В середине следующей недели я глубоко порезал осколком ладонь. Не заметил трещины в перегородке стеллажа. На удивление сильно шла кровь, она капала под ноги, и вскоре на полу натекла целая лужа. Управляющий принес несколько полотенец и сильно затянул ими рану вместо бинта. Затем сел на телефон и выяснил, какие центры «скорой помощи» работают ночью. Бестолочь, но в этой ситуации действовал оперативно. К счастью, больница оказалась поблизости, но пока мы до нее добрались, кровь просочилась через полотенце и начала капать на асфальт. Люди, шарахаясь, уступали дорогу. Поди думали, что рану я получил в какой-нибудь драке. Боли не чувствовалось, и только безудержно шла кровь.
Врач невозмутимо размотал полотенце, перетянув запястье, остановил кровь, обработал и зашил рану и велел прийти завтра. Когда я вернулся в магазин, управляющий отправил меня домой, сказав, что рабочее время мне зачтет. Я сел в автобус и вернулся в общежитие. Решил заглянуть к Нагасаве. Видимо, из-за раны меня переполняло настроение с кем-нибудь поговорить, к тому же, как мне показалось, мы с ним давно не виделись.
Он был в комнате — смотрел урок испанского языка по телевизору и пил пиво. Заметив мою перебинтованную руку, поинтересовался, в чем дело. Я ответил, что поранил руку, но рана не опасная. Тогда он спросил, буду ли я пиво. Я отказался.
— Подожди немного, скоро закончится, — по-испански сказал Нагасава, тренируя произношение.
Я вскипятил воду и заварил пакетик чаю, пока испанка зачитывала пример:
— «Такой сильный ливень — впервые. В Барселоне смыло несколько мостов».
Нагасава повторил его вслух, а потом заметил:
— Что за вздор? Ну почему все примеры в курсах иностранных языков — сплошь такие идиотские?
Передача закончилась, Нагасава выключил телевизор, достал из маленького холодильника банку пива и выпил.
— Я не помешал? — спросил я.
— Мне? Нет, конечно. Наоборот, я помирал со скуки. Может все-таки пива?
— Нет, спасибо.
— Это… на днях объявили результаты экзаменов… Выдержал, — сказал он.
— Экзамены в МИД?
— Да. Официально они называются «едиными экзаменами по приему сотрудников на дипломатическую работу». Такая ересь!
— Поздравляю, — сказал я и пожал ему руку своей левой.
— Спасибо.
— Чего и следовало ожидать.
— Точно, следовало, — улыбнулся Нагасава. — Но все равно хорошо, что определилось.
— Теперь поедешь за границу? Поступишь на работу?
— Нет, сначала годичная стажировка в стране. А потом могут и послать.
Я потягивал чай, он блаженно пил пиво.
— Если хочешь, когда буду отсюда съезжать, могу оставить тебе этот холодильник. Будешь пить холодное пиво.
— Не откажусь, конечно. А тебе самому разве не понадобится? Наверное, придется снимать квартиру?
— Не говори глупостей. Выбравшись отсюда, я куплю себе большой холодильник и заживу по-божески! Хватит, натерпелся за четыре года в этой нищете. Глаза б мои не видели все, чем здесь пользовался. Отдам все, что захочешь: телевизор, термос, радио…
— Будет кстати, — сказал я и взял лежавший на столе учебник. — Начал учить испанский?
— Чем больше языков знаешь, тем лучше. К тому же, у меня к ним врожденные способности. Французским занимался сам, и уже почти освоил. Как игра. Главное — понять правила, а там сколько ни учи, все одно и то же. Как с девчонками.
— Вполне интроспективый образ жизни…
— Кстати, давай куда-нибудь сходим?
— Надеюсь, не по девкам?
— Нет, конечно. Устроим втроем с Хацуми вечеринку в приличном ресторане. По случаю моего трудоустройства. Выберем заведение подороже. Все равно платить — отцу.
— Может, ты лучше сходишь с ней вдвоем?
— С тобой будет удобней. И мне, и Хацуми, — сказал Нагасава.
«Ну-ну. Прямо, как с Кидзуки и Наоко», — подумал я.
— Потом я пойду с Хацуми и останусь у нее. А поужинать можно втроем.
— Ну если вы не против, я, конечно, пойду, — согласился я. — Только вот что, Нагасава… Как ты собираешься поступить? С Хацуми? После стажировки тебя отправят на несколько лет за границу. А что будет с ней?
— Это не моя, а ее проблема.
— Что ты имеешь в виду?
Он в прежней позе — задрав ноги на стол — отхлебнул пива и зевнул.
— А то, что не собираюсь я ни на ком жениться. И давно говорил об этом Хацуми. Поэтому если она хочет за меня замуж, пожалуйста. Я ее не удерживаю. Хочет меня ждать, не выходя за другого, пусть ждет. Вот тебе весь смысл.
— Хм, — только и вымолвил я.
— Думаешь, каков мерзавец?
— Во-во.
— В мире господствует несправедливость. Причем, не по моей вине. Так уж заведено. Я ни разу не обманул Хацуми. В этом смысле, она знает, кто я такой. Сам предлагал ей: не нравлюсь — давай расстанемся.
Нагасава допил пиво и закурил.
— Тебе не бывает страшно за то, как жизнь сложится? — спросил я.
— Я не такой идиот. Еще как бывает. И это естественно. Только я не признаю это за аксиому. Стараюсь на все сто процентов и делаю, пока получается. Что хочется — беру, что нет — прохожу мимо. Так и живу. Не ладится дело — думаю с того места, где не заладилось. Если разобраться, в несправедливом обществе, наоборот, можно проявить свои способности.
— Отдает эгоизмом, — заметил я.
— Но я ведь не жду, пока плод сам упадет на голову. Я по-своему стараюсь как могу. Раз в десять больше тебя, например.
— Это точно, — признал я.
— Поэтому иногда смотрю на людей — и становится тошно. Почему они не пытаются стараться? Палец о палец не ударят, а только кричат на всех углах о несправедливости.
Я удивленно смотрел в лицо Нагасавы.
— На мой взгляд, люди и так работают на износ. Или я не прав?
— Это не старание, а простой труд, — отрезал Нагасава. — Под старанием я имею в вицу другое. Старание — это нечто более активное и целенаправленное.
— Например, устроившись на работу, взяться за испанский язык, пока все валяют дурака? Ты это имел в виду?
— Именно. До весны выучу испанский, как свой родной. Английский, немецкий, французский я уже знаю. Итальянский — почти. Сможешь так без старания?
Он курил, а я размышлял об отце Мидори. Тому вряд ли когда приходило в голову учить перед телевизором испанский язык. И, думаю, вряд ли он подозревал о существовании разницы между старанием и трудом. Ему было не до того. Работал, не покладая рук, ездил в Фукусиму за сбегавшей из дома дочерью…
— Что если пойти в ресторан в эту субботу? — спросил Нагасава.
— Хорошо, — ответил я.
Выбор Нагасавы пал на тихий шикарный ресторан французской кухни в районе Адзабу. Он назвал метрдотелю свое имя, и нас провели в отдельный кабинет в глубине заведения. Со стен маленькой комнаты свисали пятнадцать гравюр. Пока не пришла Хацуми, мы обсуждали роман Джозефа Конрада и пили вкусное вино. Нагасава был в дорогом костюме серого цвета, я — в обычном синем пиджаке.
Минут через пятнадцать пришла Хацуми. С идеальным макияжем, в золотых серьгах, дорогих красных лодочках и шикарном темно-синем платье.
— Этот цвет называется «ночная грусть», — пояснила она, а о самом ресторане восхищенно отозвалась: — Чудесное место.
— Здесь ужинает отец, когда бывает в Токио. Один раз брал с собой меня. Сам я такую напыщенную кухню не особо люблю, — сказал Нагасава.
— Иногда можно себе позволить. Так ведь? Да, Ватанабэ?
— Так. Если не за свой счет.
— Отец почти всегда приходит сюда с женщиной, — сказал Нагасава. — Есть у него одна в Токио.
— Вот как? — удивилась Хацуми.
Я сделал вид, что не расслышал, и отхлебнул вина.
Вскоре пришел официант, и мы сделали заказ: к закуске и супу Нагасава выбрал главным блюдом утку, а мы с Хацуми — судака. Блюда подавали неспешно, мы пили вино и вели разговоры. Сначала Нагасава рассказывал об экзаменах в МИД. Большинство абитуриентов — отбросы, ринувшиеся туда как в омут головой, но было и несколько толковых парней. Я задал вопрос, каково там соотношение толковых по сравнению с обычным обществом.
— Такое же. Как иначе? — само собой разумеющимся тоном ответил Нагасава. — Как и везде. Неизменное.
Допили вино. Нагасава заказал нам еще одну бутылку, а себе — двойной скотч.
Затем Хацуми завела разговор о подружке, которую хотела со мной познакомить. Наша с ней давняя проблема: она постоянно пыталась свести меня с «очень красивой девчонкой из клуба», а я встреч постоянно избегал.
— Она действительно хорошенькая. Даже красивая. В следующий раз приведу, хотя бы разок поговори с ней. Она тебе непременно понравится.
— Ничего не выйдет, — ответил я. — Я слишком бедный, чтобы дружить с подругами из твоего института. Денег нет, разговоры не клеятся.
— Да нет же, она очень скромная. Совсем не такая, как все. Никого из себя не строит.
— Что тебе стоит встретиться хотя бы раз, Ватанабэ? — сказал Нагасава. — Совсем не обязательно с ней спать.
— Естественно. Не нужно ее трогать. Она еще девственница.
— Как прежняя ты.
— Да, как прежняя я, — улыбнулась Хацуми. — Ватанабэ, бедный ты или какой, не имеет значения. Да, есть у нас в группе заносчивые упертые девицы. А остальные вполне нормальные, — обедают в студенческой столовой за двести пятьдесят иен.
— Знаешь, Хацуми, — начал я, — в нашей — комплексы трех видов: «А», «В» и «С». «А» — сто двадцать иен, «В» — сто, «С» — восемьдесят. Если я иногда беру ланч «А», на меня сморят, как на врага народа. Кому не по карману даже «С» перебиваются «рамэном»[41]. Вот такая у нас школа. И ты по-прежнему считаешь, нам будет о чем говорить?
Хацуми расхохоталась.
— Как дешево — хоть самой иди. И все-таки, Ватанабэ, ты — хороший человек. Думаю, вы найдете общий язык. Ей непременно понравится стодвадцатииеновый обед.
— Да ну? — засмеялся я. — Кому это может понравиться? Другого нет, вот и едим.
— Не суди о нас по обертке, Ватанабэ. Даже в школе расфуфыренных девиц немало тех, кто серьезно относится к жизни. Не думай, что все они мечтают о парнях на спортивных машинах.
— Ну это само собой, — сказал я.
— У Ватанабэ уже есть любимая девушка, — прервал разговор Нагасава. — Но этот человек не говорит о ней ни слова. Как ни раскручивай его — рот на замке. Тайна, покрытая мраком.
— Правда? — спросила у меня Хацуми.
— Правда. Но никакая это не тайна. Просто слишком запутанная история, и мне о ней говорить бы не хотелось.
— Безответная любовь? Обращайся, могу дать совет.
Я сделал вид, что пью вино.
— Видишь — ни слова не вытянешь, — потягивая третью порцию виски, сказал Нагасава. — Этот человек если решил молчать, ни за что не заговорит.
— Жаль, — сказала Хацуми, отправляя в рот нанизанный на вилку кусочек паштета. — Понравься тебе та девушка, могли бы устраивать парные свидания.
— А напиваясь, могли бы меняться, — добавил Нагасава.
— Не мели ерунды.
— Никакая не ерунда! Ты нравишься Ватанабэ.
— Это разные вещи, — спокойно сказала Хацуми. — Не такой он человек. Он бережно относится к своему. Я это вижу. Потому и собиралась познакомить с подругой.
— Но мы с Ватанабэ как-то раз менялись партнершами. Помнишь… тогда? — невозмутимо сказал Нагасава, допил виски и заказал еще.
Хацуми отложила вилку и нож, вытерла салфеткой рот и посмотрела мне в лицо.
— Это правда?
Я не знал, что ответить, и молчал.
— Говори, как есть. Плевать, — сказал Нагасава. «Дурацкая ситуация», — мелькнуло у меня. Иногда, подвыпивши, Нагасава позволял себе такие выходки. И в этот вечер его колкости предназначались не мне, а Хацуми. Я это понимал и чувствовал себя неудобно вдвойне.
— Расскажи. Похоже, занимательная история, — обратилась ко мне Хацуми.
— Пьяный был, — выдавил я.
— Да ладно… Я же тебя не упрекаю. Просто хочу узнать.
— Мы с Нагасавой выпивали в баре на Сибуя и познакомились там с двумя подружками из какого-то женского института. Они тоже были уже готовенькие, в конечном итоге, мы нашли гостиницу неподалеку и там переспали. Сняли соседние номера. Ночью Нагасава постучался ко мне и предложил поменяться девчонками. Я пошел в его комнату, он — в мою.
— И что, девчонки не возмутились?
— Они же пьяные были. По большому счету, им тоже было все равно, с кем…
— На то была особая причина, — вставил Нагасава.
— Что за причина?
— Подружки — но уж слишком разные. Одна — красивая, вторая — страшненькая. Мне это показалось несправедливым. В смысле, я выбрал красивую, но потом стало неудобно перед Ватанабэ. И поменялся. Ведь так, Ватанабэ?
— Ну, так. Но если честно, мне больше понравилась та — страшненькая. С ней было интересно поговорить… и характер хороший. После секса мы там весело болтали, валялись в постели, а тут приходит Нагасава и предлагает меняться. Я спрашиваю у нее: ты как, не против? А она: ну, если вы так хотите. Наверное, подумала, что я тоже хочу ее симпатичную подружку.
— И как, понравилось? — спросила меня Хацуми.
— В смысле, обмен?
— Обмен и прочее.
— Что там может понравиться? Делаешь свое дело и все. Разве могут такие развлечения доставлять удовольствие?
— Зачем же тогда?
— Я пригласил, — сказал Нагасава.
— Я спрашиваю Ватанабэ, — резко сказала Хацуми. — Зачем ты этим всем занимаешься?
— Иногда хочется порезвиться с какой-нибудь девчонкой.
— А не лучше как-нибудь разобраться со своей любимой? — немного подумав, спросила Хацуми.
— Там запутанная ситуация.
Хацуми вздохнула.
Распахнулись двери, внесли блюда. Перед Нагасавой поставили жареную утку, передо мной и Хацуми — по судаку. Помимо того, на тарелках лежали вареные овощи под соусом. Официант ушел, и мы опять остались втроем. Нагасава разрезал утку и принялся с аппетитом есть, запивая виски. Я попробовал шпинат. Хацуми к еде не прикоснулась.
— Послушай, Ватанабэ, я не знаю, какая там у тебя ситуация, но это все — не для тебя, тебе это не идет. Как сам считаешь? — сказала Хацуми. Положив руки на стол, она пристально смотрела мне в лицо.
— Да, — ответил я. — Сам иногда так думаю.
— Тогда почему не прекратишь?
— Иногда хочется тепла, — откровенно признался я. — Без тепла женского тела становится невыносимо грустно.
— Ну, то есть, вот что, — вмешался Нагасава. — У Ватанабэ есть подруга, но в силу неких обстоятельств любовью заниматься с нею он не может. Поэтому секс рассматривает только как секс, и занимается им на стороне. Разве нельзя? Вполне логично. Не дрочить же ему, запершись в своей комнате.
— Но если он ее любит, неужели нельзя потерпеть? Ватанабэ?
— Может, и так, — сказал я, и отправил в рот кусочек судака под сливочным соусом.
— Ничего ты не понимаешь в половом влечении мужчин, — сказал Нагасава Хацуми. — Например, мы с тобой вместе уже три года. За это время я переспал с кучей девчонок, но совершенно их не помню. Даже по именам не знаю. Больше одного раза ни с кем не виделся. Встречался, трахался и расставался. Только и всего. И что в этом плохого?
— Я терпеть не могу это твое высокомерие, — тихо сказала Хацуми. — Проблема не в том, спать или нет с другими. Или я хотя бы раз серьезно обиделась на тебя из-за твоих хождений по девкам?
— Разве это хождения? Простая игра. И никто не в обиде, — сказал Нагасава.
— Я в обиде, — сказала Хацуми. — Или одной меня мало?
Нагасава медлил с ответом, болтая виски в стакане.
— Не мало. Это разговор иного рода. Есть во мне какая-то жажда, требующая чего-то такого. Если тебя это обижает, извини. Я не хочу сказать, что тебя одной мне мало. Но я живу лишь благодаря такой жажде. Такой вот я человек. Что со мной поделаешь?
Хацуми наконец-то взяла в руки нож с вилкой и принялась за судака.
— Но ты в любом случае не имел права втягивать в это Ватанабэ.
— Мы с Ватанабэ кое в чем похожи, — сказал Нагасава. — По существу, нам обоим интересны только мы сами. В этом и есть вся разница, высокомерие это или нет… Интерес наш — лишь к собственным мыслям, чувствам, поступкам. Поэтому Ватанабэ может думать независимо от остальных. Мне он нравится именно этим. Просто он сам пока толком этого не осознает, поэтому, бывает, сомневается, обижается…
— А разве есть люди, которые не сомневаются и не обижаются? — спросила Хацуми. — Или ты хочешь сказать, что сам никогда не сомневался и не обижался?
— И сомневался, и обижался, конечно. Но если тренироваться, можно обойтись малой кровью. Если мышь начать бить током, она примется выбирать самый безболезненный путь.
— Но мышь не может любить.
— Мышь не может любить, — повторил Нагасава и посмотрел на меня. — Прекрасно! Хочется музыкального сопровождения. Две арфы к оркестру, пожалуйста…
— Брось шутить. Я серьезно.
— Мы сейчас ужинаем, — сказал Нагасава. — К тому же, здесь Ватанабэ. Было бы приличней оставить серьезный разговор на другой раз.
— Может, мне уйти? — спросил я.
— Останься, пожалуйста. Так лучше, — попросила Хацуми.
— Раз уж пришел, дождись десерта.
— Мне, в принципе, все равно.
Некоторое время мы продолжали ужин молча. Я съел судака подчистую, Хацуми оставила половину. Нагасава давным-давно покончил с уткой и продолжал пить виски.
— Вкусный был судак, — попробовал сказать я, но никто не ответил. Будто я кинул камешек в глубокий колодец.
Тем временем убрали посуду и принесли лимонный шербет и кофе-эспрессо. Нагасава лишь попробовал то и другое и сразу закурил. Хацуми есть шербет не стала. Ну-ну — я уписал шербет и принялся за кофе. Хацуми рассматривала свои руки, сцепленные над столом. Руки эти, как и все, что было на ней, выглядели изысканно и шикарно. Я подумал о Рэйко и Наоко. Что они сейчас делают? Наоко, пожалуй, лежит на диване и читает книгу, а Рэйко играет на гитаре «Norwegian Wood». Меня вдруг неудержимо потянуло в их комнатку. Что я здесь вообще делаю?
— Чем мы с Ватанабэ еще похожи — так это отсутствием желания, чтобы нас понимали другие, — сказал Нагасава. — Этим мы и отличаемся от остальных. Все они только суетятся, как бы их правильно поняли. Но я не такой, да и Ватанабэ — тоже. Нам плевать, поймут нас или нет. Мы — это мы, они — это они.
— И это правда? — спросила у меня Хацуми.
— Да ну, — ответил я. — Я не такой сильный человек. И мне далеко не все равно, поймут меня или нет. Есть те, кого я хочу понять и самому быть ими понятым. Просто думаю: что поделаешь, если меня другие не совсем понимают? Смиряюсь с этим. Но это не значит, что мне все равно, как говорит Нагасава, поймут меня или нет.
— А я что говорю? — Нагасава взял кофейную ложку. — То же самое. Разницы не больше, чем между поздним завтраком и ранним обедом. Еда — одна, время еды — то же. Только название другое.
— Нагасава, тебе так же все равно, понимаю ли я тебя или нет? — спросила Хацуми.
— Кажется, ты вообще ничего не понимаешь. Человек поймет другого, когда придет соответствующее время, а не потому, что этот другой захочет, чтобы его поняли.
— Выходит, я ошибалась, когда хотела, чтобы меня кто-то правильно понял? Например, ты?
— Нет, не ошибалась, — ответил Нагасава. — Нормальные люди зовут это любовью. Если ты хочешь меня понять, то есть. Моя система во многом отличается от жизненной системы других.
— Но меня ты не любишь, да?
— Поэтому ты мою систему…
— Да причем тут система? — закричала Хацуми. При мне она кричала в первый и в последний раз.
Нагасава нажал кнопку звонка на краю стола, официант принес счет. Нагасава протянул официанту кредитную карточку.
— Прости, Ватанабэ. За сегодня, — сказал он. — Я провожу Хацуми, а ты смотри сам.
— Я-то ладно. Вкусный был ужин, — ответил я, но мои слова повисли в молчании.
Официант вернул карточку, Нагасава сверил сумму и поставил подпись. Мы встали и вышли из ресторана. Нагасава собирался поймать такси, но Хацуми его остановила.
— Спасибо, но сегодня я больше не хочу тебя видеть. Можешь не провожать. Спасибо за ужин.
— Как хочешь, — сказал Нагасава.
— Меня проводит Ватанабэ, — сказала Хацуми.
— Как хочешь. Только Ватанабэ — почти такой же. Как я. Добрый и обходительный, но не способный любить от всего сердца. Постоянно где-нибудь открывает глаза и чувствует только жажду. Я это знаю.
Я остановил такси, посадил Хацуми и сказал Нагасаве:
— Ладно, что поделаешь? Поехал провожать.
— Прости, — лишь извинился он. Похоже, голова его начинала заполняться совсем другими мыслями.
— Куда поедем? Вернешься на Эбису? — спросил я у Хацуми. Ее квартира располагалась в том районе. Но она замотала головой. — Тогда где-нибудь выпьем?
— Ага, — на этот раз кивнула она.
— На Сибуя, — сказал я водителю.
Хацуми скрестила руки, закрыла глаза и забилась в угол машины. Иногда в такт движению поблескивали золотые серьги. Ее платье цвета ночной грусти было сшито будто на заказ, под этот мрачный угол такси. Накрашенные светлым красивые губы как бы застыли на полуслове. Глядя на нее, я, кажется, понял, почему Нагасава выбрал ее своей особой спутницей. Вокруг навалом женщин куда красивее Хацуми. И такой человек, как Нагасава, мог бы заполучить их сколько угодно. Но нечто в ней цепляло душу. Исходящая от женщины сила невелика, но может всколыхнуть сердце мужчины. Пока такси ехало до Сибуя, я неотрывно смотрел на Хацуми и думал: что же это за колебание чувств, которое она вызывает в моем сердце. Но до последнего так и не смог понять.
А догадался об этом спустя двенадцать или тринадцать лет. Я приехал в городок Санта-Фе штата Нью-Мексико взять интервью у одного художника, вечером зашел в пиццерию, где за едой и кружкой пива смотрел на красивейший, словно чудо, закат. Весь мир покраснел. Всё окружавшее меня — руки, тарелки, столы. Причем, такой яркой краснотой, будто с головы до пят меня окатили клюквенным соком. И вот посреди этого внушительного заката я вспомнил Хацуми. И понял, чем же было то, что заставило тогда содрогнуться мое сердце. Неудовлетворенное страстное желание отрочества, которому уже никогда не суждено сбыться. Очень давно я где-то оставил свое прежнее невинное влечение и все время даже не вспоминал о нем. Хацуми всколыхнула долго дремавшую у меня внутри частичку самого себя. И когда я почувствовал эту печаль, впору было только плакать. Она действительно… действительно была особенной женщиной. И кто-то должен был хоть как-то ее спасти.
Но ни Нагасава, ни я сделать этого не смогли. Хацуми, как и многие мои знакомые, будто внезапно очнувшись на неком жизненном этапе, лишила себя жизни. Через два года после отъезда Нагасавы в Германию она вышла замуж за другого человека, а еще через два — вскрыла себе вены.
О ее смерти мне сообщил не кто иной, как Нагасава. Прислал из Бонна открытку: «Что-то пропало после смерти Хацуми. Очень печально и горько. Даже мне». Я разорвал ее и больше никогда ему не писал.
Мы зашли в маленький бар. Выпили по несколько порций, почти не разговаривая. Как уставшие друг от друга супруги, мы сидели напротив и молча выпивали, грызли орешки. Вскоре заведение наполнилось публикой, и мы решили оттуда уйти. Хацуми хотела заплатить, но приглашал я. Сказав это, я заплатил по счету.
Мы вышли. На улице заметно похолодало. Хацуми накинула на плечи светло-серый кардиган и, по-прежнему молча, шла рядом со мной. Я же засунул руки в карманы и медленно, бесцельно брел по ночному городу. «Прямо как во время прогулок с Наоко», — мелькнуло у меня в голове.
— Ватанабэ, не знаешь, где здесь можно поиграть на бильярде? — внезапно спросила Хацуми.
— Бильярд? — удивленно переспросил я. — Ты играешь на бильярде?
— Да. И неплохо. А ты?
— Разве только в «ёцудама»[42]. И то… так себе.
— Тогда пойдем.
Мы нашли поблизости бильярдную — в невзрачном домишке, где-то в тупике. Нечего и говорить: наша парочка — Хацуми в своем шикарном платье и я в темно-синем пиджаке и галстуке в косую полоску — выделялась на общем фоне. Но Хацуми, не обращая на это ни малейшего внимания, выбрала кий, натерла кончик мелом, достала из сумочки заколку и закрепила челку, чтобы не мешала.
Мы два раза сыграли в «ёцудама». Хацуми действительно оказалась умелым игроком. Мне же мешал толстый бинт на руке. Само собой, она разгромила меня в обеих партиях.
— Хорошо играешь! — восхитился я.
— С виду не скажешь, да?
— Где так научилась?
— Мой дед по отцу любил развлечься, и у него в доме стоял бильярд. Мы с братом ходили к нему в гости и с детских лет катали шары. Когда подросли, дед поделился опытом. Хороший был человек. Стройный, симпатичный. Правда, уже умер. Гордился своей встречей с Диной Дурбин в Нью-Йорке.
Она забила три шара подряд, но на четвертом промахнулась. Я с трудом отыграл один, но смазал на очень легком шаре.
— Из-за повязки, — попыталась успокоить меня Хацуми.
— Просто долго не играл. Два года и пять месяцев не брал кий в руки.
— Почему так точно помнишь?
— Мы играли с другом, и той же ночью он умер. Вот и запомнил.
— И с тех пор перестал играть?
— Нет, не поэтому, — немного подумав, ответил я. — Просто с тех пор не было. Только и всего.
— Отчего умер друг?
— Несчастный случай.
Она сделала еще несколько ударов. Сосредоточенный взгляд просчитывал траектории шаров, выверенная сила удара… Наблюдая за тем, как она откинула назад аккуратно уложенные волосы, блеснув золотом серьги, уверенно поставила ноги, оперлась красивыми пальцами на сукно и ударила по шару, я подумал: во всей замызганной бильярдной есть только один прекрасный уголок. Мы с нею впервые осталась наедине, и мне было здорово. Меня будто передвинули на следующую ступень собственной жизни. После третьей партии, которую она снова легко выиграла, на моих бинтах выступила кровь, и мы прекратили.
— Прости меня. Не стоило тебя сюда тащить, — виновато сказала Хацуми.
— Ладно. Не рана — пустяки. К тому же было весело. Очень, — ответил я.
На выходе к нам шагнула худощавая женщина средних лет — видимо, хозяйка заведения, — и сказала Хацуми:
— Хорошо катаешь, дочка!
Та, улыбнувшись, поблагодарила и заплатила за игру.
— Болит? — спросила она, когда мы вышли на улицу.
— Не так чтобы очень.
— Рана открылась?
— Да нормально. Наверное.
— Так. Пошли ко мне. Я проверю и заново перебинтую. У меня для этого есть все, что нужно. Здесь рядом.
Я хотел было ее остановить: мол, не стоит так беспокоиться, — но она возразила: нужна перевязка.
— Или я тебе в тягость? Быстрее хочешь вернуться к себе в общагу? — шутливо спросила она.
— Ничего подобного.
— Тогда не стесняйся, пошли. Здесь совсем рядом.
Дом, в котором жила Хацуми, находился в пятнадцати минутах ходьбы от станции Сибуя в сторону Эбису. Не роскошный, но очень приличный, с маленьким вестибюлем и лифтом. Хацуми посадила меня за стол, а сама пошла в соседнюю комнату переодеться. Вышла в тренерке с надписью «Принстонский университет», легких брюках и без сережек. Откуда-то достала аптечку, сняла мою повязку, удостоверилась, что рана не открыта, и заново наложила бинт. Причем, очень умело.
— Да ты прямо мастер на все руки.
— Когда-то занималась благотворительностью. Нечто вроде медсестры. Там и научилась.
Перебинтовав мне руку, она достала из холодильника две банки пива. Сама выпила лишь половину, оставив мне полторы. Затем показала альбомы с фотографиями своих клубных подруг. Действительно, среди них оказалось несколько симпатичных.
— Захочешь найти себе подругу — приходи ко мне. Быстро познакомлю.
— Так и сделаю.
— Ты, наверное, считаешь меня старой сводницей? Признавайся.
— В некоторой мере, — честно ответил я и засмеялся. Она тоже. Улыбка ей шла.
— Послушай, Ватанабэ, что ты думаешь? О нас с Нагасавой?
— В каком смысле, «что думаю»?
— Как нам быть… дальше?
— Что бы я ни сказал, ничего не произойдет, — отхлебнув хорошо охлажденного пива, сказал я.
— Ладно, скажи все, что думаешь.
— На твоем месте я бы с ним расстался. Нашел более здравомыслящего человека и жил бы с ним счастливо. Суди сама: как бы по-хорошему ты к нему ни относилась, разве с этим человеком можно стать счастливой? Он — не из тех, кто счастлив сам и с кем счастливы другие. Рядом с ним только испортишь себе нервы. На мой взгляд, уже то, что ты с ним целых три года, — само по себе чудо. Конечно, он мне по-своему нравится. Интересный человек со множеством прекрасных черт. Мне далеко до его способностей и сил. Но его суждения о людях и стиль жизни… как бы это сказать… Общаясь с ним, иногда ловишь себя на мысли, что ходишь по кругу. При этом он идет вперед, поднимается наверх, а я… я толкусь на одном месте. В такие минуты становится очень пусто. Ведь у него действительно совсем другая система. Понимаешь, о чем я?
— Прекрасно понимаю, — сказала Хацуми и достала из холодильника еще одно пиво.
— К тому же, после годичной стажировки он, скорее всего, уедет за границу. Что ты будешь делать? Все это время его ждать? Тем более что он жениться ни на ком не собирается.
— Это я тоже знаю.
— Тогда что я могу тебе сказать… еще?
— Н-да.
Я медленно налил в стакан пива и выпил.
— Пока мы играли на бильярде, я думал. Я рос в семье один. При этом ни разу не грустил, и не хотел братьев и сестер. Считал, что мне и одному неплохо. Но когда мы с тобой играли, я между делом подумал: хорошо бы иметь такую сестру, как ты. Смышленую и шикарную, которой очень идет платье цвета ночной грусти и золотые серьги, которая хорошо катает шары на бильярде…
Хацуми радостно улыбнулась и посмотрела мне в лицо.
— Как минимум, за последний год я не слышала ничего приятнее.
— Поэтому я и хочу, чтобы ты была счастлива. — Я даже слегка покраснел. — Но вот что странно. Кажется, что человек, вроде тебя, может быть счастлив с кем угодно. Что тебя тянет к такому, как Нагасава?
— Думаю, так суждено. Я ничего не могу с собой поделать. Говоря словами Нагасавы, «это все на твоей совести — причем тут я?».
— Да, наверное, — согласился я.
— Только, Ватанабэ, не такая я и умная. Скорее — старомодная дуреха. Плевать мне на системы и совесть. Выйти замуж, каждый вечер падать в объятия любимого человека, нарожать ему детей… Только и всего. А больше мне ничего не нужно…
— А ему нужно совсем другое.
— Люди меняются. Разве не так? — спросила Хацуми.
— Выйти в люди, понюхать пороху, спуститься с небес, повзрослеть, наконец… Ты это имеешь в виду?
— Да. Плюс ко всему, быть может, долгая разлука изменит его чувства ко мне.
— Если бы разговор шел о простом человеке… — сказал я. — Будь он обычный человек, так оно, пожалуй, и произошло бы. Но он — другой. Воля его куда тверже, чем мы даже можем представить, и день за днем он продолжает ее закалять. В ответ на удары судьбы старается стать еще сильнее. Чтобы не идти на попятную, способен глотать слизняков. Что после всего этого ты от него хочешь?
— Мне сейчас остается только ждать, — сказала Хацуми, поставив локти на стол и подперев руками щеки.
— Так сильно его любишь?
— Да, — тут же ответила она.
— Ну ты даешь, — вздохнул я и допил пиво. — Как это, наверное, прекрасно — так безоговорочно кого-нибудь любить…
— Я просто старомодная дура, — сказала Хацуми. — Будешь еще?
— Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду. Спасибо за пиво и повязку.
Я встал и обувался в прихожей, когда раздался телефонный звонок. Хацуми посмотрела на меня, затем на телефон и опять на меня.
— Спокойной ночи, — сказал я, открыл дверь и вышел. Пока дверь медленно закрывалась, мелькнула Хацуми с трубкой в руке. Я видел ее в последний раз.
Я вернулся в общежитие в половине двенадцатого и напрямую пошел к Нагасаве. Постучав в дверь раз пятнадцать, вспомнил, что сегодня суббота. По субботам Нагасава всегда брал увольнительную — под предлогом поездки к родственникам.
Я вернулся к себе, снял галстук, повесил на вешалку пиджак и брюки, переоделся в пижаму и почистил зубы. Подумал: «Никак завтра опять воскресенье». Такое ощущение, что воскресенье наступает каждые четыре дня. И через два воскресенья мне исполнится двадцать. Я бухнулся в постель, посмотрел на стенной календарь, и мне стало не по себе.
В воскресенье утром я по обыкновению сел за стол и принялся писать Наоко. Налил в большую кружку кофе, поставил старую пластинку Майлза Дэвиса и просто писал длинное письмо. За окном мелко моросило, в комнате было промозгло, как в океанариуме. Толстый свитер, который я только что достал из гардероба, отдавал нафталином. Сверху на стекле застыла жирная муха. Национальный флаг от безветрия замер, облепив флагшток, как рукав тоги советников[43]. Забредшая откуда-то во двор худая бурая собака с робкой мордой обнюхивала цветы с края клумбы. Я совершенно не мог понять, зачем собаке в дождь понадобилось их нюхать.
Я сидел за столом и писал письмо. А когда начинала болеть рана на правой руке, откладывал ручку и бессмысленно разглядывал пейзаж за окном — двор под дождем.
Сначала я написал о том, как на работе поранил ладонь. Затем о вечеринке с Хацуми и Нагасавой по случаю его сдачи экзамена на дипломата, пояснив, в какой ресторан ходили и какие там подавали блюда. Еда была вкусной, но по ходу возникла одна неприятная ситуация. И так далее…
Когда дошел до игры на бильярде с Хацуми — немного поколебался, писать или нет про Кидзуки, и в конечном итоге, решил написать. Казалось, я должен был это сделать.
Я отчетливо помню последний удар Кидзуки в тот день, когда он умер. То был очень трудный шар, он требовал «подушки». Я не думал, что Кидзуки вообще попадет. Пожалуй, это вышло как-то случайно, однако удар получился стопроцентный, и на зеленом сукне почти бесшумно столкнулись белый и красный шары. Это и дало последние очки. Красивый впечатляющий удар — я до сих пор его вижу. И вот уже почти два с половиной года я совсем не брал в руки кий.
Однако в ту ночь, когда мы катали шары с Хацуми, я до конца первой партии даже не вспоминал Кидзуки. Что потом, по меньшей мере, меня шокировало. После смерти Кидзуки я думал, что буду вспоминать о нем у бильярдного стола каждый раз. Но вспомнил только после того, как, доиграв первую партию, купил в автомате и выпил банку пепси-колы. Почему я только тогда вспомнил о нем? В бильярдной, куда мы постоянно ходили, тоже был автомат с напитками, и мы часто играли на банку пепси.
Тем, что я не сразу вспомнил о Кидзуки, я как бы провинился перед ним, сделал ему что-то плохое. В тот момент я поймал себя на мысли, что как бы его бросил. Однако вот что я подумал тем вечером, вернувшись к себе в комнату. С тех пор прошло два с половиной года. Ему по-прежнему семнадцать. Но это не значит, что во мне притупилась память о нем. Его смерть по-прежнему живет во мне, а некоторые его черты стали еще ярче, чем тогда. Я вот что хочу сказать. Мне скоро двадцать. И часть того, что у нас с ним было в 16–17 лет, уже исчезло и больше не вернется, как ни жалей. Вот. Лучше объяснить у меня не получится, но ты должна понять, что я почувствовал и недосказал. Мне кажется, понять это все, кроме тебя, больше некому.
Я думаю о тебе чаще, чем прежде. Сегодня идет дождь. Дождливое воскресенье немного путает мои планы. Когда идет дождь, я не могу стирать, а значит — и гладить. Не могу ни гулять, ни валяться на крыше. И мне ничего не остается — только сидеть за столом, по несколько раз слушать «Kind of Blue» на автоповторе, рассеянно наблюдать за мокрым двором. Как я тебе уже писал, по воскресеньям я не завожу пружину. Вот письмо и получилось жутко длинным. Закругляюсь. Сейчас пойду в столовую на обед. До свидания.
Рамэн — китайская вермишель с бульоном и всевозможными добавками.
Игра на бильярде с использованием двух красных, желтого и белого шаров.
Имеются в виду пожизненные советники императора Японии, впервые назначенные в 1876 г.