Пламя жжет лицо. Надо его сбить. Руки. Где мои руки? Целы. Сейчас будет легче. Сорву пламя. Поднимаю правую руку и чувствую боль по всему телу. А лицо жжет. Глаза открыть страшно. Но откуда эта боль? На переносице почувствовал мягкую резину очков. Можно открыть глаза. Нужно...
Сознание возвращается какими-то толчками, импульсами. Я сбил... Удар по самолету. Огонь. Шелк парашюта. Пламя. Удар. А до этого? Бой. Шесть против одного. Нет, против меня был один... Где Степан?.. Бой над чужой территорией. Рядом с передним краем, но над чужой. Пистолет! Где мой пистолет? Глаза нужно открыть, глаза... "Ну, Василий, ну!" - приказываю себе. Лицо жжет.
Взгляд упирается прямо в небо. Странное небо - огненно-желтое. И по нему серая полоса. "Дым", - догадываюсь. Прямо надо мной со снижением идет Як-1, словно привязанный к этой полосе. Неужели Степан Карнач? Кроме Карнача и меня, здесь быть никого не должно. Значит, и его сбили.
Он тянет к своим. А где же я? Приподнять голову очень трудно, но все-таки сумел. Опять проклятая боль по всему телу. Лежу Лицом в небо. Не то на бруствере окопа, не то на краю воронки. Под спину что-то резко давит. "А, наверно, ремни парашюта", - пронеслось в голове. Повернуться нет сил. Слышу приглушенный разговор. Шаги. Руку к кобуре. Дикая боль. Небо чернеет. Куда-то проваливаюсь...
Опять голос. Откуда-то издалека. Женский. На щеках живительно-облегчающая прохлада человеческих рук. Память восстанавливается с того места, где оборвалась. Пистолет! И снова боль. На этот раз сознание возвращается окончательно. Перед глазами расплывчатые контуры лица.
- Ну вот, сокол ясный, и очнулся. Ишь, как тебя здорово ошпарило. Ничего. Перевязочку сейчас сделаем. Заживет. Все заживет, - мягкий женский говор разгоняет остатки темноты.
Пытаюсь приподняться. Нет, плохи дела, опять пронизывающая боль. Женщина поняла:
- Лежи. Лежи уж теперь. Сейчас разберемся, куда тебя.
У моей спасительницы выцветшая добела пилотка некрасиво натянута до самых ушей. Догадываюсь: чтобы волосы не мешали работе.
А сестра, ощупывая осторожно ноги, руки, по-прежнему мягко приговаривает:
- Ну вот - тут цело. Рученька тоже. С вашим братом, летчиками, тяжело. У ваших ребят убит - так убит, ранен - так сразу видно где. А вашего ранят, да еще пока падает - шишек набьет. Ничего, найдем.
Рядом тяжело ухнуло. Земля бруствера вздрогнула, больно отдало в спину. Я чуть не вскрикнул. Женщина поняла по-другому.
- Не бойся. Тут часто стреляют. На то и передний край. Да они сейчас так просто, чтобы мы не спали, - успокаивает меня сестра, продолжая делать свое дело, - ну-ка, головку повернем. Как шея?
Чем дальше осмотр, тем беспокойней становится ее голос. А я, уже расслабившись, снова теряю сознание.
...Очнулся в землянке, неярко освещенной, как всюду в прифронтовой полосе, самодельным светильником из снарядной гильзы. Около топчана, на котором я лежу, стоит невысокий майор-пехотинец. Рядом со мной, судя по всему, - врач.
Женщина, которую помню там, на бруствере окопа, зеленкой смазывает мое лицо. Врач перевязывает рану на ноге. Женщина все время что-то приговаривает, врач молчит. Я тоже молчу, терплю щиплющую боль на лице и жду, что скажет врач.
Закончив перевязку, неразговорчивый медик удрученно произнес:
- Без рентгена не уверен, но у вас, товарищ летчик, по всей видимости, что-то с позвоночником.
Пехотный майор замахал на него руками, шутливо оттолкнул от топчана.
- Брось, доктор. Не пугай пилота. Дай-ка мы с ним лучше выпьем. Как-никак, а сегодня праздник. Держи, сокол! - И он протянул мне полстакана водки, половину огурца.
- Ты, лейтенант, не слушай эту медицину. Им бы только болячки искать. Парень ты крепкий, какой там еще позвоночник может быть!..
Я машинально взял стакан, чокнулся с майором, но в голове пронзившие, как выстрел, слова врача: "Что-то с позвоночником".
- Брось, лейтенант! Давай еще выпьем. За вашего брата. Вы сегодня молодцом поработали. Нас эти две батареи, которые сейчас штурмовики разделали, три недели донимали. Тяжелые, черти! Три дня назад, - майор вздохнул, - прямое попадание снаряда в землянку моих разведчиков. Ребята только спать легли. С задания - оттуда - вернулись. А сейчас, слышь, молчат... А что ж истребителей мало было? Мы весь бой видели. Думали, не дотянешь ты до передовой. Уж очень низко выпрыгнул. Я на всякий случай распорядился: на нейтральной или у них опустишься - второй батальон в атаку, выручать. Дотянул до нас, молодец, а напарника твоего подожгли. Ну он-то далеко ушел. Не знаю, правда, долетел до аэродрома или нет - горел сильно. Ничего, сокол, война...
Майор говорил без остановки, перескакивал с одного на другое. Я видел, чувствовал его бесхитростное желание приглушить, отдалить слова врача о ранении позвоночника, так угнетавшие меня. И в то же время он искренне радовался, что я остался жив, что штурмовики хорошо отработали, и тут же тяжко переживал гибель своих разведчиков.
Каждому фронтовику довелось пережить одновременно эти, казалось бы, исключающие друг друга чувства: радость победы, того, что ты, твой друг живы, и здесь же горечь потери товарища, однополчанина, подчиненного, командира, просто незнакомого солдата.
А майор, встретив собеседника, незнакомого с его пехотными делами, иль оттого, что выпил немного, а скорей всего потому, что хотел отвлечь меня от тяжелых мыслей, говорил и говорил:
- Знаешь, лейтенант, у меня дядька есть. На Урале. Сам-то я уральский. Ему еще в первую мировую руку оторвало. Да-да, напрочь. А он до сих пор кузнецом. Одной рукой ворочает. А у тебя что - руки-ноги целы...
Знаешь, сколько у нас тут ребят легло? Нет, не сейчас. А во время десанта. Слышал, наверно, есть такой мыс, даже не мыс, а мысок - Зюк?
Понятно, что мы, летчики, изучив район полетов, знали все характерные ориентиры, тем более очертания берегов Керченского полуострова. Знали, конечно, и о том, что именно в районе мыса Зюк началась высадка десанта морской пехоты и войск 51-й армии под командованием генерал-лейтенанта В. Н. Львова. В авиацию этой армии входил и наш истребительный полк.
Высадку проводили суда Азовской флотилии под командованием контр-адмирала С. Г. Горшкова. Она началась 26 декабря сорок первого года, а, я с Николаем Буряком, Алексеем Шмыревым, Виктором Головко и другими летчиками прибыл в полк второго января уже нового, сорок второго года.
Десант войск нашей армии с севера и северо-востока на Ке;рченский полуостров, а 44-й армии в Феодосию заставил немцев оставить Керчь, отступить на запад. Но западнее Феодосии противник сумел сосредоточить резервные войска, и наступление на Крым остановилось.
К великому сожалению, мы, летчики, мало помогали наземным войскам как во время высадки десанта, так и в его дальнейших действиях. Немецкое командование сосредоточило на керченском направлении большие силы авиации и имело превосходство в воздухе.
Нет, мы не сидели сложа руки. Даже незначительными силами дрались в воздушных боях, прикрывали штурмовиков, особенно много летали на разведку. Но всего этого, конечно, было мало, непростительно мало. Об этом же говорил и майор:
- Я со своим батальоном следом за морской пехотой шел. На лайбах. Есть такие "корабли" на Азовском море. В каждой - человек по двадцать. Штормище. Лед ходит. А тут "юнкерсы". Бомба от тебя в пятидесяти метрах падает, а лайба уже вверх дном. Тогда и командир нашего полка погиб. Много погибло. Но взяли плацдарм. Понимаешь, летчик, взяли!
Майор, возбужденный воспоминаниями, горячился:
- Да, "юнкерсы"-то были, а вот вас что-то не видели.
И хотя говорил он громко, напористо, я чувствовал: не обвиняет он меня, просто жалеет, что мало было наших самолетов, что под варварскими бомбежками бессмысленно гибли его солдаты.
- Понимаю, вам тоже нелегко было. Маловато вас еще. А у нас, - майор скорбно вздохнул, - у нас... Пошли в отряде пятьсот человек, а высадились на землю меньше трехсот. А через неделю не знаю, кто и остался от первых. Из знакомых - Маруся вот, сестра, - показал он на женщину, которая первой встретила меня на земле, - ну и еще десяток-полтора бойцов. Весь полк новый. - Он закурил и уже спокойнее, поглядывая на сестру, продолжал: - Меня тоже в той заварухе ранило и с палубы сбросило. Вода ледяная. И знаешь, кто спас? Маруся! Да, она, брат! Мужики боеприпасы сгружают, оружие. А она увидела - и в воду. Тебя тоже, кстати, она вытащила. Ты не совсем к вам упал, а на брошенные окопы перед нашим передним краем. Очень уж они простреливаются хорошо, мы их и оставили. А она, не успел я и глазом моргнуть, хвать свою сумку и ползком к тебе. Я только и сообразил, что следом четырех бойцов послать. Одного на обратном пути все-таки зацепило. Вот так, сокол ясный, - почти Марусиными словами закончил майор.
Как ни занимали меня мысли о раненой ноге, обожженном лице и, главное, о позвоночнике, я не мог не проникнуться чувством величайшей признательности к этим людям. И к разговорчивому майору, и, конечно, к замечательной женщине - медсестре Марусе. Да и чем я мог отблагодарить их? Я сердцем понимал, что здесь, в этой землянке, на переднем крае стрелкового полка, где уже давно не ведут счет общим потерям, а говорят только о тех, кто погиб недавно, где просто некому вспоминать о погибших раньше, потому что те, кто мог их вспомнить, сами уже погибли, где подвиг стал повседневным делом, словами не благодарят за спасение. Больше того, эти люди сами готовы сказать тебе спасибо за то, что остался жив, за то, что дотянул до переднего края и не пришлось поднимать второй батальон в атаку. Да, и за это. Батальон в атаке - новые потери. Хотя я уверен, что майор не только бы послал людей вперед, но и сам бы пошел на выручку неизвестному летчику.
Через полчаса после моего "приземления" майор приказал снарядить взявшуюся откуда-то конную повозку. На носилках меня донесли до небольшой ложбины. Командир шел рядом, перекинув через плечо скрученный стропами парашют:
- Давай, летчик, двигай к своим. Ты и так, считай, с того света вернулся. У тебя и парашют горел, пока ты спускался. Давай, сокол, летай. Заварушка у нас тут в любой день начаться может. Давно друг против друга сидим, зубы точим...
Не знаю, дошел ли майор до победы... Не знаю, к сожалению, ни имени его, ни фамилии. Никто его по имени-отчеству не называл в той фронтовой землянке. Жива ли медсестра Маруся? Мне неизвестно. Но людей, которые сделали для моего спасения все, что могли в этот первомайский, чуть не ставший для меня трагическим день, запомнил навсегда.
Бойцы довезли меня до небольшого села Семисотка. Я знал, что здесь расположен полевой аэродром одного из полков нашей дивизии. В санчасти как следует обработали ожоги, перевязали. Спина не то стала меньше болеть, не то я начал к этому привыкать. Мог даже, правда с трудом - жгучая боль пронизывала все тело, - приподняться на локтях.
Нужно как-то добираться до своего полка, хотя бы сообщить о себе. Не покидала мысль о Степане Карначе. Успел ли сесть? Майор прав, его самолет весь был в дыму. В любой момент мог взорваться. Видел ли Степан, как сбили меня? Что думают обо мне в полку?
В маленькой палате санчасти кроме меня находились еще два человека. Один - тоже раненый летчик, из местного полка, второй, как оказалось, адъютант командующего ВВС 51-й армии генерал-лейтенанта авиации Е. М. Белецкого. Адъютант то ли в силу своего служебного положения, то ли по характеру был не из разговорчивых. Мы даже не могли узнать, ранен он или просто болен. Но главным было то, что к вечеру в палату зашел, на ходу сняв фуражку и поглаживая полысевшую голову, генерал Белецкий.
Обратил внимание генерал и на меня, на мою "впечатляющую" внешность. Кожа на лице успела превратиться в волдыри, обильно покрашенные зеленкой. Бинтовать лицо не стали: на свежем воздухе заживет скорей.
Я решил воспользоваться вниманием генерала. Когда он спросил, что случилось, постарался почетче доложить, кто я, откуда. Коротко рассказал про воздушный бой.
Да, Белецкий уже слышал, что штурмовики сегодня отработали отменно. А вот про истребителей... Генерал собирался уходить, когда я попросил его сообщить обо мне подполковнику Кутихину. Он пообещал:
- Обязательно! Сделаю, лейтенант.