И .Тургенев
...Шелестел над Страстным бульваром благословенный девятнадцатый век. Совсем рядом в одном из особняков жила семья Римских-Корсаковых.
Хозяйку дома, Марию Ивановну, Пушкин называл «чрезвычайно любезною представительницей Москвы». Того же самого мнения придерживались многие: Мария Ивановна хоть и была большой барыней, но в своем богатстве и родовитости ни на йоту не порастеряла душевного тепла. Была она исключительно хлебосольна, жила с размахом. На ее балах до утра плясала вся Москва. Устраивала их Мария Ивановна не абы как, а с выдумкой, с сюрпризами. Видно было, что молодость сердца не изменяла ей, хотя годы, как водится, шли и шли...
Когда-то Мария Ивановна вышла замуж за человека много старше себя, но весьма видного собою и очень состоятельного. Звали его Александр Яковлевич Римский-Корсаков. Богатство привалило Римским-Корсаковым, когда у Екатерины II появился фаворит той же фамилии. Как водилось, императрица облагодетельствовала всю семью. Супруг Марии Ивановны был пожалован в камергеры, получил и земли, и крестьян.
Между тем, как и екатерининский фаворит, слыл он человеком недалеким. Потихоньку управление громадным хозяйством и большой семьей перешло в руки его жены, которая всем взяла: и красотой, и умом.
Дождавшись, когда дети выросли, а жена начала стареть, Александр Яковлевич переехал жить в деревню. Мария же Ивановна по-прежнему безотлучно стояла на мостике семейного корабля, принимая на себя единственную все бури и шквалы житейского моря. И как всякой матери, у которой свет клином сошелся на детях, ей пришлось хлебнуть горького до слез.
...Когда начались бои с Наполеоном, проводила Мария Ивановна на войну двоих старших сыновей. Младший Сергей тоже записался в ополченцы, и соседи видели, как Мария Ивановна кладет истовые поклоны в храме, моля оберечь ее дорогих чад.
Но горе не обошло стороной. Первенец ее, Павел, погиб в Аустерлицком сражении. Тело его найдено не было. Мать считала сына без вести пропавшим и до самой смерти надеялась, что ее Паша вернется. От чахотки умерла и одна из дочерей, Варвара. Для семьи, где все с большим сердцем относились друг к другу, это были невосполнимые потери. Чуть придя в себя от горестей, Мария Ивановна стала думать, как бы выдать поудачнее замуж остальных дочерей. Кажется, что там! — не кривобокие, не дурнушки. Но, прославленные на всю Москву красотой, девицы Римские-Корсаковы и требовали, по понятиям матушки, женихов особых. Их бархатные глаза многим не давали покоя. Однако в письме среднему сыну Григорию Римская-Корсакова жаловалась, что, мол, женихи словно перевелись, один хуже другого, а которые чуть получше, так их сейчас же стараются перехватить.
Но не без Божьей милости все дочери оказались пристроенными, кроме самой красивой — Александры.
Она еще в девчонках бегала, только что в куклы не играла, а от женихов уже отбою не было. Теперь Мария Ивановна втихомолку себя укоряла: надо было не копаться, передержала она Сашеньку. Да ведь наперед не угадаешь. И характер у дочери не в пример остальным детям — самостоятельный. Ею не покомандуешь.
Мария Ивановна вспоминала, как однажды летом в деревне поспорила с Сашей:
— Дойдешь ли до церкви? Ежели дойдешь, я сто рублей даю. — Говорит, а сама посмеивается. Ночь хоть июльская, а тьмущая. Облака понабежали, ни луны, ни звезд. А Саша тут же:
— Иду, право, иду!
— Полно врать!
— А вот и посмотрим! Даете ли деньги, маменька?
— Даю, пострелиха!
После Мария Ивановна сыновьям писала да соседям рассказывала, какую дочка историю учинила. До церкви дошла и даже камушек положила на платок, чтобы ветер не унес.
Мать, правда, чуть ли не вдогонку человека послала, да только Саша на ногу быстрая. Он туда, она уже обратно...
И вот, когда Саше пошел девятнадцатый год, появился в Москве молодец, с которого все московские маменьки глаз не сводили: вот это жених! Красавец, наследник громадного состояния. И вправду молодой граф Николай Александрович Самойлов, как говорится, всем взял. Благодаря семейным связям он быстро продвигался по службе и в августе 1821 года, перед тем как появиться в Москве, был назначен флигель-адъютантом при государе. Водились за ним грешки: в карты поигрывает, в громких компаниях замечался, так ведь молодость!
Стали в московских гостиных замечать, что молодой граф глаз не сводит с Алины Римской-Корсаковой. И танцует с ней, и беседует, и в дом ездить начал: что ни вечер, то тут как тут. Каждый раз, уходя и прикладываясь к ручке милых дам, вздыхал — отпуск истекает, скоро возвращаться на службу.
Мария Ивановна покой потеряла. Алина то зардеется, как маков цвет, то сидит бледная, грустная. Видно, не выходит у молодых решительного объяснения.
Все-то ночки подряд Мария Ивановна с боку на бок ворочалась и вставала, глаз не сомкнув, — как быть? Наконец решилась.
Как-то после ужина, когда Алина вышла из комнаты, подступилась она к Самойлову:
— Граф, я вижу вы так грустны...
— Ехать не хочется...
Он стоял у камина. Отблески огня играли на молодом лице. Самойлов, тихий и задумчивый, был так непередаваемо хорош, что Мария Ивановна невольно залюбовалась им. Она часто ловила себя на мысли, что порой совсем не по-матерински относится к ухажерам своих дочерей. Правда, ей уже на пятый десяток пошло, но женских радостей выпало, если вспомнить, с гулькин нос. С мужем они были далеки друг от друга.
— Я, дорогая Мария Ивановна, в вашем доме столько ласки увидел... Меня рано на казенный кошт отдали. Своего-то дома и не знал... Маменька у меня строга. Все говорила, что не мужское дело по теплым углам сидеть. Оно верно. Только к семейному очагу каждого человека тянет.
— Семейный очаг? Так за чем дело стало? Послушайте, граф... Я хочу говорить с вами без всяких извивов. Ваше ухаживание за моей дочерью и доверие, которое вы сумели мне внушить, дает мне это право.
Мария Ивановна увидела, как фигура Самойлова напряглась. Он словно и ожидал, и боялся того, что услышит дальше. Она продолжала:
— Я хотела бы знать, чем это кончится... Я понимаю так, что вы человек с правилами, честный человек. Какие же ваши намерения насчет моей дочери? Любовницей вашей она быть не может... Мезальянса между вами и ней ни на волос нет.
Самойлов заговорил взволнованно:
— Нет, нет, конечно, нет! Я за счастье почел бы связать судьбу свою с Александрой Александровной. Сейчас же бы! Но вы знаете, что у меня есть мать. Я не волен вполне. Мне надо к ней писать.
Лицо Марии Ивановны сделалось строго:
— Граф, вы должны были раньше думать о том, что делали, а не вносить несчастие в семью. К матери писать... Похвально! Вы добрый сын. Только и мои чувства поймите. Я вам божусь, что все это время покою не знала. Мне смерть грустно такой неприятный разговор иметь. Я доказала, что не интересантка. Трех дочерей выдала, богатства не искала, лишь бы они были совершенно счастливы.
— Верьте мне, я честный человек. Я напишу матери. Я постараюсь ее уговорить. Ваша дочь... Сердце мое отдано ей и никому больше принадлежать не может. Ей, только ей, верьте! Неужели вы полагаете, что у моей матери нет никаких чувств? Что она станет противиться моему счастью?
Мария Ивановна вздохнула: «Ах, милый мальчик! Что ты и впрямь влюблен в Сашеньку, это не диво. И писать будешь матушке — верю. Слезно умолять не губить молодое счастье. Да достанет ли характеру? Госпожа Самойлова, видно, зарок себе дала женить сына на одной из Скавронских. Богатства, говорят, дают за ней горищу... Да в богатстве ли счастье! Я вот всю жизнь рублей не считала, одних крепостных, почитай, тысячи три будет, а иной раз подумаешь — как и не жила вовсе...»
* * *
У графини Самойловой брови резко вскинулись:
— Что-о-о! Кого это вы любить изволите без материнского-то соизволения? Какая невеста? Римская-Корсакова? Не слыхала о такой. Вы, мой друг, не путаете ли чего, часом? Так я напомню, как зовут вашу невесту. Юлия ее зовут. Юлия! Из Скавронских. И попрошу вас не называть здесь неизвестных и неугодных мне имен.
...В Москву к Римским-Корсаковым перестали приходить письма. И хоть граф Самойлов не скоро сдался, Мария Ивановна понимала, что случилось, — материнская воля переломила сыновью. Ослушаться же, видно, молодой орел, не решился: тут недолго и без наследства остаться.
Чтобы Сашенька не ждала да не мучилась, мать ей и сказала, что, мол, есть у графа твоего невеста.
И вот уж бедная Мария Ивановна ночи напролет просиживает у постели дочери, свалившейся в жесточайшей горячке...
А в Петербурге в конце концов объявили о помолвке фрейлины ее императорского величества графини Юлии фон дер Пален и флигель-адъютанта графа Николая Самойлова.
За Юлией давали миллионное приданое. В срочном порядке заново переделывался роскошный дворец, предназначенный для молодых. Сама императорская семья приняла участие в готовящемся бракосочетании. Свадебный бал решено было устроить в императорской резиденции, в Павловске. К венцу жениха и невесту благословили император Александр I и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Свадебные торжества, на которые собралась вся знать, прошли с размахом.
Можно ли было предполагать, что супружеский ковчег ослепительно красивой пары даст крен, едва отчалив от берега? Наверное, можно. Если знать, что жениха слишком настойчиво подталкивала к алтарю материнская воля. Если вспомнить, что невеста происходила из рода Скавронских, где все женщины, как на подбор, отличались неземной внешностью, но из которых упорно не получались хорошие жены.
* * *
Род Скавронских вклинился в русскую историю с того самого момента, когда Петру Великому приглянулась бойкая, хорошенькая служанка пастора Глюка, которая из незаконных жен перебралась в законные и в конце концов стала государыней Екатериной I.
Говорят, она стеснялась своих худородных родственников, но ее демократичный супруг-монарх вытащил их в Петербург, дав графский титул.
В свой срок сын графа Карла Скавронского и, стало быть, племянник государыни Екатерины I, Мартын Карлович, женился на родовитой и архибогатой Марии Николаевне Строгановой. Одних крепостных душ она принесла Мартыну Карловичу сорок тысяч. Немереные строгановские угодья в Сибири и на Урале год от года увеличивали материальное благоденствие удачно женившегося графа Скавронского.
Он оставил о себе воспоминания как человек вовсе не алчный, чуждый накопительства, интриг и вообще жизненной суеты. Мартын Карлович заботился о крепостных и старался облегчить их долю.
В завещании, составленном перед смертью, он писал: «...что касается до людей и крестьян, главное мое было попечение содержать их добропорядочно и не отягощать непомерною службою и поборами».
У супругов Скавронских был один сын Павел, родившийся в 1757 году.
В 1776 году графиня Скавронская овдовела и с девятнадцатилетним сыном перебралась в Италию, которую страстно любила. Здесь она жила почти безвыездно, не имея сил расстаться с лучезарным краем, где во всем и всюду царствовала гармония.
Эта непобедимая страсть к итальянским красотам передалась и сыну Павлу Мартыновичу. Правда, всем видам искусства он предпочитал музыку. Почитая себя великим меломаном и композитором, этот Скавронский прославился более как великий чудак. Современники писали, что он «сочинял какую-то ералаш, давал концерты». В его доме полагалось говорить только речитативом. Слуги и лакеи подбирались голосистые и со слухом. Один приятным тенором докладывал их сиятельству, что карета готова. Метрдотель по нотам, написанным графом, хорошим баритоном оповещал, что стол накрыт. Кучер же имел, как ему и полагалось, бас. Сам Скавронский отдавал приказания в музыкальной форме. Гости, приходившие в дом, забавы ради тоже пускались в вокальные импровизации.
Осенью 1781 года странный граф женился на Екатерине Васильевне Энгельгардт. Она доводилась племянницею знаменитому екатерининскому фавориту, богатейшему вельможе Григорию Александровичу Потемкину.
Тот никогда не забывал свою родню. И вот дочери старшей сестры «светлейшего» Марфы Александровны прямо из деревни привезены ко двору императрицы. В это время Екатерине Васильевне шел только одиннадцатый год. Она была робка, напуганна, неловка, но пять последующих лет в Петербурге ее приободрили: дядюшка уверил, что она хороша, как Психея, и если окажется послушной, то никогда об этом не пожалеет.
Это были отнюдь не отеческие внушения мудрого родственника. Дело в том, что все пятеро сестер Энгельгардт — Екатерина была старшею, — по впечатлениям современника, были «лица бесподобного, и во всех дядюшка изволил влюбляться. Влюбляться на языке Потемкина значило наслаждаться плотью: любовные его интриги оплачивались от казны милостью, отличиями и разными наградами, кои потом обольщали богатых женихов и доставляли каждой племяннице, сошедшей с ложа сатрапа, прочную фортуну на всю жизнь».
Трудно поверить, что Павел Мартынович, как и прочие женихи девиц Энгельгардт, клюнул на богатое приданое. Он сам был единственным наследником огромного состояния и, похоже, не знал ему счету. В частности, когда Екатерина Васильевна согласилась выйти за него, он на радостях подарил человеку, хлопотавшему по этому делу, три тысячи крепостных душ.
Вероятно, меломан и обожатель всего прекрасного пал жертвой необыкновенной привлекательности Екатерины Васильевны. Она обладала той счастливой внешностью, которая сама по себе способна отвергнуть любую мысль об отсутствии добродетели. Ангелы не умеют грешить, а Екатерину же Васильевну влюбленный в нее князь П.Д.Цицианов называл «ангелом во плоти». Многоопытный Сегюр уверял, что «ее головка — это головка амура», а Державин, плененный небесным ликом Екатерины Васильевны, говорил, что она «магнит очей» и «заря без туч».
Екатерина Васильевна Скавронская
Невозможно назвать эпоху, когда мужчины не попадали бы в капкан подобных «ангелов во плоти» и «магнитов очей». Почему бы и Павлу Мартыновичу не оказаться там же? Он пошел дальше воздыхателей юной красотки. Он женился. Женился, хотя, конечно, не мог не слышать, каковы были истинные отношения дядюшки с Катей.
Эти отношения постоянно оставались предметом обсуждения и пересудов. Предположения строились самые смелые. Французский дипломат М.Д.Корберон в своем дневнике от 24 сентября 1780 года незадолго до шумной свадьбы Павла Мартыновича записал: «...маленькая Екатерина Энгельгардт, теперешняя фаворитка Потемкина, как думают, беременна». Дело, видимо, обошлось, и светские всезнайки не без ехидства отметили, что «дядюшка благословил счастливый брак».
...Свадьбу обставили с необычайной пышностью. Тон задавала императрица — она сама убрала невесту к венцу. Катенька сгибалась под тяжестью фантастической цены украшений. Жених приехал венчаться в карете, украшенной стразами. Участвовать в великолепном действе были приглашены самые близкие к трону люди.
После венчания начался грандиозный бал в Аничковом дворце. Люстры сияли, скрипки пели, хор славил молодых, а шестнадцатилетняя Катя выглядела кислой. К тому, с кем только что обвенчалась, она не проявляла ни малейшего интереса. Все пришли к выводу, что дочь подполковника Энгельгардта стала графиней Скавронской, исключительно не желая огорчать дядюшку.
Связь между ними не прекратилась. Однажды, одеваясь перед зеркалом в покоях Потемкина, Катя приколола к корсажу портрет императрицы, осыпанный бриллиантами. Лежавший на постели дядюшка что-то писал на листе бумаги. Закончив письмо, он сказал:
— Ступай к императрице, а портрета не снимай.
Катя заупрямилась, но в конце концов послушалась и скоро вернулась с ответом. Императрица писала, что выполняет желание Григория Александровича и жалует его племянницу статс-дамою.
Это звание давалось чрезвычайно редко, а для такой молоденькой женщины, как графиня Скавронская, вообще было недосягаемым. В Зимнем дворце с тайной завистью смотрели на счастливицу. Однако новая статс-дама Скавронская без восторга приняла царскую милость. Это отличало вообще женщин их рода — они оставались равнодушны к наградам, званиям и титулам.
Екатерина Васильевна очень не любила дворцовые церемонии. Всякая мысль о том, что надо одеваться, причесываться, увешиваться драгоценностями, пугала ее. «Для чего это? Зачем?» — плаксиво тянула она из-под своего одеяла, сшитого из собольих шкурок. Под ним, укутанная с головы до ног, она проводила день за днем, ничего более не желая.
Когда Павла Мартыновича назначили посланником в Италию, он умолял супругу следовать с ним вместе. Та упорно отказывалась. Казалось, никакие силы не смогут выманить Катеньку из-под заветного собольего укрытия, а тем паче оторвать от дядюшки, который продолжал осыпать ее благодеяниями.
Напрасно грустный граф из своего неаполитанского далека писал прекрасной ленивице длинные, полные истинной тоски письма. Муж напоминал Екатерине Васильевне о ее супружеском долге, жаловался, что каждый день жизни без милой жены дается ему с трудом и даже музыка не веселит, — это была правда. Он писал, что чувствует себя неважно, здешний климат, если жена не приедет, вряд ли поможет ему — врачи подозревали чахотку, — и это тоже была правда.
Екатерина Васильевна не трогалась с места... Пересуды в обществе относительно странной жизни молодых супругов Скавронских ее не волновали. Вероятно, Павлу Мартыновичу пришлось бы смириться с участью соломенного вдовца. Но к его счастью, Россия вступила в военные действия. Потемкину пришлось, оставив Петербург, заняться сражениями и осадами.
Волей-неволей Екатерина Васильевна отправилась к мужу. Местное общество и газеты подготовили супруге посланника теплый прием, что, впрочем, вовсе не растрогало путешественницу. Наслышанная о ее красоте местная знать устраивала в честь Скавронской балы, но всякий раз муж чуть ли не на коленях умолял жену появиться там ради приличия, хотя бы на часок.
Екатерина Васильевна томно прикрывала бесподобные голубые глаза и стояла на своем. Всему на свете она предпочитала общество няни, привезенной ею из России. Единственная обязанность этой подруги неаполитанской затворницы состояла в том, чтоб рассказывать графине сказки. Старушка отнюдь не была Шахерезадой и по десять раз повторяла одно и то же, что, впрочем, вовсе не побуждало Екатерину Васильевну искать иных развлечений.
В апартаментах российской посланницы стояли нераспакованные тюки и ящики с наимоднейшими туалетами, выписанными для нее свекровью из Парижа. Это были восхитительные вещи, настоящие шедевры портновского искусства, вышедшие из мастерской мадемуазель Вертен, знаменитой модистки, одевавшей первую щеголиху в Европе, королеву Марию-Антуанетту.
Но Екатерина Васильевна чувствовала непобедимое отвращение к нарядам. Она — невероятное дело по тем временам! — не носила корсета.
Между тем о ее чарующей красоте говорили не только понимавшие в этом толк мужчины, но и женщины, которые, как известно, менее склонны баловать подруг лишними комплиментами.
Баронесса Оберкирх в своих «Записках» делилась впечатлениями о молодой графине: «Скавронская идеально хороша; ни одна женщина не может быть прекраснее ее».
Художница Виже-Лебрен, писавшая, кажется, всех красавиц Европы, находила Екатерину Васильевну не только «прелестной, как ангел», но и чрезвычайно доброй и простодушной, что очень шло нежной, словно акварельными красками исполненной внешности.
Мадам Виже-Лебрен вспоминала, как однажды графиня вздумала показать ей свои драгоценности. Личная художница французской королевы Марии-Антуанетты, надо думать, кое-что повидала на своем веку. Но тут от изумления она не нашла слов, когда Екатерина Васильевна открыла одну за другой свои шкатулки и стала показывать ей бриллианты необыкновенной величины и самой чистой воды.
«Это подарки дядюшки», — говорила Скавронская. Однако ничего из этих сокровищ на графине не видели. Она, пожалуй, играла с ними, как малое дитя, радуясь их блеску, и тут же укладывала обратно.
...Отношение к драгоценностям было сродни отношению к супругу: он Екатерину Васильевну совершенно не интересовал. Более того, чем сильнее Скавронский старался завоевать хотя бы малейшее расположение жены, тем большим холодом она его обдавала.
Словно нехотя, для того, чтобы выполнить досадные обязанности и забыть о том навсегда, Екатерина Васильевна родила двух девочек. Одну назвали Екатериной, другую Марией. Крошки Скавронские подрастали и, научившись лепетать, действительно напоминали двух жаворонков («skavronek» по-польски жаворонок).
На портретах с дочерьми Екатерина Васильевна выглядит нежной попечительной матерью. Должно быть, эти сеансы несколько разнообразили ее добровольное заточение. Иногда развлекал графиню беседами капитан военного корабля, который то и дело заглядывал на огонек к Скавронским в их уютное палаццо...
Да-с, самое время на безлюдном горизонте словно дремлющей женщины показаться хоть кому-то: кузену, скажем, другу детства, бедному, красивому офицеру, блестящему дипломату-острослову, модной знаменитости, наконец. Иначе как же сдвинуться с места нашему сюжету?
...С некоторых пор экипаж корвета «Пилигрим» перестал узнавать своего командира. Обычно он, настоящий морской волк, шутил, что на суше его укачивает, и случалось, что «Пилигрим» подымал паруса даже тогда, когда иные корабли предпочитали отстояться в безопасной неаполитанской бухте.
Теперь же капитан корвета пропадал на суше. Команда удивлялась: дует благоприятный ветер, по всему им должно бороздить морскую зыбь, а они стоят на якоре. Эти странности рассекретились очень быстро — овеянный ветрами морской волк пропадал в палаццо российского посланника. Знатные гости, навещавшие Скавронских, тоже то и дело натыкались на богатырскую фигуру бравого капитана. Многие думали, что тут ведутся переговоры по поводу приобретения Россией стоянки для военных кораблей на Средиземном море. Возможно, так оно и было, но лишь отчасти. Главная же причина того, что капитан военного корвета бросил якорь в доме посланника, заключалась в его жене.
* * *
Джулио Ренато Литта принадлежал к старинной итальянской аристократии. Его родословная брала начало от средневековых правителей Милана Висконти.
С четырнадцати лет он был записан в рыцари Мальтийского ордена. В девятнадцать начал службу и зарекомендовал себя человеком храбрым и опытным в морском деле. В 1789 году по дипломатическим делам Мальтийского ордена и России граф Литта побывал в Петербурге. Город, детище дерзкой воли Петра, произвел на него самое приятное впечатление. «Нельзя не поразиться при виде этой столицы, которая была основана только в начале нашего века, ее невероятно быстрому росту и расцвету. Здесь есть театры, в которых даются представления на русском, немецком, французском и итальянском языках, устраиваются балы, имеются клубы для любителей музыки, танцев, бесед, игр, не говоря уже о полной роскоши частной жизни». Если бы мальтийский рыцарь именно тогда встретил в Петербурге Екатерину Васильевну, он выразился бы более кратко: «Это самый прекрасный город на свете».
...Двадцативосьмилетний граф, однако, умел себя держать в руках: посещая Скавронских и развлекая прекрасную отшельницу разговорами, он ни единым словом не выдал своих истинных чувств. Капитан олицетворял саму сдержанность и благоразумие.
Сама Екатерина Васильевна тоже вела себя как добродетельная супруга. Единственное, что граф мог себе позволить, — это видеть предмет обожания.
Для Скавронской капитан был сродни нянюшке. Его рассказы о дальних странствиях, приключениях, забавных и драматических случаях напоминали прекрасной слушательнице сказки. Иногда, правда, Екатерина Васильевна расспрашивала капитана о нем самом.
— Почему, любезный синьор Литта, вы не женитесь?
— Я, как рыцарь Мальтийского ордена, дал обет безбрачия.
— О, Боже! А если вы встретите красивую девушку, которая покорит ваше сердце... Что вы будете делать? Ведь муки любви беспощадны.
— Прежде чем дать клятву, я долго проверял себя.
— И убедились, что женщины для вас не существуют? Ну, что же вы молчите?
— Позвольте мне не говорить об этом.
— Так о чем же говорить? О мальтийских рыцарях? О том, что наша государыня Екатерина не любит вас, католиков? О! Я ничего не понимаю в этом. Политика совсем не мое дело. Как жаль, что вы уходите от разговора, который интересен каждой женщине.
— Я ухожу на своем корвете и из Неаполя. Увы, синьора! Время моего счастья посещать ваш чудесный дом истекло. Бог знает, когда мы увидимся снова.
Граф Литта внимательно смотрел на безмятежное личико красавицы. Нет, в нем ничего не изменилось. И голос звучал равнодушно:
— И куда же вы уплываете, граф?
— К берегам Африки. Это далеко, синьора.
Литта безнадежно вздохнул. Ничем он не задел ее сердца. Она забудет его прежде, чем за ним закроется тяжелая дверь палаццо.
* * *
Граф Литта действительно надолго исчез из жизни ленивой красавицы. За это время чахотка довела Скавронского до могилы. Там же, в Неаполе, он и умер в 1793 году. Екатерина Васильевна через некоторое время вернулась в Россию. В 1796 году скончалась тезка Екатерины Васильевны, императрица Екатерина II. Перед смертью она успела обласкать «неаполитанскую вдову», и та, обычно бесстрастная, заливалась слезами о своей доброй государыне.
Но никогда не знаешь, каким боком повернется в твоей судьбе то или иное событие на государственной сцене. На место скончавшейся матушки заступил ее сын Павел I. Он как нельзя лучше относился к Мальтийскому ордену, весьма существенно поправил его финансовые дела, и в конце концов в Петербурге в чине посла появился постоянный представитель ордена. Им оказался граф Литта.
Церемониальный въезд господина посла в столицу был пышно обставлен. Поезд его состоял из тридцати шести обычных и четырех придворных карет. В одной из них рядом с сенатором князем Николаем Борисовичем Юсуповым сидел бывший капитан корвета, которого в России сейчас же прозвали Юлием Помпеевичем.
Пробил час торжества для поклонника прелестной Скавронской. Пробил час и для нее самой. Тридцатисемилетняя вдова безумно влюбилась в красавца графа.
...Юлий Помпеевич сразу же стал заметной фигурой в Петербурге. Колоссального роста и богатырского сложения, он имел приятное, выразительное лицо. К героической внешности природа прибавила голос, гремевший в петербургских дворцах, как «труба архангела при втором пришествии». Дамы были от него без ума, что еще больше распаляло страсть Екатерины Васильевны. К счастью для нее, Юлий Помпеевич не забыл вечеров в неаполитанском палаццо. Тридцатипятилетний рыцарь считал, что теперь ничто не мешает ему соединить свою судьбу с прелестной вдовой. Он обратился к Папе с просьбой снять с него обет безбрачия. Положительный ответ из Ватикана окрылил влюбленных, и осенью 1798 года Екатерина Васильевна обвенчалась со своим графом, принявшим российское подданство. Старик Державин пропел новобрачным прочувствованный гимн:
Как однажды было замечено: «Повторная свадьба — это триумф надежды над опытом». Хотя вокруг и поговаривали, что из этого союза ничего хорошего не получится, надежды Екатерины Васильевны на полнокровное супружеское счастье начинали сбываться.
Казалось, чем можно удивить обладательницу шкатулок, полных дядюшкиных бриллиантов? Но Юлий Помпеевич показал себя знатоком женской психологии. Презенты жене как знак любви им делались по поводу и без повода к зависти петербургских дам. На один из новогодних праздников Екатерина Васильевна получила знаменитые драгоценности, принадлежавшие некогда Марии-Антуанетте. Они имели астрономическую стоимость, и граф Литта не без гордости заявлял: «Только я во всей империи могу производить подобные расходы, платить наличными, и только я во всей империи могу похвастаться тем, что никому не должен ни одного гроша».
Стоит отметить, что желание порадовать супругу сюрпризами такого рода с годами, как это часто случается, не убывало.
Осенью 1823 года супруги Литта отмечали серебряную свадьбу. Екатерина Васильевна, которой пошел уже седьмой десяток, могла в очередной раз подразнить великосветских подруг поистине царским подарком, полученным от мужа. К.Я.Булгаков, сообщая брату столичные новости, писал по этому поводу: «Третьего дня было 25 лет женитьбы графа Литты. Он подарил жене диадем жемчужный со всеми принадлежностями ценою в 280 тысяч. Что всего замечательнее — это то, что чистыми деньгами тотчас за него заплатил. Ужасно как богат!»
Однако вернемся к началу второго супружества Екатерины Васильевны. Как всякой матери, ей было, конечно, приятно, что муж относится к ее двум дочерям с истинно отцовской нежностью.
Благополучие в семействе не нарушила и временная опала, отторжение графа от государственных дел. Супруги уехали в деревню, и вот тут-то Екатерина Васильевна могла убедиться, какое сокровище ей попалось в руки.
Хотя она и была сказочно богата, но ее огромные владения, никогда не знавшие хозяйского глаза, постепенно захирели. И вот энергия нового мужа забила фонтаном. Бывший мореход и дипломат почувствовал вкус к иным занятиям. Он начал разводить породистый скот и лошадей, организовывал мануфактуры, строил винокуренные заводы. Все плодилось, произрастало и давало прибыль. В короткий срок граф утроил семейные доходы. Он не без гордости писал на родину: «У моей жены много владений в России, в Малороссии и в разных польских губерниях. Границы только одного имения — того, в котором мы сейчас находимся, — протянулись на триста шестьдесят тысяч верст. Оно занято бескрайними рощами строевого леса и плодородными пашнями... На каждый акр пашни приходится от шести до восьми голов крупного рогатого скота. Это вам дает представление о размерах наших владений».
Однако вовсе не процветание «наших владений» заставило измениться жену графа Литты настолько, что прежние поклонники меланхолической нелюдимки ее не узнавали. Вот что делает любовь, даже несколько запоздалая, — Екатерина Васильевна обернулась обворожительной светской женщиной. Она напрочь отказалась от прежних чудачеств и в свои почти сорок выглядела ровесницей дочерей.
Те уродились в мать, прелестные, с кошачьей грацией, природной способностью очаровывать и с большой склонностью извлекать из жизни все возможные удовольствия. Женихи кружили вокруг богатых наследниц, как пчелы вокруг улья с медом. Но надо же было такому случиться: и Екатерина, и Мария влюбились в одного и того же человека. Это был Павел Пален, сын известного своей причастностью к убийству императора Павла I графа Петра Алексеевича Палена.
Немудреная арифметика — две невесты и один жених — внесла в жизнь благоденствующего семейства Скавронских-Литта некоторую нервозность. Наследницы не на шутку скрестили шпаги. Лихой кавалерийский генерал сам разрешил их спор. Он похитил младшую из сестер, Марию Павловну, и обвенчался с ней. Если такой романтический всплеск судьбы вполне пришелся красавице по вкусу, то кочевая жизнь в роли жены командира кавалерийской части вовсе не входила в ее планы. Походные будни, суровый быт — этого было достаточно, чтобы любовь прелестной Марии Павловны развеялась, как утренний туман под лучами ясного солнышка. Только ожидание ребенка заставляло ее до поры смириться с необходимостью засыпать и просыпаться под звук полковой трубы. Ах, не такое снилось красавице!
В простой деревенской избе графиня Пален разрешилась от бремени девочкой. Ей дали имя Юлия.
Вслед за рождением дочери последовал развод. Мария Павловна сгорала от нетерпения снова попытать счастья в любви. Маленькая дочка как-то сама собой оказалась в доме бабушки Катерины и дедушки Юлия. Родители маленькой графини фон Пален, разумеется, устроили свои семейные дела. Мария Павловна вышла замуж за графа Ожаровского, ее бывший муж тоже женился.
Надежды Екатерины Васильевны Скавронской-Литта на то, что внучка Юлия обретет счастье с Самойловым и даст их роду продолжение, оказались напрасными. Юлию будут называть «последней из рода Скавронских». Августейший историк великий князь Николай Михайлович скажет, что она была «красива, умна, прелестна, обворожительно любезна», а барон Корф добавит, что «графиня Самойлова пользовалась большой и не совсем лестной репутацией».
Юлия Павловна повторила печальный опыт своей матери Марии Скавронской, прожив с мужем лишь один год. Причиной разлада называют близость графини с Барантом-сыном. Говорили и о ее романе с управляющим их имениями Мишковским. Те, кто был в курсе скандалов, следовавших один за другим, свидетельствовали, что Юлия Павловна «на коленях умоляла мужа простить ее, но все было тщетно, и супруги разошлись».
Эти новости не могли не долететь до Москвы. Трудно сказать, испытала ли Сашенька Римская-Корсакова что-то похожее на удовлетворение. Ее личная жизнь все еще не складывалась. Но, право, если бы двум молодым женщинам каким-то чудесным образом приоткрылось их будущее, и та, и другая пришли бы к выводу, что, как бы там ни было, обижаться на судьбу им все-таки не стоит. Они обе, родившиеся в 1803 году, стоят вплотную к той полосе своей жизни, которая сделает их историческими личностями. Обеим повезет в том, что их красота вдохновит двух русских гениев. Гения слова — Пушкина. Гения кисти — Брюллова...
* * *
«Нервическая горячка» от несчастной любви в девятнадцатом веке — дело обыкновенное. Однако если она сразу не вгоняла жертву Амура в гроб, то человек, выхлестнув в горячечном бреду все муки души, поднимался здоровехонек.
С Сашенькой Римской-Корсаковой так и случилось. И, право, стоило подняться! Александр Сергеевич Пушкин словно только и поджидал ее нового расцвета после несчастной истории с Самойловым. Часто встречаясь с Алиною в их родовом гнезде на Страстном бульваре да и в московских сборищах, где она была «душою и прелестью», поэт не замедлил подпасть под обаяние ее красоты.
Как утверждал П.А.Вяземский, Александр Сергеевич воспел несостоявшуюся невесту графа Самойлова в седьмой главе «Евгения Онегина»:
«Важно отметить, — пишет знаток истории и культуры пушкинского времени М.О.Гершензон, — что эта глава «Онегина», 7-я, писана именно в годы знакомства Пушкина с Корсаковыми: 1827 и 1828». И добавляет: «В «Дон-Жуанском» списке Пушкина указаны две Александры, — возможно, что одна из них — Александра Александровна Корсакова».
Интерес поэта к этой девушке подтверждается не раз. В письме к брату поэт шутливо просит того не влюбляться на Кавказе, куда поехали отдыхать Римские-Корсаковы, в красавицу Алину.
А там с девушкой случилось чрезвычайное происшествие, о котором много говорили в обеих столицах. «Слыхали ли вы о похищении г-жи Корсаковой каким-то черкесским князем? — спрашивает у Вяземского Екатерина Николаевна Мещерская, дочь Карамзина. — Если б это была правда, какой прекрасный сюжет для Пушкина как поэта и как поклонника».
Случившееся, как всегда, обрастало разноречивыми подробностями. Один москвич передавал в письме услышанное: «...магометанский какой-то князек с Каспийского моря покупал Корсакову дочь; а потом хотел увезти, потом сватался с тем, что она может сохранить свою веру...» Позже выяснилось: не «князек с Каспийского моря», а некто генерал Тарковский предлагал Марии Ивановне «300 т. задатку» за красавицу дочку.
Карамзина словно в воду глядела: Пушкин мимо кавказской истории не прошел. В сентябре 1831 года он начал писать повесть под условным названием «Роман на Кавказских водах».
По наброскам видно, что главным действующим лицом должен был стать декабрист Якубович. Сюжет замешивался на похищении Якубовичем Алины Корсаковой — так в первоначальных планах звалась пушкинская героиня.
Итак, судьба воздавала московской барышне за сердечные огорчения. Она сближала ее с Пушкиным. Сашенька то в стихах, то в прозе появляется на его листах. Более того, единственный портрет прелестной дочки Марии Ивановны, дошедший до нас, сделан рукою Александра Сергеевича. Черные локоны, крупные, скульптурные, выразительные черты лица. И это не все! Помимо рисунка, Пушкин оставил еще один портрет Римской-Корсаковой в прозе.
«В эту минуту девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами, тихо вошла в комнату...»
...Мария Ивановна отмахивалась от наседавших лет. Ей уже перевалило на седьмой десяток, но она не упускала возможности и самой повеселиться на московских сборищах, и на шумную молодежь порадоваться. Была в ее заботе всюду и везде поспеть материнская корысть: выискать для Саши жениха. И что вы думаете! Все-таки «изловила», как ехидничали московские барыни.
На двадцать девятом году Римская-Корсакова вышла замуж за князя Александра Вяземского. Свадьба, по мнению очевидцев, прошла «людно и парадно».
Молодые обосновались в особняке на Пречистенке, часто наезжая в дом на Страстном бульваре, где жизнь, хоть хозяева теперь отнюдь не богатели, все текла по заветам Марии Ивановны. После ее смерти в 1833 году младший сын «чрезвычайно милой представительницы Москвы» ввел в моду и широко устраивал на Страстном костюмированные балы...
* * *
Юлия Павловна Самойлова
Жизнь Юлии Самойловой, расставшейся с мужем, походила на бал: нарядный, оживленный, с бесконечной сменой лиц, костюмов и дворцов, где она царила. Чтобы там ни было, она избегала предаваться грусти, и каждый, кто оказывался с ней рядом, ощущал себя на празднике жизни.
Что более искусства может украсить нам дни? Тех, кто его творил: музыкантов, литераторов, художников, — Юлия Павловна обожала. Ее страсть к людям искусства, стремление быть в их компании шли вразрез со строгими правилами аристократизма. Самойлова ими легко пренебрегала, и в ее роскошное имение Славянка под Петербургом съезжалось шумное и весьма разномастное общество.
Титулованная знать, сановники, дипломаты, привычная толпа поклонников прекрасной Юлии всех рангов и мастей, художественная братия — знаменитая и еще безвестная, актрисы, великосветские дамы — обворожительная любезность графини объединяла всех без различия и делала Славянку заветным местом, куда хотелось вернуться еще и еще раз.
...Популярность, которую завоевала Самойлова в Петербурге, не нравилась императору Николаю I. И то, что в Аничковом дворце скучают и рвутся в Славянку, в общество смелой Самойловой, ему тоже не нравилось. Графиня не очень-то беспокоится о своей репутации. Ей приписывают бурные любовные истории. Он и сам не монах, но все должно быть пристойно и не подавать повода для разговоров.
Однажды на балу они встретились. Император попробовал очень осторожно сделать графине нарекание:
— Что за шум стоит на Славянке, графиня? Наверное, вам там не покойно? Так обоснуйтесь где-нибудь в другом месте. У вас столько имений, дражайшая Юлия Павловна...
Император был «роста чрезвычайного» и втайне гордился этим: дистанция между ним и тем, с кем он говорил, подчеркивалась как бы самой природой. И то, что сейчас темные глаза Самойловой оказались совсем близко, как-то неприятно укололо. «Высока и очень красива», — мелькнуло в мозгу. Император сказал ей об этом, сделав над собой усилие и улыбнувшись.
— Что удивительного, государь? Ведь мы с вами родственники. Скавронские всегда отличались ростом...
Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:
— А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше императорское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.
Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов особенно запоминал малейшее непочтение.
...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим сердцем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Васильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря «разбила ему сердце».
Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объявила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.
Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.
Ей, право, казалось, что для нее Италия — самая настоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?
Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее которой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже ревности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: «Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я...»
* * *
Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделенной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Анриенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!
Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему казалось, что весь Рим показывает на него пальцем, а уличные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.
Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласился. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеплялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эллинского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. «Отчего это, милый маэстро?»
Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в огромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в отворенную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмотреть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешливое: «Берегитесь, мой друг! Это Самойлова».
Высокая, цветущая, с копной темных волос, и под кружевом зонтика сумевшая позолотить кожу здешним солнцем, Юлия походила на ожившую богиню, которой прискучило стоять на мраморном пьедестале. Вот она спрыгнула, и веретено жизни закрутилось как сумасшедшее.
«Да, богиня...» — Брюллов смотрел еще издалека, но кровь уже стучала в висках. Глухо долетал голос, рокотавший в ухо:
— ...нашли в луже крови. Неужели не слыхали? Бедный Эммануил Сен При... корнет не перенес ее холодности. Что делать? Зато другие были счастливее! Муж, говорят, выгнал ее, отхлестав хлыстом, как молодую кобылицу. Вы слышите меня, Брюллов? Идемте, я представлю вас.
А часом позже Юлии уже нашептывали о замашках Брюллова, что довели молодую красотку до могилы. Услышанное отнюдь не привело ее в ужас. Жаль, конечно, бедную Анриенну! Но любить человека, дважды отмеченного Богом — красотой и талантом, — не по силам простушке.
Очень скоро Юлия смогла убедиться, что молва не так уж и не права: у Брюллова действительно безалаберный, тяжелый характер, он вспыльчив, порой, как говорили, «несносен и невыносим». Наверное, она осознавала, что Карл будет самый непокладистый, несветский, нелюбезный из ее любовников.
Надо быть смелой женщиной, чтобы без опаски, не раздумывая, сблизиться с этим человеком, не зная, чем обернется подобная прихоть. «Это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском, — писал один из современников художника. — Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда в нем кипели страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больше».
Летом 1827 года Брюллов не случайно оказался в Неаполе и не случайно хотел «провести сие жаркое время с большой пользой в вояже, среди развалин Помпеи и Геркуланума». Туда ехала Самойлова, и это сейчас решало все.
Есть женщины, которые врываются в мужскую судьбу, словно бедствие, круша, сжигая и затопляя. Юлия Самойлова, слишком яркая для спокойного счастья, словно большая красивая птица, не знающая гнезда, казалось, была из той же породы. Но вопреки всему, с Брюлловым вышло наоборот. Появлялась Юлия — появлялись удача, умиротворение, куда-то расползались облака, и наступала ясная погода.
Неаполитанская прогулка превратилась в путь к вершине творчества. Совершенно случайно художника и его спутницу встретил богач-меценат Анатоль Демидов и заказал тому в будущем знаменитую «Помпею».
...Они шли с Юлией по улице погибшего города, как дети по стране сказок, взявшись за руки. На графине было белое платье с красной шалью на плечах. Легкая ткань постоянно сползала, вытягивалась багровым следом. Карл подхватывал ее и возвращал на плечи Юлии.
— Ты не боишься? Везувий, говорят, только вчера перед самым нашим приездом перестал куриться.
— А что, это дурной признак?
— Еще бы! Если бы жители Помпеи вовремя обратили на это внимание, многие остались бы живы...
— Да? Почему же ты мне об этом не сказал раньше? Ты чувствуешь, как дрожит земля?
Лицо Юлии исказил ужас. Глаза расширились. С полуоткрытых губ готов был сорваться вопль. Она побледнела.
— Что ты наделал, несчастный! Ты погубил нас!
— Да нет же, Юлия, все спокойно. Откуда ты взяла, что дрожит земля?
— Дрожит!! Все! Все! Нам конец!
Юлия вдруг согнулась, прикрывая голову кружевным зонтиком. Карл отбросил его, чтобы подхватить теряющую сознание спутницу.
В следующий миг увидел: она хохотала, запрокинув голову, — от души, до слез, такая довольная своей проделкой. И голубое небо высветлило ее темные глаза. И кружевной зонтик валялся в помпейской пыли. А Карл все держал Юлию в объятиях. Вдруг, притихнув, она сказала:
— Ну что, маэстро? Вы испугались?
— Я ничего не боюсь, синьора. Но вы, как видно, прекрасная актриса. Так погодите же!
Брюллов отпустил ее, нагнулся к колодцу, оставшемуся еще с тех времен и по-прежнему полному воды, подхватил пригоршню. Капли взметнулись вверх, блеснув на солнце. Они упали на разгоряченное лицо Юлии, открытую шею, платье.
— Спасибо, Бришка, за этот дождь. — И вдруг загрустила: — Полно дурачиться. Здесь люди так страдали... Расскажи мне, как все было?
Брюллов не обижался на это придуманное ею — Бришка. Карл Павлович — нелепо. Карл — холодно. То, что соединяло их теперь, допускало все, что ей вздумается.
— Ах, Юлия, здесь был маленький, но уютный город. Нечто вроде курорта для патрициев. Мраморные виллы, театры, даже водопровод. Обычная жизнь. В старых хрониках остался случай: сын важного господина развлекался тем, что подбрасывал грушу и ловил ее ртом. И вдруг она так глубоко вошла ему в горло, что мальчик задохнулся.
— Ужасно! Что за город, право, одни несчастья.
— Да нет же, Юлия. В Помпеях жили веселее нашего. Тут остались смешные рисунки. Ребята рисовали пьяницу-учителя с красным носом. А надписи! О, чего только нет! Любовные послания, объявления о спектаклях... Посмотри, вот колея. Словно только сейчас проехала повозка.
— Это тоже страшно. Была жизнь и остановилась. Пропала, исчезла...
Юлия была права. Город не выглядел местом страшной катастрофы, хоть большинство зданий были разрушены. Прямые улицы. Голубые блюдца колодцев со следами от веревок. Посуда, оставшаяся в тавернах. Выложенные веселой мозаикой у порогов жилищ надписи: «salve» — здравствуйте. Не хватало только людей, птиц, осликов, везущих свою поклажу.
...24 августа 79 года. Начавшись в полдень с чудовищного, оглушительного грохота, катастрофа нарастала с каждой минутой. Кратер Везувия разверзся. Из него ударил огромный столб огня, пепла и камней, вес которых достигал шести килограммов. Дома рушились на обезумевших людей. Те метались с подушками на головах, погибали, раздавленные камнями, удушенные густыми испарениями серы. Пепел в несколько метров толщиной покрывал саваном зрелище страшных страданий. Птицы падали камнем, а море выбрасывало мертвых рыб. Наступила кромешная тьма...
* * *
Над «Помпеей» Брюллов работал до изнеможения — порой его выносили из мастерской на руках. Но центр холста по-прежнему пуст, чего-то не хватает. Героя? Героини?
Самойлова явилась вовремя. Это — его женщина. Она не женщина Рафаэля «с тонкими, неземными, ангельскими чертами — она женщина страстная, сверкающая, южная, итальянка во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пылающая всею роскошью страсти, всем могуществом красоты, — прекрасная, как женщина».
И когда такая женщина гибнет — а Юлия гибнет в «Помпее», — это должно восприниматься вдвойне трагично, ибо что останется в этом мире, если с нею будет сметена красота, любовь, материнство?
...Брюллов был похож на гончую, наконец-то взявшую верный след. К черту головки ясноглазых римлянок, от которых млеют в Петербурге! К черту миленькие пейзажи, которые вымаливают у него местные аристократки! Теперь пусть знает Академия художеств, снарядившая в Италию своего выпускника, что все это — только пробы. Теперь от его неуверенности, осилит ли он громадное полотно, не осталось следа.
В центре холста, который все время оставался пустым, появляется желанная фигура. Юлия Самойлова!
В мастерской Брюллова все больше и больше скапливалось картонов с набросками, возле постели валялись листы с пока что еле намеченными фигурами, еще не различимыми лицами. Его картина должна быть чем-то бОльшим, чем упрек бессмысленному произволу природы.
Он покажет любовь и благородство, не угасающие перед лицом смерти. Молодой человек будет спасать старика отца. Немощная мать — убеждать сына не обременять себя. Жених вынесет из-под града камней уже мертвую невесту, а отец семейства последним в жизни движением попытается укрыть своих близких. Но вот обуреваемый страхом всадник, у которого шансов спастись куда больше, чем у других, мчит во весь опор, не желая никому помочь. И жрец, которому привыкли поклоняться, трусливо покидает гибнущий город, надеясь остаться незамеченным.
Люди, вы разные... Брюллов будет рисовать вас такими, какие вы есть в жизни. Но в Помпее будет и идеал. Нечто такое, что встречается так редко и что встретилось ему.
Юлия! Она появится на полотне великой картины Брюллова трижды.
...Молодая мать старается прикрыть от камнепада крошку-сына. Это Самойлова первая. Тем, чем обделена была Юлия в жизни — материнством, Брюллов вознаградит ее сполна. Вторая Самойлова изображена помпеянкой с двумя дочерьми, в ужасе прижавшимися к ней.
Была и третья Самойлова...
* * *
«Между мной и Карлом все делалось не по правилам», — признавалась Самойлова. Не по правилам общества, в котором жили, — и за это им придется расплатиться. Но по правилам страсти — такой обильной, яростной, почти языческой, что смешно было скрываться. То, что графиня Самойлова — любовница художника Брюллова, знал и Рим, и Петербург. Юлия и Карл Брюллов появлялись вместе, не скрывая своих отношений.
Одно время ходили слухи, что они хотят пожениться. Однако у них хватило здравого смысла, чтобы не сделать этой глупости. Тем самым они спасли свои отношения, оставшись на двадцать лет в жизни и навсегда в истории Гением и его Музой.
Абсолютно свободные, не давая ни клятв, ни обещаний, не видясь годами и бросаясь из одного увлечения в другое, они оставались необходимыми друг другу людьми. В их сердцах было отгорожено место друг для друга, на которое никогда и ни при каких обстоятельствах не мог претендовать никто.
Ветреная, взбалмошная графиня испытывает, быть может, единственную постоянную потребность — писать Карлу: «Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и верю, буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать хотя и пером».
«Дорогой мой друг, — пишет Юлия, спустя почти два десятилетия после их знакомства, — я поручаю себя твоей дружбе, которая для меня более чем драгоценна, и повторяю тебе, что никто в мире не восхищается тобою и не любит тебя так, как твоя верная подруга».
Верность ее доказана. Она помогала ему деньгами: Брюллова от этой заботы не избавляло ни звание «великий Карл», заслуженное на родине, ни огромное количество написанных им полотен.
Зимою 1839 года Юлия перестала получать нежные письма из Петербурга. А потом пришло известие — граф Литта скончался...
Ему было уже семьдесят шесть лет, но он по-прежнему выглядел молодцом. Смерть пришла за ним в одночасье, позволив графу-гурману съесть на прощанье тройную порцию любимого мороженого. Юлий Помпеевич не забыл отпустить комплимент повару: «Сальватор отличился на славу». Закрыл глаза и умер.
Но Литта успел и нечто более важное. Все свои несметные богатства как в России, так и в Италии он завещал Юлии. Если по выходе замуж она получила от графа-отчима миллионное приданое, то теперешнее наследство делало ее одной из богатейших женщин не только России, но и Италии.
Ей достались роскошные дворцы и виллы в Милане и его окрестностях. Она — об этом стоит сказать особо — стала наследницей колоссальных художественных ценностей, которыми буквально были переполнены роскошные итальянские апартаменты двух могущественных семейств: Литта и Висконти.
В этой коллекции были и такие шедевры, как «Мадонна Литта» кисти Леонардо да Винчи, — одно время он был на службе у семьи Висконти.
Коллекция художественных ценностей, доставшаяся Самойловой, была поразительно большой даже для Италии. На нее мог взглянуть каждый желающий. С особым гостеприимством здесь встречали соотечественников. В письмах и воспоминаниях остались восторженные отзывы об этих визитах.
Однако то обстоятельство, что Юлия стала почти единственной наследницей могущественных династий, породило много слухов и пересудов. Почему из нескольких наследников граф выбрал именно Юлию?
Дадим слово двум исследователям — И.Бочарову и Ю.Глушаковой, которые в книге «Итальянская Пушкиниана» писали:
«Отеческие чувства Джулио Литты к Ю.П.Самойловой, оказывается, имели глубокие основания. Юлия Павловна, родившаяся в 1803 году, по-видимому, является внебрачной дочерью сиятельного итальянского графа, состоявшего, как нам говорили, в связи с ее матерью графиней М.П.Палей даже после женитьбы на бабке Екатерине Васильевне.
Насколько отвечает истине это предание, судить трудно. Известно, правда, что разлад в семье Палеев начался вскоре после рождения дочери, и год спустя родители ее разошлись. Следует напомнить также, что у графа в России были внебрачные дети: сын, провинциальный актер Аттил (прочитанная с конца фамилия Литта), и дочь. Поговаривали и о третьем ребенке, которым, согласно семейному преданию, и была Ю.П.Самойлова. Если это так, то вот откуда типично итальянские черты в облике Юлии Павловны, так озадачивающие по сей день исследователей окружения Карла Брюллова».
Все это наводит на мысль, что Екатерина Васильевна Литта была весьма снисходительной женой, умела редкостно владеть собой, играя в безмятежную семейную идиллию.
Что бы там ни было, наследница графа Литты прибыла из Италии в Россию для улаживания формальностей с наследством. И как вовремя она оказалась в Петербурге!
...Когда Брюллову было почти сорок, он женился. Женился скоропалительно, с предощущением несчастья. Вот как описывает Тарас Шевченко избранницу художника и странное венчание: «Я в жизнь мою не видел да и не увижу такой красавицы. В продолжение обряда Карл Павлович стоял глубоко задумавшись; он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту».
А через месяц с небольшим после свадьбы произошел разрыв. Оказалось, что Эмилия Тимм, дочь рижского адвоката, молодая жена Брюллова, давно состояла в интимной связи с ближайшим родственником. Этот брак нужен был для прикрытия. Брюллов ужаснулся, но все простил, считая Эмилию жертвой домогательства. Он надеялся: все пройдет, забудется, она так молода. Он заставлял себя — забыть. Но воистину, если ты, человек, сам не навредишь себе, то не навредят тебе ни друг, ни враг, ни сам дьявол...
Снисходительность и терпение Брюллова привели как раз к обратному результату. Эмилия решила, что ей и вправду попался наивный простак. Любовные отношения с родственником продолжались. Когда Брюллов убедился в этом, в доме произошла сцена, поставившая точку в этом браке.
Почему ему так страшно не везет? Все в его жизни мутно, вскользь, а многое нельзя вспомнить без приступа отвращения к себе. Где-то растет сын Алеша, которого он никогда не видел и имени его матери не помнит, потом череда мимолетных связей: то уличные девки, то дамы из общества, желающие романа с модным художником, самоубийство бедной Демулен, запоздалое желание обрести семью, женитьба на порочной девочке, по возрасту годившейся ему в дочери. Зачем все это, зачем?
С Брюлловым происходило худшее, что может случиться с человеком: он начал бояться жизни и был преисполнен неприязни к себе.
К тому же семейство Тимм повело настоящее наступление на Брюллова. Они громко сплетничали по Петербургу о жестокости художника, якобы избивавшего молодую жену, о его пристрастии к спиртному.
Скандал докатился до Зимнего дворца. Неудовольствие Николая I, не любившего в своей столице историй, переходящих границы приличий, сейчас же дало себя знать. Общество действовало как по команде. Двери для Брюллова всюду закрыты. Художник пишет послания «наверх», пытается доказать, что оклеветан. Все напрасно.
Цензор Никитенко написал — «безнравственен». Дамы, державшие в домах бюсты «великого Карла» с лавровым венком на голове, срочно убирают их в темный угол. Брюллов ощущает себя прокаженным. Те, которые некогда искали знакомства с ним, льстили, предлагали бешеные деньги за портреты жен и дочек, делают вид, что не знают его. Судачат много, ложно, грязно. Говорят, что он даже умудрялся изменять влюбленной в него Самойловой с ее же горничной. И вот наконец в Италию приходят слухи из Петербурга: Брюллов застрелился.
Нет, он не застрелился. В те страшные дни Брюллов ежедневно приходил к скульптору Клодту и, забившись на антресольный этаж, отведенный детям, рисовал нервно, быстро, рвал, опять рисовал. И маленькие Клодты видели, как часто дядя Карл ронял свою кудрявую голову на лист бумаги и беззвучно, вздрагивая всем телом, плакал: «Юлия! Где ты, моя единственная, светлая радость?»
Самойлова явилась кометой, сжегшей паутину наговоров и сплетен, разметав уныние и подавленность художника. В свои тридцать семь лет она была по-прежнему прекрасна, а когда такая женщина говорит: «Я восхищаюсь тобой как одним из величайших когда-либо существовавших гениев», — это не могло остаться без последствий. Они снова вместе. Она верит в него и заставляет поверить других.
Из Брюллова словно выпустили дурную, отравленную злобой и сплетнями кровь. Жилы наполнились новой кровью — молодой, снова загоревшейся от близости этой женщины-кометы. Брюллов не мог предать восхищения Юлии. Он взялся за кисть.
* * *
С момента первой встречи с Самойловой и до конца своей жизни Брюллов находил ее красоту идеальной. Облик графини звал его к кисти. Он был готов рисовать Юлию бесконечно, но из многочисленных изображений Самойловой до наших дней дошли лишь два больших полотна. Одно, где Самойлова изображена со своей приемной дочерью Джованной, находится в частном собрании в США, другое — в Русском музее. Это знаменитая картина «Графиня Самойлова, удаляющаяся с бала».
Здесь, рядом с Юлией, стоящей на ступенях миланского театра, еще одна ее воспитанница — прелестная маленькая Амалиция в греческом костюме. Между девочками было восемь лет разницы. Видимо, графиня любила детей и страдала от того, что у нее не было своих собственных.
Пришло время, когда она, как и ее «Бришка драгоценный», стала тяготиться одиночеством. Но им обоим не везло. После двухмесячного супружества до 1841 года над Брюлловым тяготел мучительный бракоразводный процесс. Не лучше были дела и у Юлии.
В том же 1841 году графиня надумала помириться с мужем. Их друзья этому способствовали. И в Славянке графская челядь уже вовсю старалась навести порядок перед приездом хозяйки и хозяина. А вышло так, что Юлия приехала на похороны. Буквально за несколько дней до встречи с ней Николай Самойлов скончался.
Юлия была, конечно, опечалена, но внимательно наблюдавший за ней великосветский Петербург не верил в это. И действительно, живая сценка, оставшаяся в памяти современника, весьма выразительно рисует не склонную к долгой грусти вдову: Самойлова сажала знакомых детей на длинный шлейф траурного платья и возила их по паркету...
Она снова вернулась в Италию, где в Милане, на живописной вилле «Джулия» близ озера Комо, возобновилась прежняя жизнь в общении с музыкантами, художниками, поэтами.
В блестящей свите Самойловой было целое созвездие талантов Италии и России: Г.Доницетти, В.Беллини, Дж.Россини, В.А.Жуковский, Ф.И.Тютчев, С.Ф.Щедрин, А.И.Тургенев. Графиня приняла близко к сердцу творческую судьбу Джузеппе Верди и способствовала успеху его первых оперных постановок на сцене «Ла Скала». Литературно-художественный салон Самойловой играл заметную роль в культурной жизни Италии. Ее отзывчивая натура стремилась поддержать людей одаренных, но придавленных нуждою. Тем самым графиня из России оставила по себе очень добрую память.
Но Юлия изменила бы себе, если бы удовольствовалась налаженной жизнью и снова не заставила бы говорить о себе итало-российскую знать.
В 1846 году сорокатрехлетняя красавица проезжала через небольшой итальянский город. У нее сломался экипаж, и, чтобы скоротать время, пока его чинят, Юлия отправилась в местный театр.
На ловца, как говорится, и зверь бежит. Здесь как раз состоялся оперный дебют никому не известного тенора. У молодого человека была романтическая внешность печального рыцаря и дивной красоты голос.
Юлия в одночасье влюбилась. Дождавшись окончания спектакля, она посадила ошеломленного героя в карету, которую очень кстати починили, и увезла его вон из города. Любовь была так безоглядна, что графиня решила стать «просто синьорой Перри» и, естественно, не замедлила воплотить это желание в жизнь.
В России рассказывали друг другу свежую новость: Самойлова «вышла вторично за границей за иностранца, что лишило ее русского подданства». Ей пришлось продать свои имения, в том числе и графскую Славянку, «имение истинно царское».
Конечно, полученные деньги отнюдь не восполняли потерянной части российских богатств. Привыкшая бросать деньги без счета, щедро помогавшая направо и налево, Юлия неминуемо должна была прийти к печальному финалу. Супружество с синьором Перри ей стоило очень дорого. Но за свое счастье она готова была платить сполна и не раздумывая.
Увы, это супружество продлилось недолго. В том же 1846 году молодой муж графини умер в Венеции от чахотки. Горе ее было беспредельно. Она без чувств опустилась на холодный мраморный пол собора Святого Марка, где стоял гроб с телом покойного.
Похоже, утрата мужа охладила любовь Юлии к Италии. Она похоронила Перри на кладбище Пер-Лашез в Париже и осталась жить во Франции.
Говорили, что дважды вдова ставила перед собой портреты своих усопших мужей, Самойлова и Перри, сравнивала их красоту и находила, что последний более красив.
Время притупляет горечь потерь. К тому же Самойлова не принадлежала к тем, кто живет прошлым. Куда более ее занимал день завтрашний. Одно ее огорчало — потеря графского титула. Долгими вечерами в имении Груссэ близ Парижа Юлия раздумывала, как быть. И наконец придумала.
В 1863 году шестидесятилетняя муза Брюллова вновь оказалась под венцом.
Когда-то он был весьма пригож и даже, наезжая в Россию, кружил голову великосветским дамам. Но к шестидесяти четырем годам у французского дипломата Карла де Морнэ не осталось ни красоты, ни денег. Единственное, чем он владел, — это графский титул.
И Юлия купила его. Тотчас после венчания новобрачные разъехались, но вернувшая себе титул графиня вынуждена была выплачивать своему супругу колоссальную субсидию.
Это пробило такую брешь в ее поистощившемся состоянии, заделать которую уже не было ни сил, ни возможности. Слухи о том, что Самойлова умерла в нищете, не соответствовали действительности. Но нужду ей все-таки пришлось узнать. Одно то, что в конце концов графине пришлось продать свои портреты кисти «великого Карла», говорит само за себя.
Быть может, более всего огорчало то, что очень многие из тех, кому она щедро помогала, совершенно забыли ее. Нуждающаяся старуха уже никому не была нужна. И та, которая настежь распахивала двери своих дворцов, теперь тщетно ждала, не зазвонит ли колокольчик возле ее обшарпанной двери.
Брюллов не увидел верную подругу, обезображенною старостью. Юлия на двадцать три года пережила своего «Бришку драгоценного».
Тот же, простудившись, расписывая Исаакиевский собор в Петербурге, уехал в Италию, предчувствуя скорую кончину.
...Летом 1852 года русские художники, жившие в Риме, вышли на городскую заставу встречать прах Брюллова, скончавшегося в маленьком курортном городке Манциана.
На повозку, прогромыхавшую рядом, они не обратили внимания. Измаявшись в ожидании, художники спросили стражников, а те ответили: «Его давно уже привезли». Тогда вспомнили о жалкой повозке.
Похоронили Брюллова на кладбище Монте Тестаччо близ Рима. Могила же Юлии Самойловой находится в Париже на кладбище Пер-Лашез, в одном склепе с могилой тенора Перри. Надо сказать, что, несмотря на пеструю личную жизнь, Юлия Павловна всегда подписывала бумаги и письма как графиня Самойлова.
Хотя она умерла в возрасте семидесяти двух лет, так больше и не показавшись на родине, в «графской Славянке», все-таки доставшейся «родственнику» Самойловой Николаю I, помнили старую хозяйку.
Как писали, она унаследовала красоту от бабки, а простоту и отзывчивость от своего странного прадеда. Графиню видели в крестьянских избах, она щедро раздавала пенсии, награды, пособия.
Ее приемные дочери Джованна и Амалиция были выданы Самойловой замуж с большим приданым.
* * *
Могилы Брюллова и Юлии Павловны разделены большим расстоянием. Встретились ли их души за пределами земной жизни?
Как бы то ни было, Брюллов оставил потомкам свидетельство своей любви. В левом углу «Помпеи», на втором плане, как бы защищенный от слишком докучливого взора, есть, в сущности, парный портрет Брюллова и Юлии. Молодой художник, уносящий ящик с кистями, и испуганная девушка рядом. Точно такой же взгляд был у Юлии, когда они вдвоем бродили по Помпеям и она говорила, что чувствует, как дрожит под ногами земля...
Здесь, на картине, Брюллов и Юлия снова вместе. Навсегда.