в туалет. По правую — крутая лестница наверх. Я поднялся на второй этаж и несколько успокоился: здесь было значительно светлее.
— Проходи сюда, — раздался из ниоткуда голос Мидори. Комната справа от лестницы напоминала столовую, там в глубине располагалась кухня. Сам по себе дом был старым, но кухню, казалось, недавно перестроили: мойка, краны и посудные полки сверкали новизной. Мидори варила обед: кастрюля побулькивала, пахло жареной рыбой.
— В холодильнике есть пиво. Глотни пока. — Мидори бросила на меня беглый взгляд.
Я достал пиво и сел за стол. Пиво оказалось очень холодным, будто простояло в холодильнике с полгода. На столе — маленькая белая пепельница и баночка с соевым соусом, лежали газеты. Так же — блокнот с каким-то номером телефона и столбиками цифр: кто-то подсчитывал расходы на покупки.
— Минут через десять будет готово. Подожди там. Ладно?
— Ладно.
— Хорошо, если как следует проголодаешься. Еды много.
Я потягивал пиво и следил за Мидори. Быстро и проворно она готовила одновременно примерно четыре блюда. Пробовала суп, что-то быстро резала, что-то доставала из холодильника и добавляла в блюдо, мгновенно мыла освободившуюся кастрюлю. Со спины Мидори напомнила мне одного индийского барабанщика: там ударил тарелками, здесь постучал по доске, потряс костями буйвола. Я с восхищением смотрел на нее: ни одного лишнего движения, чистая гармония.
— Чем-нибудь помочь? — поинтересовался я.
— Нет. Я привыкла все делать сама. — Мидори улыбнулась мимоходом. На ней были синие джинсы и темно-синяя майка. На спине крупно отпечатан знак фирмы «Эппл Рекордс» — яблоко. Я поразился, какая она стройная. Талия будто пропустила какую-то стадию развития и не успела закостенеть. Поэтому Мидори выглядела намного изящнее обычных девчонок в приталенных джинсах. Яркий свет из окошка над мойкой подчеркивал ее гибкий силуэт.
— Не стоило готовить такой шикарный обед, — сказал я.
— Нет в нем ничего шикарного, — ответила она, не оглядываясь. — Вчера была так занята, что не успела толком ничего купить. Всё на скорую руку — из того, что осталось в холодильнике. Серьезно. К тому же, гостеприимство в этом доме принято. Не знаю, почему, но в нашей семье любят гостей. Как полагается. Прямо какая-то слабость. В общем-то, мы не такие уж любезные, и делаем это не в надежде на какую-то взаимность. Просто раз приходят гости, их нужно принять на уровне. Причем, такое чувство у нас всех, хорошо это или нет. Хоть отец почти не пьет, в доме полно алкоголя. Как думаешь, для чего? Для гостей. Поэтому пей пиво, не стесняйся.
— Спасибо.
Я вдруг вспомнил, что забыл в прихожей нарциссы. Положил их на пол, когда разувался, да так и забыл. Я спустился, поднял десять белевших в сумраке нарциссов и вернулся обратно. Мидори сняла с буфета высокий стакан и поставила в него цветы.
— Я их очень люблю, — сказала она. — Как-то на школьном смотре даже пела песню «Семь нарциссов»[27]. Знаешь?
— Конечно, знаю.
— Когда-то я играла в фольклорном ансамбле. На гитаре.
И, напевая «Семь нарциссов», она принялась раскладывать еду по тарелкам.
Блюда Мидори превзошли все мои ожидания, настолько все оказалось вкусно. Ставрида под маринадом, поджаристый омлет, соленая макрель по-киотосски, тушеные баклажаны, зеленый суп, рис с грибами, и горка мелко наструганной и сдобренной перцем маринованной редьки. У всех блюд — тонкий кансайский вкус[28].
— Прямо объедение, — восторженно сказал я.
— Ватанабэ, скажи честно — не ожидал, что я так приготовлю? По моему виду?
— В общем-то, нет, — признался я.
— Ты же сам из Кансая. И я решила, что тебе понравится?
— Ты специально готовила для меня по-кансайски?
— Вот еще. Чтобы я что-то специально… Просто у нас в семье любят эту кухню.
— У тебя, выходит, родители из Кансая?
— Нет, отец родом отсюда. Мать — из Фукусимы[29]. В Кансае — ни одного родственника. Вся наша семья с востока.
— Постой, откуда тогда ты знаешь кансайскую кухню? Где-нибудь училась?
— Долго рассказывать, — ответила она, накладывая себе омлет. — Моя мать терпеть не могла домашнего хозяйства и нормальной еды никогда не готовила. К тому же у нас торговля. То говорит, что некогда, и покупает, что под руку в магазине попадется, то принесет из соседней мясной лавки одни котлеты. И так постоянно. Я с детства все это сильно не любила, но поделать ничего не могла. Например, сделают карри, и едим его потом три дня. И вот лет в пятнадцать я решила приготовить что-нибудь вкусное сама. Поехала в «Кинокунию» на Синдзюку и купила лучшую поваренную книгу. Вернулась домой, проштудировала ее о корки до корки: как выбирать доску, точить нож, разделывать рыбу, резать стружку из тунца. Ну, то есть, все, что в ней было. Автор оказался из Кансая — вот так я и кухню тамошнюю изучила.
— И что, ты всему этому научилась из книги? — удивился я.
— Потом накопила денег, стала ходить в дорогие рестораны, запоминала, что там подают. Я же практичная. Одной теории мало.
— Научиться самой так готовить… Здорово!
— Сначала приходилось нелегко, — вздохнула Мидори. — Никто в семье меня не поддерживал и не понимал. Думаешь, кто-нибудь давал мне денег на хорошие ножи и кастрюли? Говорили, сойдут и эти. Чего смеяться? Кто сможет разделать рыбу тупым, как зубило, ножом? Говорю им, а в ответ: «А зачем ее разделывать?» И что мне оставалось? Сэкономила карманные деньги, купила приличные ножи, кастрюли, миски. Можешь себе представить? Девчонке пятнадцать лет, а она по иене собирает на миски, точильный камень, фритюрницу? Вокруг у одноклассниц родительских денег куры не клюют, они себе покупают красивые платья, обувь… Понимаешь меня?
Я кивнул, отпивая зеленый суп.
— В шестнадцать мне очень хотелось иметь особую сковороду для омлета. Знаешь, такая продолговатая, чтобы делать яичный рулет? Я на нее потратила деньги, которые откладывала на лифчик. Пришлось маяться потом. Еще бы, почти три месяца ходила в одном. Можешь поверить?.. Вечером стирала, как могла сушила, надевала утром и шла в школу. Хорошо, если высохнет. А нет — это ад. Самое ужасное в мире — недосушенный лифчик. Больно до слез. Особенно если вспомнить, что все это ради сковородки для омлета.
— Да, пожалуй… — Я не удержался и хмыкнул.
— Поэтому когда мама умерла — конечно, не в обиду ей, — но я вздохнула с облегчением. Тратила семейный бюджет на свои нужды, как хотела. Вот и кухню приличную собрала. Отец в таких делах ничего не смыслит.
— А когда умерла мама?
— Два года назад, — коротко ответила она. — Рак. Опухоль мозга. Полтора года пролежала в больнице, мучилась, конечно, потом с головой стало совсем плохо, и ее перевели на лекарства, но она не умирала. Закончилось все тем, что ее как бы усыпили. Жуткая смерть — и ей самой невмоготу, и окружающим. Мы чуть не разорились: один за другим уколы по двадцать тысяч иен, персональная сиделка и прочее. Пока ухаживала за ней, толком и не училась. Продолжайся так дальше, осталась бы без аттестата. Вот досталось мне, да? И вдобавок ко всему… — начала она фразу, но передумала и замолчала. Затем положила палочки и глубоко вздохнула. — Какой-то мрачный у нас зашел разговор. С чего началось-то?
— С лифчика.
— Попробуй этот омлет, — серьезно предложила она.
Я съел свою порцию и понял, что сыт. Мидори ела мало.
— Когда готовишь, ешь глазами, — пояснила она. Потом убрала посуду, вытерла стол, достала откуда-то «Мальборо» и прикурила от спички. Затем взяла стакан с нарциссами и стала внимательно разглядывать цветы.
— По-моему, так неплохо, — сказала она. — В вазу лучше не переставлять. Когда они в стакане, такое ощущение, будто их только что сорвали где-нибудь у пруда и поставили так на время.
— Этот пруд — перед станцией Ооцука.
Мидори прыснула.
— А ты действительно странный. Шутишь, а лицо серьезное.
Опираясь на ладонь щекой, она выкурила полсигареты, и вдавила окурок в дно пепельницы. В глаза попал дым, и она потерла их пальцами.
— Обычно девушки тушат сигареты изысканнее, — сказал я. — Ты — как лесоруб. Не нужно так вдавливать. Обычно начинают гасить с боков, тогда бычок почти не мочалится. На этот раз у тебя вышло чересчур. К тому же, ни за что не пускают дым через нос. И не рассказывают парню во время еды о том, как по три месяца ходят в одном лифчике… обычные-то девчонки…
— Я и есть лесоруб, — сказала Мидори, почесывая кончик носа. — Не могу быть слабой. Пробовала в шутку — бесполезно. Еще что скажешь?
— Девушкам не годится курить «Мальборо».
— Ладно тебе. Что ни кури — одна гадость. — Она вертела в руках плотную красную пачку «Мальборо». — Я месяц назад закурила. Без особого желания. Просто взбрело в голову: почему бы не попробовать?
— А с чего?
Мидори ровно сложила ладони и немного подумала.
— Да просто так. А ты куришь?
— В июне бросил.
— Почему?
— Надоело… Просыпаешься ночью, а сигареты кончились… И курить хочется страшно. Так и бросил. Я не люблю, когда что-то связывает.
— А у тебя, похоже, котелок варит что надо.
— Может и так… — сказал я. — Скорее всего, поэтому меня недолюбливают. С детства.
— Еще бы — у тебя на лице написано: «Плевать, любят меня или нет». Некоторых это задевает, — опираясь ладонями на щеки, пробубнила Мидори. — Но мне нравится с тобой болтать. Такая странная манера речи: «Я не люблю, когда что-то связывает»…
Я помог Мидори прибрать со стола, стоя рядом, вытирал тарелки.
— Кстати, а где все твои сегодня?
— Мать — в могиле. Уже два года.
— Ты говорила.
— У сестры свидание с женихом. Укатили куда-то на его машине. Он работает в одном автоконцерне и на машинах помешался. А мне эти железяки безразличны.
Мидори продолжала молча мыть посуду, а я — вытирать.
— Еще отец, — сказала она после паузы.
— Ну да.
— Он в прошлом июне уехал насовсем в Уругвай.
— Уругвай? — удивился я. — Почему именно в Уругвай?
— Захотел там жить. Дурацкая выходка. У его бывшего сослуживца там ферма. Вот ему и взбрело в голову, что стоит туда только поехать… Собрался и улетел. Мы изо всех сил пытались его отговорить. Ну что он там будет делать: языка не знает, за всю жизнь толком ни разу из Токио не выезжал. Но… бесполезно. Похоже, у него был просто шок после смерти матери. Вот крыша и поехала — так мать любил. Нет, правда.
Я не знал, что сказать и, приоткрыв рот, смотрел на нее.
— Знаешь, что нам с сестрой сказал отец после смерти матери? «Мне очень горестно. Лучше бы вместо матери умерли вы на пару». Мы так обалдели, что слова не могли сказать. Представляешь, что у него на уме? В любом случае, это чересчур. Я понимаю, как тяжко терять любимую спутницу жизни. Жалко, тут ничего не скажешь. Но заявить такое родным дочерям — это сверх моего понимания. Как считаешь?
— Точно.
— Думаешь, нам не больно было такое слышать? — Мидори сама себе кивнула. — Во всяком случае, в нашей семье все со странностями. Причем, каждый со своими.
— Похоже.
— Но разве плохо, когда люди любят друг друга? Так любить свою жену, чтобы суметь сказать дочерям: «Лучше бы вы умерли вместо нее».
— Может, так оно и есть.
— И укатил в Уругвай. Бросил нас на произвол судьбы.
Я молча вытирал тарелки. Когда закончил, Мидори поставила всю посуду в буфет.
— И что, от отца нет вестей? — поинтересовался я.
— Один раз прислал открытку. В марте. Но в ней ничего конкретного: «здесь жарко», или «фрукты не такие вкусные, как я думал», — ну, в этом роде. Чушь какая-то. На открытке — чудовищный осел. Похоже, у него с головой не все в порядке. Даже не написал, встретился со своим другом или нет. В конце дописано: «Немного обустроюсь, приглашу к себе», — и с тех пор тишина. Пытались писать ему сами — бесполезно.
— Если отец позовет к себе в Уругвай, поедешь?
— Пожалуй, да. Разве не интересно? А сестра ни за что не поедет. На дух не переносит грязные места и вещи.
— А там разве грязно?
— Не знаю. Но она уверена. На дорогах — ослиный навоз, вокруг которого роятся мухи. В туалете толком не течет вода. И кишат ящерицы и скорпионы. Наверное, в каком-нибудь фильме увидела. Сестра терпеть не может насекомых. Ей нравится кататься на машине с ревущим мотором где-нибудь вдоль пляжей Сёнан[30].
— А-а.
— Разве плохо? Уругвай? Почему бы не съездить?
— А кто занимается сейчас магазином?
— Сестра. Нехотя. Родственник-сосед каждый день помогает развозить журналы. Когда есть время, я тоже не сижу, сложа руки. К тому же, вести дела книжного магазина — не такой тяжкий труд. Как-то само собой получается. Перестанем справляться — свернем бизнес, а магазин продадим.
— Ты отца любишь?
— Не то чтобы очень, — покачала она головой.
— Тогда почему готова поехать в Уругвай?
— Потому что доверяю.
— Доверяешь?
— Да. Любить особо не люблю, но доверяю. Отцу. Человеку, который после смерти жены оставил и дом, и детей, и работу, и подался в Уругвай. Понимаешь?
Я вздохнул:
— И понимаю, и не совсем.
Мидори странно улыбнулась и слегка похлопала меня по спине.
— Ладно. Особой разницы нет, — сказала она.
В воскресенье после обеда одно за другим произошло несколько событий. Странный день. Поблизости от дома Мидори вспыхнул пожар. И поднявшись на чердак поглазеть на пламя, мы ни с того ни с сего поцеловались. Понимаю, что звучит нелепо, но все так и случилось на самом деле.
После еды мы пили кофе, разговаривали об учебе, и тут послышался вой пожарной машины. Постепенно сирена стала громче, казалось — их уже несколько. Под окнами пробегали люди, кто-то кричал. Мидори ушла в другую комнату, открыла окно и посмотрела вниз на дорогу. Затем попросила немного подождать и куда-то исчезла. Я услышал, как она поднимается по лестнице.
Я пил кофе дальше и думал, где находится Уругвай. Здесь — Бразилия, там — Венесуэла, где-то в том районе — Колумбия. А где Уругвай, вспомнить так и не смог. Мидори тем временем спустилась и позвала меня наверх. Я поднялся за ней по крутой лестнице и оказался на просторном чердаке. Дом Мидори возвышался над соседними крышами, и с него открывался хороший вид. В трех-четырех крышах от нас клубился черный дым, и легкий ветерок сносил его к дороге. Пахло гарью.
— Это дом Сакамото, — сказала Мидори, перевешиваясь через перила. — Они раньше торговали строительными инструментами, но сейчас магазин закрыт.
Я тоже облокотился на перила, разглядывая пожар. Горевший дом стоял за трехэтажным строением, и всего, что там происходило, почти не было видно. Судя по всему, несколько пожарных машин тушили огонь. Дорожка к дому была такой узкой, что к нему могли подъехать лишь две машины, а остальные ждали своей очереди на проезжей части. Вокруг толпились зеваки.
— Похоже, лучше собрать все ценное и двинуть отсюда, пока не поздно, — предложил я. — Ветер пока в другую сторону, однако в любую минуту может поменяться. А рядом заправка. Я помогу тебе собраться.
— У меня нет ценных вещей.
— Ну что-нибудь же есть? Банковские книжки, печати, документы. Деньги на первое время.
— Все нормально. Я не уйду.
— Даже если загорится дом?
— Да, и пусть даже я умру.
Я посмотрел в глаза Мидори, она — в мои. Я не мог понять, где в ее словах грань между правдой и шуткой. Я не отрывал взгляда от ее глаз, и мне постепенно стало все равно.
— Хорошо, я остаюсь. С тобой.
— И умрешь вместе со мной? — У Мидори загорелись глаза.
— Еще чего? Станет опасно — убегу. Хочешь умереть — делай это без меня.
— Бессердечный.
— Я умирать не собираюсь, даже если ты накормила меня обедом. Вот если б еще и ужином, куда ни шло.
— Вот как? Ладно, давай поглядим, что будет дальше. А пока что-нибудь споем. Станет опасно — тогда и подумаем.
— Споем?
Мидори принесла снизу две подушки, четыре банки пива и гитару. Мы пили пиво, поглядывая на густые клубы дыма. Затем Мидори взяла гитару и запела. Я спросил, что подумают соседи. Выпивать и петь песни на балконе, наблюдая за пожаром у соседей, — не самое подходящее занятие.
— Да не переживай ты. Мы не обращаем на соседей внимания, — ответила Мидори.
Она пела когда-то популярные фольклорные песни. Ни игра, ни голос не дотягивали даже до комплимента, но ей было очень весело. Мидори спела одну за другой «Lemon Tree», «Puff», «500 Miles», «Where Have All The Flower Gone», «Michael, Row the Boat Ashore». В начале она объяснила мне вторую партию, чтобы петь на два голоса, но убедившись, что мне слон на ухо наступил, продолжала одна, пока не надоело. Я потягивал пиво, слушал ее и с интересом следил за пожаром. Огонь то усиливался, то, казалось, утихал. Люди что-то громко вопили, отдавали приказы. Стрекоча лопастями, показался вертолет газеты, поснимал и убрался восвояси. «Хорошо, если мы не попали в кадр», — подумал я. Полицейский в мегафон призывал толпу отступить назад. Ребенок плакал и звал мать. Где-то разбилось стекло. Вскоре ветер беспокойно заплясал, и вокруг нас закружился белый пепел. Однако Мидори раз за разом прикладывалась к банке пива и пела дальше. Исполнив все, что знала, Мидори затянула странную песню собственного сочинения.
— Песня называется «У меня ничего нет», — пояснила Мидори. — Ужасные стихи, как и музыка, впрочем.
Слушая ее нелепое пение, я размышлял: если огонь перекинется на заправку — взлетит дом Мидори на воздух или нет? Устав петь, она отложила гитару и, как кошка на солнцепеке, прильнула к моему плечу.
— Как тебе моя песня?
— Уникальная и оригинальная. Хорошо проявляет твой характер, — осторожно ответил я.
— Спасибо. «Ничего нет» — тема такая.
— Кажется, я понимаю, — кивнул я.
— Знаешь, когда умерла мама… — Она повернулась ко мне.
— И что?
— Мне ни чуточку не было грустно.
— Ну и?
— Уехал отец, и я совсем о нем не жалела.
— Серьезно?
— Серьезно. Дико, да? Бессердечно?
— Но ведь тому… есть разные причины.
— Пожалуй. Действительно, много чего… по-своему запутанного. В нашей семье. Но знаешь, я вот что думаю. Что бы там ни было, когда умирает родная мать, уезжает родной отец, хоть чуточку должно же быть грустно? Но не мне — все бесполезно. Ничего не чувствую. Ни грусти, ни печали, ни горечи. И совсем никаких воспоминаний. Только снится иногда. Появляется мать, зловеще смотрит на меня из темноты и упрекает: «Поди рада моей смерти?» С чего это мне радоваться? Все-таки мать. Просто ее почти не жаль. Честно говоря, на похоронах я не проронила ни слезинки. А когда в детстве сдохла наша кошка, рыдала целый день…
«Откуда столько дыма, — подумал я. — Пламени не видно, пожар не расширяется, а дым валит. Что может так долго гореть?»
— …но это не только по моей вине. Да, где-то я черствая, признаю. Если бы они — родители — любили меня чуточку сильнее, я бы выросла более отзывчивой. И тогда мне было бы еще грустнее.
— Считаешь, тебя недолюбили?
Она склонила голову, посмотрела на меня и кивнула.
— Где-то между «не достаточно» и «совсем не любили». Мне всегда не хватало. Хоть бы раз насытиться родительской любовью: «Спасибо, хватит, больше некуда». Один раз. Хотя бы один раз. Но ничего подобного от них так и не дождалась. Они считали, что нельзя баловать, бурчали, что и так сплошные расходы. Постоянно. И вот что я тогда решила: «Сама, своими силами найду человека, который будет круглый год любить меня на все сто процентов». Сколько мне тогда было? Лет одиннадцать-двенадцать.
— Здорово, — восхищенно сказал я. — И как результаты?
— Не так все просто, — ответила Мидори и некоторое время смотрела на клубы дыма. — Видимо, так долго ждала, что со временем слишком задрала планку. Сложность в том, что теперь я мечтаю об идеале.
— Об идеальной любви?
— Чего? Даже я до такого не додумалась. Мне нужен просто эгоизм. Идеальный эгоизм. Например, сейчас я скажу тебе, что хочу съесть пирожное с клубникой. Ты все бросаешь и мчишься его покупать. Запыхавшийся, приносишь мне пирожное, а я говорю, что мне уже расхотелось, и выбрасываю его в окно. Вот что мне сейчас нужно.
— Да это, похоже, к любви не имеет никакого отношения, — растерянно сказал я.
— Имеет. Только ты об этом не догадываешься, — ответила Мидори. — Бывает время, когда для девчонок это очень важно.
— Выбросить пирожное в окно?
— Да. Хочу, чтобы мой парень сказал так: «Понял. Мидори, я все понял. Должен был сам догадаться, что ты расхочешь пирожное с клубникой. Я круглый идиот и жалкий дурак. Поэтому я сбегаю и найду тебе что-нибудь другое. Что ты хочешь? Шоколадный мусс? Или чизкейк?»
— И что будет?
— Я полюблю такого человека.
— Бессмыслица какая-то.
— Но для меня это — любовь. Никто, правда, не может этого понять. — Мидори слегка кивнула сама себе, прижавшись к моему плечу. — Для некоторых любовь начинается с пустяка, даже с какой-нибудь банальности. Но не будет ее — не возникнет любви.
— Впервые вижу девчонку с такими мыслями.
— Не ты первый мне об этом говоришь, — заметила она, теребя заусенцы. — Но я на самом деле так считаю. И честно тебе рассказываю. Мне кажется, я не слишком отличаюсь от других, — по крайней мере, никогда к этому не стремилась. Но стоит серьезно об этом заговорить, и все решают, что я либо шучу, либо разыгрываю сцену. К тому же, иногда мне все это надоедает.
— Поэтому ты собираешься сгореть при пожаре?
— Нет, тут другое: простое любопытство.
— Умереть во время пожара?
— Да нет же! Я хотела увидеть твою реакцию. Но и умереть ничуть не страшно. Правда. Задохнуться от дыма, потерять сознание и просто умереть. Мгновенно. Нисколечко не страшно. По сравнению с тем, что я видела, когда умирала мама и некоторые родственники. Знаешь, у нас ведь все родственники умирают после тяжелых болезней — как бы избавляются от мук. Такая у нас кровь. Причем, все умирают долго. В конце уже никто не знает, живой человек или уже умер. Под конец в сознании остаются только боль и мучения.
Мидори прикурила «Мальборо».
— Вот какая смерть меня пугает. Когда ее тень медленно, не торопясь, вторгается на территорию жизни. Приходишь в себя, а вокруг темно и ничего не видно. И окружающие считают тебя скорее мертвецом, чем живым человеком. Жутко. Я такое ни за что не вынесу.
Минут через тридцать пожар потушили. Соседние дома он не тронул, никто не пострадал. У пепелища осталась лишь одна пожарная машина, постепенно разошлись зеваки. Только вращались красные маячки полицейского патруля, который регулировал дорожное движение. Откуда-то прилетела парочка голубей. Они уселись на столб, осматривая окрестности.
Пожар, как мне показалось, очень утомил Мидори. Она бессильно обмякла и рассматривала небо.
— Устала? — спросил я.
— Нет, просто расслабилась. Давно уже так не делала. Красота…
Я смотрел в глаза Мидори, она — в мои. Я обнял ее и поцеловал. Она лишь на мгновение напряглась, но отпустило сразу же, и она закрыла глаза. Секунд на пять или шесть наши губы слились в поцелуе. От осенних лучей солнца ей на щеку падала тень ресниц, и они заметно и мелко дрожали.
То был нежный и долгий, ни к чему не обязывающий поцелуй. Не сиди мы в тот день на солнцепеке чердака, не пей пиво, не глазей на пожар — я бы ни за что ее не поцеловал. Наверное, она думала так же. Мы все это время неспешно созерцали крыши, отражавшие яркий солнечный свет, клубы дыма, красных стрекоз, и постепенно между нами родилась какая-то теплая близость. И подсознательно требовала какого-то выхода наружу. Вот такой это был поцелуй. Но не значит, что он не таил в себе никакой опасности. Как, собственно, и подобает таким поцелуям.
Первой растворила губы Мидори. Она нежно взяла меня за руку и смущенно сказала, что за ней ухаживает парень. На что я ответил, что догадывался.
— А у тебя есть подруга? — спросила Мидори.
— Есть.
— Но по воскресеньям ты всегда свободен.
— Не так все просто.
Я знал, что полуденное колдовство куда-то исчезает.
В пять я ушел от Мидори и направился на работу. Перед этим я предложил ей где-нибудь перекусить, но она отказалась, сославшись на какой-то важный звонок.
— Ненавижу весь день сидеть у телефона и ждать, когда позвонят. Тем более — в одиночестве. Так и кажется: тело начинает постепенно разлагаться. Распадается, тает и превращается в вязкую зеленую жидкость, а она впитывается в землю. Остается только одежда. Такое вот чувство, когда приходится весь день ждать звонка.
— Когда придется ждать в следующий раз, зови меня. С условием, что накормишь обедом.
— Хорошо. Тогда за мной и послеобеденный пожар.
На следующий день Мидори не пришла на лекцию «История театра II». После занятий я пошел в столовую и в одиночестве съел там холодный безвкусный обед, затем уселся на солнышке и стал разглядывать окрестности. Рядом о чем-то нескончаемо болтали две девчонки. Одна бережно, будто ребенка, прижимала к груди теннисную ракетку, у другой в руках было несколько книг и пластинка Леонарда Бернстайна. Обе симпатичные и болтали очень оживленно. Из клуба доносились раскаты — кто-то репетировал на бас-гитаре. Группки студентов по четыре-пять человек непринужденно беседовали, смеялись и покрикивали что-то друг другу. Кто-то катался по стоянке на скейтборде. Им загородил путь профессор с кожаным портфелем в руке — пытался выпроводить с парковки. Во дворе студентка в шлеме, стоя на коленях, писала плакат о вторжении американского империализма в Азию. Обычный полдень в институте. Однако, созерцая этот пейзаж, я через некоторое время вот о чем подумал. Люди выглядят счастливыми, каждый по-своему. Я не знаю, счастливы они на самом деле или просто выглядят такими. В любом случае, посреди славного полдня в конце сентября люди казались счастливыми, и мне было грустно как никогда. Казалось, я один не вписываюсь в этот пейзаж.
Затем я задумался: а вписывался ли я хоть в какой-нибудь пейзаж за последние несколько лет? Последнее близкое и яркое воспоминание — как мы с Кидзуки катаем шары в бильярдной. Но в ту ночь Кидзуки умер, и с тех пор между мной и окружающим миром образовалось леденящее пространство отчуждения. Чем же был д ля меня человек по имени Кидзуки? Я не мог ответить на этот вопрос. Твердо уверен я был в одном: его смерть навсегда и бесповоротно лишила меня одной важной вещи — отрочества. Я ощущал и понимал это очень отчетливо. Однако что это означает и к чему приведет, было сверх моего понимания.
Еще долго я убивал время, разглядывая прохожих и студгородок. Я надеялся на случайную встречу с Мидори, но она в тот день так и не появилась. После обеденного перерыва я пошел в библиотеку повторять заданное по немецкому языку.
На той же неделе в субботу по пути в город за мной зашел Нагасава и позвал с собой.
— Разрешение на тебя я получу, — успокоил он. Я согласился. Всю последнюю неделю мне было муторно, и я готов был переспать с первой встречной девчонкой.
Вечером я принял душ, побрился, надел тенниску и пиджак из хлопка. Мы с Нагасавой поужинали в столовой и поехали на автобусе до Синдзюку. В оживленном Третьем квартале мы вышли и, немного побродив, зашли в наш постоянный бар, где можно было дождаться подходящих кандидаток. Девчонки частенько заглядывали сюда парами, но именно в тот вечер ни одна к нам даже не приблизилась. Часа два мы аккуратно, чтобы не захмелеть, потягивали виски с содовой. Две привлекательные особы уселись было к стойке, заказали «буравчик» и «Маргариту», но когда Нагасава попытался с ними заговорить, оказалось, что они ждут своих приятелей. Какое-то время мы непринужденно пообщались вчетвером, но приятели вскоре пришли.
— Пошли в другой бар, — предложил Нагасава. Мы завернули в маленькое кафе в глубине квартала. Почти все клиенты были уже навеселе и жутко шумели. В глубине за столиком сидели три девчонки. Мы подсели к ним и завели разговор впятером. Пока неплохо. Все развеселились. Но когда мы предложили пойти выпить куда-нибудь еще, они отказались, объяснив, что должны вернуться в общежитие до закрытия. Они все учились в каком-то женском институте. В тот вечер нам явно не везло. Мы зашли еще в один бар, но все было тщетно — ни малейшего признака контакта.
В полдвенадцатого Нагасава понял, что ничего не выйдет.
— Извини, что я протаскал тебя весь вечер бестолку.
— Да ладно. Я рад даже, что ты понял — бывают и такие дни.
— Примерно раз в год, — сказал он.
Признаться, мне было уже все равно. Набродившись за три с половиной часа по оживленным кварталам субботнего Синдзюку, пронизанным странной энергией влечения и алкоголя, я понимал, что моя собственная потенция, видимо, не заслуживает особого внимания.
— Что будешь делать, Ватанабэ? — поинтересовался Нагасава.
— Пойду в ночной кинотеатр. Давно не смотрел кино.
— Тогда я пойду к Хацуми, ладно?
— Кто бы возражал? — рассмеялся я.
— Если хочешь, могу познакомить тебя с какой-нибудь девчонкой, и она приютит тебя до утра.
— Не нужно. Хочу кино посмотреть. Сегодня.
— Извини. Как-нибудь заглажу, — сказал он и растворился в толпе. Я зашел в кафе, заел остатки хмеля чизбургером и запил горячим кофе, а потом направился в ближайший кинозал, где показывали «Выпускника». Фильм оказался так себе, но больше делать было нечего, и я посмотрел его два раза подряд. Выйдя в четыре утра на улицу, я в раздумьях пустился бесцельно бродить по пустынным кварталам Синдзюку.
Когда сил уже не осталось, я зашел в круглосуточное кафе, где решил за книгой и чашкой кофе дождаться первой электрички. Постепенно кафе заполнилось такими же гуляками, как и я. Подошел официант и спросил, можно ли подсадить за мой столик других клиентов. Пожалуйста. Я просто читаю книгу, и мне все равно, кто сядет напротив.
Соседками оказались две девчонки примерно моего возраста. Красавицами их назвать было нельзя, но как и дурнушками — тоже. Приличная косметика и одежда. Такие не ходят по кварталу Кабуки в пять утра. Наверное, просто опоздали на последнюю электричку. Похоже, они с облегчением увидели, какой сосед по столику им достался: аккуратно одетый, с вечера выбрит, вдобавок ко всему — безмятежно читает «Волшебную гору» Томаса Манна. Одна девушка была полновата, в серой парке и белых джинсах, с сумкой из кожзаменителя в руках. В ушах у нее болтались изрядные серьги-ракушки. Другая девушка напротив — худенькая и в очках, одета в синий кардиган поверх клетчатой блузки. На пальце у нее красовалось синее кольцо. Время от времени она по привычке снимала очки и надавливала пальцами на глаза.
Они на пару заказали кофе с молоком и одно пирожное и ели его, не торопясь и тихо о чем-то беседуя. Дородная несколько раз склоняла голову набок. Худенькая тоже несколько раз кивала как-то в сторону. Громко играли Марвин Гэй и «Би Джиз», и разговора я не слышал. Но судя по всему, худенькая либо о чем-то переживала, либо негодовала, а дородная пыталась ее успокоить. Я то читал книгу, то поглядывал на них.
Когда худенькая пошла в туалет, прижимая к телу сумочку, дородная обратилась ко мне. Я отложил книгу.
— Вы не знаете здесь поблизости бар, который еще работает?
— В шестом часу утра?
— Да.
— Вообще-то, в шестом часу утра все уже трезвеют и идут домой спать.
— Это я и сама понимаю, — стыдливо сказала она. — Но подруга очень хочет выпить еще. Ей так нужно.
— Похоже, остается только вернуться и выпить дома.
— Но я в полвосьмого уезжаю в Нагано.
— Ну тогда купить что-нибудь в автомате и расположиться где-нибудь на газончике.
— А вы не могли бы составить нам компанию? А то вдвоем будет неловко.
Многое повидал я на Синдзюку, но никогда еще незнакомые девушки не приглашали меня выпить с ними в пять двадцать утра. Отказывать не хотелось, делать тоже было нечего. Я купил в ближайшем автомате несколько бутылочек сакэ, немного закуски, и мы переместились на лужайку у западного выхода, где и устроили импровизированный банкет.
Судя по рассказу подружек, они работали в одном туристическом агентстве: закончили в этом году женский институт и недавно устроились на работу. У худенькой был парень, с которым она встречалась весь последний год. Однако недавно узнала, что тот спит с другой, и впала в отчаяние. В общих чертах. Дородная же собиралась на свадьбу своего старшего брата и должна была вчера вечером отправиться в Нагано, но не смогла оставить подругу в таком состоянии, и провела с ней всю ночь на Синдзюку, решив сесть на первый утренний экспресс.
— А как ты узнала, что он спит с другой? — спросил я у худенькой.
Та отхлебывала сакэ и дергала вокруг себя траву.
— Пришла к нему домой, открыла дверь, а они там как раз… Что ж тут непонятного?
— Когда это случилось?
— Позавчера вечером.
— Хм, — задумался я. — Выходит, дверь была незаперта?
— Нет.
— Почему же они не закрылись?
— Да откуда я знаю?
— Такое кого угодно шокирует. Жуткое дело. Как же ей теперь быть? — произнесла дородная, судя по всему — человек хороший.
— Не знаю. Наверное, есть смысл попробовать разок с ним поговорить. А тогда уже решать, простить или нет.
— Никто не сможет понять, как мне сейчас, — по-прежнему дергая траву, сказала худенькая. Слова она как бы выплескивала из себя.
Из-за крыши универмага «Одакю» на западе вынырнула стая ворон. Ночь кончилась. Дородной пришла пора уезжать в Нагано. Мы отдали оставшееся сакэ бездомным, что ютились в переходе около западного выхода вокзала, купили перронные билеты и посадили ее на поезд. Когда последний вагон скрылся из виду, мы, не приглашая друг друга, сами по себе направились в гостиницу. Ни она, ни я не горели особым желанием, но без этого бы дело не закончилось.
В номере я первым разделся и пошел мыться. Принимая ванну, я почти в отчаянии пил пиво. Затем вошла она, и мы стали пить пиво уже на пару. Молча. И сколько бы ни пили, я не хмелел и спать не хотел. У девушки была белая и гладкая кожа, красивые ноги. Когда я похвалил их, она сухо сказала спасибо.
Но стоило нам оказаться в постели, и она до неузнаваемости преобразилась: чутко реагировала на движения моей руки, изгибала тело и вскрикивала. Когда я вошел в нее, она впилась в мою спину пальцами, а с приближением оргазма раз шестнадцать выкрикнула чужое мужское имя. Я считал про себя, чтобы подольше не кончать. Затем мы оба уснули.
Проснулся я в полпервого — девушки уже не было. Не оставила ни письма, ни записки. От избытка выпитого трещала голова. В душе я стряхнул с себя остатки сна, побрился, уселся голышом в кресло и достал из холодильника банку сока. Попытался выстроить в цепочку события прошедшей ночи. Все они казались безучастно нереальными, как будто происходили за двойным-тройным стеклом, но, без сомнений, все это на самом деле было со мной. На столе остались пивные стаканы, в умывальнике лежала использованная зубная щетка.
Я перекусил на Синдзюку, затем нашел телефонную будку и позвонил в «Книжный магазин Кобаяси». Глядишь, она опять сидит и в одиночестве ждет звонка. Но никто не ответил и через пятнадцать гудков. Минут через двадцать я перезвонил, но с тем же результатом. Тогда я сел в автобус и поехал обратно в общежитие. В почтовом ящике у входа меня дожидалось срочное письмо. От Наоко.
Мидори — по-японски «зеленый, зелень».
Момо — по-японски «персик», розовый цвет.
Бэнто — традиционный комплексный обед в коробке.
«Оокура» — сеть престижных гостиниц в Японии и некоторых странах Тихоокеанского региона.
Престижные кварталы частного сектора в районах Большого Токио.
«Кинокуния» — крупнейший книжный магазин Токио.
Библиотека Хибия — одна из старейших и крупнейших токийских библиотек. Расположена возле одноименного парка поблизости от Императорского дворца.
От англ. «реасе» — «мир», стандартного приветствия молодежного «лета любви» конца 60-х годов XX века.
Исида Аюми — японская актриса, ставшая популярной благодаря своему хиту «Bluelight Yokohama».
В традиционном японском доме в прихожей имеется порожек на одну ступень ниже уровня пола.
Популярная песня в спите фолк группы «Brothers Four» (1957 г.).
Кухня района Кансай (Киото-Осака-Кобэ), где родился сам Харуки Мураками, отличается легким сладковатым привкусом, не утяжеленным обилием соевого соуса.
Фукусима — префектура на северо-востоке Японии.
Сёнан — популярный среди молодежи пляж на побережье залива Сагами в окрестностях бывшей столицы Японии Камакура.