Меня не арестовали в полном смысле этого слова, но приставили ко мне копов и отвезли в управление полиции Далласа на патрульном автомобиле. Когда мы подъезжали, люди (некоторые — репортеры, большинство — самые обычные) стучали по окнам, заглядывали в кабину. Беспристрастно, отстраненно я задавался вопросом, а не хотят ли они вытащить меня из автомобиля и линчевать за попытку покушения на президента. Меня это не волновало. Что волновало — так это залитая кровью рубашка. Я хотел ее снять. Я также хотел носить ее вечно. Рубашку залила кровь Сейди.
Ни один из копов на переднем сиденье не задавал мне вопросов. Полагаю, кто-то приказал им не задавать. Если бы задали, я бы не ответил. Я мог думать, потому что хладнокровие возвращалось ко мне. Я натягивал его на себя, как броню. Я мог это исправить. Я собирался это исправить. Но сначала мне предстояли весьма долгие разговоры.
Меня поместили в комнату, белую как снег. В ней стояли стол и три стула. Я сел на один. Снаружи звенели телефоны и стрекотал телетайп. Люди входили и выходили, говорили громко, иногда кричали, даже смеялись. В смехе слышались истерические нотки. Так смеются люди, знающие, что прошли по лезвию ножа, увернулись от пули, если можно так выразиться. Наверное, так смеялся Эдвин Уокер вечером десятого апреля, когда разговаривал с репортерами, вычесывая из волос осколки стекла.
Те самые два копа, которые привели меня из Техасского хранилища школьных учебников, обыскали меня и забрали мои вещи. Я спросил, могу ли я принять два оставшихся пакетика «Гудис». Копы посовещались, порвали пакетики, высыпали порошок на стол, изрезанный инициалами и прижженный окурками. Один послюнявил палец, попробовал порошок, кивнул.
— Вода нужна?
— Нет. — Я смахнул порошок на ладонь и высыпал в рот. Горький. Ну и ладно.
Один из копов вышел. Второй попросил снять окровавленную рубашку. Я с неохотой снял и протянул ему. Потом нацелил на него палец.
— Я знаю, что это вещественная улика, но отнеситесь к ней с уважением. На ней кровь женщины, которую я любил. Возможно, для вас это ничего не значит, но это кровь женщины, которая помогла предотвратить убийство президента Кеннеди, и она заслуживает уважения.
— Нам только нужно сделать анализ крови.
— Хорошо. Но занесите ее в список моих личных вещей. Я хочу, чтобы мне ее вернули.
— Конечно.
Ушедший коп вернулся с простой белой майкой. Она напоминала ту, что была на Освальде — или была бы — на фотографии, которую сделали в полиции вскоре после его ареста в кинотеатре «Техас».
Я прибыл в белую комнату, предназначенную для допросов, в двадцать минут второго. Примерно через час (точно сказать не могу, потому что часов на стене не было, а мой новый «Таймекс» забрали с остальными вещами) те же два копа привели ко мне человека, давнего знакомца: доктора Малькольма Перри, который нес в руке большой черный саквояж сельского врача. Я с изумлением уставился на него. Потом понял, что его привезли сюда потому, что отпала необходимость вытаскивать пулю и осколки кости из мозга Джона Кеннеди. Река истории уже текла по новому руслу.
— Привет, доктор Перри.
Он кивнул:
— Добрый день, мистер Амберсон. — При нашей последней встрече он называл меня Джордж. Если бы у меня возникли опасения, что я под подозрением, теперь им предстояло окрепнуть. Но я не боялся. Я там был, и я знал, что должно произойти. Бонни Рэй Уильямс уже все им рассказал. — Как я понимаю, вы вновь травмировали колено.
— К сожалению, да.
— Давайте поглядим.
Он попытался поднять наверх мою левую брючину и не смог. Колено слишком распухло. Когда он достал ножницы, оба копа шагнули вперед и вытащили револьверы. Направили в пол, но пальцы держали у предохранительных скоб. Доктор Перри в недоумении глянул на них, потом принялся резать штанину по шву. Осмотрел, пальпировал, достал шприц, откачал жидкость. Я скрипел зубами и ждал, когда все закончится. Он порылся в саквояже, отыскал эластичный бинт. Плотно завязал колено. Стало легче.
— Я могу дать вам обезболивающее, если эти господа не возражают.
Они не возражали, в отличие от меня. Приближался самый важный момент, как для меня, так и для Сейди. И я хотел встретить его с ясной головой, не затуманенной лекарствами.
— У вас есть «Гудис паудер» от головной боли?
Перри наморщил нос, словно унюхал что-то дурное.
— У меня есть байеровский аспирин и эмприн. Эмприн чуть сильнее.
— Тогда дайте его. Доктор Перри?
Он поднял голову, оторвавшись от саквояжа.
— Мы с Сейди не сделали ничего плохого. Она отдала жизнь за свою страну… и я отдал бы свою за нее. Просто не было шанса.
— Если так, позвольте мне первым поблагодарить вас. От лица всей страны.
— Президент. Где он сейчас? Вы знаете?
Доктор Перри посмотрел на копов, вопросительно изогнув брови. Они переглянулись, потом один ответил:
— Отправился в Остин, чтобы выступить на обеде, как и планировалось. Не знаю, либо он храбр до безумия, либо просто глуп.
Может, подумал я, «Борт номер один» рухнет на землю и убьет и его, и всех, кто полетел с ним. Может, он умрет от инфаркта или инсульта. Может, еще какой-нибудь чокнутый храбрец разнесет его красивую голову. Борется ли упрямое прошлое со всеми изменениями так же активно, как и с тем, кто привнес их? Я не знал. Меня это не волновало. Что бы ни случилось с Кеннеди, с этого момента оно не имело ко мне никакого отношения.
— Я слышал по радио, что Джеки с ним нет, — добавил Перри. — Он отправил ее на ранчо вице-президента в Джонсон-Сити. Собирается присоединиться к ней на выходные, как и планировалось. Если то, что вы говорите, правда, Джордж…
— Я думаю, достаточно, док, — вмешался один из копов. Мысленно я с ним согласился: главное, для Малькольма Перри я вновь стал Джорджем.
Доктор Перри — врачи не любят, когда их прерывают — продолжил как ни в чем не бывало:
— Если все, что вы говорите, правда, тогда в недалеком будущем вас ждет поездка в Вашингтон. И очень даже вероятно, награждение медалью в Розовом саду.
После его ухода я вновь остался один. Не совсем один — Сейди делила со мной эту белую комнату. Как мы танцевали, прошептала она перед тем, как уйти из этого мира. Я закрывал глаза и видел ее в ряду других девушек, трясущую плечами и танцующую мэдисон. Она смеялась, волосы летели, и никакие шрамы не уродовали ее лицо. Пластическая хирургия 2011 года могла исправить многое из того, что натворил нож Клейтона, но, думаю, я располагал более совершенной методикой. Если, конечно, получил бы шанс применить ее на практике.
Мне позволили скорбеть два часа, прежде чем дверь комнаты для допросов открылась вновь. Вошли двое мужчин. Один, в белом стетсоне, с лицом, напоминающим морду бассета, представился Уиллом Фритцем, капитаном далласской полиции. Он принес с собой портфель — не мой, что очень меня порадовало.
У второго мужчины, с тяжелой челюстью, двойным подбородком и красной физиономией выпивохи, короткие черные волосы блестели бриолином. В его острых, проницательных глазках читалась тревога. Из внутреннего кармана пиджака он достал корочки со служебным удостоверением и открыл их.
— Джеймс Хости, мистер Амберсон. Федеральное бюро расследований.
Да, у тебя есть повод для тревоги, подумал я. Это тебе поручили приглядывать за Ли, так ведь, агент Хости?
— Мы хотим задать вам несколько вопросов, мистер Амберсон, — начал Уилл Фритц.
— Да, — кивнул я, — а я хочу выбраться отсюда. К людям, которые спасают президента Соединенных Штатов, обычно не относятся как к преступникам.
— Ну зачем вы так, — вмешался агент Хости. — Мы ведь прислали вам врача. И не просто врача — вашего врача.
— Задавайте вопросы, — ответил я.
И готовьтесь со мной станцевать.
Фритц открыл портфель и достал полиэтиленовый мешок, какие полиция использует для хранения вещественных улик. В этом мешке лежал мой револьвер тридцать восьмого калибра.
— Мы нашли его около баррикады, которую соорудил Освальд из картонных коробок с книгами, мистер Амберсон. Как вы думаете, это его револьвер?
— Нет, это «полис спешл». Он мой. У Ли был револьвер, но модели «Виктори». Если вы не нашли его при нем, тогда револьвер в том месте, где он жил.
Фритц и Хости изумленно переглянулись, потом посмотрели на меня.
— Так вы признаете, что знали Освальда, — высказался за двоих Фритц.
— Да, но не настолько хорошо. Я не знал, где он живет в Далласе, иначе пошел бы туда.
— Так уж вышло, что он снял комнату на Бекли-стрит. Зарегистрировался как О.Х. Ли. Вроде бы он пользовался и другим именем, Алик Хайделл. Получал на это имя почту.
— Жена и дочка не с ним? — спросил я.
Хости улыбнулся. Второй подбородок расползся в обе стороны на полмили.
— Кто здесь задает вопросы, мистер Амберсон?
— И вы, и я, — ответил я. — Я рисковал жизнью, чтобы спасти президента, а моя невеста отдала за него жизнь, и я думаю, что имею право задавать вопросы.
Теперь я ждал их хода, чтобы понять, насколько они крутые. Мне бы пришлось очень нелегко, если бы они действительно верили, что я с Освальдом в одной лодке. И все прошло бы как по маслу, если бы они не хотели в это верить. Как обычно, в реальности получилось нечто среднее.
Фритц покрутил на столе полиэтиленовый пакет с лежащим в нем револьвером.
— Я расскажу вам, что могло произойти, мистер Амберсон. Не скажу, что именно так и произошло, но вам придется убеждать нас, что это все выдумки.
— Понятно. Вы позвонили родителям Сейди? Они живут в Саванне. Вам также следовало связаться с Диконом Симмонсом и Эллен Докерти из Джоди. Они заменяли ей родителей. — Я на мгновение задумался. — Мне тоже. Я собирался попросить Дека стать шафером на нашей свадьбе.
Фритц меня словно и не услышал.
— Произойти могло следующее. Вы и ваша девушка участвовали в этом вместе с Освальдом. И возможно, в самом конце струсили.
Вечно популярная теория заговора. Ну куда без нее?
— Возможно, в последнюю минуту вы осознали, что собрались застрелить самого могущественного человека в этом мире, — вставил Хости. — Вам открылась истина. И вы остановили Освальда. В этом случае вы можете рассчитывать на снисхождение.
Да. Под снисхождением понимались сорок, а то и пятьдесят лет в Ливенуорте на кукурузе и сыре вместо смерти на техасском электрическом стуле.
— Тогда почему мы не находились наверху вместе с ним, агент Хости? Зачем барабанили в дверь и просили, чтобы нам ее открыли?
Хости пожал плечами: Мол, ты и расскажи.
— Если бы мы планировали убийство, вы бы видели меня с ним, потому что я знаю, что вы держали его под частичным наблюдением. — Я наклонился вперед. — Почему вы не остановили его, агент Хости? Это была ваша работа.
Он отшатнулся, словно я вскинул кулак. Его щеки покраснели еще сильнее.
Хотя бы на несколько мгновений мое горе смешалось со злобной радостью.
— ФБР приглядывало за ним, потому что сначала он сбежал в Россию, потом вернулся в Соединенные Штаты и, наконец, пытался сбежать на Кубу. Он долгие месяцы раздавал на улицах прокастровские листовки, прежде чем устроил сегодняшнее чудовищное шоу.
— Откуда вы все это знаете? — рявкнул Хости.
— Потому что он мне об этом рассказывал. И что происходит потом? Президент, который сделал все, что в его силах, чтобы сковырнуть Кастро с насеста, приезжает в Даллас. Работая в Хранилище школьных учебников, Ли получает возможность лицезреть кортеж президента из первого ряда. Вы это знали и ничего не сделали.
Фритц смотрел на Хости, на его лице читался ужас. Не сомневаюсь, что агент горько сожалел о присутствии на допросе далласского копа, но что он мог сделать? Фритц находился на своей территории.
— Мы не считали его угрозой, — выдавил из себя Хости.
— Что ж, тогда вы определенно допустили ошибку. Что он написал в той записке, которую попросил передать вам, Хости? Я знаю, Ли заходил в вашу контору и оставил записку, когда ему сказали, что вас нет на месте, но он не поделился со мной ее содержанием. Просто улыбнулся своей «а пошли вы все» улыбочкой. Мы говорим о человеке, убившем женщину, которую я любил, поэтому, думаю, я имею право знать. Он собирался сделать нечто такое, что заставит мир ахнуть и обратить на него внимание? Это он написал? Готов спорить, что да.
— Любая информация о мистере Освальде касается только Бюро.
— Я не думаю, что вы сможете ее показать. Готов спорить, что записка давно уже превратилась в горстку пепла и смыта в унитаз, по приказу мистера Гувера.
Если еще не превратилась, то обязательно превратится. Я прочитал об этом в записях Эла.
— Если вы такой невинный, — подал голос Фритц, — скажите нам, откуда вы знали Освальда и почему ходите с оружием.
— И почему у дамы в сумочке мясницкий нож с кровью на нем.
Последняя фраза показалась мне опасной.
— У дамы кровь везде! — крикнул я. — На одежде, на туфлях, в сумочке! Этот сукин сын прострелил ей грудь, или вы не заметили?
— Успокойтесь, мистер Амберсон, — посоветовал Фритц. — Никто ни в чем вас не обвиняет.
С подтекстом: пока.
Я глубоко вдохнул.
— Вы говорили с доктором Перри? Вы прислали его, чтобы он осмотрел меня и подлатал мое колено, так что наверняка говорили. Значит, вам известно, что в августе этого года меня избили до полусмерти. Организовал избиение — и принимал в нем участие — букмекер по имени Акива Рот. Я не думаю, что он хотел так меня отделать, но, возможно, какие-то мои слова очень его разъярили. Я не помню. С того дня я многое не могу вспомнить.
— Почему вы не обратились в полицию после того, как это произошло?
— Потому что я находился в коме, детектив Фритц. А когда вышел из нее, ничего не помнил. Когда память начала возвращаться ко мне — во всяком случае, отчасти, — я вспомнил, что Рот говорил о своей связи с букмекером из Тампы, с которым мне приходилось иметь дело, и о мафиози из Нового Орлеана, которого зовут Карлос Марчелло. И понял, что идти в полицию рискованно.
— Вы говорите, что управление полиции Далласа куплено? — Я не знал, действительно ли Фритц рассердился или только прикидывается, да меня это и не волновало.
— Я говорю, что смотрю «Неприкасаемых» и знаю, что мафия доносчиков не жалует. Я купил револьвер для самозащиты — это мое право согласно Второй поправке — и носил его при себе. — Я кивнул на пластиковый мешок. — Этот револьвер.
— Где вы его купили? — спросил Хости.
— Не помню.
— Ваша амнезия очень удобна, да? — прорычал Фритц. — Совсем как в «Тайной буре» или в «Как вращается мир».
— Поговорите с Перри, — повторил я. — И еще раз взгляните на мое колено. Я вновь повредил его, поднимаясь на шестой этаж, чтобы спасти президенту жизнь. Об этом я расскажу прессе. Расскажу и о том, что за выполнение долга американского гражданина меня наградили допросом в этой жаркой маленькой комнате, не предложив даже стакана воды.
— Вы хотите воды? — спросил Фритц, и я понял, что все обернется как нельзя лучше, если я не допущу ошибки. Президент находился на волосок от смерти, но остался в живых. И этой парочке — не говоря уже о начальнике полиции Далласа Джессе Карри — очень нужен герой-спаситель. А после гибели Сейди у них остался только я.
— Нет, — ответил я, — но не отказался бы от кока-колы.
В ожидании колы я думал о словах Сейди: Мы оставляем след шириной в милю. Она говорила правду, но, возможно, я мог обратить это себе на пользу. Если, конечно, некий водитель эвакуатора ремонтной мастерской одной автозаправочной станции «Эссо» в Форт-Уорте сделал все то, о чем говорилось в записке, оставленной под дворником «шевроле».
Фритц закурил и пододвинул пачку ко мне. Я покачал головой, и он ее убрал.
— Расскажите нам, откуда вы его знаете, — предложил он.
Из моих слов следовало, что я познакомился с Ли на Мерседес-стрит и какое-то время мы общались. Я слушал его разглагольствования о пороках фашистско-империалистической Америки и об удивительном социалистическом государстве, которое рождалось на Кубе. Куба — это идеал, утверждал он. Россию захватили никчемные бюрократы, и по этой причине он оттуда уехал. На Кубе же правил дядюшка Фидель. Ли не утверждал, что дядюшка Фидель ходит по воде, но намекал на это.
— Я думал, что он чокнутый, но мне нравилась его семья. — В этом я не покривил душой. Мне действительно нравилась его семья, и я действительно думал, что он чокнутый.
— Как вышло, что профессиональный учитель поселился в таком дерьмовом районе Форт-Уорта? — спросил Фритц.
— Я писал роман. Понял, что, работая в школе, мне его не написать. Мерседес-стрит — дно, зато жилье там стоит дешево. Я думал, что на книгу уйдет год, а это означало, что сбережения придется растянуть. Когда становилось совсем тошно, я представлял себе, что живу на чердаке на Левом берегу[162].
Фритц. Ваши сбережения включали деньги, выигранные у букмекеров?
Я. По части этого вопроса я воспользуюсь Пятой поправкой.
Фритц рассмеялся.
Хости. Итак, вы познакомились с Освальдом и сдружились с ним.
— Сдружился — громко сказано. Нельзя стать близким другом безумца. По крайней мере я таким не стал.
— Продолжайте.
Ли и его семья съехали; я остался. Однажды, совершенно неожиданно, он позвонил, чтобы сказать, что они с Мариной живут на Элсбет-стрит в Далласе. Сказал, что там округа получше, арендная плата мизерная и полно пустующих квартир. Я сообщил Фритцу и Хости, что к тому времени устал от Мерседес-стрит. Поэтому поехал в Даллас, встретился за ленчем с Ли в кафетерии «Вулвортса», а потом прогулялся с ним по окрестностям. В итоге арендовал нижнюю квартиру в доме 214 по Западной Нили-стрит. А когда освободилась верхняя, дал знать Ли. Типа услуга за услугу.
— Его жене на Элсбет-стрит не нравилось, — добавил я. — Западная Нили-стрит находилась буквально за углом, но дом был куда лучше. И они переехали.
Я понятия не имел, насколько тщательно они будут проверять мою историю, какие выводы сделают из хронологии событий, из того, что скажет им Марина, но только все это было не важно. Мне требовалось выиграть время. И даже наполовину правдивая история могла привести к желанному результату, потому что у агента Хости были веские причины сдувать с меня пылинки. Если бы я рассказал все, что знал о его отношениях с Освальдом, ему пришлось бы до конца карьеры морозить зад в Фарго.
— Потом произошло событие, которое заставило меня навострить уши. В прошлом апреле. В пасхальную неделю. Я сидел за кухонным столом, работал с рукописью, когда к дому подъехал роскошный автомобиль — думаю, «кадиллак» — и из него вышли двое. Мужчина и женщина. Хорошо одетые. Они привезли набивную игрушку для Джуни. Это…
Фритц. Мы знаем, кто такая Джун Освальд.
— Они поднялись по наружной лестнице, и я услышал, как мужчина — он говорил вроде бы с немецким акцентом, очень громко — спросил: «Ли, как ты мог промахнуться?»
Хости наклонился вперед. Его глаза так широко раскрылись, что заняли половину мясистого лица.
— Что?
— Вы меня слышали. Поэтому я заглянул в газеты, и знаете что? Четырьмя или пятью днями раньше кто-то стрелял в отставного генерала. Большую шишку с крайне правыми взглядами. Именно таких и ненавидел Ли.
— И что вы сделали?
— Ничего. Я знал, что у него есть револьвер — однажды Ли мне его показал, — но в газете говорилось, что в Уокера стреляли из винтовки. А кроме того, тогда меня прежде всего интересовало самочувствие моей девушки. Вы спрашивали, почему она носила в сумочке нож. Ответ прост: она боялась. На нее тоже напали, только не мистер Рот. Бывший муж. Он сильно ее изуродовал.
— Мы видели шрам, — кивнул Хости, — и сожалеем о вашей утрате.
— Благодарю, — ответил я, подумав: Судя по твоей физиономии, не очень-то ты сожалеешь. — В сумочке лежал тот самый нож, с которым ее бывший — его звали Джон Клейтон — набросился на нее. Она всюду носила его с собой. — Я вспомнил ее слова: Хотела иметь что-то для самозащиты, на всякий случай… И еще: И это тот самый всякий случай, да? Тот самый классический всякий случай?
Я на минуту закрыл лицо руками. Они ждали. Я опустил руки и продолжил бесстрастным голосом Джо Фрайди[163]. Только факты, мэм.
— Я сохранил за собой квартиру на Западной Нили, но большую часть лета провел в Джоди, заботясь о Сейди. К книге интерес потерял, подумывал о том, чтобы вновь учить детей в Денхолмской объединенной школе. Потом наткнулся на Акиву Рота и его громил. Сам попал в больницу. После того как меня выписали, оказался в реабилитационном центре, который называется «Эден-Фоллоус».
— Я его знаю, — кивнул Фритц. — Там все приспособлено для выздоравливающих.
— Да, а Сейди стала моей главной помощницей. Я ухаживал за ней, когда ее порезал муж. Она заботилась обо мне после того, как меня избили Рот и его прихвостни. Так случается. Возникает… ну, не знаю… некая гармония.
— Все происходит по какой-то причине, — важно изрек Хости, и мне очень захотелось перегнуться через стол и начать молотить кулаками по его красному мясистому лицу. Совсем не потому, что он ошибался. По моему скромному мнению, все действительно происходит по какой-то причине, но нравится ли нам эта причина? Редко.
— В конце октября доктор Перри разрешил мне ездить на небольшие расстояния. — Я откровенно лгал, но вряд ли они сразу бросятся с расспросами к Перри… а если соберутся превратить меня в Американского героя, не станут спрашивать вовсе. — В прошлый вторник я поехал в Даллас, чтобы взглянуть на свою квартиру на Западной Нили. Чистая блажь. Хотел посмотреть, а вдруг вернутся какие-то воспоминания?
Я действительно ездил на Нили-стрит, но для того, чтобы достать из-под крыльца револьвер.
— Потом отправился на ленч в «Вулвортс», как в прежние времена. И за стойкой сидел Ли, ел тунца на ржаном хлебе. Я сел рядом, спросил, что он поделывает, и он пожаловался, что ФБР достает его и жену. Сказал: «Я собираюсь научить этих ублюдков не связываться со мной, Джордж. Включи телевизор в пятницу и, возможно, кое-что увидишь».
— Матерь Божья! — воскликнул Фритц. — И вы связали его слова с визитом президента?
— Сначала — нет. Я никогда не следил за передвижениями Кеннеди по стране; я республиканец. — Две лжи по цене одной. — А кроме того, Ли сразу переключился на свою любимую тему.
Хости. Куба.
— Точно. Куба и да здравствует Фидель. Он даже не спросил, почему я хромаю. Его занимали исключительно свои проблемы, знаете ли, но в этом весь Ли. Я купил ему пудинг с заварным кремом — в «Вулвортсе» его готовят отменно, а стоит он всего четвертак — и спросил, где он работает. Он ответил, что в Техасском хранилище школьных учебников на улице Вязов. Говорил об этом, широко улыбаясь, будто считал разгрузку фургонов и перетаскивание коробок с книгами самым приятным делом в мире. Конечно же, чуть ли не всю его болтовню я пропустил мимо ушей, потому что мне не давала покоя нога, да и голова начала болеть. Я поехал в «Эден-Фоллоус», прилег, а когда проснулся, из памяти выскочила реплика этого парня с немецким акцентом, насчет как-ты-мог-промахнуться. Я включил телевизор, и там говорили о визите президента. Вот тут я заволновался. Пролистал ворох газет в гостиной, нашел статью о маршруте кортежа и увидел, что он проходит у Хранилища учебников. Я думал об этом всю среду.
Они уже наклонились над столом, жадно ловя каждое слово. Хости что-то записывал, не глядя в блокнот. Хотелось бы знать, удалось ли ему потом прочитать эти записи.
— Я спросил себя: Может, он и вправду это задумал? И ответил себе: Нет, Ли горазд трепаться, но на дело не пойдет. Так и рассуждал сам с собой. Вчера утром позвонил Сейди, рассказал ей обо всем, спросил ее совета. Она позвонила Деку — Деку Симмонсу, человеку, который, по моему мнению, заменил ей отца, — потом мне. Сказала, что я должен сообщить полиции.
— Я не хочу усиливать боль вашей утраты, сынок, — вставил Фритц, — но если бы вы это сделали, ваша подруга осталась бы в живых.
— Подождите. Вы еще не слышали всю историю. — Я тоже, потому что выдумывал на ходу. — Я сказал ей и Деку: никаких копов, этот парень может пострадать зазря, если не виноват. Вы должны понимать, что Ли едва сводил концы с концами. Мерседес-стрит — дно, и Западная Нили немногим лучше, но меня это устраивало. Я мужчина одинокий и писал книгу. Плюс в банке у меня лежат какие-то деньги. А Ли… У него красавица жена и две дочери, одна только-только родилась, и ему с трудом удавалось обеспечивать их. Плохим парнем я бы его не назвал…
Тут возникло неодолимое желание коснуться носа, чтобы убедиться, что он не растет.
— …но он был первостатейным мудаком, пардон за мой французский. Из-за этих безумных идей у него не складывалось с работой. По его словам, стоило ему куда-то устроиться, вмешивалось ФБР и ему указывали на дверь. Так случилось и с его работой в фотолаборатории.
— Это чушь собачья, — фыркнул Хости. — В своих проблемах этот парень винил всех, хотя создавал их исключительно сам. Кое в чем мы полностью с вами согласны, Амберсон. Он был первостатейным мудаком, и мне жаль его жену и детей. Чертовски жаль.
— Да? Рад за вас. В любом случае он работал, и я не хотел, чтобы ему дали пинка под зад только из-за его болтливого рта… а болтать он умел. Я сказал Сейди, что собираюсь пойти к книгохранилищу завтра — то есть сегодня, — чтобы проверить, чем он занимается. Она заявила, что пойдет со мной. Я сказал «нет». Если Ли действительно рехнулся и что-то задумал, ей будет грозить опасность.
— Он выглядел рехнувшимся, когда вы разговаривали с ним за ленчем? — спросил Фритц.
— Нет, держался невозмутимо, как и всегда. — Я наклонился к нему. — Я хочу, чтобы эту часть вы выслушали очень внимательно, детектив Фритц. Я знал, что она решила поехать со мной, что бы я ей ни сказал. Я слышал это в ее голосе. Вот я и удрал. Я сделал это, чтобы защитить ее. На всякий случай.
И это классический случай самозащиты, прошептала Сейди у меня в голове. Ей предстояло жить там, пока я вновь не увижу ее во плоти. И я поклялся, что увижу, несмотря ни на что.
— Я собирался провести ночь в отеле, но выяснилось, что свободного номера не найти. Тогда подумал о Мерседес-стрит. Я отдал ключ от дома 2706, где жил, но у меня оставался ключ от дома 2703 на другой стороне улицы, где жил Ли. Он дал мне его, чтобы я мог поливать комнатные растения.
Хости. У него были комнатные растения?
Я не отрывал глаз от Уилла Фритца.
— Сейди встревожилась, когда обнаружила, что я сбежал из «Эден-Фоллоус». Дек тоже. Поэтому он позвонил в полицию. Не один раз — несколько. И всякий раз коп, снимавший трубку, советовал ему не пороть чушь и обрывал связь. Я не знаю, записывал ли кто эти звонки на магнитофон, но Дек это подтвердит, и ему нет нужды врать.
Теперь пришла очередь Фритца багроветь.
— Если бы вы знали, сколько мы получили звонков с предупреждением о смертельной…
— Не сомневаюсь. А людей у вас в обрез. Только не говорите мне, что Сейди осталась бы жива, если бы мы заранее позвонили в полицию. Не говорите мне этого, хорошо?
Он промолчал.
— Как она вас нашла? — спросил Хости.
Об этом я мог не лгать и сказал правду. Потом они спросили о нашей поездке с Мерседес-стрит в Форт-Уорте до Техасского хранилища школьных учебников в Далласе. Эту часть истории я полагал наиболее опасной. Меня не волновал Ковбой-Студебекер. Сейди полоснула его ножом, но лишь после того, как он пытался украсть у нее сумочку. Его колымага доживала последние дни, и скорее всего ковбой даже не стал заявлять об угоне в полицию. Разумеется, мы угнали еще один автомобиль, но, учитывая поджимавшее нас время, полиция не стала бы предъявлять мне обвинения. Если бы попыталась, пресса распяла бы ее. Что меня волновало, так это красный «шевроле» с задними плавниками, напоминающими женские брови. В багажнике лежали два чемодана, но объяснить их появление там не составило бы труда: мы провели в «Кэндлвуд бунгалос» не один непристойный уик-энд. Однако если бы они заглянули в тетрадку Эла Темплтона… об этом мне не хотелось даже думать.
В дверь комнаты допросов осторожно постучали, и появилась голова одного из копов, доставивших меня в участок. Сидя за рулем патрульного автомобиля и просматривая вместе со своим напарником мои личные вещи, он выглядел типичным суровым копом из криминального фильма. Теперь же, когда на его лице читалась неуверенность, а глаза горели от волнения, я увидел, что он не старше двадцати трех. На коже еще оставались юношеские прыщи. За ним толпились люди (в форме и без), и все они пытались взглянуть на меня. Фритц и Хости нервно повернулись к незваному гостю.
— Господа, извините, что прерываю, но мистера Амберсона просят подойти к телефону.
Мясистое лицо Хости густо покраснело.
— Сынок, мы ведем допрос, и мне без разницы, кто ему звонит, пусть даже президент Соединенных Штатов.
Коп шумно сглотнул. Его кадык непрерывно ходил вверх-вниз.
— Э… господа… ему звонит президент Соединенных Штатов.
Как выяснилось, разница все-таки была.
Они повели меня по коридору к кабинету начальника Карри. Фритц поддерживал меня под одну руку, Хости — под другую. Поскольку они взяли на себя шестьдесят или семьдесят фунтов моего веса, я практически не хромал. Коридор забили репортеры, телекамеры и мощные лампы, которые подняли температуру воздуха градусов до ста. Эти люди — стоявшие на одну ступень выше папарацци — не имели никакого права находиться в полицейском участке после попытки покушения на убийство президента, но меня они не удивили. В другой реальности они также толпились здесь после ареста Освальда, и никто их не выгонял. Насколько я знал, никто даже не заикнулся об этом.
Хости и Фритц с каменными лицами прокладывали путь сквозь толпу. Вопросы сыпались и на них, и на меня. Хости крикнул:
— Мистер Амберсон сделает заявление для прессы после того, как сообщит властям всю необходимую информацию!
— Когда? — гаркнул кто-то.
— Завтра, послезавтра, может, на следующей неделе!
Послышались стоны, вызвавшие у Хости улыбку.
— Может, в следующем месяце. А сейчас президент Кеннеди ждет, когда он возьмет трубку, так что пропустите нас!
Они раздались в стороны, треща как сороки.
Устройства для охлаждения воздуха в кабинете начальника Карри ограничивались единственным вентилятором, который стоял на книжной полке, но движущийся поток вызывал божественные ощущения после спертости комнаты для допросов и коридорной жары. Посреди стола стоял черный телефонный аппарат со снятой трубкой. Здесь же лежала и папка с надписью «ЛИ Х. ОСВАЛЬД» на обложке. Совсем тоненькая.
Я взял трубку.
— Алло?
От гнусавого новоанглийского голоса у меня по спине побежали мурашки. Я говорил с человеком, который сейчас лежал бы в морге, если бы не мы с Сейди.
— Мистер Амберсон? Это Джек Кеннеди. Я… э… понимаю, что мы с женой обязаны вам… э… своей жизнью. Я также понимаю, что вы потеряли очень близкого вам человека. — Вместо близкого получилось «блиского», как я и привык слышать с детства.
— Ее звали Сейди Данхилл, мистер президент. Освальд застрелил ее.
— Я очень сожалею о вашей… э… утрате, мистер Амберсон. Могу я называть вас… э… Джордж?
— Если вам угодно. — Подумав при этом: Такого разговора не может быть. Мне пригрезилось.
— Страна отблагодарит ее подобающе… и выразит вам свое сочувствие, я в этом уверен. Позвольте мне… э… быть первым, кто это делает.
— Благодарю вас, мистер президент. — Мое горло сжималось, и я мог лишь шептать. Я видел ее глаза, такие яркие, когда она умирала у меня на руках. Джейк, как мы танцевали. Волновало ли подобное президентов? Они вообще знали об этом? Может, лучшие знали. Может, потому они и служили стране.
— Есть… э… еще один человек, который хочет вас поблагодарить, Джордж. Моей жены здесь нет, но она… э… собирается позвонить вам этим вечером.
— Мистер президент, я не знаю, где буду этим вечером.
— Она вас найдет. Она… э… становится очень решительной, когда хочет кого-то поблагодарить. А теперь скажите мне, Джордж, как вы?
Я ответил, что у меня все хорошо, пусть и соврал. Он пообещал в самом скором времени увидеться со мной в Белом доме, и я поблагодарил его, заранее сомневаясь, что мне предстоит визит в Белый дом. И во время этого разговора-грезы, когда вентилятор гнал воздух на мое потное лицо, а матовое стекло верхней панели двери в кабинет начальника Карри освещалось мощными лампами телевизионщиков, в моей голове стучали два слова:
Я спасен. Я спасен. Я спасен.
Президент Соединенных Штатов позвонил из Остина, чтобы поблагодарить меня за спасение его жизни, и теперь я чувствовал себя в безопасности. Теперь я мог сделать то, что требовалось.
Через пять минут после завершения этого сюрреалистического разговора с Джоном Фицджеральдом Кеннеди Хости и Фритц спустились со мной по лестнице черного хода в гараж, где Джек Руби застрелил Освальда. Тогда в нем толпился народ, ожидая, когда убийцу выведут, чтобы отвезти в окружную тюрьму. Теперь он пустовал, и наши шаги гулко отдавались от стен. Мои телохранители доставили меня в отель «Адольф», и я не удивился, оказавшись в том самом номере, где жил по приезде в Даллас. Говорят, все возвращается на круги своя, и хотя я так и не могу понять, кто эти загадочно мудрые маги, изрекшие сию истину, когда дело касается путешествий во времени, они попали в точку.
Фритц сказал мне, что копы дежурят в коридоре, этажом ниже и в вестибюле исключительно для обеспечения моей безопасности и чтобы не подпускать ко мне прессу (ну-ну). Потом пожал мне руку. Агент Хости тоже пожал мне руку, и когда он это делал, я почувствовал, как сложенный листок бумаги перекочевал из его ладони в мою.
— Отдохните, — сказал он. — Вы это заслужили.
Когда они ушли, я развернул крошечный квадратик. Получился листок из блокнота Хости. Он написал три фразы. Возможно, пока я разговаривал по телефону с Джеком Кеннеди.
Ваш телефон прослушивается. Я приду вечером в 21.00. Сожгите и пепел спустите в унитаз.
Я сжег записку, как Сейди сожгла мою, потом взял телефонную трубку, раскрутил. Внутри обнаружил маленький синий цилиндр размером с пальчиковую батарейку, прикрепленный к проводкам. Меня позабавило, что надписи на нем на японском. Сразу вспомнился мой давний приятель, Молчаливый Майк.
Я отсоединил цилиндрик, накрутил крышку, набрал «0». Назвал свою фамилию. Последовала очень долгая пауза. Я уже собрался положить трубку, когда телефонистка коммутатора начала плакать и, захлебываясь, благодарить меня за спасение президента. Если она может что-то сделать, если кто-то в отеле может что-то сделать, от меня требуется лишь позвонить ей — Мэри, — и она сделает все, чтобы отблагодарить меня.
— Для начала соедините меня с Джоди, — попросил я и продиктовал номер Дека.
— Разумеется, мистер Амберсон. Да благословит вас Господь. Соединяю вас.
Гудок, второй, потом голос Дека, раздраженный и хриплый, словно простуда усилилась.
— Если это еще один чертов репортер…
— Нет, Дек. Это я, Джордж. — Я помолчал. — Джейк.
— Ох, Джейк, — печально выдохнул он и заплакал. Я ждал, с такой силой сжимая трубку, что заболела рука. В висках пульсировала кровь. День заканчивался, но свет, льющийся в окна, все равно оставался слишком ярким. Издалека донесся громовой раскат. Наконец он спросил: — Ты в порядке?
— Да. Но Сейди…
— Я знаю. Передали в новостях. Я услышал по дороге в Форт-Уорт.
Значит, женщина с ребенком в коляске и водитель эвакуатора с автозаправочной станции «Эссо» оправдали мои надежды. Возблагодарим за это Господа. Пусть это и не казалось важным, когда я сидел и слушал, как старик с разбитым сердцем пытается сдержать слезы.
— Дек… вы вините меня? Если да, я пойму.
— Нет, — ответил он, не сразу. — И Элли не винит. Если Сейди принимала какое-то решение, она уже не отступалась. А если ты оказался на Мерседес-стрит, так это я сказал ей, как тебя найти.
— Оказался.
— Этот сукин сын застрелил ее? В новостных выпусках сказали, что застрелил.
— Да. Он хотел застрелить меня, но моя нога… я споткнулся о коробку с книгами или обо что-то еще и упал. Она находилась позади меня.
— Боже! — Его голос чуть окреп. — Но она умерла за правое дело. Я всегда буду в это верить. И ты должен в это верить.
— Без нее я бы не сумел добраться туда. Если бы вы ее видели… такую решительную… такую смелую…
— Боже, — повторил он, тяжело вздохнув. Казалось, на другом конце провода — глубокий старик. — Все правда. Все, что ты говорил. Все, что она сказала о тебе. Ты действительно из будущего, да?
Как же я порадовался тому, что «жучок» лежит у меня в кармане. Я сомневался, что они успели поставить подслушивающие устройства в комнату, но обхватил трубку рукой и понизил голос.
— Ни слова об этом полиции или репортерам.
— Господи, разумеется, нет! — В голосе слышалось негодование. — Иначе тебе никогда не глотнуть свежего воздуха.
— Вы поехали и забрали наши вещи из багажника «шеви»? Даже после…
— Будь уверен. Я знал, что это важно. Как только услышал, сразу понял, что ты можешь попасть под подозрение.
— Я думаю, что у меня все будет хорошо, но вам нужно открыть мой портфель и… У вас есть мусоросжигательная печь?
— Да, за гаражом.
— В портфеле лежит синяя тетрадь. Бросьте ее в печь и сожгите. Вы это сделаете ради меня? — И ради Сейди. Мы оба рассчитываем на вас.
— Да, сделаю. Джейк, я так сожалею о твоей утрате.
— А я о вашей. Вашей и миз Элли.
— Это несправедливо! — взорвался он. — Пусть даже он президент, это несправедливо!
— Согласен, — ответил я. — Несправедливо. Но, Дек… речь не только о президенте. На той же чаше весов все плохое, что могло произойти, если бы он умер.
— Наверное, в этом я должен тебе поверить. Но это так тяжело.
— Я знаю.
Организуют ли они вечер памяти Сейди, как организовали для миз Мими? Разумеется, организуют. Телеканалы пришлют репортеров, и в Америке не останется ни одного сухого глаза. Но по окончании шоу Сейди все равно не оживет.
Если только я ничего не сделаю. Придется вновь пройти весь путь, но ради Сейди я его пройду. Даже если на вечеринке, где мы впервые встретились, она удостоит меня одним взглядом и решит, что я слишком стар для нее (хотя я приложу все силы, чтобы она изменила свое мнение). Во второй раз не придется устраивать эту безумную гонку. Теперь я знал, что Ли действовал в одиночку, и мог убрать его задолго до визита Кеннеди в Даллас.
— Джейк? Ты еще здесь?
— Да. И пожалуйста, называйте меня Джордж, когда будете говорить обо мне, хорошо?
— Можешь не сомневаться. Я, конечно, старый, но голова у меня еще работает нормально. Я тебя еще увижу?
Нет, если агент Хости скажет мне то, что я хочу от него услышать, подумал я.
— Если не увидите, причина будет в том, что все разрешилось как нельзя лучше.
— Понятно. Джейк… Джордж… она… она что-нибудь сказала в самом конце?
Я не собирался повторять ее последние слова, они предназначались только для моих ушей, но что-то я мог ему сказать. Он передал бы это Элли, Элли — друзьям Сейди в Джоди, благо их хватало.
— Она спросила, жив ли президент. Когда я ответил, что жив, она закрыла глаза и ушла.
Дек вновь заплакал. У меня горело лицо. Слезы принесли бы облегчение, но глаза оставались сухими, как камни.
— Прощайте, — вымолвил я. — Прощайте, верный друг.
Я положил трубку, посидел какое-то время, глядя на красный закат далласской осени. Если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего, вспомнилась мне давняя пословица… но я услышал еще один раскат грома. Пятью минутами позже, взяв себя в руки, я снял трубку, из которой вынул «жучок», и вновь набрал «0». Сказал Мэри, что сейчас ложусь спать, и попросил разбудить меня ровно в восемь часов. Также попросил ни с кем меня не соединять.
— Об этом уже позаботились, — возбужденно сообщила мне Мэри. — Никаких входящих звонков, приказ начальника полиции. — Она заговорила тише: — Он псих, мистер Амберсон? То есть он, конечно же, псих, но он выглядел рехнувшимся?
Я вспомнил злобные глаза и демонический оскал.
— Да, Мэри. Именно так он и выглядел. В восемь вечера. До этого — полная тишина.
И я положил трубку, прежде чем она успела сказать хоть слово. Потом снял туфли (освобождение левой ноги заняло много времени и принесло немало мучений), лег на кровать, закрыл рукой глаза. Увидел Сейди, танцующую мэдисон. Увидел Сейди, предлагающую мне зайти, спрашивающую, не хочу ли я торт? Увидел Сейди на моих руках, ее яркие умирающие глаза не отрываются от моего лица.
Подумал о «кроличьей норе», о том, что при каждом новом ее использовании происходит полный сброс на ноль.
Наконец заснул.
Хости постучал ровно в девять вечера. Я открыл дверь, и он вошел. В одной руке он держал портфель (но не мой, то есть все по-прежнему шло хорошо), в другой — бутылку шампанского, хорошего, «Моэт и Шандон», с красно-бело-синим бантом на горлышке. Выглядел Хости очень уставшим.
— Амберсон.
— Хости.
Он закрыл дверь, указал на телефонный аппарат. Я достал из кармана и продемонстрировал «жучок». Хости кивнул.
— Других нет? — спросил я.
— Нет. «Жучок» — от полиции, но теперь это наше дело. Приказ Гувера. Если кто-то спросит о «жучке», вы нашли его сами.
— Естественно.
Он поднял бутылку шампанского.
— От управляющего отелем. Он настоял, чтобы я захватил ее с собой. Желаете выпить за здоровье президента Соединенных Штатов?
Учитывая, что моя прекрасная Сейди лежала сейчас в окружном морге, я не испытывал желания пить за чье-то здоровье. Моя миссия завершилась успешно, но цену пришлось заплатить слишком высокую.
— Нет.
— Я тоже не хочу, но чертовски рад, что он жив. Хотите узнать секрет?
— Конечно.
— Я голосовал за него. Наверное, единственный агент во всем Бюро.
Я промолчал.
Хости сел в одно из двух кресел, облегченно вздохнул. Поставил портфель между ног. Повернул к себе бутылку, чтобы взглянуть на этикетку.
— Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой. Любители вина наверняка знают, хороший это год или нет, но я больше предпочитаю пиво.
— Я тоже.
— Тогда вы получили бы большее удовольствие от «Одинокой звезды». Внизу вас дожидается ящик, с благодарственным письмом, в котором указано, что вы будете получать по ящику каждый месяц до конца вашей жизни. И шампанское тоже. Я видел с десяток бутылок. Кто только их не прислал, от Торговой палаты Далласа до Городского совета по туризму. Вам прислали цветной телевизор «Зенит», и золотой перстень с изображением президента от «Коллоуэйс файн джевелри», и сертификат на три мужских костюма из «Мужской одежды Далласа», и многое, многое другое, включая ключ от города. Управляющий уже освободил комнату на первом этаже для ваших подарков, но, думаю, к завтрашнему утру придется освобождать и вторую. А еда! Люди приносят торты, пироги, запеканки, ветчину, жареных куриц, блюда мексиканской кухни — этого хватит на пять лет. Мы их заворачиваем, но уходить им совершенно не хочется, смею вас заверить. А женщины перед отелем… Знаете, думаю, сам Джек Кеннеди вам бы позавидовал, а он легендарный бабник. Если бы вы знали, какой информацией располагает директор о сексуальной жизни этого человека, вы бы не поверили.
— Вы даже представить себе не можете, во что я готов поверить.
— Даллас любит вас, Амберсон. Черт, вся страна любит вас. — Он рассмеялся. Смех перешел в кашель. Когда приступ миновал, Хости закурил, посмотрел на часы. — В девять часов семь минут вечера двадцать второго ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года вы любимчик Америки.
— А вы, Хости? Вы меня любите? Или директор Гувер?
После единственной затяжки он положил сигарету в пепельницу, наклонился вперед, впился в меня взглядом. Его глаза глубоко прятались в складках, в них читалась усталость, но они ярко блестели и многое знали.
— Посмотрите на меня, Амберсон. Прямо в глаза. А потом скажите, были вы с Освальдом заодно или нет. И скажите правду, потому что ложь я отличу.
Учитывая вопиющие ошибки, допущенные Хости в разработке Освальда, я в это не верил, но точно знал, что он верит. Поэтому встретился с ним взглядом и ответил:
— Нет.
Какое-то время он молчал, потом вздохнул, откинулся на спинку кресла, взял сигарету.
— Да, не были. — Он выпустил дым из ноздрей. — На кого вы тогда работаете? На ЦРУ? Или на русских? Я этого не понимаю, но директор уверен, что русские с радостью использовали бы глубоко законспирированного агента, чтобы не допустить убийства, которое могло бы спровоцировать международный конфликт. Может, даже третью мировую войну. Особенно после того, как люди узнают, что Освальд какое-то время жил в России. — Он сказал: «в Раше», — совсем как евангелист Харгис в своих телепередачах. Может, Хости так шутил.
— Ни на кого я не работаю, Хости. Я обычный человек.
Он нацелил на меня сигарету.
— Так всем и говорите.
Он щелкнул замками портфеля, достал папку, еще более тонкую, чем та, что лежала на столе Карри, с фамилией Освальда. В эту папку стекалась информация, касающаяся меня, и она бы постепенно утолщалась, но не так быстро, как в компьютерном двадцать первом веке.
— До Далласа вы жили во Флориде. В городе Сансет-Пойнт.
— Да.
— Работали замещающим учителем в одной из школ Сарасоты.
— Правильно.
— До этого, как мы понимаем, провели какое-то время в… Деррине? Деррин, штат Мэн?
— В Дерри.
— И что вы там делали?
— Начал писать книгу.
— Да-да, а до того?
— Кружил по стране.
— Как много вам известно о моих отношениях с Освальдом?
Я промолчал.
— Не стесняйтесь. Все останется между нами, девочками.
— Достаточно много, чтобы доставить неприятности и вам, и вашему директору.
— Если?..
— Вот что я вам скажу. Неприятности, которые я причиню вам, будут в прямой степени зависеть от неприятностей, которые вы причините мне.
— Если я правильно вас понял, когда дело дойдет до неприятностей, вы выдумаете то, чего не знаете наверняка… чтобы побольнее ударить нас.
Я промолчал.
Он заговорил так, словно беседовал сам с собой.
— Меня не удивляет, что вы пишите книгу. Лучше бы вы писали ее и дальше, Амберсон. Наверняка получился бы бестселлер. Потому что выдумывать у вас получается чертовски хорошо, отдаю вам должное. Сегодня вы сумели внушить доверие. И вы знаете то, чего знать никак не должны, так что мы не можем поверить, что вы обыкновенный гражданин. Перестаньте, кто слил вам информацию? Энглтон из ЦРУ? Так? Этот хитрый ублюдок, выращивающий розы?
— Я — всего лишь я, — ответил я, — и, вероятно, знаю не так много, как вы думаете. Но мне известно достаточно, чтобы выставить Бюро в неприглядном свете. К примеру, могу рассказать о том, как Ли пришел к вам и открытым текстом сказал, что собирается убить Кеннеди.
Хости с такой силой затушил окурок, что полетели искры. Некоторые опустились на тыльную сторону его ладони, но он ничего не почувствовал.
— Это гребаная ложь!
— Знаю, — кивнул я. — И я расскажу об этом с честным лицом, если вы меня вынудите. Еще не возникло мысли избавиться от меня, Хости?
— Это оставьте для дешевых комиксов. Мы не убиваем людей.
— Расскажите это братьям Дьем во Вьетнаме.
Он посмотрел на меня, как человек может посмотреть на беззащитную мышь, которая внезапно укусила его. Да еще большими зубами.
— Откуда вам известно, что Америка имеет какое-то отношение к братьям Дьем? Согласно тому, что я прочитал в газетах, наши руки чисты.
— Давайте не уклоняться от темы. Дело в том, что сейчас я слишком популярен, чтобы убить меня. Или нет?
— Никто не хочет убивать вас, Амберсон. И никто не хочет искать дыры в вашей истории. — Тут он невесело рассмеялся. — Если мы начнем их искать, она вся разлезется. Слишком тонкая.
— На ходу сочиненные небылицы были ее коньком.
— Что?
— Г.Х. Манро. Также известный как Саки. Рассказ называется «Открытое окно». Прочитайте его. Если возникает необходимость придумывать всякую чушь в нужный момент, он может оказаться очень полезным.
Он пристально смотрел на меня, в его проницательных глазах стояла тревога.
— Я совершенно вас не понимаю. Это меня беспокоит. — На западе, где без устали работали нефтяные скважины и горели газовые факелы, вновь прогремел гром.
— Чего вы от меня хотите? — спросил я.
— Я думаю, когда мы начнем искать ваш след чуть дальше Деррина, или Дерри, или как там он называется, мы ничего не найдем. Вы словно материализовались из воздуха.
Он так точно описал процесс, что у меня чуть не перехватило дыхание.
— Мы хотим, чтобы вы вернулись туда, откуда явились. «Желтая» пресса начнет обычные спекуляции, расписывая теории заговора, но мы гарантируем, что ваша репутация останется незапятнанной. Если вас это волнует. Марина Освальд поддержит вашу версию до последнего слова.
— Как я понимаю, вы с ней уже говорили.
— Вы понимаете правильно. Она знает, что ее депортируют, если она не подыграет нам. Репортерам не удалось хорошенько вас рассмотреть. На фотографиях, которые появятся завтра в газетах, будут лишь смазанные пятна.
Я знал, что он прав. Сфотографировать меня могли лишь в коридоре по пути к кабинету Карри, а Фритц и Хости, оба мужчины крупные, вели меня под руки, блокируя собой лучшие ракурсы. Опять же, я шел опустив голову, потому что яркий свет ламп телевизионщиков бил по глазам. В Джоди моих фотографий хватало — включая портрет в ежегоднике за тот учебный год, который я отработал от звонка до звонка, — однако в эту эпоху отсутствовал не только Интернет, но и факс, так что разыскать их и опубликовать могли только во вторник или среду следующей недели.
— У меня есть для вас история, — продолжил Хости. — Вы же любите истории, верно? Вроде этого «Открытого окна»?
— Я учитель английского языка и литературы. Конечно же, я люблю истории.
— Этого парня, Джорджа Амберсона, совершенно сокрушило горе, вызванное утратой подруги…
— Невесты.
— Невесты, точно, даже лучше. Потрясенный ее гибелью, он бросает все и просто исчезает. Не нужны ему ни известность, ни бесплатное шампанское, ни медали от президента, ни торжественные встречи в городах. Он хочет отгородиться от всех и скорбеть в одиночестве. Американцам такая история понравится. Им все время показывают подобные по телику. Называться она будет не «Открытое окно», а «Скромный герой». И еще найдется агент ФБР, который подтвердит каждое слово и даже зачитает заявление, которое вы оставите. Как вам такая история?
Чистой воды манна небесная — но я ничем не выдал своих чувств.
— Вы чертовски уверены, что я могу исчезнуть.
— Это точно.
— И вы не бросались словами, говоря, что я не исчезну на дне реки Тринити, во исполнение приказа директора?
— Ничего такого не будет. — Он улыбнулся. Хотел меня ободрить, но заставил вспомнить давнюю фразу из моих подростковых времен: Не волнуйся, ты не забеременеешь. Я переболел свинкой в четырнадцать лет.
— Потому что я оставил страховку, агент Хости.
Одно веко дернулось. Других признаков, что идея ему не понравилась, я не заметил.
— Мы думаем, что вы можете исчезнуть, потому что мы уверены… Давайте сделаем следующее. Вы сможете позвонить своему человеку, как только уедете из Далласа.
— Никакой пресс-конференции?
— Только этого нам и не хватает.
Он снова открыл портфель. Достал блокнот с линованными страницами. Передал мне вместе с ручкой из нагрудного кармана.
— Напишите мне письмо, Амберсон. Мы с Фритцем найдем его завтра утром, когда придем за вами, но озаглавить вы его можете «Всем, кого это касается». Напишите красиво. Напишите искренне. Вы это умеете, верно?
— Конечно, — кивнул я. — На ходу сочиненные небылицы — мой конек.
Он невесело улыбнулся и взял бутылку шампанского.
— Может, я попробую эту шипучку, пока вы сочиняете. Но вам не налью. У вас впереди тяжелая ночь. До сна идти немало миль[164] и все такое.
Я писал, тщательно подбирая слова, но много времени это не заняло. Я полагал, что в таких случаях (хотя едва ли во всей мировой истории был хоть один такой случай) краткость шла только на пользу. И я постоянно помнил о предложенной Хости идее — «Скромный герой». Оставалось только порадоваться, что удалось поспать несколько часов. Конечно, мне снились кошмары, но свежести определенно прибавилось.
Когда я закончил, Хости уговаривал третий стакан шампанского. Он уже выложил часть содержимого портфеля на кофейный столик. Я протянул ему блокнот, и он начал читать. Громыхнул гром, молния на мгновение осветила ночное небо, но я полагал, что гроза еще далеко.
Пока он читал, я присмотрелся к тому, что лежало на столике. Мой «Таймекс», единственная вещь, которую мне не вернули при отъезде из полицейского управления. Очки в роговой оправе. Надев их, я убедился, что стекла без диоптрий. Ключ с полым цилиндром вместо бородки. Конверт, похоже, с тысячей долларов старыми десятками и двадцатками. Сеточка для волос. Белая униформа из двух частей — брюки и туника. Хлопчатобумажная ткань выглядела такой же тонкой, как, по утверждению Хости, история моего прошлого.
— Хорошее письмо. — Хости опустил блокнот. — Та самая степень печали, которую демонстрировал Ричард Кимболл в «Беглеце». Смотрели?
Я видел фильм с Томми Ли Джонсом, но едва ли имело смысл говорить об этом.
— Нет.
— Вы будете беглецом, это верно, но только от прессы и американской публики, которая хочет знать о вас все: и какой сок вы пьете по утрам, и какой размер трусов носите. Вами интересуется общественность, Амберсон, но ни в коем случае не полиция. Вы не застрелили свою подругу, вы даже не застрелили Освальда.
— Я пытался. Если бы не промахнулся, она бы не погибла.
— На этот счет я бы не особенно себя винил. Помещение там большое, а точность револьвера тридцать восьмого калибра с расстоянием резко падает.
Это правда. Стрелять надо менее чем с пятнадцати ярдов. Так мне говорили, и не раз. Но я этого не сказал. Я полагал, что мое короткое знакомство со специальным агентом Джеймсом Хости почти закончено. И мне хотелось побыстрее поставить точку.
— За вами ничего нет. Все, что вам нужно, так это найти место, где ваши люди смогут забрать вас и переправить в землю призраков.
В моем случае под землей призраков подразумевалось будущее, отстоящее на сорок восемь лет. Туда вела «кроличья нора». При условии, что она находилась на прежнем месте.
— Уверен, что все будет хорошо.
— Да уж, вам лучше быть в этом уверенным. Если вы попытаетесь ударить нас, мы ударим с удвоенной силой. Мистер Гувер… скажем так, директор не из тех, кто прощает.
— Скажите мне, как выбраться из отеля.
— Вы наденете эту одежду рабочего кухни, сеточку для волос, очки. Этот ключ от служебного лифта. Он доставит вас на первый этаж. Вы пройдете через кухню и выйдете через дверь черного хода. Пока все ясно?
— Да.
— Вас будет ждать автомобиль Бюро. Сядете на заднее сиденье. С водителем не разговаривайте. Это не лимузин. Вас доставят на автовокзал. Водитель предложит вам три билета. До Тампы на двадцать три сорок, до Литл-Рока на двадцать три пятьдесят и до Альбукерке на ноль часов двадцать минут. Я не хочу знать, какой автобус вы выберете. А вы должны знать, что на этом наше сотрудничество заканчивается. Потом не попадаться никому на глаза — ваша забота. И разумеется, тех, на кого вы работаете.
— Разумеется.
Зазвонил телефон.
— Если это какой-то хитрожопый репортер, который нашел способ дозвониться до вас, пошлите его подальше, — бросил Хости. — А если скажете хоть слово о том, что я здесь, я перережу вам глотку.
Я подумал, что он шутит, но полной уверенности не было. Взял трубку.
— Я не знаю, кто вы, но я очень устал, а потому…
Женский голос с придыханием ответил, что не задержит меня надолго. Глядя на Хости, я беззвучно произнес: «Джеки Кеннеди». Он кивнул и плеснул в стакан моего шампанского. Я отвернулся, словно мог помешать Хости подслушивать наш разговор, стоя к нему спиной.
— Миссис Кеннеди, вы могли бы и не звонить, но говорить с вами для меня большая честь.
— Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали. Я знаю, мой муж уже поблагодарил вас от нас обоих, но… мистер Амберсон… — Первая леди заплакала. — Я хочу поблагодарить вас от наших детей, которые могут сегодня пожелать спокойной ночи матери и по телефону — отцу.
Каролин и Джон-Джон. До этого момента я о них и не думал.
— Миссис Кеннеди, я вам очень признателен.
— Как я понимаю, вы собирались жениться на молодой женщине, которая погибла.
— Совершенно верно.
— У вас, должно быть, разбито сердце. Пожалуйста, примите мои соболезнования… этого мало, я знаю, но это все, что я могу предложить.
— Спасибо вам.
— Если бы я могла изменить то, что произошло… если бы я могла повернуть время вспять…
Нет, подумал я, это моя работа, миз Джеки.
— Я понимаю. Спасибо вам.
Мы поговорили еще какое-то время. Этот разговор оказался для меня более сложным, чем с президентом Кеннеди в полицейском управлении. Отчасти потому, что тот казался грезой, а этот — нет, но, думаю, главным образом из-за страха, который я слышал в голосе Жаклин Кеннеди. Она, похоже, в полной мере осознавала, какой тонкий волосок отделял их от смерти. По его голосу я этого не ощутил. Он как раз верил, что осчастливлен и благословлен провидением, может, даже бессмертен. Ближе к завершению нашего разговора я попросил ее проследить за тем, чтобы до конца президентского срока ее муж больше не разъезжал в открытых лимузинах.
Она заверила меня, что так и будет, поблагодарила вновь. Я еще раз сказал, что рад ее звонку, и положил трубку. Оглянувшись, увидел, что один. В какой-то момент моего разговора с Жаклин Кеннеди Хости ушел. От него остались два окурка в пепельнице, недопитый стакан шампанского и еще одна записка, лежавшая рядом с блокнотом, в котором я написал письмо.
Избавьтесь от «жучка», прежде чем поедете на автовокзал, прочитал я. А ниже: Удачи вам, Амберсон. Очень сожалею о вашей утрате. Х.
Может, он и сожалел, но сожаления дешевы, ведь так? Сожаления очень дешевы.
Я надел униформу кухонного рабочего и спустился на первый этаж на лифте, в котором пахло куриным супом, соусом барбекю и «Джеком Дэниелсом». Когда двери открылись, быстрым шагом прошел по жаркой, благоухающей множеством ароматов кухне. Не думаю, чтобы кто-нибудь посмотрел на меня.
Вышел в переулок, где парочка алкашей рылась в мусорном баке. И они не глянули на меня, хотя подняли головы, когда небо на мгновение осветила молния. Неприметный «форд»-седан стоял у въезда в переулок. Двигатель работал на холостых оборотах. Я сел на заднее сиденье, и автомобиль тут же тронулся с места. По пути к автовокзалу «Грейхаунд» водитель произнес только одну фразу: «Похоже, дождь собирается».
Он предложил мне три билета, как покерную комбинацию бедняка. Я выбрал Литл-Рок. До отправления автобуса оставался примерно час. Я пошел в сувенирный магазин и купил дешевый чемодан. Если бы все прошло хорошо, он бы понадобился для кое-каких вещей. Многого я покупать не собирался: в моем доме в Сабаттусе меня дожидалась самая разнообразная одежда, и хотя дом этот отстоял от меня чуть ли не на пятьдесят лет, я рассчитывал попасть туда менее чем через неделю. Такой парадокс наверняка понравился бы Эйнштейну, и в моем усталом, скорбящем разуме не возникло и мысли, что — с учетом «эффекта бабочки» — дом этот будет принадлежать уже не мне. Если его вообще построят.
Я купил газету, экстренный выпуск «Грязь гералд». С одной-единственной фотографией на первой полосе, может, случайно снятой профессионалом, а скорее, счастливчиком-зрителем, Кеннеди наклонялся над женщиной, с которой я недавно говорил, и ее розовый костюм не пятнала кровь, когда она наконец-то сняла его этим вечером.
Джон Ф. Кеннеди своим телом прикрывает жену, когда президентский лимузин уносится с места, где едва не произошла национальная катастрофа, гласила подпись. Над фотографией красовался заголовок, набранный тридцать шестым кеглем. Места хватило, потому что он состоял из одного слова:
Я раскрыл вторую страницу и увидел другой фотоснимок. Сейди, невероятно молодая и невероятно красивая. Она улыбалась. Передо мной вся жизнь, говорила эта улыбка.
Сидя на стуле из деревянных планок среди мельтешения ночных путешественников — кричали дети, смеялись солдаты с вещмешками, напивались бизнесмены, объявляли по громкой связи прибытие и отбытие автобусов, — я осторожно складывал газетную страницу по контуру фотографии, чтобы вырвать ее, не попортив лицо. Когда мне это удалось, долго смотрел на нее, после чего убрал в бумажник. Газету выкинул. Остальное не представляло для меня интереса.
Посадку на автобус в Литл-Рок объявили в двадцать минут двенадцатого, и я присоединился к толпе, собравшейся у соответствующего выхода. Если не считать очков, я не делал никаких попыток изменить внешность, но никто не проявил ко мне особого интереса. Еще одна капелька в потоке Путешествующей Америки, ничем не отличающаяся от любой другой.
Сегодня я изменил ваши жизни, думал я, наблюдая за теми, кто вместе со мной переходил в день следующий, но эта мысль не вызывала у меня ни торжества, ни изумления; не вызывала никакой эмоциональной реакции — ни положительной, ни отрицательной.
Я поднялся в автобус и сел в одном из задних рядов. Вокруг хватало людей в военной форме. Вероятно, ехали на базу ВВС в Литл-Роке. Если бы не мое сегодняшнее деяние, кто-то из них наверняка погиб бы во Вьетнаме. Другие вернулись бы покалеченными. А теперь? Как знать?
Автобус тронулся с места. Когда мы выезжали из Далласа, гром гремел громче, молнии сверкали ярче, но дождь так и не полил. На подъезде к Салфер-Спрингс гроза осталась далеко позади, небо очистилось, на нем высыпали десятки тысяч звезд, ярких, как кусочки льда, и таких же холодных. Какое-то время я смотрел на них, потом закрыл глаза, прислушиваясь к шороху шин, поедающих автостраду 30.
Сейди, пели они. Сейди, Сейди, Сейди.
В Литл-Рок я купил билет на автобус до Питсбурга, отъезжающий в полдень, с единственной остановкой в Индианаполисе. Позавтракал в кафетерии автовокзала, сидя рядом со стариком, который поставил на стол перед собой транзисторный радиоприемник. Большой, со сверкающими дисками. Комментаторы говорили о попытке покушения на президента… и о Сейди. Прежде всего о Сейди. Ее ждали государственные похороны и захоронение на Арлингтонском национальном кладбище. Крепло мнение, что надгробную речь произнесет ДФК. Первоначально ожидалось, что Джордж Амберсон, жених мисс Данхилл, также проживавший в городе Джоди, штат Техас, появится перед прессой в десять утра, но потом пресс-конференцию перенесли на вторую половину дня — без объявления причин. Хости выигрывал для меня время, чтобы я успел уехать как можно дальше. Меня это устраивало. Хости, естественно, тоже. И его драгоценного директора.
«Президент и его героические спасители — не единственная новость, пришедшая из Техаса этим утром», — сообщил радиоприемник старика, и я замер с чашкой черного кофе в руке, оторвав ее от блюдца, но не донеся до рта. Во рту вдруг появилась горечь, уже мне знакомая. Психолог назвал бы этот симптом presque vu[165] — чувство, которое возникает у людей, когда вот-вот должно случиться что-то удивительное, — но я могу предложить более скромное название: гармония.
«В разгар грозы, в самом начале второго часа ночи, неожиданно возникший торнадо обрушился на Форт-Уорт, уничтожив склад „Монтгомери уорд“ и десяток домов. Два человека погибли, четверо числятся пропавшими без вести».
Я не сомневался, что среди уничтоженных домов — 2703 и 2706 по Мерседес-стрит. Злой ветер стер их, как неправильное уравнение.
Последний в этой поездке автобус «Грейхаунд» высадил меня на Мино-авеню в Оберне, штат Мэн, чуть позже полудня двадцать шестого ноября. После более восьмидесяти часов, проведенных на колесах практически без сна, я чувствовал себя плодом собственного воображения. Меня встретил холод. Бог откашливался и выхаркивал редкий снежок с грязно-серого неба. Я купил джинсы и пару синих рубашек из шамбре, чтобы заменить кухонную униформу, но для здешней погоды такая одежда не годилась. За долгие годы, проведенные в Техасе, я и забыл про ноябрьский холод Мэна, однако мое тело быстро все вспомнило и принялось дрожать. Первой моей остановкой стал магазин «Мужская одежда от Луи». Я подобрал себе дубленку и принес продавцу.
Тот отложил номер «Льюистон сан», чтобы обслужить меня, и я увидел свою фотографию — да, из ежегодника ДОСШ — на первой странице. «ГДЕ ДЖОРДЖ АМБЕРСОН?» — вопрошал заголовок. Продавец пробил покупку и выдал мне чек. Я постучал ногтем по фотоснимку.
— Как думаете, что с этим парнем?
Продавец посмотрел на меня и пожал плечами.
— Он не хочет шумихи, и я его понимаю. Я очень люблю свою жену, но если она внезапно умрет, мне бы не хотелось, чтобы люди тащили мою фотографию в газету или показывали мою плачущую физиономию по телику. А вам?
— Согласен с вами, — ответил я. — Мне бы тоже.
— Окажись я на его месте, не давал бы о себе знать до тысяча девятьсот семидесятого года, пока все не утихнет. Как насчет хорошей кепки к этой дубленке? Только вчера поступили из фланели, с плотными отворотами для ушей.
Я купил и кепку. Потом прохромал два квартала до автобусной станции, размахивая чемоданом в здоровой руке. Мне хотелось немедленно отправиться в Лисбон-Фоллс, чтобы убедиться, что «кроличья нора» на месте. Но окажись она там, я бы сразу же ею и воспользовался, не смог бы устоять, я понимал, что после пяти лет в Стране прошлого еще не готов к тому, чтобы увидеть, во что могла превратиться Страна настоящего. Прежде всего мне требовался отдых. Настоящий отдых, а не дремота в автобусе под плач маленьких детей и смех пьяных мужиков.
У тротуара стояли четыре или пять такси, снегопад заметно усилился. Я сел в первое, кабина встретила меня теплым дыханием обогревателя. Таксист повернулся ко мне, толстяк с бейджем «ЛИЦЕНЗИРОВАННЫЙ ПЕРЕВОЗЧИК» на мятой шляпе. Я видел его впервые, но знал, что его радиоприемник будет настроен на волну радиостанции Дабл-ю-джей-эй-би из Портленда, а в кармане у него лежит пачка «Лаки страйкс». Что должно повториться, повторяется.
— Куда едем, шеф?
Я попросил отвезти меня в «Тамарак мотор корт» на шоссе 196.
— Считайте, вы уже там.
Он включил радио, и «Мираклс» запели «Обезьяну Микки».
— Эти современные танцы, — пробурчал таксист, доставая сигареты. — Никакой пользы от них нет, только учат детей вихлять бедрами.
— Танец — это жизнь, — ответил я.
За стойкой стояла другая девушка, но она дала мне тот же номер. Само собой. Стоимость его чуть поднялась, и прежний телевизор заменили на новый, однако к стоявшей на нем комнатной V-образной антенне была прислонена прежняя табличка: «НЕ ИСПОЛЬЗУЙТЕ ФОЛЬГУ». Качество приема за эти годы не изменилось, осталось таким же паршивым. Показывали только «мыльные оперы» — никаких новостей.
Я выключил телевизор. Повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Задернул шторы. Потом разделся и забрался в кровать. Проспал двенадцать часов, поднимаясь лишь изредка, чтобы в полусне дойти до ванной и отлить. Проснулся уже далеко за полночь, электричество отключили, дул сильный северо-западный ветер. По небу плыл яркий полумесяц. Я достал из стенного шкафа дополнительное одеяло и проспал еще пять часов.
Снова проснулся при свете зари. Светлыми тонами и пятнами теней «Тамарак мотор корт» напоминал фотографии в «Нэшнл джиографик». Стекла автомобилей, стоявших перед номерами, покрывала изморозь, и я видел парок собственного дыхания. Позвонил на регистрационную стойку, не ожидая ничего хорошего, но трубку сняли сразу, хотя по голосу молодого человека чувствовалось, что я его разбудил. Он заверил меня, что телефон работает и он с радостью вызовет мне такси… куда я хочу поехать?
— В Лисбон-Фоллс, — ответил я. — Угол Главной улицы и Старой льюистонской дороги.
— «Фрут»? — уточнил он.
Я так долго отсутствовал, что поначалу не понял, о чем это он. Потом все срослось.
— Совершенно верно. «Кеннебек фрут».
Еду домой, сказал я себе. Слава Тебе Господи, я еду домой.
Только я лгал сам себе: 2011 год перестал быть моим домом, и я намеревался провести там очень короткое время, при условии, что вообще смогу туда попасть. Может, несколько минут. Теперь своим домом я считал Джоди. Точнее, ему предстояло превратиться в мой дом после приезда туда Сейди. Сейди-девственницы. Сейди с длинными ногами и длинными волосами и склонностью натыкаться на все, что могло попасться под ноги… вот только в критический момент наткнулся и упал я.
Сейди, которой не обезобразили лицо.
Она была моим домом.
В то утро за рулем сидела плотно сбитая женщина старше пятидесяти, в старой черной куртке с капюшоном и бейсболке «Ред сокс». Бейдж «ЛИЦЕНЗИРОВАННЫЙ ПЕРЕВОЗЧИК» отсутствовал. Когда мы повернули на дорогу 196, налево, в сторону Фоллс, она спросила:
— Вы слышали новости? Готова спорить, что нет… Здесь ведь отключили электричество?
— Какие новости? — спросил я, в полной уверенности, что уже знаю ответ: Кеннеди мертв. Не важно, по какой причине — несчастный случай, сердечный приступ или все-таки убийство, — но он мертв. Прошлое упрямо, и Кеннеди мертв.
— Землетрясение в Лос-Анджелесе. — Она произнесла название города как «Лас-Анджли-ис». — Люди уже много лет говорили, что Калифорния просто опустится в океан, и, похоже, были правы. — Она покачала головой. — Я не собираюсь утверждать, что виноват их образ жизни — эти кинозвезды и все такое, — но я убежденная баптистка и не собираюсь говорить, что дело совсем не в этом.
Мы как раз проезжали лисбонский автокинотетр. «ЗАКРЫТО НА ЗИМУ, — гласило объявление на щите под афишу. — УВИДИМСЯ В 64-М НА НОВЫХ ФИЛЬМАХ».
— Сильное?
— Говорят о семи тысячах погибших, но когда слышишь такие числа, становится понятно, что их больше. Чуть ли не все чертовы мосты рухнули, автострады разнесло, всюду пожары. Похоже, та часть города, где жили негры, выгорела полностью. Уэртс! Так вроде бы называется эта часть города. Та самая, где жили черные. Уэртс! Да!
Я не ответил. Думал о Лохмаче, щенке, который жил у нас, когда мне было девять лет, еще в Висконсине. Мне разрешали играть с ним во дворе до начала школьных занятий, пока не приедет автобус. Я учил его сидеть, приносить палку, перекатываться по земле, все такое, и учился он быстро — умный щенок! Я очень его любил.
По прибытии автобуса мне полагалось запирать калитку во двор, а уже потом бежать к автобусу. Лохмач всегда ложился на кухонное крыльцо. Моя мать звала его и кормила завтраком после того, как возвращалась, отвезя отца на местную железнодорожную станцию. Я всегда помнил о том, что надо запирать калитку — во всяком случае, не помню, чтобы когда-нибудь забыл это сделать, — но однажды, когда я вернулся из школы, мама сказала мне, что Лохмач мертв. Он оказался на улице, и его сбил автофургон. Она не упрекнула меня словом, но ее взгляд упрекнул, потому что она тоже любила Лохмача.
«Я запер его, как всегда», — оправдывался я сквозь слезы, и — как и говорю — я верю, что так и сделал. Возможно, потому, что прежде всегда запирал. В тот вечер мы с отцом похоронили Лохмача в нашем дворе. Наверное, это незаконно, пожал плечами отец, но я никому не скажу, если ты не скажешь.
Потом я долго лежал без сна, мучаясь тем, что не мог вспомнить, запер я калитку или нет, в ужасе от того, что мог ее не запереть. Не говоря уже о чувстве вины. Оно не покидало меня долго, год, а то и больше. Если бы я смог вспомнить, запер калитку или нет, не сомневаюсь, что оно ушло бы раньше. Но я не мог. Запер я калитку или не запер? Вновь и вновь я перебирал в памяти события последнего утра моего щенка, но отчетливо мог вспомнить, лишь как тянул его за поводок и кричал: «Принеси, Лохмач, принеси!»
То же самое я ощущал, когда ехал в Фоллс. Поначалу пытался сказать себе, что в конце ноября 1963 года землетрясение произошло и в прежней реальности, которую я не менял. Просто я этого не помнил, как не помнил покушение на Эдвина Уокера. Я же говорил Элу Темплтону, что диплом защищал по английскому языку и литературе, а не по истории.
Но не складывалось. Если бы такое землетрясение произошло в той Америке, где я жил до моего визита в прошлое через «кроличью нору», я бы о нем знал. Конечно, случались и более крупные природные катастрофы — в 2004 году цунами в Индийском океане унесло жизни двухсот тысяч человек, — но семь тысяч погибших — это для Америки много, в два раза больше, чем число жертв одиннадцатого сентября.
Потом я спросил себя, как содеянное мной в Далласе могло вызвать упомянутую женщиной-таксистом природную катастрофу в Лос-Анджелесе? Ответ напрашивался только один: «эффект бабочки». Но каким образом он мог проявиться так скоро? Никаким. Причинно-следственная связь между этими двумя событиями определенно отсутствовала.
И все-таки какая-то глубинная часть моего сознания шептала: Это сделал ты. Ты стал причиной смерти Лохмача, то ли оставив калитку открытой, то ли не заперев ее на задвижку… и это сделал ты. Вы с Элом много рассуждали о спасении тысяч жизней во Вьетнаме, но это твой первый реальный взнос в Новую историю: семь тысяч погибших в Лос-Анджелесе.
Этого просто не могло быть. А если вина все-таки лежала на мне…
Проблем быть не может, говорил Эл. Если что-то пойдет не так, ты просто вернешь все на круги своя. Это не сложнее, чем стереть ругательство с классной доски.
— Мистер, — ворвался в мои размышления голос женщины-таксиста, — мы приехали. — Она с любопытством уставилась на меня. — Стоим уже три минуты. Магазины еще не открылись, слишком рано. Вы действительно хотели приехать сюда?
Я, может, и не хотел, но знал, что должен. Заплатил по счетчику, добавил щедрые чаевые (деньги, в конце концов, принадлежали ФБР), пожелал ей доброго дня и вылез из кабины.
В Лисбон-Фоллс воняло, как и прежде, но хотя бы не отключили подачу электроэнергии. Желтая мигалка над перекрестком раскачивалась на северо-западном ветру. В «Кеннебек фрут» не горела ни одна лампа, витрину не украшали ни яблоки, ни апельсины, ни бананы. На двери винного магазина висела табличка: «ОТКРЫВАЕМСЯ В 10.00». По Главной улице проезжали редкие автомобили. Несколько пешеходов, подняв воротники, торопливо шли по тротуару. Зато на другой стороне фабрика Ворамбо работала на полную мощь. Даже с того места, где я стоял, до меня доносилось отчетливое шурш-шурш огромных плоско-прядильных станков. Потом я услышал кое-что еще: кто-то звал меня, пусть и не по одному из двух моих имен.
— Джимла! Эй, Джимла!
Я посмотрел в сторону фабрики, думая: Он вернулся, Желтая Карточка вернулся из страны мертвых. Совсем как президент Кеннеди.
Только тот, кто меня звал, не был Желтой Карточкой, точно так же, как таксист, отвозивший меня от автобусной станции в «Тамарак мотор корт», не был таксистом, с которым я в 1958 году приехал в «Тамарак мотор корт» из Лисбон-Фоллса. Однако оба таксиста во многом напоминали друг друга, потому что прошлое стремится к гармонии. Соответственно и мужчина на другой стороне улицы напоминал алкаша, который просил у меня бакс по случаю двойной выплаты в зеленом доме. Теперь я видел, что он гораздо моложе Желтой Карточки, а его черное пальто более новое и чистое… но практически то же самое.
— Джимла! Сюда! — звал он. Ветер раздувал длинные полы, раскачивал висевшую на цепи табличку точно так же, как мигалку. Впрочем, надпись на табличке я все равно мог прочесть: «ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН ДО ЗАВЕРШЕНИЯ РЕМОНТА СТОЧНОЙ ТРУБЫ».
Прошло пять лет, подумал я, а эта нехорошая сточная труба все еще не отремонтирована.
— Джимла! Не заставляй меня переходить улицу, чтобы поговорить с тобой.
Он, наверное, был в состоянии это сделать. Его покончивший с собой предшественник добирался аж до зеленого дома. Но я точно знал, что оказался бы вне пределов досягаемости этого двойника Желтой Карточки, прохромай я достаточно далеко по Старой льюистонской дороге. Он преследовал бы меня до супермаркета «Ред энд уайт», где Эл покупал мясо, однако если бы я успел дойти до автозаправочной станции «Тит Шеврон» или до «Веселого белого слона», то мог бы обернуться и показать ему нос. «Кроличья нора» держала его на привязи. Иначе я бы увидел его в Далласе. Я в этом не сомневался, как не сомневался в том, что именно сила тяжести удерживает людей на поверхности земли.
И словно в подтверждение моих мыслей, он позвал:
— Джимла, пожалуйста!
И отчаяние, которое я видел в его лице, напоминало ветер: неосязаемое, но неумолимое.
Я посмотрел направо, налево, убедился, что автомобилей нет, и перешел на ту сторону улицы, где стоял он. Приближаясь, увидел два отличия: как и его предшественник, он носил мягкую фетровую шляпу с широкими полями, но только чистую, а не грязную. И как у его предшественника, цветная карточка торчала из-под ленты, словно репортерский пропуск из давних времен. Только не желтая, и не оранжевая, и не черная.
Зеленая.
— Слава Богу, — вырвалось у него. Он взял мою руку, сжал. Ладонями, почти такими же холодными, как воздух. Я мягко высвободился. Исходившей от него опасности я не чувствовал — только настойчивое, призрачное отчаяние. Но оно могло быть опасным. Могло быть таким же острым, как нож, которым Джон Клейтон изуродовал лицо Сейди.
— Кто вы? — спросил я. — И почему вы называете меня Джимлой? Джим Ладью живет далеко отсюда, мистер.
— Я не знаю, кто такой Джим Ладью, — ответил Зеленая Карточка. — Я держался далеко от вашей нити…
Он замолчал. Его лицо перекосилось. Он поднял руки к вискам и сдавил голову, словно боялся, что выплеснутся мозги. Но мое внимание привлекла именно карточка, засунутая под ленту. До меня вдруг дошло, что цвет у нее не постоянный. На протяжении нескольких секунд он менялся, напомнив мне заставку, которая появлялась на мониторе моего компьютера, если я отходил от него минут на пятнадцать. Зеленый сменился канареечно-желтым. Потом, когда мужчина медленно опустил руки, снова стал зеленым. Но возможно, не таким ярко-зеленым, как в тот момент, когда я заметил карточку.
— Я держался далеко от вашей нити, насколько возможно, — продолжил мужчина в черном пальто, — но полностью не получалось. Кроме того, нитей сейчас так много. Благодаря вам и вашему другу-повару так много этого дерьма.
— Я ничего не понимаю, — ответил я, но кривил душой. Я начал соображать, что это за карточка, которую носили с собой и он, и его спившийся предшественник. Эти карточки напоминали индикаторы, которые носят сотрудники атомных электростанций. Только фиксировали они не полученную дозу радиации, а… что? Здравомыслие? Зеленый — с головой все в порядке. Желтый — крыша начинает ехать. Оранжевый — пора звать людей в белых халатах. А когда твоя карточка становится черной…
Зеленая Карточка не отрывал от меня глаз. С другой стороны улицы он выглядел не старше тридцати. Вплотную — почти сорокапятилетним. А при взгляде в глаза становилось понятно, что лет ему — не счесть, и он не в себе.
— Вы кто-то вроде хранителя? Охраняете «кроличью нору»?
Он улыбнулся… или попытался.
— Так ее называл ваш друг. — Он достал из кармана пачку сигарет. Без этикетки. Такого я не видел никогда, ни в Стране прошлого, ни в Стране настоящего.
— Она единственная?
Он достал зажигалку, сложил руки лодочкой, чтобы ветер не задул огонек, поднес его к сигарете. Запахло сладким, больше похожим на марихуану, чем на табак. Но не марихуаной. И хотя он не говорил, что это за сигарета, я понял, что она лечебная. Что-то вроде «Гудис паудер».
— Их несколько. Представьте себе имбирный эль, который налили в стакан и оставили.
— Понятно…
— Через два или три дня весь углекислый газ уйдет, но несколько пузырьков останутся. То, что вы называете «кроличьей норой», это и не нора вовсе. Это пузырь. Что касается охраны… нет. На самом деле, нет. Это было бы хорошо, но мы так мало можем сделать, чтобы не ухудшить ситуацию. В этом проблема путешествий во времени, Джимла.
— Меня зовут Джейк.
— Отлично. Что мы делаем, Джейк, так это наблюдаем. Иногда предупреждаем. Как Кайл пытался предупредить вашего друга-повара.
Так, значит, звали этого безумца. Совершенно нормальное имя. Кайл, это ж надо. Реальность происходящего только все усугубляла.
— Он никогда не пытался предупредить Эла! Только просил у него бакс, чтобы купить дешевого вина!
Зеленая Карточка затянулся сигаретой и уставился на крошащийся бетон, хмурясь, будто что-то на нем читал. Слышалось только шурш-шурш плоско-прядильных станков.
— Поначалу он пытался. По-своему. Но вашего приятеля так взволновал найденный им новый мир, что он не обращал внимания. И к тому времени Кайл уже разваливался. Это… как это у вас называется? Профессиональная вредность. Мы подвергаемся невероятному психическому стрессу. Знаете почему?
Я покачал головой.
— Подумайте. Сколько исследовательских и закупочных путешествий совершил ваш друг-повар, прежде чем пришел к мысли отправиться в Даллас, чтобы остановить Освальда? Пятьдесят? Сто? Двести?
Я попытался вспомнить, как давно стояла «Закусочная Эла» в фабричном дворе, и не смог.
— Вероятно, даже больше.
— И что он вам говорил? Каждое путешествие — первое?
— Да. Полный сброс на ноль.
Зеленая Карточка устало рассмеялся.
— Конечно, говорил. Люди верят тому, что видят. И все же ему следовало знать, что это не так. И вам следовало знать. Каждое путешествие создает свою собственную нить, а когда их становится достаточно много, они всегда запутываются. Ваш друг не задавался вопросом, как он может снова и снова покупать одно и то же мясо? Или почему вещи, которые он приносил из тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, не исчезали, когда он отправлялся в следующее путешествие?
— Я спрашивал его. Он не знал, поэтому игнорировал это.
Мужчина начал улыбаться, но улыбка тут же превратилась в гримасу боли. Зеленый цвет начал уходить с карточки, засунутой под ленту шляпы. Зеленая Карточка глубоко затянулся сладко пахнущей сигаретой. Цвет вернулся, набрал густоты.
— Да, игнорировать — очевидный вариант. Мы все так делаем. Даже после того как психика Кайла начала разваливаться, он, безусловно, знал, что походы в винный магазин только ухудшают его состояние, но все равно ходил туда. Я его не виню. Уверен, вино облегчало боль. Особенно ближе к концу. Возможно, все закончилось бы не так ужасно, если бы он не мог добраться до винного магазина… если бы тот находился вне круга… но он мог. Да и вообще, кто может сказать? Ни о какой вине здесь речь не идет, Джейк. Никто никого не осуждает.
Меня это порадовало, но только потому, что мы могли говорить на эту безумную тему как более-менее здравомыслящие люди. Впрочем, его чувства не так уж меня и волновали. Я все равно собирался сделать то, что должен.
— Как вас зовут?
— Зак Ланг. Родом из Сиэтла.
— Сиэтла какого года?
— Этот вопрос не имеет отношения к нашему текущему разговору.
— Пребывание здесь причиняет вам боль, да?
— Да. Моя психика долго не выдержит, если я не вернусь назад. И последствия останутся навсегда. Среди таких, как я, высок процент самоубийств, Джейк. Очень высок. Люди — а мы люди, не сверхъестественные существа, если вы вдруг так решили — не способны держать в голове множество нитей реальности. Это тебе не использование собственного воображения. Совсем нет. Нас, конечно, готовят, но мы чувствуем, как все это разъедает разум. Будто кислота.
— То есть каждое путешествие полностью на ноль не сбрасывается.
— Да и нет. Оно оставляет налет. Всякий раз, когда ваш друг-повар…
— Его звали Эл.
— Да, наверное, я это знал, но моя память начала давать слабину. Как при болезни Альцгеймера, только это не Альцгеймер. Все потому, что мозг пытается увязать эти наслоения реальностей. Нити создают множественные образы будущего. Некоторые — ясные, большинство — смутные. Потому-то Кайл и думал, что вас зовут Джимла. Он, наверное, слышал это имя, продвигаясь вдоль одной из нитей.
Он его не слышал, подумал я. Видел в каком-то путешествии по нити. На рекламном щите в Техасе. Может, и моими глазами.
— Вы не знаете, какой вы счастливчик, Джейк. Для вас путешествовать во времени так просто.
Не так и просто, подумал я. Вслух сказал:
— Возникают парадоксы. Самые разные. Или нет?
— Нет, это неправильное слово. Речь о налете. Разве я вам не сказал? — Чувствовалось, что точно он не знает. — Налет засоряет машину. И со временем наступает момент, когда она… останавливается.
Я подумал о взорвавшемся двигателе «студебекера», который мы с Сейди украли.
— Новые и новые покупки мяса в пятьдесят восьмом году — не такая уж беда, — продолжил Зак Ланг. — Да, некоторые проблемы это вызывало, но вполне терпимые. Потом начались большие изменения. И спасение Кеннеди — самое большое из всех.
Я попытался заговорить, но не смог.
— Вы начинаете понимать?
Не совсем, только в общих чертах, но уже чертовски перепугался. Будущее висело на нитях. Как кукла-марионетка. Святой Боже.
— Землетрясение… его вызвал я. Когда спас Кеннеди, я… что? Разорвал пространственно-временной континуум? — Фраза прозвучала не глупо. Наоборот. Прозвучала очень веско. У меня заболела голова.
— Вам нужно вернуться, Джейк, — мягко сказал он. — Вам нужно вернуться и увидеть своими глазами, что вы наделали. Что принесла ваша тяжелая и, несомненно, обусловленная добрыми намерениями работа.
Я промолчал. Прежде меня тревожило возвращение, но теперь я начал его бояться. И разве существовала более зловещая фраза, чем вам нужно увидеть своими глазами, что вы наделали? С ходу я придумать не мог.
— Идите. Посмотрите. Проведите там немного времени. Но только немного. Если это не поправить сразу, случится катастрофа.
— Большая?
Он ответил спокойным, ровным голосом.
— Она может уничтожить все.
— Планету? Солнечную систему? — Я оперся рукой о стену сушильного сарая, чтобы устоять на ногах. — Галактику? Вселенную?
— Больше. — Он выдержал паузу, чтобы убедиться, что я его понимаю. Карточка под лентой начала переливаться, стала желтой, вновь зеленой. — Саму реальность.
Я подошел к цепи. Табличка с надписью «ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН ДО ЗАВЕРШЕНИЯ РЕМОНТА СТОЧНОЙ ТРУБЫ» поскрипывала, раскачиваясь на ветру. Оглянулся на Зака Ланга, пришельца из неведомо какого времени. Он бесстрастно смотрел на меня, полы длинного пальто бились о голени.
— Ланг. Эти гармонии… Я вызвал их все. Да?
Он вроде бы кивнул. Точно я сказать не могу.
Прошлое боролось с изменением, потому что оно уничтожало будущее. Изменение создавало…
Я подумал о старом рекламном ролике аудиокассеты «Меморекс». В нем показывался хрустальный бокал, который разрушали звуковые колебания. Гармонические колебания.
— И с каждым изменением, которое мне удавалось привнести, эти колебания усиливались. В этом настоящая опасность, так? Эти гребаные гармонические колебания?
Ответа я не получил. Возможно, он знал, но забыл. Возможно, и не знал.
Спокойно, сказал я себе… как и пятью годами раньше, когда в моих волосах еще не появились первые нити седины. Спокойно.
Я нырнул под цепь, и мое левое колено запротестовало. Потом несколько мгновений постоял рядом с высокой зеленой стеной сушильного сарая, поднимавшейся по левую руку. На этот раз кусок бетона не отмечал начала невидимой лестницы. Как далеко от цепи она находилась? Я не мог вспомнить.
Я двинулся медленно, медленно, скребя подошвами по растрескавшемуся бетону. Шурш, шурш, говорили плоско-прядильные станки… а потом, после шестого шага, и седьмого, слова изменились: Слишком далеко, слишком далеко. Я сделал еще шаг. И еще. Скоро добрался бы до дальнего конца сушильного сарая и снова вышел бы во двор. «Кроличья нора» исчезла. Пузырь лопнул.
Новый шаг, и я, хоть и не наткнулся на ступеньку, увидел, что моя нога раздвоилась. Она стояла и на бетоне, и одновременно на грязном зеленом линолеуме. Еще шаг, и раздвоился уже весь я. Большая часть моего тела находилась рядом с сушильным сараем фабрики Ворамбо в 1963 году, но остальное оказалось где-то еще, и отнюдь не в кладовке «Закусочной Эла».
А если я выйду из «кроличьей норы» не в Мэне, даже не на Земле, а в каком-то другом странном измерении? В каком-то месте с немыслимым красным небом и воздухом, который отравит мои легкие и остановит сердце?
Я оглянулся, увидел Лонга в длинном пальто, полы которого трепал ветер. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным. Ты предоставлен сам себе, казалось, говорило оно. Я ничего не могу для тебя сделать.
Оно все говорило правильно, но, не попав в Страну настоящего, я не мог вернуться в Страну прошлого. И Сейди навсегда осталась бы мертвой.
Я закрыл глаза и продвинулся еще на шаг. Внезапно почувствовал слабый запах аммиака и какой-то другой, более неприятный. После того как ты пересек полстраны, сидя в глубине автобуса «Грейхаунд», этот второй запах узнавался безошибочно. Так пахло в туалетной кабинке, и для избавления от этого запаха требовалось более сильное средство, чем освежитель воздуха «Глейд».
По-прежнему не открывая глаз, я снова шагнул вперед, и в голове раздался странный хлопок. Я открыл глаза. И оказался в маленьком, грязном туалете. Унитаза не было. Он него осталась лишь черная дыра. В дальнем углу лежала древняя дезодорирующая таблетка, из ярко-синей ставшая тускло-серой. По ней взад-вперед бегали муравьи. Угол, в котором я появился, отгораживали картонные коробки с пустыми бутылками и банками. Они напомнили мне снайперское гнездо Ли.
Я отодвинул пару коробок и направился к двери. Потом вернулся, поставил коробки на место. Не имело смысла облегчать кому-либо путь к «кроличьей норе». Мало ли кто мог случайно набрести на нее. Позаботившись об этом, я вышел из туалета, обратно в 2011 год.
В последний раз я уходил через «кроличью нору» в глубоком сумраке, и, само собой, вышел из нее в той же темноте, всего лишь на две минуты позже. За эти две минуты изменилось многое, я это мог разглядеть и без дневного света. За последние сорок восемь лет фабрика сгорела. От нее осталась часть закопченных стен, упавшая дымовая труба (напомнившая мне — естественно — дымовую трубу, которую я видел в Дерри, на месте металлургического завода Китчнера) и несколько груд кирпича. Никаких следов «Уютного уголка Мэна», «Л.Л. Бина» или других магазинов. Только сгоревшие развалины фабрики на берегу Андроскоггина. Ничего больше.
В пятилетнюю экспедицию по спасению Кеннеди я отправлялся достаточно прохладным июньским вечером. Теперь же меня встретила жуткая жара. Я снял дубленку, купленную в Оберне, и бросил в дурно пахнущую туалетную комнату. Когда закрыл дверь, увидел на ней табличку: «ТУАЛЕТОМ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО!!! ПРОРВАНА СТОЧНАЯ ТРУБА!!!»
Молодые красавцы президенты умирали, и молодые красавцы президенты жили, красивые молодые женщины жили, а потом умирали, но прорванные сточные трубы под двором старой фабрики Ворамбо существовали, похоже, вечно.
И цепь я увидел. Пошел к ней вдоль грязной стены из шлакоблоков, которая заменила стену сушильного сарая. Когда нырнул под цепь и вышел к фасаду, выяснилось, что это заброшенный магазинчик товаров повседневного спроса, который назывался «Быстро и дешево». Окна были разбиты, полки вынесены. Остались лишь стены, пол да потолок. У дальней стены тлела лампочка аварийного освещения: аккумулятор находился на последнем издыхании и гудел, как умирающая муха, бьющаяся о стекло. На полу кто-то написал баллончиком с краской одно предложение, и света едва хватило для того, чтобы его прочесть: «УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, ПАКИСТАНСКИЙ УБЛЮДОК».
Я пересек крошащийся бетон фабричного двора. Автомобильная стоянка для рабочих фабрики исчезла. На ее месте ничего не построили. Она превратилась в прямоугольный пустырь, где валялись разбитые бутылки и куски асфальта и поднимались островки наполовину засохших кустарников. Кое-где с ветвей свисали использованные презервативы, словно ленты, оставшиеся после какой-то давней вечеринки. Я поднял голову, но звезд не увидел. Небо застилали низкие и достаточно тонкие облака, пропускавшие рассеянный лунный свет. Желтую мигалку на пересечении Главной улицы и дороги 196 (когда-то известной как Старая льюистонская дорога) сменил светофор, но он не работал. Значения это не имело: автомобили не ездили ни по улице, ни по дороге.
«Фрут» канул в Лету. Теперь там зиял котлован. Напротив него, на месте зеленого дома 1958 года и банка 2011 года моей реальности, находилось торговое заведение, которое называлось «Продовольственный кооператив провинции Мэн». Окна, правда, были выбиты, а товаров внутри не осталось. Выглядел кооператив точно так же, как и магазин «Быстро и дешево».
Пересекая пустынный перекресток, я замер, услышав громкий чавкающе-рвущий звук. Почему-то решил, что такой звук может издавать только самолет изо льда, тающий при прорыве звукового барьера. Земля задрожала. Взвыла и замолкла сирена автомобильной сигнализации. Залаяли собаки. Потом затихли, одна за другой.
Землетрясение в Лос-Анджели-исе, подумал я. Семь тысяч погибших.
Огни фар появились на шоссе 196, и я торопливо захромал к дальнему тротуару. Мимо проехал небольшой автобус с надписью «КОЛЬЦЕВОЙ» в освещенном окошечке маршрута. Название что-то мне напомнило, но я не знаю, что именно. Наверное, какую-то гармонию. На крыше вращались какие-то устройства, напоминавшие вентиляторы. Ветровые турбины? Такое возможно? Звуков, характерных для двигателя внутреннего сгорания, я не слышал, только мерное электрическое гудение. Я наблюдал за автобусом, пока широкий полукруг единственного заднего огня не скрылся из виду.
Ладно, бензиновые двигатели в этой версии будущего — этой нити, по терминологии Зака Ланга — вышли из употребления. Так ведь это хорошо?
Возможно, но воздух казался тяжелым, даже мертвым, когда я набирал его в легкие, и оставлял после себя какой-то привкус, напомнивший мне о запахе, шедшем от трансформатора моего детского электропоезда, если я очень уж сильно его разгонял. Пора выключить его и дать отдохнуть, говорил в таких случаях мой отец.
Несколько магазинов на Главной улице вроде бы еще работало, но большинство зданий превратилось в руины. Замусоренный тротуар потрескался. У бордюра стояло полдесятка автомобилей, или бензиново-электрические гибриды, или с вращающимися устройствами на крыше: «хонда-зефир», «такуро-спирит», «форд-бриз». Все выглядели старыми, парочка была выпотрошена. У всех на ветровом стекле красовалась розовая наклейка с черными буквами, достаточно большими, чтобы прочитать надпись и в сумраке: «НАКЛЕЙКА „А“ ВСЕГДА ПОЗВОЛЯЕТ ПОЛУЧИТЬ НОРМИРОВАННЫЕ ТОВАРЫ».
Группа подростков шла по другой стороне улицы. Они о чем-то болтали и смеялись.
— Эй! — крикнул я им. — Библиотека еще открыта?
Они посмотрели на меня. Я увидел красные светлячки сигарет… только, судя по запаху, курили они марихуану.
— Да пошел ты, козел! — крикнул один.
Другой повернулся, стянул штаны, показал мне голый зад.
— Все книги, которые там найдешь, твои!
Последовал общий гогот, и они пошли дальше, разговаривая тихими голосами и оглядываясь.
Голый зад меня не смутил — я такое уже видел, — но эти взгляды мне не понравились. Тихие голоса — еще меньше. Они могли что-то замышлять. Джейк Эппинг в это бы не поверил, в отличие от Джорджа Амберсона. Джорджу пришлось многое пережить, и именно Джордж наклонился, поднял два увесистых куска бетона и сунул в передние карманы, на всякий случай. Джейк счел это глупостью, но возражать не стал.
Еще через квартал торгово-деловой район (пусть и такой плохонький) резко оборвался. Меня догнала пожилая женщина, нервно поглядывавшая на подростков на другой стороне улицы, которые находились чуть впереди. Голову женщина повязала платком, рот и нос закрывал респиратор вроде тех, что носили люди с ХОБЛ[166] или прогрессирующей эмфиземой.
— Мэм, вы не знаете, работает ли библио…
— Отстань! — Она смотрела на меня большими испуганными глазами. Луна на мгновение выплыла из-за облаков, и я увидел, что лицо женщины покрыто язвами. Одна, под правым глазом, проела плоть до кости. — У меня есть бумага, разрешающая находиться на улице, на ней печать Совета, так что отстань от меня! Я иду к моей сестре! Эти мальчишки — уже беда, а скоро они начнут искать жертву. Если прикоснешься ко мне, я включу жужжалку, и придет констебль.
Почему-то я в этом сомневался.
— Мэм, я всего лишь хочу узнать, работает ли биб…
— Ее уже много лет как закрыли, а книги выбросили. Там сейчас проводят Собрания ненависти. Отстань от меня, а не то вызову констебля.
Она пошла дальше, оглядываясь каждые несколько секунд, чтобы убедиться, что я не иду за ней. Я подождал, пока она удалится на безопасное, по ее мнению, расстояние, и двинулся дальше по Главной улице. Колено чуть оправилось после безумного забега по лестнице далласского книгохранилища, но я все равно хромал и чувствовал, что хромать придется еще не один день. В некоторых домах за задернутыми шторами горел свет, однако «Энергетическая компания центрального Мэна» не имела к этому никакого отношения. Горожане пользовались фонарями Коулмана, а кое-где даже керосиновыми лампами. Но в основном дома стояли темные. Некоторые выгорели. На стене одного такого дома я увидел фашистскую свастику, на стене другого — написанные краской из баллончика слова «ЕВРЕЙСКАЯ КРЫСА».
Эти мальчишки — уже беда, а скоро они начнут искать жертву.
И… она действительно сказала: «Собрания ненависти»?
Перед одним из редких домов, которые находились в пристойном состоянии — этот в сравнении с большинством смотрелся как особняк, — я увидел длинную коновязь, совсем как в фильме-вестерне… и привязанных к ней настоящих лошадей. Когда луна вновь выглянула в просвет между облаками, я смог разглядеть кучки лошадиного навоза, некоторые свежие. Подъездную дорожку перегораживали ворота. Луна спряталась за облаком, так что я не смог прочитать, что написано на железных листах, но о содержании догадался и без чтения: «ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ».
Я услышал, как впереди кто-то отчетливо произнес одно слово: «Блин!»
Голос был немолодой, определенно не принадлежавший этим подросткам, и доносился он с моей стороны улицы. Мужчина, который произнес это слово, злился. Более того, злился, похоже, на себя. Я пошел на голос.
— Твою мать! — в отчаянии воскликнул голос. — Вот говно!
Мужчина находился примерно в квартале от меня. Прежде чем я добрался туда, громко звякнуло что-то металлическое, и мужчина закричал:
— Убирайтесь отсюда! Чертовы маленькие сопливые сучата! Убирайтесь отсюда, пока я не достал пистолет!
Ему ответил издевательский смех. Смеялись, конечно, обкурившиеся подростки, ищущие жертву, потом заговорил тот — в этом я не сомневался, — кто показал мне голый зад:
— У тебя только один пистолет, который в штанах, и готов спорить, ствол у него давно согнулся!
Опять смех, потом треснуло что-то металлическое.
— Говнюки, вы сломали мне спицу! — И тут в голосе мужчины появились нотки страха. — Нет, нет, оставайтесь на своей чертовой стороне!
Облака разошлись. Выглянула луна. В ее блеклом свете я увидел старика в инвалидном кресле. Он переезжал одну из улиц, выходящих на Главную, — Гаддард-стрит, если названия не изменились. Одно из колес угодило в глубокую рытвину, и потому кресло сильно наклонилось влево. Подростки направлялись к нему. Парень, пославший меня, держал в руке пращу с заложенным в нее камнем. Теперь стало ясно, откуда взялся металлический звон и треск.
— Есть старые баксы, дедуля? Если уж об этом зашла речь, есть новые баксы или консервы?
— Нет. Если уж вам не хватает совести вытащить меня из ямы, по крайней мере уйдите и оставьте меня в покое!
Но они искали беззащитную жертву и, конечно же, уходить не собирались. Решили ограбить его, отнять то малое, что могло быть при нем, возможно, избить и уж точно вытряхнуть из инвалидного кресла.
Джейк и Джордж слились воедино, и теперь оба жаждали крови.
Внимание мальчишек сосредоточилось на старике, сидевшем в инвалидном кресле, и они не видели, как я иду к ним по диагонали — точно так же я пересекал шестой этаж Техасского хранилища школьных учебников. Моя левая рука мало на что годилась, но к правой претензий не было, я накачал ее за три месяца занятий лечебной гимнастикой, сначала в «Паркленде», потом в «Эден-Фоллоус». И точность броска я сохранил, не зря же играл третьим бейсменом в средней школе. Первый камень я бросил с тридцати футов, и он угодил Голожопому в грудь. Тот вскрикнул от боли и неожиданности. Подростки — все пятеро — повернулись ко мне. Когда они это сделали, я увидел, что их лица обезображены, как и у перепуганной женщины. Парень с пращой, мистер Да-Пошел-Ты, выглядел хуже остальных. На месте его носа зияла дыра.
Я переложил второй кусок бетона из левой руки в правую и бросил в самого высокого из подростков, в дылду в большущих мешковатых штанах, которые тот подтянул до самой грудины. Он поднял руку, чтобы защититься. Кусок бетона угодил в нее, вышиб из пальцев косяк. Подросток взглянул на меня и побежал. Голожопый последовал за ним. Трое остались.
— Врежь им, сынок! — завопил старик в инвалидном кресле. — Давно пора, клянусь Богом!
Я не сомневался, что пора, но числом они превосходили меня, а все снаряды я расстрелял. Однако имея дело с подростками, взять верх в такой ситуации можно только одним способом — не выказывать страха, демонстрировать истинно взрослую злобу. Продолжать переть на них, что я и делал. Схватил мистера Да-Пошел-Ты за старенькую футболку правой рукой, левой вырвал у него пращу. Он смотрел на меня, широко раскрыв глаза, не сопротивляясь.
— Бздун! — Я наклонился к нему, чуть ли не ткнулся своим носом в… ткнулся бы в его нос, если бы тот не сгнил. От подростка пахло потом, дымом марихуаны и грязью. — Какой же ты бздун, если готов напасть на старика в инвалидном кресле.
— Кто вы…
— Чарли гребаный Чаплин. Ездил во Францию, чтобы посмотреть, как танцуют дамы. А теперь вали отсюда.
— Отдайте мне мою…
Я знал, чего он хочет, и звезданул пращей ему по лбу. Раздавил одну из язв, оттуда потек гной с кровью. От боли его глаза наполнились слезами. Меня же наполнили отвращение и жалость, но я постарался не выказать ни первого, ни второй.
— Ничего не получишь, бздун, кроме шанса убраться отсюда, прежде чем я вырву твои никчемные яйца из твоей, несомненно, гниющей мошонки и засуну в дыру, которая у тебя теперь на месте носа. У тебя один шанс. Воспользуйся им. — Я набрал полную грудь воздуха и выкрикнул ему в лицо, окатив его капельками слюны: — Бегом!
Затем я наблюдал, как они убегают, испытывая стыд и восторг примерно в равных пропорциях. Прежнему Джейку удавалось угомонить даже особо буйных в классах для выполнения домашнего задания, в том числе и в пятницу перед каникулами, но на большее он не годился. Новый Джейк отчасти стал Джорджем. А Джордж многое пережил.
За моей спиной раздался хриплый кашель, напомнивший мне об Эле Темплтоне. Когда приступ прошел, старик заговорил:
— Парень, я бы многое отдал, чтобы увидеть, как эти злобные говнюки улепетывают, сверкая пятками. Я не знаю, кто вы, но у меня в кладовке осталось немного «Гленфиддиша», и если вы вытащите меня из этой чертовой рытвины и откатите домой, я разделю его с вами.
Луна выглянула снова, и пока она светила в разрыве между облаками, я разглядел его лицо. Он отрастил длинную седую бороду, и из носа торчала трубочка, но даже по прошествии пяти лет я без труда узнал человека, который втянул меня в эту историю.
— Привет, Гарри, — поздоровался я.
Он по-прежнему жил на Годдард-стрит. Я закатил его по пандусу на крыльцо, и он достал внушительную связку ключей. А куда деваться? Парадная дверь запиралась как минимум на четыре замка.
— Арендуете или ваш?
— Мой, — ответил он. — Пока.
— Это хорошо. — Раньше он дом арендовал.
— Вы так и не сказали, откуда знаете мое имя.
— Сначала давайте выпьем. Мне это не повредит.
Дверь вела в гостиную, которая занимала переднюю половину дома. Он сказал мне: «Стой!» — словно лошади, и зажег фонарь Коулмана. В его свете я увидел мебель, о какой говорят: «Старая, но пригодная для использования». На полу лежал красивый плетеный ковер. Ни на одной из стен я не заметил ни аттестата об окончании средней школы, ни взятого в рамочку сочинения «День, который изменил мою жизнь», зато хватало католических икон, компанию которым составляло множество фотографий. Неудивительно, что я узнал некоторых запечатленных на них людей. В конце концов, я встречал их всех.
— Заприте, пожалуйста, дверь, хорошо?
Я закрыл дверь, отсекая темный и опасный Лисбон-Фоллс, задвинул оба засова.
— И врезной замок, если не возражаете.
Я повернул барашек и услышал глухой металлический лязг. Гарри тем временем ездил по гостиной и зажигал керосиновые лампы с высокими стеклянными колпаками. Я смутно помнил, что видел такие в доме моей бабушки Сейри. Они давали куда более приятный свет, чем фонарь Коулмана, и Гарри Даннинг одобрительно кивнул, когда я отключил его жаркое белое сияние.
— Как вас зовут, сэр? Мое имя вы уже знаете.
— Джейк Эппинг. Едва ли оно вызывает какие-то воспоминания, верно?
Он задумался, покачал головой.
— А должно?
— Пожалуй, что нет.
Он протянул руку. Она чуть подрагивала, вероятно, от старческой слабости.
— Все равно позвольте пожать вашу руку. Вы меня спасли.
Конечно, я с радостью позволил. Привет, новый друг. Привет, давний друг.
— Ладно, раз с этим разобрались, теперь можем выпить с чистой совестью. Я принесу односолодовый виски. — И он покатил на кухню, поворачивая колеса чуть трясущимися, но все еще сильными руками. Я видел, что кресло снабжено маленьким электромотором, но то ли он не работал, то ли Гарри экономил заряд аккумулятора. Старик оглянулся на меня.
— Вы не опасны? Я хочу сказать, для меня?
— Для вас — нет, Гарри, — улыбнулся я. — Я ваш добрый ангел.
— Это чертовски необычно, — ответил он. — Но где в эти дни найти обычное?
Он скрылся на кухне. Скоро там зажегся свет. Уютный, оранжево-желтый свет. В нем все казалось таким домашним. Но за этими стенами… в окружающем мире…
Да что же я такое натворил?
— За что пьем? — спросил я, когда мы подняли стаканы.
— За лучшие времена, чем эти. Такой тост вас устроит, мистер Эппинг?
— Более чем. И зовите меня Джейк.
Мы чокнулись. Выпили. Я не мог вспомнить, когда в последний раз пил что-то более крепкое, чем пиво «Одинокая звезда». Виски напоминало горячий мед.
— Электричества нет? — спросил я, оглядывая лампы. Гарри прикрутил фитили, вероятно, экономя керосин.
Гарри помрачнел.
— Ты не местный, да?
Этот вопрос я уже слышал раньше, от Фрэнка Аничетти во «Фруте», когда впервые отправился в прошлое. Тогда я солгал. Сейчас делать этого не хотелось.
— Я не знаю, как ответить на этот вопрос, Гарри.
Он пожал плечами: нет, так нет.
— Мы должны получать электричество три дня в неделю, и сегодня — один из таких дней, но в шесть вечера его отключили. В «Провинс электрик» я верю не больше, чем в Санта-Клауса.
После этих слов мне вспомнились наклейки на автомобилях.
— И как давно Мэн стал частью Канады?
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но я видел, что разговор ему нравится. Его необычность, а главное, реальность. Мне оставалось только гадать, когда он вот так с кем-то говорил.
— С две тысячи пятого. Кто-то стукнул тебя по голове, или как?
— Если на то пошло, да. — Я подошел к его креслу, опустился на колено, которое сгибалось, и показал место на затылке, где больше не росли волосы. — Несколько месяцев тому назад меня сильно избили…
— Да, я видел, как ты хромал, когда бежал к этим деткам.
— …и теперь я многого не помню.
Внезапно пол под нами затрясся. Задрожали фитили в керосиновых лампах. Рамки фотографий застучали о стены, а двухфутовый гипсовый Иисус с распростертыми руками сделал шаг к краю каминной доски. Он напоминал человека, обдумывающего самоубийство, и, учитывая текущее состояние дел, я не мог его винить.
— Трясунок, — буднично прокомментировал Гарри, когда земля успокоилась. — Ты их помнишь, верно?
— Нет. — Я поднялся, подошел к камину, отодвинул Иисуса назад, к Деве Марии.
— Спасибо. Я уже потерял половину чертовых апостолов, которые попадали с полки в моей спальне, и скорблю по каждому. Они мне достались от матери. Трясунки — колебания земли. Они у нас случаются часто, но самые сильные землетрясения происходят на Среднем Западе и в Калифорнии. Разумеется, в Европе и Китае.
— Люди уже швартуют корабли в Айдахо? — Я все стоял у камина, разглядывал фотографии в рамках.
— До этого еще не дошло, но… Ты же знаешь, что четыре японских острова ушли под воду?
Я в ужасе уставился на него.
— Нет.
— Три маленьких, а заодно и здоровый Хоккайдо. Ушли в чертов океан четыре года тому назад, словно спустились на лифте. Ученые говорят, что это как-то связано со смещением земной коры. — И будничным голосом добавил: — Говорят, что Землю разорвет к две тысячи восьмидесятому году, если процесс не остановится. Тогда в Солнечной системе будет два пояса астероидов.
Остаток виски я выпил одним глотком, и крокодильи слезы, вызванные спиртным, на мгновение раздвоили зрение. Указал на фотографию, запечатлевшую Гарри лет в пятьдесят. Он уже сидел в инвалидном кресле, но выглядел крепким и здоровым, во всяком случае, выше пояса; штанины раздувались вокруг его тонких ног, а рядом с ним стояла женщина в розовом платье, напомнившем мне костюм Джеки Кеннеди, в котором она ехала по Далласу 22 ноября 1963-го. Я помню, как мама говорила, что нельзя называть некрасивую женщину «простушкой». Надо говорить, что у нее «хорошее лицо». У этой женщины было хорошее лицо.
— Ваша жена?
— Ага. Эта фотография сделана на двадцать пятую годовщину нашей свадьбы. Через два года она умерла. Тогда многие умирали. Политики утверждают, что виноваты атомные бомбы. После ханойского ада в шестьдесят девятом их взрывали двадцать восемь или двадцать девять раз. Они будут клясться в этом, пока не посинеют, но все знают, что язвы и рак так сильно ударили по нам лишь после того, как «Вермонтский янки»[167] подхватил китайский синдром[168]. А ведь люди много лет требовали остановить реактор. Но им отвечали, что в Вермонте сильного землетрясения быть не может, что это Царство Божье, только трясунки, и ничего больше. Да. И посмотрите, что из этого вышло.
— Вы говорите, что в Вермонте взорвался реактор?
— Заразил радиацией всю Новую Англию и Южный Квебек.
— Когда?
— Джейк, ты шутишь?
— Ни в коем разе.
— Девятнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто девятого года.
— Я сожалею, что так вышло с вашей женой.
— Спасибо, сынок. Она была хорошая женщина. Чудесная женщина. И не заслуживала того, что с ней сталось. — Он медленно провел рукой по глазам, вытирая слезы. — Давно не говорил о ней, но если на то пошло, я давно уже вообще ни с кем нормально не говорил. Могу я налить тебе еще этого сока счастья?
Большим и указательным пальцами я показал: чуть-чуть. Я не собирался задерживаться здесь надолго, понимал, что должен как можно быстрее ознакомиться с подробностями этой ложной истории, с трагедией, обрушившейся на этот мир. Мне предстояло многое сделать, и прежде всего оживить мою очаровательную, мою любимую женщину. Возвращение в прошлое привело бы к еще одному разговору с Зеленой Карточкой, а поддатым мне говорить с ним никак не хотелось, но я чувствовал, что капелька виски мне не повредит. Более того, что она мне необходима. Все мои эмоции сковало льдом, и это скорее радовало, потому что в голове царил полный сумбур.
— Вас парализовало во время Тетского наступления? — спросил я, думая: Разумеется, именно тогда, но могло быть и хуже: до последнего сброса на ноль ты погиб.
На мгновение его лицо закаменело, потом расслабилось.
— Наверное, Тетского, если об этом подумать. Мы его называли «Великий сайгонский облом шестьдесят седьмого». Вертолет, на котором я летел, потерпел крушение. Большинство людей, находившихся в той птичке, погибло. Некоторые — дипломаты, некоторые — еще совсем дети.
— Шестьдесят седьмого? — переспросил я. — Не шестьдесят восьмого?
— Совершенно верно. Ты тогда еще не родился, но, конечно же, читал об этом в учебниках по истории.
— Наверное. — Я позволил ему налить чуть больше виски в мой стакан — чтобы закрыть дно — и продолжил: — Я знаю, что президента Кеннеди едва не убили в ноябре тысяча девятьсот шестьдесят третьего. После этого ничего не знаю.
Он покачал головой.
— Никогда не слышал о такой странной амнезии.
— Кеннеди переизбрали?
— В соперничестве с Голдуотером? Будьте уверены.
— Он баллотировался в паре с Джонсоном?
— Конечно. Кеннеди требовалась победа в Техасе. Он ее добился. Губернатор Коннолли в ту избирательную кампанию пахал на него, как раб, хотя его тошнило от программы «Новый рубеж», с которой Кеннеди шел на выборы. Он называл свою поддержку Кеннеди «Долгом позора». Из-за того, что случилось в тот день в Далласе. Ты точно ничего не знаешь о выборах? В школе вас этому не учили?
— Вы это пережили, Гарри. Вот и расскажите мне.
— Я не против, — ответил он. — Глотни виски, сынок. И перестань смотреть на эти фотографии. Если ты ничего не знаешь о переизбрании Кеннеди в шестьдесят четвертом, тем более не знаешь членов моей семьи.
Ах, Гарри, подумал я.
Когда я был совсем маленьким — года три или четыре, — мой пьяный дядька рассказал мне историю Красной Шапочки. Не ту, которую можно найти в детских книжках, а в версии «Детям до шестнадцати не рекомендуется», полную криков и крови, с финальным ударом топора дровосека. Воспоминания о том, как дядька мне все это рассказывал, по-прежнему очень живые, но от самой истории подробностей в памяти осталось мало: зубы волка, обнаженные в широком оскале, залитая кровью бабушка, заново рождающаяся из вспоротого брюха. Я хочу сказать следующее: если вы ожидаете услышать «Краткую альтернативную историю мира, рассказанную Гарри Даннингом Джейку Эппингу», забудьте об этом. И дело не только в ужасе осознания, до какой степени все пошло не так. Дело и в моем стремлении вернуться в прошлое и все исправить.
Но что-то, конечно, в памяти зацепилось. К примеру, поиски Джорджа Амберсона по всему миру. Результата они не принесли — Джордж исчез, как судья Крейтер[169], — но за сорок восемь лет, прошедших после попытки покушения в Далласе, Амберсон превратился в чуть ли не мифическую фигуру. Спаситель или участник заговора? Для обсуждения собирались целые конгрессы, и, слушая рассказ Гарри, я не мог не вспомнить о многочисленных теориях заговора, которыми обросло совершенное Ли убийство. Как вы уже знаете, прошлое стремится к гармонии.
Ожидалось, что в шестьдесят четвертом Кеннеди одержит сокрушительную победу над Барри Голдуотером, но за него проголосовало лишь на сорок выборщиков больше, и только непоколебимые сторонники демократической партии сочли такой перевес убедительным. В самом начале второго срока Кеннеди разъярил избирателей, придерживавшихся правых взглядов, и военное сообщество, заявив, что Северный Вьетнам «представляет собой меньшую опасность для нашей демократии, чем расовое неравенство в наших школах и городах». Полностью он войска не вывел, но находились они только в Сайгоне и по периметру района, который назывался — сюрприз, сюрприз — Зеленой зоной. Вместо того чтобы наращивать численность военной группировки, вторая администрация Кеннеди закачивала во Вьетнам огромные деньги. Таков уж Американский путь.
Великих реформ шестидесятых годов в области гражданских прав провести не удалось. Кеннеди в отличие от Линдона Джонсона с этим не справился, а Джонсон, занимая пост вице-президента, ничем не мог ему помочь. Республиканцы и диксикраты[170] сто десять дней флибустьерствовали[171] в конгрессе. Один умер на трибуне, став героем правых. Наконец сдавшись, Кеннеди в сердцах произнес фразу, которая преследовала его до самой смерти в 1983 году: «Белая Америка заполнила свой дом хворостом; теперь он загорится».
Последовали расовые бунты. Пока Кеннеди занимался ими, северовьетнамская армия взяла Сайгон — и человека, который втянул меня в эту историю, парализовало при падении вертолета на палубу американского авианосца. Общественное мнение все сильнее осуждало ДФК.
Через месяц после падения Сайгона Мартина Лютера Кинга застрелили в Чикаго. Убийцей оказался агент-стажер ФБР Дуайт Холли. Прежде чем покончить с собой, он заявил, что выполнял приказ Гувера. Чикаго заполыхало. Как и еще дюжина крупнейших американских городов.
Президентом выбрали Джорджа Уоллеса. К тому времени землетрясения набрали силу. С этим Уоллес ничего поделать не мог, зато зажигательными бомбами восстановил порядок в Чикаго. По словам Гарри, это произошло в июне 1969 года. Месяцем позже президент Уоллес выставил Хо Ши Мину ультиматум: или Сайгон становится свободным городом, как Берлин, или Ханой становится мертвым городом, как Хиросима. Дядюшка Хо ультиматум отверг. Если он думал, что Уоллес блефовал, то ошибся. 9 августа 1969 года Ханой превратился в радиоактивное облако, ровно через двадцать четыре года после того, как Гарри Трумэн сбросил «Толстяка» на Нагасаки. Вице-президент Кертис Лемей лично участвовал в этой операции. Выступая с обращением к нации, Уоллес сказал, что выполнялась воля Божья. Большинство американцев с этим согласились. Рейтинг Уоллеса взлетел до небес, но нашелся по меньшей мере один человек, который не одобрил принятого решения. Звали его Артур Бремер, и 15 мая 1972 года он застрелил Уоллеса, когда тот в рамках предвыборной кампании по переизбранию выступал в торговом центре Лорела, штат Мэриленд.
— Из какого оружия он стрелял?
— Кажется, из револьвера тридцать восьмого калибра.
Само собой. Может, из «полис спешл», может, из «виктори», револьвера той модели, из которого убили патрульного Типпита на другой нити реальности.
Губерт Хамфри стал президентом в 1972 году. Землетрясения все усиливались. Число самоубийств росло в геометрической прогрессии. Процветал фундаментализм всех сортов. Терроризм подпитывался самыми разными религиозными экстремистами. Индия и Пакистан начали войну. Поднялись новые грибовидные облака. Бомбей никогда не стал Мумбаем. Превратился в радиоактивный пепел, который разносит ветер.
Та же судьба постигла и Карачи. Мир удалось восстановить, лишь когда Россия, Китай и Соединенные Штаты пригрозили, что бомбардировками отправят обе страны в каменный век.
В 1976 году Хамфри потерпел сокрушительное поражение от Рональда Рейгана. Не смог победить даже в родном штате — Миннесоте.
Две тысячи человек совершили самоубийство в Джонстауне, Гайана.
В ноябре 1979 года иранские студенты захватили американское посольство в Тегеране, взяв в заложники не шестьдесят шесть, а более двухсот человек. По иранскому телевидению катились отрубленные головы. Рейган выучил урок ханойского ада, и атомные заряды остались в бомбовых отсеках и ракетных шахтах, но он послал войска. Оставшихся заложников, разумеется, перебили, а вскоре возникла новая террористическая организация, назвавшаяся «Основанием» — или, на арабском, «Аль-Каидой», — которая начала устанавливать придорожные мины здесь, там, повсюду.
— Этот человек умел выступать, как никто другой, но он понятия не имел, что такое воинствующий ислам, — заметил Гарри.
«Битлз» воссоединились и сыграли Концерт мира. Террорист-смертник взорвал в толпе пояс шахида и убил триста человек. Пол Маккартни ослеп.
Вскоре после этого заполыхал весь Ближний Восток.
Россия развалилась.
Какая-то группа — вероятно, покинувшие страну русские закоренелые фанатики — начала продавать ядерное оружие террористам, в том числе и «Основанию».
— К тысяча девятьсот девяносто четвертому году, — рассказывал Гарри, — здешние нефтяные поля очень напоминали черное стекло. Светились в темноте. После этого терроризм начал сходить на нет. Пару лет назад кто-то взорвал портативную атомную бомбу размером с чемодан, но получилось не очень. Я хочу сказать, что должно пройти шестьдесят или восемьдесят лет, прежде чем кто-то сможет устроить гулянку на Южном берегу, и, разумеется, Мексиканский залив превратился в Мертвое море, но от радиоактивного заражения умерло только десять тысяч человек. К тому времени нас это уже не касалось. Мэн проголосовал за присоединение к Канаде, а президент Соединенных Штатов Клинтон возражать не стал. Нам радостно помахали ручкой.
— Билл Клинтон?
— Господи, нет. Он стал бы кандидатом от партии в две тысячи четвертом, но умер от сердечного приступа во время партийного съезда. Место Билла заняла его жена. Она президент.
— Справляется?
Гарри помахал рукой.
— Более-менее… но землетрясения законом не запретишь.
Над головой вновь раздался чавкающе-рвущий звук. Я посмотрел на потолок. Гарри — нет.
— Что это? — спросил я.
— Сынок, никто, похоже, не знает, — ответил он. — Ученые спорят, но в этом случае, думаю, ближе всех к истине проповедники. Они говорят, что это Бог готовится стереть с лица земли всю работу Его рук, точно так же, как Самсон стер с лица земли храм филистимлян. — Гарри допил виски. Румянец затеплился на его щеках… на которых я не видел язв, вызванных радиацией. — И в этом они, наверное, правы.
— Святой Боже, — выдохнул я.
Он пристально посмотрел на меня.
— Наслушался истории, сынок?
Я бы мог ответить: «Хватит до конца жизни».
— Я должен иди. — Я повернулся к Гарри. — У вас все будет в порядке?
— Пока не помру. Как и прочие. — Он встретился со мной взглядом. — Джейк, откуда ты взялся? И почему меня не отпускает ощущение, что я тебя знаю?
— Может, потому, что мы всегда знаем наших добрых ангелов?
— Чушь собачья.
Я хотел уйти, в надежде, что моя жизнь после следующего сброса на ноль станет проще. Но сначала, поскольку передо мной сидел хороший человек, которому выпали огромные страдания во всех трех его инкарнациях, вновь подошел к камину и взял одну из фотографий в рамке.
— Только осторожней, пожалуйста, — нервно воскликнул Гарри. — Это моя семья.
— Знаю. — Я сунул рамку в его скрюченные артритом, покрытые старческими пятнами руки. В рамке была черно-белая, немного выцветшая фотография, увеличенная с кодаковского негатива. — Фотографировал ваш отец? Я спрашиваю, потому что его на фотографии нет.
Он с любопытством посмотрел на меня, потом на фотографию.
— Нет. Нас сфотографировала соседка летом тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Мои отец и мать тогда уже жили врозь.
Я задался вопросом, та ли это соседка, которую я однажды видел. Она курила сигарету и попеременно мыла семейный автомобиль и поливала семейную собаку. Почему-то я не сомневался, что та самая. Откуда-то из глубин сознания, словно звук, идущий из колодца, вдруг донеслись голоса девочек со скакалкой: …И всех вас, конечно, я тоже люблю.
— Он выпивал. Не такое уж большое дело в те годы, многие выпивали и жили под одной крышей с женами, но он, напившись, становился очень уж злобным.
— Готов спорить, становился, — кивнул я.
Он опять посмотрел на меня, более пристально, потом улыбнулся. Большинства зубов уже не было, но улыбка все равно оставалась обаятельной.
— Сомневаюсь, что вы знаете, о чем говорите. Сколько вам лет, Джейк?
— Сорок. — Хотя я не сомневался, что в тот вечер выглядел старше.
— То есть вы родились в семьдесят первом?
На самом деле я родился в 1976, но не мог сказать ему этого, не объяснив, что пять недостающих лет провалились в «кроличью нору», совсем как Алиса — в Страну чудес.
— Примерно. — Я указал на фотографию. — Ее сделали в вашем доме на Коссат-стрит?
Я постучал пальцем по Эллен, стоявшей слева от матери, думая о взрослой Эллен, с которой говорил по телефону, — назовем ее Эллен Два-Ноль. Также думая — а как иначе? — об Эллен Докерти, с которой познакомился в Джоди благодаря гармонии.
— По фотографии этого не скажешь, но волосы у нее были рыжие, верно? Миниатюрная копия Люсиль Болл.
Гарри молчал, сидел с отвисшей челюстью.
— Она стала комической актрисой? Или нашла другую профессию? На радио или телевидении?
— Она диджей радиостанции Си-би-си провинции Мэн, — едва слышно ответил Гарри. — Но как ты…
— Это Трой… и Артур, известный также как Тагга… а это вы, вас обнимает мамина рука. — Я улыбнулся. — Как того и хотел Господь Бог.
Если бы все могло так и остаться. Если бы могло.
— Я… ты…
— Вашего отца убили, верно?
— Да. — Из носа выехала трубочка, и он затолкал ее обратно. Рука чуть дрожала, как у человека, который грезит с открытыми глазами. — Его застрелили на кладбище Лонгвью, когда он клал цветы на могилы своих родителей. Через несколько месяцев после того, как нас сфотографировали. По подозрению в убийстве полиция арестовала одного мужчину, Билла Теркотта…
Ох. Этого я никак не ожидал.
— …но у него нашлось железное алиби, и им ничего не оставалось, как отпустить его. Убийцу так и не нашли. — Он взял меня за руку. — Мистер… сынок… Джейк… это безумие, но… ты убил моего отца?
— Не говорите глупостей. — Я взял у него фотографию и вернул на каминную доску. — Я родился только в семьдесят первом. Помните?
Я медленно шел по Главной улице к сгоревшей фабрике и разграбленному магазину «Быстро и дешево». Шел, опустив голову, не высматривая ни Безносого, ни Голожопого, ни остальных членов банды. Я полагал, что они обойдут меня стороной, если увидят. Они наверняка подумали, что я чокнутый. Возможно, не ошиблись.
Мы все здесь сумасшедшие, сказал Чеширский кот Алисе. А потом исчез. За исключением улыбки. Насколько я помню, улыбка на какое-то время задержалась.
Теперь я понимал больше, но не все. Сомневаюсь, что даже Люди с карточками понимали все (а проведя какое-то время на посту, они уже практически ничего не понимали), но это никак не помогало мне с решением, которое предстояло принять.
Когда я нырнул под цепь, вдалеке что-то взорвалось. Я не подпрыгнул. Осознавал, что взрывов теперь много. Когда люди начинают терять надежду, без взрывов никак не обойтись.
Я вошел в туалетную комнату за магазином и едва не упал, споткнувшись о дубленку. Отбросил ее в сторону — знал, что она не потребуется мне там, куда я направлялся, — и медленно подошел к коробкам, которые выглядели совсем как снайперское гнездо Ли.
Чертова гармония.
Отодвинул несколько коробок, чтобы расчистить себе путь, потом аккуратно вернул на прежнее место. Пошел дальше маленькими шажками, вновь представляя себе, что нащупываю верхнюю лестничную ступеньку в кромешной тьме. Но на этот раз все обошлось без ступенек, ограничившись странным раздвоением. Я переставлял ноги, наблюдая, как мерцает нижняя половина тела, потом закрыл глаза.
Еще шаг. Еще. Теперь я ощущал ногами тепло. Два новых шага, и солнечный свет превратил темноту под веками в красноту. Еще шаг, и хлопок в голове. Тут я услышал шурш-шурш плоско-прядильных станков.
Открыл глаза. Вонь грязной, заброшенной туалетной комнаты сменилась вонью текстильной фабрики, работающей на полную мощность в тот год, когда агентства по защите окружающей среды еще не существовало. Я стоял на крошащемся бетоне, а не на грязном линолеуме. Слева видел большие металлические контейнеры, наполненные отходами текстильного производства и прикрытые мешковиной. Справа — сушильный сарай. Из «кроличьей норы» я вышел за две минуты до полудня 9 сентября 1958 года. Гарри Даннинг вновь стал маленьким мальчиком. Каролин Пулин была в школе, возможно, слушала учителя, возможно, грезила о каком-нибудь парнишке или о том, как через пару месяцев пойдет с отцом на охоту. Сейди Данхилл еще не вышла замуж за мистера Швабру и жила в Джорджии. Ли Харви Освальд проходил службу в Южно-Китайском море в составе подразделения морской пехоты. И Джон Ф. Кеннеди, второй сенатор от штата Массачусетс, только мечтал о президентстве.
Я вернулся.
Я подошел к цепи, нырнул под нее. Постоял на другой стороне, повторяя про себя последовательность ближайших действий. Потом направился к углу сушильного сарая. За ним, привалившись к стене, стоял Зеленая Карточка. Только карточка Зака Ланга больше не была зеленой. Она потускнела и приобрела какой-то промежуточный, охряный оттенок, застряв на полпути от зеленого к желтому. Его теплое не по погоде пальто запылилось, прежде новенькая шляпа выглядела потрепанной и грязной. Щеки, при нашей первой встрече чисто выбритые, покрывала щетина… кое-где седая. Глаза налились кровью. Пить он еще не начал — запаха я не почувствовал, — но все к этому шло. Зеленый дом, в конце концов, находился в пределах того маленького круга, где он мог свободно перемещаться, а все эти нити реальности, которые приходилось держать в голове, вызывали боль. Множество прошлых — уже не подарок, но прибавьте еще и множество будущих. Любой запьет, если есть возможность добраться до спиртного.
Я провел в 2011 году час. Может, чуть больше. А сколько времени прошло для него? Я не знал. Не хотел знать.
— Слава Богу, — выдохнул он… совсем как в прошлый раз. Но когда снова протянул руки, чтобы сжать мою, я отшатнулся. Его ногти были длинными и черными от грязи. Пальцы дрожали. Эти руки — и пальто, и шляпа, и карточка под лентой — принадлежали потенциальному алкашу. — Вы знаете, что должны сделать, — сказал он.
— Я знаю, чего вы от меня хотите.
— Желания не имеют к этому никакого отношения. Вы должны вернуться в последний раз. Если все хорошо, вы окажетесь в закусочной. Скоро ее должны увезти. И как только это произойдет, пузырь, вызвавший все это безумие, лопнет. Просто чудо, что он продержался так долго. Вы должны замкнуть круг.
Он вновь потянулся ко мне. На этот раз я не просто отдернул руку, а повернулся и побежал к автомобильной стоянке. Зеленая Карточка бросился следом. Из-за больного колена я не мог оторваться. Слышал, как он нагоняет меня, когда пробегал мимо «плимута-фьюри», двойника того самого автомобиля, которому я не уделил должного внимания в «Кэндлвуд бунгалос». Я спешил к пересечению Главной улицы и Старой льюистонской дороги. На другой стороне вечный фанат рокабилли стоял, упираясь в деревянную обшивку стены «Фрута» согнутой ногой в черном сапоге.
Я бежал через железнодорожные пути, опасаясь, что больная нога подведет, зацепится за кусок угля или шлак, но споткнулся и упал Ланг. Я услышал его крик — жалобный и одинокий, — и на мгновение пожалел его. Тяжелая ему досталась работа. Однако жалость не заставила меня притормозить. Любовь предъявляет жесткие требования.
Автобус «Льюистонский экспресс» подъезжал к остановке. Я метнулся через перекресток, и водитель сердито нажал клаксон. Я подумал о другом автобусе, набитом людьми, которые хотели посмотреть на президента. И на супругу президента, разумеется, в розовом костюме. Между президентом и его супругой, на сиденье лимузина, лежали розы. Не желтые — красные.
— Джимла, вернись!
Он все говорил правильно. Я в конце концов превратился в Джимлу, монстра из кошмара Розетты Темплтон. Я прохромал мимо «Кеннебек фрут», теперь уже намного опережая Охряную Карточку. Этот забег я определенно выигрывал. Я — Джейк Эппинг, школьный учитель; я — Джордж Амберсон, честолюбивый писатель; я — Джимла, с каждым шагом подвергающий все большей опасности весь мир.
Но я бежал.
Думал о Сейди, высокой, и невозмутимой, и прекрасной, и бежал. О Сейди, с которой всегда случались мелкие происшествия, которой предстояло споткнуться о плохого человека, Джона Клейтона. Он мог причинить ей больший урон, чем синяк на голени. Мир, отданный за любовь — кто это написал, Драйден или Поуп?
Тяжело дыша, я остановился у «Тит Шеврон». На другой стороне улицы битник, владелец «Веселого белого слона», курил трубку и наблюдал за мной. Охряная Карточка стоял напротив переулка, отделявшего «Кеннебек фрут» от соседнего здания. Дальше, судя по всему, он идти не мог.
Он протянул руки, и это мне совершенно не понравилось. Потом упал на колени и сцепил пальцы перед собой, от чего стало совсем тошно.
— Пожалуйста, не делай этого! Ты же знаешь, какова цена!
Я знал — и все равно продолжил путь. Телефонная будка стояла у перекрестка, за церковью Святого Иосифа. Я закрылся внутри, нашел в телефонном справочнике нужный номер, бросил в щель дайм.
Когда подъехало такси, водитель курил «Лаки», а радиоприемник работал на волне Дабл-ю-джей-эй-би.
История повторяется.
Кварталы, облюбованные парижской богемой, художниками, писателями и интеллектуалами.
Детектив, герой радио— и телесериала «Сети зла».
Аллюзия на строку из стихотворения американского поэта Роберта Фроста «Остановка снежным вечером у леса».
Почти было (фр.).
Хроническая обструктивная болезнь легких.
Атомная электростанция, работающая в г. Вермонт, штат Вермонт, с 1972 г.
Ироническое выражение, возникшее в среде американских специалистов по ядерной энергетике в середине 60-х гг. и означающее, что при крупной аварии на АЭС ядерное топливо способно прожечь Землю насквозь и дойти до Китая.
Нью-йоркский судья, исчезнувший вечером 6 августа 1930 г. Тайна его исчезновения так и остается неразгаданной.
Консервативная фракция в демократической партии США в 1948–1964 гг. Поддерживала расовую сегрегацию и законы Джима Кроу.
Тактика умышленного затягивания сессии продолжительными речами с целью оттянуть или не допустить принятие неугодного решения.