Ф.Тютчев
Я попала на площадь Согласия на утро после рождественской ночи. Вдоволь нагулявшись, Париж отсыпался. На всем огромном пространстве не было ни души. Можно было, не огорчая московской безалаберностью здешних полицейских, бродить как душе угодно, презирая дорожную разметку. Я дошла до середины площади и остановилась.
Чуть больше двухсот лет назад как раз на этом самом месте стоял высокий постамент. Он был сколочен из досок и назывался эшафотом. В июльский день 1793 года здесь все было запружено до отказа.
«Проклятая!» — орали тысячи глоток. Лишь один человек из всей негодующей толпы молчал. Он смотрел на девушку, которая стояла на эшафоте.
* * *
...Дилижанс из Канн вышел по расписанию, что странно для страны на втором году революции. Правда, здесь, на юге Франции, суровость нового режима была менее ощутима. Те, кто были не согласны с положением дел в Париже, стремились сюда, подальше от гильотины.
Но молодая женщина в коричневом дорожном костюме и с маленьким ридикюлем, пристроенном на коленях, стремилась как раз в Париж. Ей было незачем брать с собой больше: она ехала в революционную столицу для того, чтобы умереть.
...Мари Шарлотта Корде д'Армон была дочерью захудалого нормандского дворянина. Родилась в 1768 году, воспитывалась в монастыре. Пишут, что революционным вольнодумством Шарлотта заразилась в родном доме от отца. Тому давно не нравились порядки дряхлой паразитической монархии. В семейных разговорах он ругал кучку жиреющих аристократов, что намертво вцепились в ножки трона.
Шарлотта Корде
Шарлотта с сочувствием встретила час национального пробуждения. Даже революционные жестокости на первых порах не вызывали у нее протеста. Вот-вот, думала она, впрочем, как и многие французы, на смену нерассуждающим экстремистам придут люди гуманные, бескорыстные, не запятнанные кровью.
Розовый туман рассеялся быстро. Ликование сменилось ужасом. Все были за Республику, не замечая, что новорожденная красавица захлебывается в крови. Вчерашние единомышленники волокли друг друга на гильотину. Обыкновенным гражданам тоже не полагалось стоять в стороне от всеобщей мясорубки. Последним толчком, подтолкнувшим Шарлотту к парижскому дилижансу, было заявление гражданина Марата, главы партии якобинцев, захвативших власть в Национальном собрании, о том, что для упрочения Республики надо уложить на гильотину тысячу, две, десять, двадцать («Сколько еще?» — «Чем больше, тем лучше!») французов.
...Перед уходом из родного дома Шарлотта оставила записку о том, что уезжает в Англию и просит простить ее.
Расчет Шарлотты был прост. Она проберется в Конвент, где заседает чудовище Марат, и поразит его карающей рукой Немезиды. Разъяренная толпа набросится на нее и прикончит, избавляя судей от лишнего разбирательства. Кто она? Как ее зовут? Мертвое тело не выдаст тайны. Могла ли Шарлотта подумать, что ее замысел потребует большего мужества и выдержки, чем те, которые она предполагала в себе, отправляясь в Париж?
Прибыв в столицу, она сняла комнату в гостинице, немного отдохнула и, наконец, отправилась узнать о ближайшем собрании в Конвенте. Ей сказали, что Марата там не будет. Он заперся в своей квартире на улице Кордельер, переживая очередное наступление болезней, терзающих его тело.
Это неожиданное препятствие не изменило планов Шарлотты. Просто усложнилась задача, и она, гуляя в соседнем с гостиницей саду, ждала, когда ее ум, отточенный ненавистью, подскажет ей дальнейший ход.
Целый день прошел в ожидании новой идеи, а на следующее утро, едва зевающие торговцы открыли ставни своих заведений, Шарлотта оказалась в скобяной лавке. Она выбрала нож с тонким лезвием и заостренным концом. Такими хозяйки обычно орудуют в кухне, срезая пленку с мяса и печени. Пожелав покупательнице беречь свои пальчики, толстяк за прилавком сбросил в ящик монеты и заскучал в ожидании следующих посетителей.
* * *
«Единственная страсть, которая пожирала мою душу, была любовь к славе», — признавался Жан-Поль Марат. За этой жар-птицей он тщетно гонялся до сорока шести лет — возраст, когда пожинают урожай, а не засеивают поле тем, что попадется под руку.
Марат метался. Он расставлял силки для птицы-славы. Но она была хитрее его. Жан-Поль терял терпение. В пять лет он хотел стать школьным учителем, в пятнадцать — профессором, в восемнадцать писателем и, по его словам, «гением-изобретателем» — в двадцать. С возрастом люди обычно трезвее оценивают свои возможности.
Вот этого качества будущий трибун революции был лишен начисто.
В семнадцать лет Марат решил ехать в Сибирь, в Тобольск, для астрономических наблюдений. Однако потом он передумал, и на месте запальчивого звездочета в России оказался его родной брат Давид. В 1806 году тот принял русское подданство и был назначен профессором Царскосельского лицея. Здесь преподавал французскую литературу сорванцам по фамилии Пушкин, Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер и их приятелям. Давида Ивановича Будри — так называли брата «пламенного революционера» — лицеисты любили, почитая в нем «человека образованного ума, благородного сердца, примерной кротости нрава и добродушия».
Разумеется, в нашем рассказе мы могли бы обойтись и без Давида Ивановича, однако трудно устоять перед возможностью лишний раз убедиться в справедливости сказанного когда-то: «Бывают странные сближенья...»
А вот родственник пушкинского учителя не отличался ни кротостью нрава, ни добродушием. Разумеется, прав тот, кто заметит, что таковые качества вообще не характерны для людей, сделавших своей профессией революцию. Но дело в том, что тридцать лет созидательной жизни Марат потратил вовсе не на социальные преобразования. Посмотрим, чем и как он занимался.
Быстро охладев к созвездиям, астроном принялся за физику. Марат моет кости старине Ньютону и требует революции в точных науках, считая, что она «может быть только полезна и доставит славу Франции». Однако переворот в физике — дело более замысловатое, чем то же самое в отдельно взятой стране. В итоге физик-революционер освистан.
Следующая жертва Марата — анатомия. В своей квартире он создал специальный зал для препарирования трупов. Этого мало: в нем зреет потребность экспериментировать над живыми существами. Рвущийся к научной славе естествоиспытатель ловко парирует упреки знакомых, не симпатизирующих подобным занятиям: «Вы говорите, что не любите видеть невинных животных под скальпелем. Мое сердце столь же мягко, как и ваше, и я также не люблю видеть страдания бедных тварей. Но было бы совершенно невозможно понять тайну изумительных и необъяснимых чудес человеческого тела, если не пытаться застигнуть природу в процессе ее работы. Между тем этой цели нельзя достигнуть, не причиняя немного зла, чтобы сделать много добра. Только таким образом можно стать благодетелем человеческого рода...» Благодетель утверждает, что не сделал бы важных открытий, «если бы не резал головы и члены массы животных». И вот «открытия» сделаны. Марат искал душу и нашел ее в коре мозга. Старик Вольтер съязвил: «Лучше было бы сказать, что ее квартира неизвестна, чем утверждать, что она в таком-то углу... Предоставьте этот вопрос милосердному Господу Богу; он заказывал ей ее помещение, но не производил вас в ее квартирмейстеры».
Подобные доводы, разумеется, не останавливают «благодетеля человечества», занявшегося теперь уже медициной. Его называли «врачом неизлечимых». «Марат — шарлатан, продающий всякую дрянь как средство, исцеляющее все болезни», — писали современники. Не случись революции, пришлось бы ему разделить анекдотическую славу составителей «эликсиров жизни и молодости» под предводительством господина Калиостро.
Горькие разочарования и насмешки швыряют Марата за письменный стол. Он, тратя последние деньги и осаждая издателей, наскрипел пером около десяти томов в надежде «разрушить многие общепринятые воззрения своего времени». Даже терпеливые исследователи признаются, что едва ли в состоянии их перелистать.
Журналы, газеты, издательства были так напуганы одним только именем плодовитого автора, что Марат начал хитрить и посылал рукописи анонимно. Однако все было тщетно: он всюду получал по носу. Тот, кто замахивался на титул «благодетеля человечества», по словам французского историка Г.Тэна, «тридцать лет скитался по Европе, прозябал в Париже, всеми освистанный и непризнанный, снедаемый завистью ко всем великим мира сего, постоянный кандидат и постоянный неудачник».
Какие гигантские усилия совершал Марат, на какие ухищрения только ни шел, дабы выдрать хотя бы перо из заветного хвоста птицы-славы. И все тщетно! Он пишет авторитетным ученым: «...мои открытия по свету опрокинули труды целого столетия». Его не удостаивают даже ответом. Он, занимая там и сям, собирает деньги и посылает их в Академию Лиона для назначения ему премии за присланную работу. В другую посылает два доклада на одну и ту же тему. Осточертев французам, пытается добиться признания в Испании. Ищет спонсоров, рассылает письма меценатам и даже своему, вскоре обезглавленному революцией, королю. Ничего не добившись, обвиняет весь мир «во всемогущей интриге». От огорчений, бессонных ночей, плохой пищи и беспорядочной жизни незадолго до революции Марат серьезно заболел и едва не умер. Пролил бы кто о нем хоть одну слезу? Ни одна женщина не снизошла до заботы о нем, не родила ему ребенка, не позаботилась о крове. В дальнейшем художники изо всех сил старались придать чертам Марата некое благообразие. Тщетно. Лишь Давид, талантливый и авторитетный, в своей знаменитой картине «Смерть Марата» решил прибегнуть к радикальным средствам, изобразив некую отвлеченную фигуру, на манер эллинского героя, увенчанного эффектной чалмой.
...Между тем Марату в конце концов повезло. Он таки дождался своего звездного часа. Грянула революция.
* * *
Не сразу толпа признала Марата. И только когда сердца нищих и голодных людей охватило разочарование результатами революционных реформ, которые, в сущности, ничего не меняли в их беспросветной жизни, взоры обратились в его сторону. Присмотревшись, люди увидели, что он ходит, как они, почти в тряпье, с грязной повязкой на голове. Дом его пуст, холоден, и даже мыши там нечем поживиться. Все как у них. В глазах подозрительных сограждан это ли не высшая добродетель? «Он наш! Он такой же, как мы! Он понимает наши нужды!» Измученный, сбитый с толку народ, уже не веря вождям в пудреных париках, словно сирота, искал, на чье же плечо положить голову. И нашел. Гражданин Марат хорошо все объясняет и, главное, знает, кто виноват в том, что революционная повозка никак не въедет в рай.
«Оглянитесь!» — гремел Марат. Он мог говорить часами, яростно и с таким ожесточением, что казалось, жилы на его шее лопнут. Оратор презирал изящную словесность, и его язык, шершавый, жесткий, каркающий голос, демонический хохот, выразительная жестикуляция действовали на толпу завораживающе.
«Оглянитесь! Вас предали! Вы голодаете, а лавки распирает от товаров. Ваше правительство, хлюпики и трусы, боится навести революционный порядок. Они предали наше дело аристократам, ростовщикам, спекулянтам, присосавшимся к телу трудового человека. Пока мы не стрясем с себя эту нечисть... Всех подозрительных — на эшафот. Будем очищаться! В этом спасение революции... Трепещите! Гильотина работает исправно». И вот уже в Нанте палач выбился из сил, рубя головы. Есть и другие методы «очищения». Расстреливали маленьких детей и женщин с грудными младенцами.
Дневная норма в 120 человек доходит до 500. В Вандее революционные каратели не выдержали и возмутились. Но специальная «рота Марата» именем своего вождя продолжала творить правое революционное дело. Ночь с 14 на 15 декабря 1793 года стала последней в жизни 138 человек.
Такой же ночью вдоль сонных вод Луары медленно движется барка. По сигналу ее днище раздвигается, и плавучий гроб с 90 священниками, закрытыми в трюмах, уходит на дно.
Впрочем, зачем губить барку? Значительно проще столкнуть в воду безоружных людей и поливать их свинцом до тех пор, пока затихнут вопли несчастных. Матери молили пощадить маленьких детей. «Из волчат вырастут волки», — отвечала бравая «рота Марата».
А потом сыграли «республиканскую свадьбу». Связывали попарно юношей и девушек и бросали в воду. «Именем Революции!»
В городе Ментоне, ставшем несколько позднее модным курортом, наладили производство париков и кожевенных изделий. Парики выделывали из волос гильотинированных женщин. Другое же... Дадим слово знающим людям: «В Ментоне существовала кожевенная мастерская для выделки человеческих кож; из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными обдирания, выделывалась изумительно хорошая кожа наподобие замши». Кожа мужчин, как отмечалось, ничем не отличалась от кожи молоденькой серны. А вот женская была слишком мягка и почти ни на что не годилась.
Воистину правы некоторые историки, утверждавшие, что питерская «Чрезвычайка» была лишь слабой подражательницей ретивых мальчиков Марата в красных шерстяных колпаках.
Лозунг «Революция без конца» требовал своего оправдания. Места повешенных аристократов и священников не могли пустовать. Хватали людей с «подозрительным выражением лица». Не правда ли, истребление врагов по такому признаку надолго оттягивает финал революции? Она действительно становится бесконечной. «...Немного зла, чтобы сделать много добра».
СПРАВКА
Перед празднованием 200-летия революции во Франции в 1993 году с помощью ЭВМ был проведен анализ социального состава жертв якобинского террора, «революции без конца», на чем настаивал Марат. Вот какие получились результаты. «Враги нации» - дворяне составили всего 9% погибших. 91% — рядовые участники революции, ее плоть и кровь, которым и было обещано «светлое будущее». Из этого числа 28% составляли крестьяне, 30% — рабочие.
* * *
Письмо, отправленное по почте, либо пропало, либо его не передали Марату. Если бы Корде нервничала, то она воспользовалась бы этим, чтобы отказаться от задуманного. Но похоже, Шарлотта обладала необыкновенной выдержкой и решимостью. Ей и в голову не пришло ничего подобного. Напротив, она словно подгоняла себя и, воротясь в номер гостиницы «Провиданс», немедля села писать второе письмо.
«Париж, 13 июня, 2 год Республики.
Гражданину Марату.
Сегодня утром, Марат, я писала вам. Получили ли вы мое письмо? Я не думаю, чтобы вы его получили, потому что меня не допустили к вам. Уведомите меня, могу ли я надеяться видеть вас хоть на одну минуту. Снова повторяю вам, что я приехала из Канн и желаю сообщить тайны, очень важные для безопасности Республики. Кроме того, я подвергаюсь преследованиям за свою преданность свободе и поэтому несчастна. Мне кажется, что уже одного этого обстоятельства достаточно для того, чтобы иметь право рассчитывать на ваше содействие.
Шарлотта Корде».
Чтобы действовать наверняка, она решила отправиться к дому Марата и через близких лиц передать ему письмо. Расчет девушки состоял в том, что слова «тайны», «безопасность Республики» произведут на него такое же действие, как красная тряпка на быка.
Раскрытие заговора — это еще одно очищение Республики от скверны, аресты врагов революции, их смерть на эшафоте и — новое торжество «друга народа». Вот видите, он не дремлет, всегда на страже. Таким образом Шарлотта хотела выманить дикого зверя из его логова, а лучше — самой попасть туда.
Шарлотта подошла к дому № 20 на улице Кордельер, на пороге жилища Марата появилась его любовница Симона Эврар. Когда мужчина из смешного неуча превращается во всенародного идола, у него появляются права на все, даже на любовь. Эта женщина была чуть ли не вдвое моложе Марата и невероятно ему преданна. Симона подозрительно взглянула на незнакомку в платье из белого канифаса, в легкой накидке и в шляпке, отделанной трехцветной тесьмой. Эту моду завели поборницы революции, но женщина-страж не клюнула на такую наживку. Она держала Шарлотту у порога, загораживая вход и задавая один вопрос за другим. Чем с большим старанием Шарлотта уговаривала ее, тем несговорчивее становилась Симона. Какое-то животное чутье подсказывало преданной подруге революционного трибуна, что этой красотки с открытым спокойным взглядом следует опасаться.
И жизнь, и смерть решают случайности. Услышав голоса, долетавшие с порога квартиры, Марат позвал Симону:
— Что там происходит?
— Приехала женщина из Канн. Она хочет сообщить вам что-то важное. Вот, прочтите.
Марат взял письмо Шарлотты. Ага! Он так и знал — его враги закопошились. Рано или поздно они должны были себя обнаружить. Но кто именно?
— Зови ее, — сказал Марат и, когда девушка вошла, едва взглянув на нее, схватился за перо и бумагу.
— Быстрее, дитя мое. Их имена... Я чувствую, гильотине придется хорошенько поработать.
Нож был спрятан под накидкой. Металл согрелся, и девушка не ощущала его на своей груди.
...Марат был болен. Болен безнадежно. Повремени Шарлотта немного, природа сама бы сделала свое дело. Немощное тело отказывалось жить и держалось лишь упорной волей. Марат считал, что далеко не все успел сделать. Сознание драгоценности своей жизни заставляло его проводить целые дни в ванне, заполненной лечебным раствором.
Поперек ванны лежала доска, на которой он писал воззвания, манифесты и статьи в созданную им газету «Друг народа». Название газеты превратилось в имя, которым его наградила толпа. Это тоже привязывало Марата к жизни — ему льстило обожание, доходившее до экстаза, рев толпы, трепет женских платков, сорванных с шеи в порыве восторга.
Шарлотта рассказывала без утайки, зная, что этот человек с тряпкой, обмотанной вокруг головы, с красным в испарине лицом все равно сейчас будет мертв и больше никому никогда не причинит вреда. Рука уже сжимала нож. Ужас мешал девушке сделать шаг к ванне. Нужен был какой-то толчок, чтобы металл взметнулся вверх, прежде чем вонзиться в голое беспомощное тело.
Марат сам помог девушке. Когда Шарлотта кончила свой рассказ, он повернулся к ней, и она увидела, какой безудержной радостью засветились эти выпуклые светлые глаза, а большой, как у рыбы, рот растянулся в улыбке: «Ну хорошо же! Вот они и отправятся на гильотину». Гильотина! Это слово током ударило Шарлотту. Она замахнулась, и нож по рукоять вошел в грудь Марата. Теперь его глаза смотрели на девушку изумленно. Рот передернула судорога ужаса и боли. И вместе с последним мгновеньем жизни из груди Марата вырвался резкий надорванный вопль.
Его любовница, распахнув дверь, тигрицей бросилась к Шарлотте и, вцепившись ей в волосы, начала кричать. Прибежали кухарка и привратница, наборщик «Друга народа» Лоран Басс ударил девушку табуреткой по голове. Они добили бы Шарлотту, но на шум появились солдаты национальной гвардии, находившиеся неподалеку. Дюжим гвардейцам с трудом удалось вывести арестованную из дома Марата, запихнуть в фиакр и доставить в тюрьму.
* * *
Шарлотта задумалась: сколько ей осталось жить? Суд наверняка будет быстрым и закончится объявлением смертного приговора. Казнь ее, разумеется, сделается событием в Париже, и народу, которому гильотина уже прискучила, на этот раз соберется достаточно. Надо было торопиться и приготовиться к достойному концу. Шарлотта Корде, как хороший драматург, должна завершить свою пьесу впечатляющим финалом, заставив глупую и пошлую толпу зрителей задуматься над совершенным ею поступком. Она назвала это подвигом. Подвигом во имя гуманности. «Нож в грудь — и гуманность?» — взревет толпа. Шарлотта постарается объяснить в прощальном письме, что да, так оно и есть: она обагрила свои руки кровью, дабы десятки, сотни сограждан не запятнали себя грехом смертоубийства. А ведь этот грех неотвратим, потому что...
«Простите меня, люди, но имя Марата позорит весь род человеческий. Это был не человек, а дикий зверь, который и во Франции зажег бы междоусобную войну. Теперь же да здравствует мир! Слава Богу, что злодей не был французом по происхождению...
Наконец, я приняла в соображение и то, что столько храбрых людей должны будут идти в Париж за головой злодея и при этом еще их ждет, быть может, неуспех и им придется увлечь за собой на погибель многих добрых граждан. Нет, Марат не заслуживал такой чести; для него достаточно было руки слабой женщины», — писала Шарлотта в камере. Пламя свечи было единственным чистым и теплым пятном в сырой норе, куда ее упрятали. Этот огонек бросал розовые блики на лицо Шарлотты, возвращая ему краски молодости, исчезнувшие за последние три дня.
Шарлотта словно ничего не потеряла от своей красоты. И стражники тихо переговаривались, глядя на девушку, склонившуюся над бумагой. Она выглядела так мирно в своем чепчике, из-под которого выбивались шелковистые пряди волос. Что же все-таки заставляет таких красоток добровольно подставлять нежные шейки под лезвие гильотины? Везде в тюрьмах было полным-полно молоденьких аристократок, которых приволокли в застенки силою, невзирая на их старания раствориться в толпе, прикинуться простолюдинками. Они визжали или немели от ужаса, попав в застенок, а потом предлагали страже свои розовые, холеные тела, спрятанные в одежде драгоценности — словом, все, что у них осталось, ради того, чтобы выбраться на волю. А эта птичка сама прилетела в силки, как говорят, с юга, где такое голубое небо и ласковые волны день-деньской играют с прибрежной галькой. «Ах, если бы эта милашка была моей женушкой, — думал один из охранников, — я наделал бы ей столько ребятишек, что разом бы прошла охота совать нос в мужские дела».
«...Я в жизни ненавидела только одно существо, и мне удавалось проявлять твердость своего характера, — писала Шарлотта. — С теми, кто пожалеет меня, мы еще увидимся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком трусливы. Теперь мало истинных патриотов, умеющих умирать за Отечество; теперь почти все эгоисты».
Письмо окончено. Совершенно ясно, что оно адресовалось будущему, истории. Шарлотта в последний раз пыталась объяснить те движения души, которые заставили ее взять в руки страшный нож. Нет, славы она тоже не искала: в случае своего чудесного спасения — и такого Шарлотта не исключала — решила перебраться в Англию и «сохранять самое строгое инкогнито так, чтобы парижане не смогли узнать, кто я такая».
...Зал суда был переполнен. Возле убийцы Марата поставили дополнительную охрану, опасаясь гнева зрителей. На вопросы судьи Шарлотта отвечала кратко, призывая его не терять времени и побыстрее вынести приговор.
Председатель суда. Кто вам внушил такую ненависть к Марату?
Подсудимая. Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.
Председатель. Но кто-нибудь навел же вас на мысль об убийстве?
Подсудимая. Плохо исполняется та мысль, которая не рождается сама собою.
Председатель. Что же вы ненавидели в Марате?
Подсудимая. Я считаю опустошение Франции делом его рук.
Председатель. То, что вы называете опустошением Франции, сделано не им одним.
Подсудимая. Быть может, это и правда, но он употреблял все усилия, чтобы разорить нашу страну вконец.
Председатель. На что вы надеялись, решаясь убить Марата?
Подсудимая. Я надеялась восстановить мир во Франции.
Председатель. Неужели вы думаете, что вы перебили всех Маратов?
Подсудимая. С одним уже покончено; с другими, быть может, будет то же самое.
Шарлотта более всего опасалась просьб защитника отнестись к ней, как к молодой, неопытной женщине, и сохранить жизнь. Она поблагодарила его за то, что он избавил ее от подобного унижения. Ее хладнокровная манера держаться подействовала на всех, сидевших в зале. Между прочим, по словам адвоката, во время заседания казалось, что убийца Марата вовсе не обвиняемая, а напротив, именно она-то и вершит свое правосудие.
Судей же выводило из себя спокойствие, с которым девушка отвечала на их вопросы. Ее пытались вывести из равновесия, подобравшись к подробностям сугубо интимного свойства. «Сколько у тебя детей?» — спросил один из обвинителей. «Грязная потаскуха», — неслось из зала. «Разве я не говорила, что не замужем?» — ответила подсудимая. Специальная комиссия подтвердила ее девственность.
Выступление адвоката ничего не могло изменить в ожидаемом приговоре. Господин Шово выбирал слова, которые можно было толковать и так, и эдак. Он не слишком упорствовал в защите.
Оглашение приговора — казнь через гильотину — Шарлотта выслушала как само собой разумеющееся. Когда председательствующий спросил, не хочет ли она что-либо сказать, она ответила, что желала бы заплатить долг, сделанный в тюрьме. БОльшую часть этого долга составлял чепчик, который Шарлотта просила доставить ей в камеру, дабы выглядеть на суде благопристойно.
К ней подошел священник и предложил ей исповедаться и принять его утешение.
— Благодарю вас, святой отец, но, право, я не нуждаюсь в ваших хлопотах.
Теперь Шарлотта, вернувшись в свою камеру, ожидала приготовлений к казни. Неожиданно начальник тюрьмы господин Ришар привел к ней молодого офицера, которого она заметила еще в зале суда. Он пристроился неподалеку от скамейки, где сидела обвиняемая, и рисовал ее. Господин Ришар после оглашения приговора и окончания суда просил разрешения докончить портрет.
Шарлотта с большой охотой согласилась. Офицер, представившийся ей как художник по фамилии Гауер, расположился возле нее. Пока он рисовал, осужденная как ни в чем не бывало говорила о том, какие последствия для страны будет иметь смерть Марата, как облегченно вздохнут люди и рассеется страх, плотной пеленой окутавший Францию. Казалось, она не отдавала себе отчета в том, что в этой картине мира и благоденствия нет места для нее самой.
Художник смотрел на нее со страхом и восторгом. Но скоро его работа была прервана: охранник отворил дверь и в камеру вошли трое мужчин. Один из них держал в руках ножницы и широкую рубаху. Она была красного цвета. Именно в таких казнили отцеубийц. Двое других, приставы Трибунала, снова прочитали приговор, после чего начались приготовления к казни.
* * *
Человек, державший ножницы и рубаху, был знаменитый тогда палач Шарль-Генрих Сансон. Он стал основателем целой династии палачей, по решению суда отправлявших на тот свет знаменитых и заурядных преступников на протяжении XVIII — XIX веков. Мсье Сансон исполнял приговор над Людовиком XVI, Марией Антуанеттой, крупнейшими деятелями Французской революции и, в частности, над нашей героиней.
По натуре он вовсе не был кровожадным человеком, но уважал свою профессию, коль скоро в ней была потребность. Кровавое ремесло требовало от него больших нравственных затрат. Он обижался, что люди не понимают этого и, увидев его, стараются перейти на другую сторону улицы.
Аккуратный и педантичный, Шарль-Генрих на протяжении многих лет вел дневник с реестром отправленных им на тот свет, а также записывал личные впечатления от казней.
Сансон далеко не всегда давал волю своему перу. Но о казни Шарлотты Корде он оставил весьма подробные записи. Это и понятно: мужество, с которым эта девушка держалась в свой последний час, не оставило равнодушным этого человека, немало повидавшего смертей на своем веку.
...Шарлотта поняла, зачем принесли ножницы. Она сама сняла чепчик, и длинные светло-каштановые волосы покрыли ее плечи и спину. Девушка дала знать, что готова, и Сансон обрезал их. Он признавался, что очень нервничал. Это был как раз тот случай, когда кротость и спокойствие жертвы труднее перенести, чем неистовство.
Часть волос Шарлотта отдала художнику, другие же послала жене начальника тюрьмы, которая, как и ее муж, сочувственно относилась к узнице. Затем она сама надела красную рубаху. Видя, что Сансон собирается связать ей руки, она обратилась к нему:
— Нельзя ли надеть перчатки? Во время ареста мне так скрутили руки, что ссадины до сих пор кровоточат.
— Вы можете поступать, как сочтете нужным, — учтиво ответил тот, — но со своей стороны считаю эту предосторожность излишней. Я свяжу вам руки, не причинив ни малейшей боли.
— Ах, впрочем, перчатки, кажется, теперь не приняты.
И Шарлотта с улыбкой протянула руки...
* * *
Наконец Шарлотта и палач уселись в телегу. В ней стояли два кресла. Сансон предложил осужденной сесть, но она всю дорогу до эшафота продолжала стоять, чуть покачиваясь от тряски. Шел дождь, но народу на улице было много. Те, кто оказывался вблизи телеги, потрясали кулаками, осыпали ее насмешками и ругательствами.
Когда они проезжали по улице Сент-Оноре, Сансон заметил в окнах одного из домов главных лиц Революции: Робеспьера, Демулена, Дантона. Они внимательно рассматривали девушку, стоявшую, словно изваяние, в мокром, прилипшем к телу одеянии.
«Я сам поминутно оборачивался к Шарлотте Корде, — писал Шарль-Генрих Сансон, — и чем больше я вглядывался, тем больше хотелось глядеть на нее. Как ни поразительна была красота осужденной, но не это обстоятельство привлекло мое внимание. Мне казалось невозможным, чтобы осужденная до конца могла сохранить тот невозмутимый, мужественный вид, который она имела. Мне хотелось подметить в ней хоть какой-нибудь след того малодушия, которое я постоянно замечал у других. При этом, не знаю почему, но всякий раз, как я оборачивался и оглядывался на нее, невольная дрожь пробегала у меня по телу при взгляде на неколебимость осужденной. Между тем то, что мне казалось невозможным, Шарлотта Корде выдержала все до конца».
Два часа под улюлюканье толпы Шарлотта двигалась навстречу своей смерти.
— Не правда ли, наше путешествие кажется вам чересчур продолжительным? — спросил Сансон.
— Э, нам нечего беспокоиться об этом; мы можем быть уверены, что все-таки непременно доедем до места, — ответила Шарлотта.
И палач не почувствовал в ее ответе ни иронии, ни бравады. Это испытание делалось невыносимым даже для него. Он, пожалуй, начинал ненавидеть тех, кто окружал их телегу и осыпал Шарлотту непристойными словами. «Как многим Всевышний дал лишь обличье человеческое, но не наградил сердцем», — мрачно думал палач. Он не мог себе представить, что девушка давно не видит и не слышит ничего вокруг, что она, свершив задуманное, унеслась мыслями далеко и от этой страшной телеги, и от города с гильотиной посреди прекрасной площади, и даже от себя самой.
А между тем жестокая судьба напоследок приготовила Шарлотте подарок, о котором — увы! — ей не довелось узнать.
Адам Люкс был доктором философии и медицины. Молодой, красивый, захваченный романтикой революции, он прошел тот же путь восторгов и разочарований, что и Шарлотта. Безумный поступок девушки, о котором говорил Париж, потряс его. Тысячи людей, потерявших в кровавом месиве террора родных, в душе кляня тирана Марата, задрожали бы от одной только мысли пресечь преступную жизнь. Неизвестная ему девушка не испугалась. Это возбуждало жгучий интерес, и Адам, подобно многим, постарался попасть во Дворец Правосудия, где шел процесс над убийцей Марата.
...Никогда доселе ни одна женщина не вызывала у него такой бури чувств, которая нахлынула, едва он увидел Шарлотту. Беззащитная среди моря людской ненависти, ни в чем и ни в ком не имевшая ни малейшей опоры, с лицом печальным и светлым, она казалась Адаму каким-то высшим существом, спустившимся на Землю покарать изверга и случайно попавшим в силки. В его романтическом воображении рождались и рассыпались в прах десятки способов спасти ее, один несбыточнее другого. И единственное, в чем он был волен, это любить приговоренную невероятной, затмевающей все любовью. И в этом обреченном чувстве не было ничего, что обычно сопутствует земной любви: ни эгоизма, ни жажды обладания, ни даже надежды быть узнанным, замеченным.
Адам шел рядом с телегой, не отрывая глаз от Шарлотты. Он постоянно спотыкался, налетал на чьи-то спины. Может быть, он стал бы кричать, что любит ее, что она божественно прекрасна, перекрывая брань толпы, но не был уверен, что долетевшее до нее признание не смутит ее, не встревожит. Ведь нет женщины, которую слова любви, даже на краю гибели, оставили бы безучастной. Тогда Шарлотте будет труднее умирать. И Адам молчал, стараясь только, чтоб его не оттеснили от телеги.
В то самое время, как телега с осужденной приблизилась к месту казни, Сансон встал и постарался закрыть собой гильотину. Шарлотта поняла его движение. Она наклонилась вперед, чтобы лучше видеть возвышение, сколоченное из досок, и два столба на нем с закрепленным наверху тяжелым металлическим лезвием.
— Меня это очень интересует: ведь я никогда не видела ничего подобного!
У помоста гильотины палач заметил несколько незнакомых ему личностей. Ему это не понравилось, и он попросил жандармов очистить место казни.
Шарлотта взошла вверх по лестнице. С нее сняли пелеринку, и девушка сама легла на доску, к которой ее тотчас привязали.
Сансон, обычно свято выполнявший ритуал казни, на этот раз заметно торопился. Запись в его дневнике так объясняет это: «Мне показалось жестокостью продлить хоть на одну секунду агонию этой мужественной женщины». Он сделал знак своему помощнику, и тот привел в движение механизм.
Нож упал точно, с нежным свистом. Недаром доктор Гильом, ратуя за введение гильотины вместо грубого топора, назвал это «дуновением ветерка». Толпа взорвалась ликующим воплем.
Дальше произошло то, что вызвало негодование у Сансона. Плотник Легран, помогавший устанавливать гильотину, поднял голову казненной и показал ее народу. «Я человек, привыкший к подобного рода зрелищам, но мне сделалось жутко, — пишет Сансон. — Мне показалось, что глаза казненной смотрят на меня, и по-прежнему в них видны и поразительная кротость, и неколебимая твердость духа. Я тотчас же отвернулся. Из ропота, раздавшегося вокруг меня, я узнал, что негодяй, поднявший голову несчастной, ударил ее по лицу; многие уверяли меня, что голова даже покраснела при таком посмертном оскорблении».
Палача потрясла казнь Шарлотты. Он вернулся домой, сел за стол, чтобы поужинать, но вид у него был такой, что госпожа Сансон забеспокоилась: «Что с тобой? Отчего ты сегодня так бледен?»
...Сансон не находил себе места. Через газету, подробно описавшую казнь убийцы Марата, он опроверг слухи о том, что человек, нанесший отвратительное оскорбление казненной, был одним из его помощников.
Трибунал пришел к выводу, что плотник Легран в революционном рвении переусердствовал, и тот публично получил строгий выговор.
* * *
Наутро парижане обнаружили листовки, восхвалявшие убийцу Марата как мученицу Республики и освободительницу страны. Адам Люкс не скрывал, что это дело его рук. Более того, он написал манифест, где призывал всех честных граждан воздать своей соотечественнице как благословенной деве Франции Жанне д'Арк. Адам настаивал на том, что содеянное Шарлоттой было актом справедливой мести, тираноубийством. Документ был подписан его именем. Разумеется, ровно через неделю после казни Шарлотты Адама Люкса арестовали.
Друзья решили выручить его. Им удалось получить гарантии освобождения, если гражданин Люкс публично отречется от написанного. Адам только расхохотался в ответ. Тогда нашли доктора, который решился засвидетельствовать безумие обвиняемого: взгляд женщины-убийцы свел с ума впечатлительного доктора философии.
Старания друзей привели Адама в ярость. Он искал смерти — они срывали его планы. Адам написал в газету, что абсолютно здоров и сознательно дарит свою жизнь палачу, не желая жить после гибели Шарлотты.
Две недели Адам Люкс томился в тюрьме Ля Форте. Наконец его вызвали в суд. С горящими от радостного возбуждения глазами он выслушал приговор к смертной казни.
...Одна из самых коротких любовных историй в мире послужила сюжетом многим романистам. Рафаэль Сабатини тоже отдал ей дань, закончив повествование фразой о том, что Адам Люкс «легкой поступью жениха на пути к брачному алтарю шагнул на эшафот». Можно ли сказать выразительнее?