И в следующий понедельник Мидори опять не появилась на лекции. Что же с ней случилось? — подумал я. С нашего последнего телефонного разговора прошло уже десять дней. Я собирался позвонить ей домой, но вспомнил, как она сказала, что найдет меня сама, и отказался от этой затеи.
В четверг в столовой я встретился с Нагасавой. С подносом в руках он сел рядом со мной и пустился извиняться.
— Ладно. Это я должен тебя благодарить за ужин, — сказал я. — Конечно, странная вышла вечеринка. Банкет по случаю трудоустройства…
— Вообще…
И мы, замолкнув, принялись за еду.
— Я помирился с Хацуми, — сказал он.
— Ну и правильно.
— Кажется, я тебе много чего наговорил.
— Что с тобой? Раскаиваешься? Может, заболел?
— Может, — ответил он и два-три раза слегка кивнул. — Кстати, ты что — посоветовал Хацуми расстаться со мной?
— Конечно.
— Ну да…
— Она — хороший человек, — сказал я, отпивая суп-мисо.
— Знаю. — Нагасава вздохнул. — Не по мне хороший.
Когда раздался зуммер, извещающий о телефонном звонке, я спал как убитый. Другими словами, полностью провалился в иной мир. Даже не мог сразу сообразить, что к чему. Во время сна голова как бы погрузилась в жидкость и мозг, казалось, размяк. Посмотрел на часы — шесть пятнадцать. Интересно, утра или вечера? Как ни силился, не смог вспомнить число и день недели. Посмотрел в окно — флага на шесте не было. Выходит, вечера, — предположил я. Оказывается, подъем флага тоже иногда приносит пользу.
— Ватанабэ, ты сейчас свободен?
— Какой сегодня день?
— Пятница.
— Сейчас вечер?
— Разумеется. Вот чудак… Вечер. Шесть часов… восемнадцать минут.
Действительно, вечер, — подумал я про себя. Точно: завалившись на кровать, я читал книгу и незаметно уснул. Так, пятница, — напряг я мозги, — по пятницам я не работаю.
— Свободен. Ты где сейчас?
— На Уэно. Сейчас поеду на Синдзюку. Давай где-нибудь там встретимся?
Мы договорились о месте и примерном времени, и я положил трубку.
Когда я вошел в «DUG», Мидори уже сидела с самого края стойки и выпивала. Под мятой мужской курткой светло-стального цвета на ней был тонкий желтый свитер и синие джинсы. На руке виднелись два браслета.
— Что пьешь? — спросил я.
— «Том Коллинз».
Я заказал виски с содовой и заметил у Мидори под ногами большую кожаную сумку.
— Уезжала, только что вернулась, — сказала она.
— Куда ездила?
— В Нару и Аомори[44].
— За один раз? — удивился я.
— Да ну… Какой бы странной я ни была, сразу и в Аомори, и в Нару я не могу. Разделила на две. В Нару съездила со своим, а по Аомори побродила в одиночестве.
Я глотнул виски с содовой и, чиркнув спичкой, подкурил Мидори ее «Мальборо».
— Наверно, туго пришлось? Похороны, то, се?
— Все просто. Мы к похоронам привыкли. Нужно лишь одеться в черное и сидеть с покорным лицом, а окружающие все сделают сами. Дядюшки, там, соседи. Сами купят выпивку, закажут суси, утешат, поплачут, пошумят, решат, как быть. Куда проще… Пикник да и только. А если вспомнить, как ежедневный уход выматывал, так и есть пикник. Что я, что сестра так устали, что даже не плакали. На душе кошки скребут, а слез-то нет. Правда. А потом за спиной пускают слухи: мол, бездушные дочери, хоть бы слезинку из себя выдавили… Мы ведь даже для приличия не плачем. Могли бы притворяться, но ни за что этого не делаем. Потому что надоели. Все ждут, когда мы заплачем, а мы им назло. Тут мы с сестрой заодно. При разных-то характерах.
Мидори, позвякивая браслетом, подозвала официанта и заказала еще одну порцию «Тома Коллинза» и тарелку орешков.
— Когда закончили поминки, и все разошлись, мы с сестрой пили до самого утра. Полторы бутыли сакэ[45] выпили. И поносили вдоль и поперек всех окружающих: дураки, дерьмо, вшивые собаки, свиньи, лицемеры, ворье. Пока не надоело. И, знаешь — так легко на сердце стало.
— Представляю.
— Напились, легли в постель и уснули. Моментально. Один раз телефон звонил, но нас там как будто и не было. Спали как убитые. Встали, заказали на дом суси, съели, посовещались и решили временно закрыть лавку и заняться, чем душа пожелает. И так натерпелись. Можно и расслабиться немного. Сестра проводила время со своим женихом. Я решила было покувыркаться где-нибудь пару ночей со своим, — сказала Мидори и, замолчав, почесала около уха. — Извини, я не хотела тебя обидеть.
— Ничего. И поехала в Нару?
— Да. Мне Нара с детства нравится.
— Ну и как — покувыркалась?
— Ни разу, — вздохнула Мидори. — Не успела приехать в гостиницу и поставить на пол сумку, как начались месячные. Вот.
Я невольно засмеялся.
— Что смешного? На неделю раньше срока. Хоть плачь, вообще. Наверное, долго была на взводе, вот они и сбились. Он давай сердиться. Такой человек: чуть что — сердится… сразу. Но что тут поделаешь — не по своей же воле. К тому же месячные тяжелые. Первые два дня вообще ничего делать не хотелось. Поэтому в такие дни лучше со мной не встречайся.
— Я-то не против, но как это определить?
— Хорошо. Как начнутся месячные, два-три дня буду носить красную шляпу. Сообразишь? — засмеялась Мидори. — Увидишь меня на улице в красной шляпе — сразу же куда-нибудь убегай.
— Вот бы так все девчонки в мире, — сказал я. — Ну и что же ты делала в Наре?
— А что мне оставалось? Поиграла с оленями[46], побродила везде и вернулась назад. Вся разбитая. Со своим поругалась и с тех пор больше не виделась. Вернулась в Токио, послонялась два-три дня и решила теперь уже одна съездить в Аомори. В Хиросаки[47] живет подруга, у которой я остановилась на две ночи. Оттуда съездила на Симоханто[48], на мыс Таппи[49]. Хорошие места. Очень. Я делала их описания для путеводителей. Ты там бывал?
— Нет.
— Ну и вот… — Мидори отхлебнула «Тома Коллинза» и обшелушила орехи. — Пока ездила в одиночестве, вспоминала о тебе. Думала: хорошо, если б ты сейчас оказался рядом.
— Почему?
— Почему? Что значит «почему»? Ты о чем?
— В смысле, почему ты обо мне вспоминала?
— Ты мне просто нравишься. Разве не ясно? Какая еще может быть причина? С кем человек захочет быть рядом, как не с любимым?
— Но ведь у тебя есть парень? Зачем тогда думать обо мне? — потягивая виски с содовой, спросил я.
— Что — если есть парень, о тебе и подумать нельзя?
— Да нет, я не в том смысле.
— Слушай, Ватанабэ. — Мидори направила на меня указательный палец. — Предупреждаю тебя. Во мне за этот месяц столько всего накопилась, что не ровен час прорвется. Поэтому больше меня не обижай. А то я сейчас разревусь. Да так, что не успокоишь. Что скажешь? И буду выть, как зверь, и плевать на все. Я серьезно.
Я кивнул и больше ничего не говорил. Заказал вторую порцию виски с содовой, грыз орехи. Метался в руках бармена шейкер, позвякивали бокалы, громыхал в машине лед, и под такую вот музыку Сара Воэн пела старую песню любви.
— После происшествия с тампоном у нас были натянутые отношения.
— С каким еще тампоном?
— Где-то с месяц назад мы с ним выпивали в компании пяти-шести товарищей. Я рассказала, как одна соседская тетушка чихнула, и у нее выпал тампон. Скажи, смешно?
— Смешно, — согласился я и хмыкнул.
— Всем понравилось. Очень. А он рассердился. Говорит, перестань говорить пошлости. Вот. И все испортил.
— Хм.
— Неплохой человек, но в таких вещах — недалекий, — сказала Мидори. — Например, сердится, стоит мне надеть не белые трусы. Разве это не ограниченность?
— Да-а. Но… это проблема вкуса, — сказал я. — Меня удивляет уже сам факт, что ты понравилась такому человеку. Но об этом я молчу.
— А ты чем занимался?
— Ничем. Тем же самым.
Затем я вспомнил, что пробовал мастурбировать, как и обещал Мидори, думая о ней. И тихо, чтобы никто вокруг не услышал, рассказал ей об этом. Ее лицо засветилось, щелкнули пальцы.
— Ну и как? Получилось?
— По ходу стало стыдно, и я бросил.
— Что, не вставал?
— Нет.
— Нельзя, — искоса глядя на меня, начала Мидори, — нельзя стыдиться. Нужно думать о всяческих пошлостях. Я говорю, можно, значит — можно. В следующий раз позвоню и буду подсказывать: «Да… так хорошо… как сильно… нет… кончаю… а-а-а… нельзя». А ты, слушая меня, попробуешь еще раз.
— Телефон в общежитии стоит в коридоре у входа. Там постоянно снует народ, — пояснил я. — Буду дрочить в таком месте — комендант меня точно прибьет. Без сомнений.
— Ах так, да? Слабо́?
— Ничего не слабо. Как-нибудь еще раз попробую.
— Давай.
— Ага.
— Я, наверное, не особо сексуальная? Сама по себе?
— Нет, проблема не в этом, — сказал я. — Как бы тебе объяснить? Все дело в позиции.
— А у меня чувствительная спина. Когда гладят пальцами.
— Буду знать.
— Может, сходим на мазохистский фильм? Прямо сейчас? Что покруче? — предложила Мидори.
Мы с Мидори зашли в ресторанчик, съели морского угря, потом нашли один из оставшихся на Синдзюку запустелых кинотеатров и посмотрели подряд три фильма только для взрослых. Купили газету, и выяснили, что мазохистские показывают только там. Внутри стоял непонятный запах. На наше счастье, фильм только начался. Несколько мужиков заперли старшую сестру — молодую работницу фирмы, и ее младшую сестру — школьницу старших классов, в каком-то помещении и обращались с ними садистски. Сюжет такой: мужики, пугая старшую сестру изнасилованием, делали с ней, что вздумается, и та постепенно стала махровой мазохисткой. При виде таких извращений у младшей сестры помутился рассудок. Мрачная и гнетущая атмосфера, повторяющиеся ходы. Постепенно мне наскучил этот фильм.
— Я б на месте младшей сестры вряд ли сошла с ума. Наоборот, смотрела бы, чтоб ничего не пропустить, — сказала мне Мидори.
— Пожалуй.
— Тебе, кстати, не кажется, что у младшей сестры для девственницы слишком темные соски?
— Точно.
Она увлеченно смотрела фильм, как бы въедаясь в него. «Как внимательно она смотрит, а? Можно считать, деньги потрачены недаром…» — с восхищением думал я. Тем временем, Мидори громко сообщала мне все, что ей приходило на ум:
— Смотри, смотри, во, классно! Что делается, а?
Или:
— Какая жуть! Троих одновременно, — так ведь все порвется…
Или:
— Ватанабэ! Я тоже хочу кому-нибудь так сделать.
Мне было куда интереснее следить за ней, чем смотреть кино.
Во время перерыва, когда включили свет, я оглядел зал: кроме Мидори, других женщин не было. Сидевший поблизости студентик, увидев ее, пересел в другой конец зала.
— Ватанабэ, — спросила Мидори, — когда смотришь такое, встает?
— Ну, иногда, — ответил я. — В принципе, такие фильмы для того и снимаются.
— А во время таких сцен у всех зрителей встает, да? Тридцать, там, сорок… враз — оп, и встали. Тебе это не кажется странным?
— Тебя послушаешь — и не кажется.
Второй фильм был пристойнее, но его приличные части оказались еще скучнее, чем в первом. Персонажи обильно ублажали друг друга языками, поэтому всякий раз во время феллацио, куннилингуса и позы «шестьдесят девять» по кинотеатру разносились похлюпывания и посасывания. Слушая эти звуки, я ощутил загадочное волнение от того, что вообще живу на этой необыкновенной планете.
— Кто придумывает такие звуки? — спросил я Мидори.
— А мне нравятся, — ответила она.
Там были даже специальные звуки, когда пенис входил в вагину и начинал там двигаться. Признаться, я даже не догадывался об их существовании. Мужчина пыхтел, женщина тяжело дышала и произносила банальности: «хорошо», «сильнее»… Поскрипывала кровать. И такие сцены — одна за другой. Мидори сначала смотрела с интересом, но затем и ей надоело.
— Пойдем отсюда, — предложила она. Мы вышли на улицу и вдохнули полной грудью. Впервые воздух Синдзюку показался мне таким свежим.
— Вот. Развлеклись, — сказала Мидори. — Как-нибудь сходим еще?
— Сколько ни ходи, ничего нового не покажут.
— Ну а что поделаешь? У нас ведь тоже разнообразия маловато.
По сути, так оно и есть.
Затем мы зашли в какой-то бар и выпили еще. Я — виски, Мидори — три или четыре каких-то диких коктейля. Когда вышли на улицу, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево.
— Да здесь и деревьев-то нет. К тому же, куда тебе лезть в таком состоянии? — сказал я.
— Вечно ты людей обламываешь. Хочу быть пьяной и пьянею. Разве нельзя? Или думаешь, что выпив, я не смогу залезть на дерево? Хм. Вот залезу на высокое-превысокое дерево и, как цикада, помочусь с верхушки всем на головы.
— Слушай, может, ты в туалет хочешь?
— Ага.
Я привел Мидори в туалет на Синдзюку, заплатил какие-то деньги, отправил ее внутрь, а сам купил в киоске вечерний выпуск газеты. Решил подождать ее с пользой. Но она не выходила. Прошло минут пятнадцать. Я забеспокоился и собрался уже пойти посмотреть, не случилось ли чего, когда она появилась. Слегка побледневшая.
— Прости. Пока сидела, задремала, — сказала Мидори.
— Тебе как? — надевая на нее пальто, спросил я.
— Неважно.
— Я провожу тебя домой, — сказал я. — Вернешься, посидишь в ванне — и спать. Ты устала.
— Не пойду я домой. Все равно там сейчас никого. Не хочу я одна спать в таком месте.
— Вот те на… — сказал я. — И что будем делать?
— Найдем какой-нибудь лав-отель и уснем вместе в обнимку. До самого утра… крепко-крепко. Утром где-нибудь позавтракаем и вместе пойдем в школу.
— И ради этого ты меня с собой позвала?
— Разумеется.
— Чем меня, позвала бы своего парня. Как ни крути, было б лучше. На то и любовники.
— Но я хочу быть с тобой.
— Я не могу, — категорически сказал я. — Во-первых, я должен до двенадцати вернуться в общежитие. Не вернусь — получится самоволка. Один раз такое уже было, и пришлось тяжко. Во-вторых, если я лягу в постель с девчонкой, мне, естественно, захочется. А терпеть я не собираюсь. Глядишь — и не удержусь.
— Свяжешь меня и изнасилуешь сзади?
— Послушай, это не шутки.
— Просто мне грустно. Очень грустно. И перед тобой неудобно. Я лишь требую от тебя, и ничего не даю взамен. Говорю, что в голову взбредет, вызываю, таскаю за собой. Но ты — единственный, с кем я могу себе такое позволить. За все мои двадцать лет жизни никому ни разу не было до меня дела. Ни отец, ни мать со мной не считались, парень — не того сорта человек. Стоит мне закапризничать — сразу сердится. Вот уже и поссорились. И получается, что я такое могу сказать только тебе. Я сейчас и вправду смерть как устала и не знаю, что мне делать. Просто хочется уснуть, чтобы кто-нибудь при этом говорил, какая я хорошая и красивая. Только и всего. Открою глаза — силы вернутся, и больше никогда тебя об этом не попрошу. Ни за что. Потому что я примерная девушка.
— Я ничего не могу поделать.
— Пожалуйста? А то я прямо здесь сяду и зарыдаю. И улягусь в постель с первым, кто меня окликнет.
Делать было нечего. Я позвонил в общежитие и позвал Нагасаву, а его попросил инсценировать мое возвращение: сейчас я как раз с девчонкой.
— Раз такое дело, с удовольствием, — сказал Нагасава. — Переверну твою бирку — якобы ты вернулся. Не беспокойся и не спеши. Утром залезешь через мое окно.
— Извини. Я — твой должник, — сказал я и повесил трубку.
— Ну как, получилось? — спросила Мидори.
— Да… вроде, — глубоко вздохнул я.
— Тогда еще детское время! Пошли в дискотеку?
— Ты разве не устала?
— Раз так вышло — все в порядке.
— Ну-ну, — вырвалось у меня.
И действительно — в танце она, похоже, приходила в себя. Выпила две порции виски с колой и танцевала, пока на лбу не выступил пот.
— Потрясающе! — воскликнула она, отдышавшись за столом. — Давно я так не танцевала. Двигаюсь — и будто душа раскрепощается.
— Со стороны кажется, ты и так все время раскрепощенная.
— Да ну? — задорно сказала она, склонив набок голову. — Вот. Силы вернулись, теперь можно и поесть. Давай съедим какую-нибудь пиццу?
Я повел ее в свою любимую пиццерию, где заказал свежее пиво и пиццу с анчоусами. Сам я есть особо не хотел, поэтому съел четыре из двенадцати кусочков, а остальные уплела она.
— Быстро же ты в себя приходишь. Только что вся бледная еле на ногах стояла, — удивился я.
— Это потому, что мои капризы удовлетворены, — сказала Мидори. — Вот силы и вернулись. Но пицца была вкусная.
— Слушай, правда у тебя сейчас дома никого?
— Ага. Никого. Сестра пошла в гости к подружке и там заночует. Она жуткая трусиха. Когда меня дома нет, спать одна там не может.
— Давай не пойдем в лав-отель? — предложил я. — Там одна тоска. Лучше пошли к тебе. Надеюсь, постель для меня найдется?
Мидори немного подумала и кивнула.
— Хорошо. Пошли домой.
Мы сели в электричку линии Яманотэ и доехали до станции Ооцука. Подняли жалюзи «Книжного магазина Кобаяси», на которых был наклеен листок бумаги «Временно закрыто». По виду, жалюзи не поднимали уже давно, и в мрачной лавке стояла затхлая вонь старой бумаги. Половина стеллажей пустовала, почти все журналы были связаны в стопки для возврата. По сравнению с прошлым разом, магазин показался мне более запустелым и зябким. Как выброшенное на камни судно.
— Торговлей заниматься не собираетесь? — спросил я.
— Продать решили, — резко ответила Мидори. — Деньги поделим с сестрой и сможем жить без посторонней помощи. Сестра через год выйдет замуж. А я три с лишним года буду учиться в институте. Пожалуй, на это время хватит. К тому же, я подрабатываю. А как продадим, снимем где-нибудь квартиру и поживем какое-то время с ней вдвоем.
— И как — продастся?
— Скорее всего. Один наш знакомый собирается заняться пряжей, и недавно им интересовался, — сказала Мидори. — Бедный отец… Работал не покладая рук, заполучил магазин, понемногу расплатился с долгами… И что в результате? Ничего не осталось. Растворилось, как туман.
— Ты осталась.
— Я? — переспросила Мидори и нервно засмеялась. Потом вдохнула полной грудью и выдохнула. — Пошли наверх. Здесь холодно.
Там она усадила меня за стол и включила подогреваться ванну. Я тем временем вскипятил воду и сделал чай. Пока в ванне грелась вода, мы пили его, сидя друг напротив друга. Мидори подперла руками щеки и какое-то время пристально смотрела мне в лицо. Били часы с кукушкой, щелкал термостат, но больше не раздавалось ни звука. На часах было около двенадцати.
— Если присмотреться, у тебя интересное лицо, — сказала Мидори.
— Серьезно? — немного обиделся я.
— Мне больше красавчики нравятся, а твое лицо… в общем… если внимательно разглядеть, начинаешь понимать: ты тоже сойдешь.
— Я сам так порой о себе думаю. Сойду и таким.
— Это… я не хочу тебя обидеть. Просто я не могу толком выразить словами. Поэтому меня часто понимают неправильно. Я хочу сказать, что ты мне нравишься. Кажется, я раньше об этом тебе уже говорила?
— Говорила, — подтвердил я.
— Ну, то есть, я постепенно изучаю мужчин. — Мидори достала из пачки «Мальборо» и закурила. — Мне-то с самого нуля, пожалуй, есть чему поучиться.
— Пожалуй.
— О, вспомнила… Поставишь отцу свечку?
Я пошел за ней в комнату с алтарем, поставил курительную свечку и сложил ладони в молитве.
— А я на днях разделась догола перед отцовской фотографией. Все с себя сняла и неторопливо показала. Такая себе йога. Это, отец, сиськи, а это — писька, — сказала Мидори.
— С чего это ты? — немного опешив, спросил я.
— Так просто. Захотелось. Я ведь наполовину — из спермы отца. Что, и показать нельзя? Смотри, отец, — это и есть твоя дочь. Не на трезвую голову, конечно.
— Хм.
— Пришла сестра, чуть не упала с испугу. Еще бы: перед портретом отца на алтаре, раскинув ноги, сижу я. Кто угодно удивится.
— Пожалуй.
— Ну, я объяснила ей суть. То-то и потому-то. Давай и ты, Момо, садись рядом и покажем отцу на пару. Но она не стала. Только удивилась и ушла. Она в этом смысле человек очень консервативный.
— Что сравнительно порядочно.
— А как тебе показался отец?
— У меня с любым человеком первая встреча выходит непросто. А на этот раз, наедине, тяжести не почувствовалось. Наоборот, было легко. О многом поговорили.
— О чем?
— О Еврипиде.
Мидори засмеялась очень весело.
— Во, чудак! Ну кому в голову взбредет заводить разговоры о Еврипиде у постели умирающего, которою видишь впервые в жизни?
— А разве кто-нибудь еще раздвигает ноги перед портретом покойного отца?
Мидори фыркнула, затем позвонила в колокольчик возле алтаря.
— Спокойной ночи, папа. Мы пока повеселимся. Спи спокойно. Отмучился. Мертвые уже не страдают. А если тебе и сейчас тяжело, пожалуйся богу. Скажи: разве так можно? Увидишься в раю с матерью — расслабься с нею вовсю. Я видела, какой он у тебя шикарный, когда подмывала. Держись там. Спокойной ночи.
Мы по очереди посидели в ванне и надели пижамы. Мидори дала мне почти новую отцовскую, которая оказалась маловата, но все же лучше, чем вообще ничего. Затем Мидори постелила в комнате с алтарем гостевую постель.
— Не страшно перед алтарем? — спросила она.
— Не страшно. Я же ничего плохого не делал, — улыбнулся я.
— Но пока я не усну, полежи со мной, пообнимаемся?
— Хорошо.
Обнимая ее, я несколько раз чуть не свалился с кровати. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обхватила меня руками за пояс. Правой рукой я гладил ее по спине, левой — держался за спинку кровати, чтобы не упасть. Какое там сексуальное возбуждение… У меня перед носом была голова Мидори, и ее короткие волосы иногда щекотали мне ноздри.
— Слышь? Скажи мне что-нибудь? — попросила Мидори, уткнувшись мне в грудь.
— Что, например?
— Что угодно. Чтобы мне стало приятно.
— Ты — хорошенькая.
— Мидори, — сказала она. — Имя добавляй.
— Очень хорошенькая… Мидори, — исправился я.
— Очень — это сколько?
— Хватит, чтобы обрушились горы и высохло море.
Мидори подняла на меня глаза.
— Как странно ты говоришь…
— Трогательно от тебя такое слышать, — рассмеялся я.
— Скажи еще что-нибудь хорошее.
— Я люблю тебя, Мидори.
— Как сильно?
— Как медведя весной.
— Медведя весной… — опять подняла на меня глаза Мидори. — Что это значит — «медведя весной»?
— Ты бредешь в одиночестве по весеннему лугу. Навстречу тебе выходит медвежонок с мягкой, как бархат, шерсткой и говорит: «Привет, сестричка! Поиграешь со мной в кувыркалки?» И ты весь день с ним в обнимку кувыркаешься со склона холма в зарослях клевера. Разве не прекрасно?
— Очень.
— Вот так я тебя и люблю.
Мидори опять прижалась ко мне и сказала:
— Классно. Если я тебе так нравлюсь, выполнишь все, что я попрошу? И не рассердишься?
— Конечно.
— И будешь меня беречь?
— Конечно, — повторил я и погладил ее короткие и мягкие, как у мальчика, волосы. — Не бойся, все будет хорошо.
— Но мне страшно, — сказала Мидори.
Я нежно обнял ее за плечи, и вскоре они равномерно задвигались, послышалось сонное дыхание. Я осторожно встал, пошел на кухню и выпил банку пива. Спать совершенно не хотелось. Я решил почитать, но ничего похожего на книгу в поле зрения не оказалось. Хотел было сходить в комнату Мидори, взять что-нибудь с полки, но побоялся, что разбужу ее.
Рассеянно попивая пиво, я вспомнил, что здесь вообще-то — книжный магазин. Спустился по лестнице, включил свет и окинул взглядом полки. Интересных книг было мало, бо́льшую их часть я уже читал. Однако требовалось хоть что-нибудь, и я выбрал «Под колесами» Германа Гессе: судя по выцветшей обложке, стояла она здесь целую вечность. Возле кассы я оставил деньги, сколько значилось на ценнике. По крайней мере, книжные запасы магазина Кобаяси хоть немного, но сократились.
Я сидел за столом на кухне, пил пиво и читал «Под колесами». Первый раз она мне попалась в тот год, когда я перешел в среднюю школу. И вот, спустя восемь лет я читаю ночью ту же самую книгу на кухне в доме девушки, одетый в пижаму ее покойного отца, которая мне жмет. Странное дело. В иной ситуации я вряд ли стал бы перечитывать «Под колесами».
Повесть хоть и старая, но неплохая. Я неспешно и с интересом строчку за строчкой перечитывал эту книгу в полуночной тишине кухни. На полке стояла бутылка коньяка, покрытая слоем пыли. Я отлил немного в кофейную чашку и выпил. Коньяк согрел тело, но сонливости так и не вызвал.
Около трех я потихоньку сходил проверить Мидори. Она, по-видимому, очень устала, потому что спала крепко. Фонарь торгового квартала за окном освещал кухню белым светом, будто луна. Мидори спала к нему спиной. Тело ее не шевелилось, словно заледенело. Только нагнувшись над нею, я уловил посапывание. «Поза — совсем как у отца», — подумал я.
Возле кровати так и лежала брошенная дорожная сумка, со спинки стула свисала куртка. На столе все аккуратно прибрано, на стене висит календарь со Снупи. Я приоткрыл штору и посмотрел на забытую торговую улицу. Во всех магазинах были опущены жалюзи, и лишь автоматы винной лавки, будто съежившись в ряд, терпеливо ждали рассвета[50]. Иногда воздух шелестел шинами дальнобойщиков. Я вернулся на кухню, выпил еще немного коньяку и опять раскрыл «Под колесами».
Когда я закончил книгу, начало светать. Я вскипятил чайник, выпил растворимого кофе и написал в блокноте на столе записку. «Выпил немного коньяку, купил „Под колесами“, уже рассвело, и я пойду к себе. До свидания». Потом подумал и приписал: «Ты такая милая во сне». Затем я вымыл чашку, потушил на кухне свет, спустился по лестнице, тихонько приподнял жалюзи и вышел наружу. Подумал было: вдруг соседи решат, что я взломщик, — но в шестом часу утра на улице никого не оказалось. На меня покосились только собравшиеся на крыше вороны. Я бросил прощальный взгляд на окно комнаты Мидори с бледно-розовыми занавесками, добрался до станции электрички, вышел на конечной и пошел в общагу пешком. Работала небольшая забегаловка, в которой я съел комплексный завтрак: теплый рис, суп-мисо, немного овощей под маринадом и глазунью. Обошел территорию с тыла, тихонько постучал в окно Нагасавы на первом этаже. Тот сразу же открыл створку и впустил меня к себе в комнату.
— Может, кофе? — спросил он, но я отказался, поблагодарил его и пошел к себе. Там почистил зубы, снял брюки и, нырнув в постель, крепко закрыл глаза. Вскоре пришел сон без сновидений — тяжелый, как свинцовые ворота.
Я каждую неделю писал Наоко и уже получил от нее несколько ответов. Сравнительно короткие письма. В одном из них было:
Наступил ноябрь, утром и вечером уже холодно.
Почти сразу, как ты вернулся в Токио, пришла осень. Кажется, внутри у меня образовалась глубокая дыра, и я долго не могла понять: то ли это потому, что тебя нет рядом, то ли из-за смены времен года. Мы с Рэйко часто говорим о тебе. Она тоже передает тебе привет. Она по-прежнему ко мне внимательна. Если бы не она, я бы здесь не выдержала. Когда становится печально, я плачу. Рэйко говорит: это хорошо, что я могу плакать. Но печаль очень трудно выдерживать. Когда мне печально, из мрака ночи ко мне обращаются разные люди. Будто стонут ночью от ветра деревья — так разные люди пытаются со мной заговорить. И я часто разговариваю с Кидзуки и своей старшей сестрой. Им, оказывается, тоже печально и хочется найти собеседника.
Иногда в такие тяжкие печальные вечера я перечитываю твои письма. Многие вещи внешнего мира меня беспокоят, но то, что происходит в твоем мире, меня очень успокаивает. Странно, да? Интересно, почему? Поэтому я их перечитываю по много раз, и даю почитать Рэйко. А потом мы о них разговариваем. Мне очень нравится то место, где ты пишешь об отце Мидори. Твои письма раз в неделю мы очень ждем: они тут вообще — как редкое развлечение.
Я тоже стараюсь находить на них время, но как только вижу перед собой листки бумаги, настроение сразу пропадает. Это письмо, например, я пишу, собрав в кулак всю свою волю. Потому что Рэйко ругает меня за долгое молчание. Только не пойми меня неправильно. Я о многом хочу тебе рассказать и написать — просто не могу это выразить. Поэтому письма для меня — тяжкий труд.
Мидори, судя по твоим письмам, — человек интересный. Я прочла твое письмо, и мне показалось, что ты ей нравишься. Сказала об этом Рэйко, а в ответ: «Разумеется. Мне он тоже нравится». Мы каждый день собираем грибы и каштаны, а потом их едим. Целыми днями рис — то с каштанами, то с грибами. Так вкусно, что едим — не наедимся. Правда, Рэйко по-прежнему ест мало, и только курит свои сигареты. Птицы и кролики живы-здоровы. До свидания.
Через три дня после моего двадцатилетия принесли посылку от Наоко. В посылке был виноградного цвета свитер с воротником и письмо.
Поздравляю с Днем рождения, — писала Наоко. — Желаю, чтобы твое двадцатилетие прошло счастливо. Мое, кажется, так жутко и закончится, поэтому буду рада, если ты будешь счастлив вдвойне — и за меня тоже. Правда. Свитер я связала напополам с Рэйко. Если б я вязала одна, то как раз поспела бы ко Дню святого Валентина. Половина, связанная красиво, — дело рук Рэйко, а та, что похуже, — моя. За что бы она ни бралась, все выходит очень умело и, глядя на нее, я начинаю себя глубоко ненавидеть. Еще бы — мне совсем нечем похвалиться. До свидания. Будь здоров.
В письме имелась короткая приписка от Рэйко.
Привет! Для тебя Наоко, возможно, — предел счастья, а для меня — просто девчонка, у которой руки растут не из того места. Ладно, кое-как успели доделать свитер вовремя. Как, нравится? Цвет и стиль выбирали вдвоем. С Днем рожденья!
Префектуры Японии, находящиеся в противоположных направлениях от Токио на расстоянии около 1300 км друг от друга.
2,7 литра.
В исторической части Нары по улицам свободно бродят олени, считающиеся символом города.
Второй по величине город в префектуре Аомори, знаменитый своим старинным замком и цветением сакуры.
Северная оконечность самого большого острова Японского архипелага — Хонсю.
Мыс в окрестностях города Хакодатэ.
До середины 90-х годов в Японии торговые автоматы с алкогольными напитками отключались на ночь с 23 до 5 часов.