Допотопный, перегруженный «гудзон», поскрипывая и кряхтя, добрался до федеральной дороги у Саллисо и под слепящим солнцем свернул на запад. Но на бетонированном шоссе Эл увеличил скорость, потому что ослабшим рессорам теперь ничто не грозило.
От Саллисо до Гоура двадцать одна миля, а «гудзон» делал в час тридцать пять. От Гоура до Уорнера тринадцать миль, от Уорнера до Чекоты четырнадцать; потом большой перегон до Генриетты — тридцать четыре мили, но Генриетта настоящий город. От нее до Касла было девятнадцать миль, а солнце стояло прямо над головой, и воздух над красными, накалившимися на солнце полями дрожал от зноя.
Эл вел грузовик сосредоточенно и всем своим существом вслушивался в его ход, то и дело тревожно переводя взгляд с дороги на щиток приборов. Он был одно целое с машиной, его ухо улавливало глухие стуки, визг, покашливание, дребезг — все то, что грозило поломкой. Эл стал душой грузовика.
Бабка, сидевшая рядом с ним, спала, жалобно хныча во сне, потом вдруг открыла глаза, посмотрела вперед на дорогу и снова погрузилась в сон. А рядом с бабкой сидела мать, и ее рука, согнутая в локте и высунутая в окно кабины, покрывалась красноватым загаром на свирепом солнце. Мать тоже смотрела вперед, но глаза у нее были тусклые, и они не видели ни дороги, ни полей, ни заправочных станций, ни маленьких придорожных баров. Она не смотрела на то, мимо чего проезжал их «гудзон».
Эл поерзал на рваном сиденье и ослабил пальцы, лежавшие на штурвале руля. Он вздохнул.
— Тарахтит здорово, да, я думаю, ничего — не сдаст. А вот если придется брать подъемы с таким грузом, тогда просто и не знаю, что будет. Ма, а холмы нам повстречаются?
Мать медленно повернулась к нему, и взгляд у нее ожил.
— По-моему, должны повстречаться, — ответила она. — Я хоть и не знаю наверное, но как будто говорили, что и холмы есть и горы. Высокие горы.
Бабка протяжно застонала во сне.
Эл сказал:
— На первом же подъеме расплавим подшипники. Надо бы кое-что сбросить. Может, не стоило нам брать этого проповедника?
— Ты еще не раз порадуешься, что мы его взяли, — сказала мать. — Этот проповедник поможет нам. — Она снова перевела глаза на поблескивающую дорогу.
Эл правил одной рукой, другая лежала на вздрагивающем рычаге переключения скоростей. Он хотел сказать что-то и, не решаясь, пошевелил губами, прежде чем выговорить вслух.
— Ма… — Она медленно повернула к нему голову, чуть покачиваясь в такт движения машины. — Ма, а ты не боишься? Тебе не страшно ехать на новое место?
Глаза у нее стали задумчивые и мягкие.
— Немножко страшно, — ответила она. — Только это даже не страх. Я жду. Когда стрясется беда и надо будет что-нибудь делать, — я все сделаю.
— А таких мыслей у тебя нет: вот приедем мы, как там все окажется? Может, гораздо хуже, чем мы думаем?
— Нет, — быстро ответила она. — Нет. Так не годится. Мне нельзя так думать. Это не по силам — будто не одной жизнью живешь, а сразу несколькими. Смолоду кажется, что тебя хватит на тысячу жизней, а на самом-то деле дай бог одну прожить. Мне это не по силам. Ты молодой, ты смотри вперед, а я… у меня сейчас только дорога перед глазами. Да вот еще думаю, скоро ли проголодаются, скоро ли спросят свиных костей. — Лицо у нее словно окаменело. — Хватит с меня. Больше я ничего не могу. А задумаюсь, вам от этого хуже будет. Вы все тем и держитесь, что я о своем деле пекусь.
Бабка громко зевнула, открыла глаза и с оторопелым видом оглянулась по сторонам.
— Мне слезть надо, слава господу, — сказала она.
— Сейчас подъедем к кустикам, — сказал Эл. — Вон уж недалеко.
— Какие там кустики. Говорю, мне надо слезть. — И она захныкала. — Слезть хочу, слезть.
Эл прибавил газу и, подъехав к низкому кустарнику, резко затормозил. Мать открыла дверцу, помогла беспомощно засуетившейся старухе вылезти из машины и провела ее за куст. И когда бабка присела на корточки, мать стала рядом, поддерживая ее, чтобы она не упала.
Наверху тоже зашевелились. Лица у них были красные, обожженные солнцем, от которого некуда было спрятаться. Том, Кэйси, Ной и дядя Джон с трудом спрыгнули вниз. Руфь и Уинфилд перелезли через борта и кинулись в кусты. Конни осторожно снял с машины Розу Сарона. Дед проснулся и высунул голову из-под брезента, но глаза у него были пьяные, слезящиеся, взгляд все еще бессмысленный. Он смотрел по сторонам, вряд ли узнавая окружающих.
Том крикнул ему:
— Дед, хочешь слезть?
Старческие глаза равнодушно остановились на его лице.
— Нет, — сказал он. На миг в этих глазах вспыхнула злоба. — Говорю, не поеду. Останусь, как Мьюли. — И он снова потерял всякий интерес к происходящему. Мать помогла бабке одолеть дорожную насыпь и подвела ее к грузовику.
— Том, — сказала она. — Под брезентом, в самом заду, сковорода с костями. Достань ее. Надо закусить. — Том достал сковороду и обнес всех по очереди. И семья, стоя у дороги, принялась обкусывать с костей поджаристое мясо.
— Хорошо, что хоть это с собой взяли, — сказал отец. — У меня ноги как деревянные, ступить трудно. А где вода?
— Разве не у вас там? — спросила мать. — Я целый кувшин налила.
Отец стал на нижнюю планку и заглянул под брезент.
— Здесь нет. Должно быть, забыли.
Всех немедленно обуяла жажда. Уинфилд захныкал:
— Пить хочу. Я хочу пить.
Мужчины облизнули губы, почувствовав вдруг, что им тоже захотелось пить. Всем стало не по себе.
Эл сказал, чтобы как-то рассеять тревогу:
— Воду достанем на первой же станции. Кстати и горючее надо пополнить.
Верхние пассажиры взобрались по бортам на свои места; мать помогла бабке влезть в кабину и села рядом с ней. Эл включил зажигание, и машина тронулась.
Двадцать пять миль от Касла до Падена, а солнце уже клонилось к западу. Пробка радиатора начинала подскакивать, из-под нее струйками выбивался пар. Не доезжая нескольких миль до Падена, остановились у заправочной станции с двумя бензиновыми колонками; перед изгородью был водопроводный кран с длинным шлангом. Эл подвел туда грузовик. Со стула позади колонок поднялся толстяк с красным от загара лицом и такими же красными руками и пошел к ним навстречу. На нем были вельветовые брюки, рубашка с короткими рукавами, поверх нее помочи; на голове — серебристого цвета картонный шлем, защищающий от солнца. Пот мелким бисером выступал у него на носу и под глазами и стекал по складкам шеи. Он шел, воинственно и строго поглядывая на грузовик.
— Хотите купить что-нибудь? Бензин, части?
Эл уже вылез из кабины и кончиками пальцев отвинчивал пробку радиатора, то и дело отдергивая руку, чтобы не обжечься паром.
— Мы возьмем бензину, мистер.
— Платить есть чем?
— А как же. Вы что думаете, мы попрошайничаем?
Толстяк сразу смягчился.
— Ну, тогда все в порядке. Наливайте воду. — И поспешил объяснить: — Сейчас столько всякого народу проезжает, — остановятся, нальют воды, напачкают в уборной да еще украдут что-нибудь, а купить ничего не купят. Не на что — денег нет. Клянчат, дай им хоть галлон бензина, чтобы с места сдвинуться.
Том, рассерженный, спрыгнул на землю и подошел к толстяку.
— Мы на даровщинку не рассчитываем, — злобно сказал он. — Ты что это нас обнюхиваешь? Мы у тебя клянчить не собираемся.
— Да нет, я ничего, — заторопился толстяк. Рубашка у него взмокла от пота. — Наливайте воду, а если уборная понадобится, вон она.
Уинфилд схватил шланг. Он сделал несколько глотков, потом подставил под струю голову и лицо и отскочил в сторону весь мокрый.
— Совсем теплая, — сказал он.
— Что у нас в стране делается, просто не знаю, — продолжал толстяк. Он уже нашел другую тему для жалоб и оставил Джоудов в покое. — Каждый день проходит машин пятьдесят — шестьдесят, народ подается на Запад, с ребятишками едут, со всем своим скарбом. И куда их несет? Что они там будут делать?
— Туда же, куда и нас, — сказал Том. — Едут на новые места. Ведь где-то надо жить. Вот и все.
— Не знаю, что у нас в стране делается, просто не знаю. Вот я стараюсь держаться кое-как. А думаешь, большие новые машины здесь останавливаются? Держи карман шире! Они идут дальше, в город, к желтым заправочным станциям, которые все принадлежат одной компании. Хорошим машинам у таких лачуг, как моя, делать нечего. Сюда подъезжает большей частью безденежная публика.
Эл отвинтил пробку, и струя пара поддала ее кверху, а в радиаторе послышалось негромкое бульканье. Истомившаяся собака робко подползла к самому борту машины и заскулила, глядя вниз на воду. Дядя Джон стал на нижнюю планку и снял ее оттуда за шиворот. Собака сделала задеревеневшими ногами несколько неуверенных шагов, потом подбежала к водопроводному крану и стала лакать из лужи. По шоссе, поблескивая на слепящем солнце, вихрем проносились машины, и поднятый ими горячий ветер долетал до заправочной станции. Эл налил воды в радиатор.
— Не то, что мне непременно подавай богатых клиентов, — продолжал толстяк. — Я всякому рад. Но те, что заезжают, горючее либо клянчат, либо выменивают. Хотите, покажу, сколько у меня накопилось всякого хлама? Все выменял на бензин и на масло. Кровати, детские коляски, кастрюли, сковороды. Одно семейство дало куклу за галлон бензина. А что я со всем этим буду делать, лавочку, что ли, открывать, торговать старьем? Один за галлон бензина башмаки с себя снимал. Да стоит захотеть, и не то получишь, только я… — Он не договорил, взглянув на мать.
Джим Кэйси смочил себе волосы, и по его высокому лбу все еще бежали капельки воды, его жилистая шея была мокрая, рубашка мокрая. Он подошел и стал рядом с Томом.
— Люди не виноваты, — сказал он. — Тебе самому было бы приятно выменять собственную кровать на бензин?
— Я знаю, что не виноваты. С кем ни поговоришь, зря с места никто не снимается. Но что такое происходит у нас в стране? Я вот о чем спрашиваю. Что происходит? Сейчас, как ни старайся, себя не прокормишь. Земля людей тоже не кормит. Я вас спрашиваю, что такое происходит? Ничего не понимаю. И кого ни спросишь, никто ничего не понимает. Человек готов башмаки с себя снять, лишь бы проехать еще сотню миль. Ничего не понимаю! — Он снял свой серебристый шлем и вытер лоб ладонью. И Том снял кепку, и вытер ею лоб, потом подошел к водопроводу, намочил кепку, отжал ее и снова надел. Мать просунула руку между планками борта, вытащила оловянную кружку и сходила за водой — напоить бабку и деда. Она стала на нижнюю планку и протянула кружку сначала деду, но он только пригубил и замотал головой — и не стал больше пить. Старческие глаза смотрели на мать с мучительной растерянностью и не сразу узнали ее.
Эл включил мотор и, дав задний ход, подъехал к бензиновой колонке.
— Наливай. В него идет около семи галлонов, — сказал Эл. — Да больше шести не надо, а то будет плескать.
Толстяк вставил в отверстие бака резиновый шланг.
— Да, сэр, — сказал он. — Куда наша страна катится, просто не знаю. Безработица, пособия эти…
Кэйси сказал:
— Я много мест исходил. Все так спрашивают. Куда мы катимся? А по-моему, никуда. Катимся и катимся. Остановиться не можем. Почему бы людям не подумать над этим как следует? Сколько народу сдвинулось с места! Едут, едут. Мы знаем, почему они едут и как едут. Приходится ехать. Так всегда бывает, когда люди ищут лучшего. А сидя на месте, ничего не добьешься. Люди тянутся к лучшей жизни, ищут ее — и найдут. Обида многое может сделать, обиженный человек — горячий, он за свои права готов биться. Я много мест исходил, мне часто доводилось слышать такие слова.
Толстяк качал бензин, и стрелка на счетчике вздрагивала, показывая количество отпущенных галлонов.
— Куда же мы все-таки катимся? Вот я что хочу знать.
Том сердито перебил его:
— И никогда не узнаешь. Кэйси тебе втолковывает, а ты твердишь свое. Я таких не первый раз встречаю. Ничего вы знать не хотите. Заладят и тянут одну и ту же песенку. «Куда мы катимся?» Тебе и знать-то не хочется. Люди снялись с мест, едут куда-то. А сколько их мрет кругом? Может, и ты скоро умрешь, а ничего толком не узнаешь. Много мне таких попадалось. Ничего вы знать не хотите. Убаюкиваете себя песенкой: «Куда мы катимся?» — Он посмотрел на бензиновую колонку, старую, ржавую, и на лачугу позади, сколоченную из ветхих досок с дырками от прежних гвоздей, видневшимися сквозь желтую краску — отважную желтую краску, которая старалась изо всех сил подражать желтым заправочным станциям в городе. Краска не могла скрыть ни эти дыры, ни трещины, а красить лачугу заново уже не придется. Подделка не удалась, и хозяин прекрасно знал это. И в открытую дверь лачуги Том увидел жестянки с маслом — все две — и лоток с залежалыми конфетами и потемневшими от времени лакричными леденцами и пачками сигарет. Он увидел поломанный стул и ржавую сетку от мух с дырой посредине. И грязный дворик, который следовало бы посыпать гравием, а позади — кукурузное поле, сохнущее, умирающее под солнцем. Возле лачуги — горка подержанных и подновленных шин. И он только сейчас обратил внимание на дешевые, застиранные брюки толстяка, на его дешевую рубашку и картонный шлем. Он сказал: — Я не хотел вас обидеть, мистер. Это все жара. У вас тоже хозяйство не богатое. Скоро и вы очутитесь на дороге. Только выгонят вас не тракторы, а те нарядные желтые станции в городе. Люди снимаются с мест, — сконфуженно добавил он. — И вы скоро тоже двинетесь вслед за другими.
Рука, качавшая насос, ходила все медленнее и медленнее и наконец остановилась. Толстяк с тревогой смотрел на Тома.
— Откуда ты знаешь? — растерянно спросил он. — Откуда ты знаешь, что мы уже поговариваем об этом — хотим собрать все пожитки и податься на Запад?
Ему ответил Кэйси.
— Так все делают, — сказал он. — Я все силы отдал на борьбу с дьяволом, потому что в дьяволе мне чудился самый страшный враг. А сейчас нашей страной завладел враг посильнее, и он не отступится до тех пор, пока его не изрубят на куски. Видал, как ящерица хила держит добычу? Вцепится — разрубишь ее пополам, а она челюстей не разжимает. Отрубить голову — все еще держит. Приходится орудовать стамеской: раскроишь череп — тогда отпустит. А пока держит, яд просачивается в ранку капля за каплей. — Он замолчал и взглянул искоса на Тома.
Толстяк с растерянным видом уставился куда-то вдаль. Его рука медленно качала насос.
— Куда мы катимся, просто ума не приложу, — тихо проговорил он.
Конни и Роза Сарона стояли у водопроводного крана и таинственно переговаривались друг с другом. Конни сполоснул оловянную кружку и, прежде чем налить в нее веды, попробовал струю пальцем. Роза Сарона смотрела на машины, пролетавшие по шоссе. Конни протянул ей кружку.
— Хоть и теплая, а все-таки вода, — сказал он.
Она взглянула на него и улыбнулась таинственной улыбкой. С тех пор как Роза Сарона забеременела, таинственность сопутствовала каждому ее движению — таинственность и недомолвки, полные для них обоих какого-то особого смысла. Роза Сарона была очень довольна собой и привередничала по пустякам. Она требовала от Конни тысячи ненужных услуг, и они оба знали, что без этих услуг можно прекрасно обойтись. Конни тоже был доволен Розой Сарона и все еще дивился ее беременности. Он был причастен ко всем ее тайнам, и это льстило ему. Когда она хитро улыбалась, он отвечал ей такой же хитрой улыбкой, и они перешептывались между собой. Мир сомкнулся вокруг них тесным кольцом, и они были его центром, вернее — Роза Сарона была центром, а Конни вращался вокруг нее по маленькой орбите. Все, о чем они говорили, было окутано таинственностью.
Роза Сарона отвела глаза от шоссе.
— Я пить не хочу, — жеманно сказала она. — Но, может быть, мне надо пить?
И Конни утвердительно кивнул, — он понял, что под этим подразумевалось. Роза Сарона взяла у него кружку, прополоскала рот, сплюнула и выпила тепловатой воды.
— Хочешь еще? — спросил он.
— Половинку. — И Конни налил кружку только до половины и подал ей. Линкольновский «зефир» — серебристый, низкий — вихрем промчался по шоссе. Роза Сарона оглянулась и, убедившись, что остальные члены семьи стоят далеко, у грузовика, сказала: — А хорошо было бы нам с тобой такую машину?
Конни вздохнул:
— Потом… может быть. — И они оба поняли, что под этим подразумевалось. — Если будем хорошо зарабатывать в Калифорнии, купим машину. Но эти, — он показал на исчезающий вдали «зефир», — эти стоят не меньше, чем дом. Я бы все-таки выбрал дом.
— А я бы хотела и дом, и такую машину, — сказала она. — Но дом, конечно, нужнее, ведь… — И они оба поняли, что под этим подразумевалось. Они все еще никак не могли свыкнуться с ее беременностью.
— Как ты себя чувствуешь — ничего? — спросил Конни.
— Устала. Трудно ехать по такой жаре.
— Что ж поделаешь? Иначе не доберемся до Калифорнии.
— Я знаю, — сказала она.
Собака, принюхиваясь, обогнула грузовик, опять подбежала к луже под краном и стала лакать мутную воду. Потом отошла в сторону, опустила нос к земле, повесила уши. Она обнюхивала пыльную траву вдоль дороги и, очутившись наконец на самом шоссе, подняла голову. Роза Сарона пронзительно вскрикнула. Огромная машина, взвизгнув шинами, пронеслась мимо. Собака шарахнулась назад и очутилась под колесами, не успев даже тявкнуть. В заднем окне машины появились лица, она сбавила ход, потом перешла на прежнюю скорость и быстро скрылась вдали. А собака с вывалившимися наружу внутренностями лежала в луже крови посреди шоссе, слабо подергивая ногами.
Роза Сарона смотрела на нее, широко открыв глаза.
— Мне это не повредит? — проговорила она. — Как ты думаешь, мне это не повредит?
Конни обнял ее.
— Пойди сядь, — сказал он. — Ничего с тобой не будет.
— Я закричала и почувствовала, будто у меня там что-то оборвалось.
— Пойди сядь. Ничего с тобой не будет. Не бойся. — Он подвел ее к грузовику, подальше от издыхающей собаки, и усадил на подножку.
Том и дядя Джон вышли на шоссе. Искалеченное тело чуть подергивалось. Том взял собаку за задние лапы и оттащил к кювету. Дядя Джон стоял растерянный, точно это случилось по его вине.
— Мне бы надо привязать ее, — сказал он.
Отец посмотрел на собаку и отвернулся.
— Поехали дальше, — сказал он. — Все равно мы бы ее не прокормили. Может, это к лучшему.
Из-за грузовика появился толстяк.
— Вот жалость-то, — сказал он. — У автострады собачья жизнь короткая. У меня за год трех задавило. Я их больше не держу. — И добавил: — Вы не беспокойтесь. Я оттащу ее в поле и там закопаю.
Мать подошла к Розе Сарона, которая все еще дрожала от испуга, сидя на подножке грузовика.
— Ты что Роза? — спросила она. — Тебе нехорошо?
— Я все видела. Испугалась очень.
— Я слышала, как ты закричала, — сказала мать. — Ну, теперь уже пора успокоиться.
— Ты думаешь, мне это не повредит?
— Нет, — ответила мать. — Если будешь кукситься, да ступать на цыпочках, да нянчиться сама с собой, вот тогда будет плохо. А сейчас вставай, пойдем усаживать бабку. И брось ты думать о своем ребенке. Он сам о себе позаботится.
— А где бабка? — спросила Роза Сарона.
— Не знаю. Где-нибудь здесь. Может, в отхожем месте.
Роза Сарона пошла к уборной и вскоре вернулась, ведя бабку.
— Она там задремала, — сказала Роза.
Бабка улыбалась:
— Там славно. Унитаз, и вода сверху льется. — И добавила: — Мне очень понравилось. Я бы там заснула, да вот разбудили.
— В таких местах не годится спать, — сказала Роза Сарона и помогла бабке залезть в кабину. Бабка, довольная, опустилась на сиденье. — Годится — не годится, а все-таки хорошо, — ответила она.
Том сказал:
— Поехали. Путь у нас долгий.
Отец пронзительно свистнул.
— Вот теперь ребята запропали. — Он свистнул еще раз, сунув два пальца в рот.
И ребята тут же появились на его зов. Они бежали с поля — впереди Руфь, за ней Уинфилд.
— Яички! — крикнула Руфь. — Я нашла яички! Скорлупка совсем мягкая! — Она подбежала к грузовику, Уинфилд не отставал от нее. — Смотрите! — На грязной ладошке лежало несколько светло-серых хрупких яичек. И как только она протянула руку, на глаза ей попалась лежавшая у края дороги дохлая собака.
— Ой! — вскрикнула она и вместе с Уинфилдом медленно подошла к ней. Они стали рассматривать ее.
Отец позвал их:
— Ну, живо, не то без вас уедем.
Они молча повернулись и пошли к грузовику. Руфь взглянула еще раз на серые яички, бросила их и вслед за братом взобралась по борту на грузовик.
— У нее еще глаза открытые, — прошептала она.
Но Уинфилд решил покрасоваться. Он храбро сказал:
— Все кишки наружу так и вывалились… — помолчал немного. — Все кишки — наружу… — и вдруг, быстро перевернувшись на живот, лег у самого борта. Его стошнило. Он поднял голову, в глазах у него стояли слезы, из носу текло. — Когда свиней режут, это совсем по-другому, — пояснил он.
Эл стоял у поднятого капота и проверял уровень масла в моторе. Он достал из кабины жестянку вместимостью в галлон, подлил в картер масла и снова смерил уровень.
Том подошел к нему.
— Хочешь, теперь я поведу?
— Я не устал, — ответил Эл.
— Ты же всю ночь глаз не сомкнул. Я хоть немного поспал утром. Залезай наверх, а я поведу.
— Ладно, — нехотя согласился Эл. — Только следи за маслом. И не гони. Как бы еще замыкания не было. Поглядывай на амперметр. Если показывает ноль, значит, замыкание. И не гони, Том. Ведь нагрузились-то как.
Том засмеялся.
— Ладно, ладно, — сказал он. — Можешь спать спокойно.
Верхние пассажиры заняли свои места. Мать опять устроилась рядом с бабкой в кабине. Том сел за руль и включил зажигание.
— Н-да, — сказал он, дал полную скорость и выехал на шоссе.
Мотор гудел ровно, солнце, светившее Тому прямо в лицо, клонилось к западу. Бабка спала, и даже мать вздремнула, опустив голову на грудь. Том надвинул кепку пониже, чтобы защитить глаза от слепящих лучей.
От Падена до Микера — тридцать миль; от Микера до Хара — четырнадцать, а потом большой город — Оклахома-Сити. Том вел машину через центр. Мать проснулась и стала смотреть на улицы, по которым они проезжали. И те, кто сидел наверху, тоже глядели во все глаза на магазины, на высокие дома, на здания деловых кварталов. А потом дома пошли поменьше, и магазины пошли меньше. Потянулись дворы с автомобильным ломом, закусочные, торгующие сосисками, загородные дансинги.
Руфь и Уинфилд смотрели на все это, и их поражало — какой город большой, как здесь все странно и сколько на улицах красиво одетых людей! Они сидели испуганные, не обмениваясь друг с другом ни единым словом. Потом они наговорятся, а сейчас лучше помолчать. Нефтяные вышки и в городе и на окраинах. Нефтяные вышки были темные, пахло нефтью, бензином. Но Руфь и Уинфилд не разражались криками восторга, они молчали. Все это было такое огромное, такое необычное, что их пробирал страх.
На одной из улиц Роза Сарона увидела человека в светлом костюме. На нем были белые башмаки и жесткая соломенная шляпа. Роза Сарона подтолкнула Конни и показала ему глазами на этого человека, и они начали пересмеиваться между собой, сначала тихо, а потом все громче и громче. Они зажимали себе рот ладонью, не в силах удержаться от смеха. Это им так понравилось, что они стали выискивать, над кем бы посмеяться еще. Глядя на них, Руфь и Уинфилд тоже начали хихикать, но скоро замолчали, потому что им было не смешно. А Конни и Роза Сарона сидели красные и еле переводили дух, стараясь удержаться от хохота. Под конец стоило им только взглянуть друг на друга, и они опять прыскали.
Пригород раскинулся широко. Том осторожно вел грузовик сквозь потоки машин и пешеходов и наконец выехал на великий западный путь — шоссе № 66, к которому медленно клонилось солнце. Ветровое стекло запорошило пылью. Том надвинул кепку еще ниже, и теперь ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть на дорогу. Бабка спала, хотя солнце било ей прямо в закрытые веки; на висках у нее голубели жилки; тонкая сетка вен, покрывавшая щеки, была красная, как вино, а застарелые коричневые пятна на лице потемнели.
Том сказал:
— По этой дороге так до самого конца и поедем.
Мать долго молчала.
— Может, подыщем место для остановки, пока солнце еще не зашло, — сказала она наконец. — Надо сварить свинину, спечь хлеб. На это уйдет много времени.
— Что ж, ладно, — согласился Том. — Нас никто не гонит. Поразмяться тоже не мешает.
От Оклахома-Сити до Бетени четырнадцать миль.
Том сказал:
— В самом деле, пока солнце не зашло, надо остановиться. Эл собирался пристроить навес. Не то они там наверху совсем изжарятся.
Мать опять задремала. Но, услышав его слова, она вскинула голову.
— Надо приготовить ужин. — И добавила: — Том, отец говорил, что тебе нельзя в другой штат…
Он долго не отвечал ей.
— Да? Ну и что же?
— Я боюсь. Выходит, будто ты сбежал. Как бы тебя не поймали.
Том поднял руку к глазам, заслоняясь от заходящего солнца.
— А ты не беспокойся, ма, — сказал он. — Таких, как я, много ходит, а в тюрьму садится еще больше. Если проштрафлюсь там, на Западе, тогда затребуют из Вашингтона мой снимок и отпечатки. Пошлют назад в тюрьму. А если никаких провинностей за мной не будет, так им наплевать на меня.
— А я все-таки боюсь. Иной раз сделаешь что-нибудь, а оказывается — это против закона. Может, в Калифорнии многое такое считается преступлением, о чем мы даже не знаем. Скажем, ты хочешь что-нибудь сделать, думаешь — ничего плохого тут нет, а в Калифорнии это преступление.
— Тогда все равно, что с подпиской, что без подписки, — сказал Том. — Правда, таким, как я, попадает сильнее, чем другим. Но ты брось беспокоиться. У нас и без того много забот, зачем еще придумывать лишние.
— Как же мне не беспокоиться, — сказала мать. — Перешел границу — вот тебе и преступление.
— Все лучше, чем слоняться около Саллисо да подыхать с голоду, — сказал Том. — Давай-ка подыскивать место для ночевки.
Они проехали Бетени из конца в конец. За городом, в том месте, где под насыпью проходила дренажная труба, стояла старая легковая машина, а возле нее была разбита небольшая палатка, над которой вился дымок из продетой сквозь брезент трубы. Том показал на палатку.
— Вон там кто-то остановился. Место как будто подходящее.
Он сбавил газу и затормозил. Капот старенькой машины был открыт, ее хозяин — пожилой человек — разглядывал мотор. На нем была дешевая соломенная шляпа с широкими полями, синяя рубашка и черный, в крапинку, жилет; замасленные, заскорузлые брюки поблескивали и торчали колом. Глубокие морщины на щеках только сильнее подчеркивали скулы и подбородок на этом худом лице. Он посмотрел на грузовик Джоудов; взгляд у него был озабоченный и сердитый.
Том высунулся из кабины.
— Тут останавливаться на ночь не запрещается?
До сих пор человек видел только грузовик. Теперь его взгляд перешел на Тома.
— Не знаю, — сказал он. — Мы остановились, потому что машина не идет.
— А вода здесь есть?
Человек показал на заправочную станцию, видневшуюся впереди на дороге.
— Вон там вода. Ведро налить позволят.
Том колебался.
— А ничего, если мы тоже здесь остановимся?
Человек удивленно посмотрел на него.
— Я тут не хозяин, — сказал он. — Мы только потому остановились, что вот эта старая калоша не желает идти дальше.
Том на этом не успокоился:
— Все-таки вы уже здесь, а мы только приехали. Ваше право решать — помешают вам соседи или нет.
Призыв к радушию возымел немедленное действие. Худое лицо человека осветилось улыбкой.
— Да что там! Ставьте машину вот сюда. Очень будем рады. — И он крикнул: — Сэйри! Тут люди приехали. Выходи поздоровайся. Сэйри у меня болеет, — добавил он.
Полы брезентовой палатки распахнулись, и оттуда вышла худая, как скелет, женщина. Лицо у нее было сморщенное, точно увядший лист, и на нем горели черные глаза, в которых сквозил глубокий, затаенный страх. Ее всю трясло. Она стояла, держась за откинутую полу, и рука ее была похожа на руку мумии, обтянутую иссохшей кожей.
Она заговорила низким, удивительно мягким и певучим голосом:
— Скажи им: мы очень рады. Скажи им: добро пожаловать.
Том съехал с дороги и поставил свой «гудзон» рядом с легковой машиной. Пассажиры, как горох, посыпались с грузовика вниз; Руфь и Уинфилд, второпях спрыгнув на землю, подняли визг — затекшие ноги покалывало мурашками. Мать сразу принялась за дело. Она отвязала большое ведро, подвешенное к грузовику сзади, и подошла с ним ко все еще повизгивающим детям.
— Ступайте за водой — вон туда. Попросите повежливее: «Нельзя ли нам налить ведро воды?» — и не забудьте поблагодарить. Назад понесете вдвоем, только так, чтобы не расплескать. А если попадется хворост, захватите с собой.
Дети, притопывая ногами, пошли к заправочной станции.
В группе у палатки смущенно молчали, разговор завязался не сразу. Отец начал первый:
— Вы, наверно, не из Оклахомы?
Эл, стоявший рядом с машиной, посмотрел на номерной знак.
— Канзас, — сказал он.
Худощавый человек пояснил:
— Мы из-под Галены. Уилсон, Айви Уилсон.
— А мы Джоуды, — сказал отец. — Мы жили около Саллисо.
— Что ж, будем знакомы, для нас это большая честь, — сказал Айви Уилсон. — Сэйри, это Джоуды.
— Я сразу догадался, что вы не оклахомцы. У вас выговор какой-то странный, это я не в обиду вам, а просто так.
— Говорят все по-разному, — сказал Айви. — Арканзасцы по-своему, оклахомцы по-своему. А раз мы повстречались с одной женщиной из Массачусетса, так она совсем чудно говорила. Еле-еле ее поняли.
Ной, дядя Джон и проповедник начали разгружать машину. Они помогли слезть деду и усадили его на землю. Он сидел сгорбившись и смотрел в одну точку.
— Ты что, дед, захворал? — спросил Ной.
— Совсем расхворался, — еле слышно ответил дед. — Никуда не гожусь.
Ступая медленно, осторожно, к нему подошла Сэйри Уилсон.
— А может, вам лучше пройти в палатку? — спросила она. — Полежите там на матраце, отдохнете.
Он поднял голову, услышав ее мягкий голос.
— Пойдемте, — говорила она. — Вам надо отдохнуть. Мы доведем вас.
Дед вдруг расплакался. Подбородок у него дрожал, губы дергались, он прерывисто всхлипывал. Мать кинулась к нему и обняла его за плечи. Она помогла ему встать, напрягая свою широкую спину, и почти волоком потащила его к палатке.
Дядя Джон сказал:
— Видно, на самом деле расхворался. С ним раньше этого не бывало. В жизни не видел, чтобы наш дед вдруг слезу пустил. — Он залез на грузовик и сбросил оттуда матрац.
Мать вышла из палатки и подошла к Кэйси.
— Тебе приходилось ухаживать за больными, — сказала она. — Дед заболел. Пойди взгляни на него.
Кэйси быстро зашагал к палатке и, откинув полы, прошел внутрь. Прямо на земле лежал двуспальный матрац, аккуратно застеленный одеялом, в маленькой железной печке горел слабый огонь. Ведро воды, деревянный ящик с провизией, еще один ящик, заменяющий стол, — и все. Заходящее солнце просвечивало розовым сквозь стены палатки. Сэйри Уилсон стояла на коленях рядом с матрацем, на котором, вытянувшись, лежал дед. Глаза у него были широко открыты и смотрели вверх, на щеках выступила краснота. Он тяжело дышал.
Кэйси взял его костлявую руку.
— Устал, дед? — спросил он.
Широко открытые глаза покосились на голос и не нашли того, кто говорил. Губы шевельнулись, беззвучно складывая какие-то слова. Кэйси пощупал деду пульс, отпустил его руку и потрогал ему лоб ладонью. Тело старика не сдавалось, в нем шла борьба — ноги беспокойно двигались, руки шарили по одеялу. С губ срывалось невнятное бормотанье, кожа под белой щетиной пошла пятнами.
Сэйри Уилсон тихо спросила Кэйси:
— Ты знаешь, что с ним?
Он посмотрел на ее морщинистое лицо и горящие глаза.
— А ты?
— Кажется, знаю.
— Что? — спросил Кэйси.
— Может, я ошибаюсь. Не хочется зря говорить.
Кэйси перевел глаза на подергивающееся красное лицо старика.
— Ты думаешь… у него удар?
— Да, — сказала Сэйри. — Мне уже приходилось это видеть. Три раза.
За стенками палатки шла работа — рубили хворост, гремели посудой. Мать подняла полу и заглянула внутрь.
— Бабка хочет зайти. Можно?
Проповедник сказал:
— Не пустишь, она будет требовать.
— Как он — ничего? — спросила мать.
Кэйси медленно покачал головой. Мать метнула взгляд на судорожно кривившееся, багровое лицо деда. Она опустила полу, и снаружи донесся ее голос:
— Ему лучше, бабка. Он лежит, отдыхает.
Но бабка заворчала:
— Я все равно войду. Он хитрый, черт. От него правды никогда не дознаешься, — и быстро шмыгнула в палатку. Она остановилась у матраца и посмотрела вниз на деда. — Что с тобой? — И дед опять повел глазами на голос, и губы его судорожно дернулись. — Он злится, — сказала бабка. — И хитрит. Сегодня утром не захотел ехать и собирался удрать. А потом вдруг бедро разболелось, — с отвращением добавила она. — Он злится. С ним это бывало — надуется и ни с кем не разговаривает.
Кэйси мягко сказал:
— Он не злится, бабка. Он заболел.
— А! — Она снова посмотрела вниз на старика. — Тяжело заболел?
— Очень тяжело, бабка.
Минуту бабка стояла в нерешительности. Потом быстро сказала:
— Что же ты не молишься? Проповедник ты или не проповедник?
Сильные пальцы Кэйси потянулись к руке деда и взяли ее за кисть.
— Я уж говорил, бабка. Я больше не проповедник.
— Все равно молись, — скомандовала она. — Ты все молитвы назубок знаешь.
— Не могу, — сказал Кэйси. — Я не знаю, о чем молиться, кому молиться.
Бабка повела глазами и остановила свой взгляд на Сэйри.
— Не хочет молиться! — сказала она. — А я вам не говорила, как наша Руфь молилась, когда была еще совсем маленькая? «Глазки крепко я смыкаю, душу господу вручаю. Подходит к буфету — буфет приоткрыт, а песик-воришка в сторонке сидит. Аминь». Вот она как молилась.
Мимо палатки кто-то прошел, заслонив собой солнце и отбросив тень на брезент.
Старческое тело продолжало борьбу, подергиваясь каждым мускулом. И вдруг дед скорчился, словно его ударили. Потом затих и перестал дышать. Кэйси взглянул старику в лицо и увидел, что по нему разливается багровая чернота. Сэйри тронула проповедника за плечо. Она прошептала:
— Язык! Язык!
Кэйси кивнул.
— Встань так, чтобы бабка не видела.
Он разжал деду стиснутые челюсти и просунул пальцы в самое горло, стараясь достать язык. И когда он высвободил его, из горла старика вырвался хрип и он прерывисто вздохнул, втянув ртом воздух. Кэйси поднял с земли палочку и прижал ею язык, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание.
Бабка металась по палатке, точно курица.
— Молись! — твердила она. — Молись! Тебе говорят, молись! — Сэйри старалась удержать ее. — Молись, черт! — крикнула бабка.
Кэйси взглянул на нее. Хриплое дыхание становилось все громче, все прерывистее.
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…
— Слава господу богу! — подхватила бабка.
— …да приидет царствие твое, да будет воля твоя… яко на небеси… так и на земли.
— Аминь.
Из открытого рта вырвался протяжный, судорожный хрип, точно старик выдохнул весь воздух из легких.
— Хлеб наш насущный… даждь нам днесь… и прости нам… — Дыхания не стало слышно. Кэйси посмотрел деду в глаза — они были ясные, глубокие и безмятежно мудрые.
— Аллилуйя! — крикнула бабка. — Читай дальше.
— Аминь, — сказал Кэйси.
Бабка замолчала. И за стенками палатки сразу все стихло. По шоссе пролетела машина. Кэйси стоял на коленях возле матраца. Люди, собравшиеся у палатки, в напряженном молчании вслушивались в звуки — предвестники смерти. Сэйри взяла бабку под руку и вывела ее наружу, и бабка шла, высоко подняв голову, полная достоинства. Она шла так напоказ всей семье, она высоко держала голову напоказ всей семье. Сэйри подвела ее к матрацу, брошенному прямо на землю, и помогла ей сесть. Бабка сидела, глядя прямо перед собой, — сидела гордая, так как она знала, что взоры всех устремлены сейчас на нее. Из палатки не доносилось ни звука. И наконец Кэйси откинул ее полы и вышел наружу.
Отец тихо спросил его:
— Что с ним было?
— Удар, — сказал Кэйси. — Удар, и сразу конец.
Жизнь вокруг палатки снова вошла в свои права. Солнце коснулось линии горизонта, и шар его сплющился. А на шоссе показалась длинная колонна закрытых красных грузовиков. Они шли, сотрясая землю грохотом, а их выхлопные трубы пофыркивали синим дымком. За рулем каждого грузовика сидел шофер, а его сменный спал на койке, подвешенной под самой крышей. Грузовики шли не останавливаясь; они громыхали весь день и всю ночь, и земля дрожала под их тяжкой поступью.
Семья сплотилась в одно целое. Отец опустился на корточки, рядом с ним присел дядя Джон. Отец был теперь главой семьи. Мать стояла позади него. Ной, Том и Эл тоже опустились на корточки, а проповедник сел на землю и потом лег, опершись на локоть. Конни и Роза Сарона прохаживались невдалеке. Руфь и Уинфилд, появившиеся с ведром в руках, сразу почувствовали недоброе, замедлили шаги и, поставив ведро на землю, тихо подошли к матери.
Бабка сидела гордая, бесстрастная, но когда семья собралась воедино, когда на нее перестали смотреть, она легла и закрыла лицо рукой. Красное солнце спряталось, и над землей остался мерцающий сумрак, и лица людей казались совсем светлыми, а глаза их поблескивали, отражая закатное небо. Вечер старался как можно дольше сохранить свет и ловил его всюду.
Отец сказал:
— Это случилось в палатке мистера Уилсона.
Дядя Джон кивнул, подтверждая его слова:
— Да, он уступил нам свою палатку.
— Хорошие, сердечные люди, — тихо проговорил отец.
Уилсон стоял у своей испортившейся машины, а Сэйри сидела рядом с бабкой на матраце, стараясь не касаться ее.
Отец окликнул мистера Уилсона. Тот медленно подошел к ним и опустился на корточки, и Сэйри тоже подошла и стала рядом с мужем. Отец сказал:
— Примите нашу благодарность.
— Мы гордимся тем, что смогли помочь, — сказал Уилсон.
— Мы обязаны вам, — сказал отец.
— Когда приходит смерть, стоит ли считаться, — сказал Уилсон. И Сэйри подхватила:
— Стоит ли считаться.
Эл сказал:
— Я отремонтирую вам машину… мы с Томом отремонтируем. — И Эл был горд тем, что может уплатить долг, лежавший на всей семье.
— От помощи мы не откажемся. — Уилсон соглашался принять такую уплату.
Отец сказал:
— Надо решить, как быть дальше. Есть закон: о покойниках надо сообщать властям, а они возьмут сорок долларов за гроб или похоронят как нищего.
Вставил свое слово и дядя Джон:
— У нас в семье нищих не было.
Том сказал:
— Может, еще и не то будет. С земли нас раньше тоже не сгоняли.
— Мы плохого ничего не делали, — сказал отец. — Нас нечем попрекнуть. Без денег ничего не брали, чужой милостью не пользовались. Когда у Тома случилась беда, мы голову держали высоко. На его месте каждый бы так поступил.
— Что же нам делать? — спросил дядя Джон.
— Если поступать по закону, тело заберут. У нас всего полтораста долларов. Сорок уйдет на похороны, и тогда нам не доехать до Калифорнии. Или его похоронят как нищего. — Мужчины беспокойно задвигались и, опустив глаза, уставились в землю, темневшую у них под ногами.
Отец сказал вполголоса:
— Дед сам похоронил своего отца, сделал все честь честью и сам насыпал могильный холмик. В те времена человек имел право лечь в могилу, вырытую его сыном, а сын имел право похоронить отца.
— Теперь законы другие, — сказал дядя Джон.
— Иной раз трудно соблюсти закон, — сказал отец. — Особенно если хочешь, чтобы все было по-честному. Мало ли таких случаев? Когда Флойд скрывался, прятался, как дикий зверь, нам велели выдать его, а никто не выдал. Иной раз приходится поступаться законом. Вот я и говорю: я имею право похоронить собственного отца. Кто хочет сказать что-нибудь?
Проповедник приподнялся на локте.
— Закон меняется, — сказал он, — а людские нужды остаются прежними. Ты имеешь право делать то, что тебе нужно делать.
Отец повернулся к дяде Джону.
— Это и твое право, Джон. Что ты скажешь?
— Ничего не скажу, — ответил дядя Джон. — Только выходит так, будто мы хотим тайком все это сделать. Дед при жизни заявлял о себе во весь голос.
Отец сказал пристыженно:
— Так, как он делал, нам нельзя. Надо доехать до Калифорнии, пока есть деньги.
Заговорил Том:
— Бывают такие случаи: копают где-нибудь землю, наткнутся на покойника и поднимут крик — убили человека. Наши власти мертвыми больше интересуются, чем живыми. Пойдут допытываться, кто он такой, да как он умер. Я вот что хочу предложить: давайте положим записку в бутылку и закопаем вместе с ним. Там все будет сказано, кто он, как умер, почему его здесь похоронили.
Отец кивнул:
— Правильно. Только надо покрасивее написать. И деду не так одиноко будет, если напишем его имя, а то зарыли — и лежи, старик, один под землей. Ну, кто еще будет говорить? — Все молчали.
Отец повернулся к матери:
— Ты уберешь его?
— Уберу, — сказала мать. — А кто ужин будет готовить?
Сэйри Уилсон сказала:
— Я приготовлю. Вы идите. Мы с вашей старшей дочкой все сделаем.
— Вот спасибо, — сказала мать. — Ной, открой бочонок, достань оттуда свинины да выбери кусок получше. Она еще не просолилась, но есть можно.
— У нас есть полмешка картошки, — сказала Сэйри.
Мать подошла к отцу:
— Дай мне две монеты по пятьдесят центов.
Отец пошарил в кармане и протянул ей серебро. Она разыскала таз, налила в него воды и ушла в палатку. Там было темно. Сэйри вошла следом за ней, зажгла свечу, приткнула ее на ящик и оставила мать одну. Мать посмотрела на мертвеца, и сердце ее сжалось. Она оторвала кромку от передника и подвязала деду челюсть. Выпрямила его ноги, скрестила ему руки на груди. Потом опустила его веки, положила на них по серебряной монете, застегнула ему рубашку и обмыла лицо.
Сэйри заглянула в палатку:
— Может, помочь вам?
Мать медленно подняла голову.
— Зайдите, — сказала она. — Давайте поговорим.
— Старшая дочка у вас хорошая, — сказала Сэйри. — Уж сколько картошки начистила. Ну, говорите, что надо делать?
— Я хотела обмыть его, — сказала мать, — да переодеть не во что. А одеяло ваше испорчено. Мертвый дух ничем не выгонишь. У нас собака понюхала матрац, на котором умерла моя мать, так даже затряслась вся, зарычала, а это было два года спустя после смерти. Мы завернем его в ваше одеяло, а вам дадим другое.
Сэйри сказала:
— Зачем вы так говорите? У меня… У меня давно не было так спокойно на душе. Мы гордимся тем, что могли помочь. У людей такая потребность — помогать друг другу.
Мать кивнула:
— Верно. — Она долго смотрела в заросшее щетиной лицо с подвязанной челюстью, с серебряными глазницами, поблескивающими при свете свечи. — Он так сам на себя не похож. Надо закутать его с головой.
— А старушка ваша хорошо держалась.
— Да ведь она совсем старенькая, — сказала мать, — может, и не понимает как следует, что случилось, и не скоро поймет. А кроме того, нам гордость не позволяет отчаиваться. Мой отец говорил: «Отчаяться каждый может. А вот чтобы совладать с собой, нужно быть человеком». Мы все крепимся. — Мать аккуратно закутала ноги и плечи деда. Потом натянула один конец одеяла капюшоном ему на голову и закрыла им лицо. Сэйри подала ей несколько больших английских булавок, и, подоткнув одеяло со всех сторон, она зашпилила этот длинный сверток. И наконец поднялась с колен. — Похороны будут неплохие, — сказала она. — С нами проповедник, он проводит его в могилу, и вся семья в сборе. — Ее качнуло, но Сэйри не дала ей упасть. — Недоспала… — сконфуженно проговорила мать. — Ничего, пройдет. Нам пришлось много повозиться перед отъездом.
— Выйдем на воздух, — сказала Сэйри.
— Да, я все сделала, что надо.
Сэйри задула свечу, и они вышли из палатки.
На дне маленькой ложбинки жарко горел костер. Том вбил в землю колышки, подвесил на проволоку два котелка, и теперь вода в них била ключом, а из-под крышек рвался пар. Роза Сарона стояла на коленях в стороне от огня, с длинной ложкой в руках. Увидев мать, она встала и подошла к ней.
— Ма, — сказала она, — я хочу спросить тебя кое о чем.
— Опять напугалась? — сказала мать. — Девять месяцев без горя не проживешь.
— А ему это не повредит?
Мать сказала:
— Есть такая поговорка: кто в горе родится, у того счастливая жизнь. Правильно, миссис Уилсон?
— Да, есть такая, — сказала Сэйри. — А я еще другую знаю: кто в радости родится, тот всю жизнь казнится.
— У меня внутри будто все подскочило от страха, — сказала Роза Сарона.
— От веселья у нас никто не скачет, — сказала мать. — Ты лучше следи за котелками.
Мужчины собрались на краю светлого круга, падавшего от костра. Из инструментов у них были лопата и кирка. Отец отмерил восемь футов в длину, три в ширину. Работали по очереди. Отец взрывал землю киркой, а дядя Джон откидывал ее в сторону лопатой. Кирка переходила к Элу, лопата к Тому. Потом за кирку брался Ной, за лопату Конни. Работа шла без перерыва, и могила становилась все глубже и глубже. Стоя по плечи в прямоугольной яме, Том спросил:
— Па, еще рыть или довольно?
— Нет, надо еще — фута на два. Ты вылезай, Том. Тебе надо писать записку.
Том вылез, и его место занял Ной. Том подошел к матери, сидевшей у костра.
— Ма, а бумага и чернила у нас найдутся?
Мать медленно покачала головой.
— Н-нет. Что другое, а этого не захватили. — Она взглянула на Сэйри. И маленькая женщина быстро зашагала к палатке. Она вернулась оттуда с библией и огрызком карандаша.
— Вот. Тут есть чистая страница. Напиши на ней и вырви. — Она протянула библию и карандаш Тому.
Том сел у костра. Он сосредоточенно прищурил глаза и наконец вывел крупными буквами на белой странице: «Здесь похоронен Уильям Джеймс Джоуд, он умер от удара старым стариком. Родня зарыла его здесь, потому что денег на похороны не было. Его никто не убил. С ним случился удар, вот он и умер».
— Ма, послушай. — И он медленно прочел ей написанное.
— Что ж, складно, — сказала мать. — А ты бы еще что-нибудь божественное подобрал из писания. Полистай библию.
— Надо покороче, — сказал Том. — У меня места почти не осталось.
Сэйри сказала:
— А что, если написать: «Упокой, господи, душу его».
— Нет, — сказал Том. — Получается, будто он висельник. Сейчас я что-нибудь подберу. — Он переворачивал страницы и читал про себя, шевеля губами. — Вот, и хорошо и коротко: «Но Лот сказал им: нет, Владыка!»
— А в чем тут смысл? — спросила мать. — Уж если писать, так чтобы со смыслом.
Сэйри сказала:
— Поищи дальше, в псалмах. Оттуда легко выбрать.
Том перелистал страницы и пробежал глазами несколько псалмов.
— Вот, — сказал он. — И красиво и божественно, уж божественнее некуда: «Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты». Ну как?
— Вот это хорошо, — сказала мать. — Это и спиши.
Том старательно переписал стих на бумагу. Мать сполоснула и вытерла банку из-под фруктовых консервов, и Том плотно завинтил на ней крышку.
— Может, проповеднику надо было писать, а не мне? — спросил он.
Мать ответила:
— Нет, проповедник нам не родственник, — и, взяв банку с запиской, ушла в темную палатку. Она расстегнула несколько булавок, сунула банку под холодные тонкие руки и снова заколола одеяло. И потом вернулась к костру.
Мужчины отошли от вырытой могилы, вытирая потные лица.
— Готово, — сказал отец. И все они, — отец, дядя Джон, Ной и Эл — прошли в палатку, вынесли оттуда длинный, заколотый со всех сторон сверток и понесли к могиле. Отец спрыгнул вниз, принял тело и бережно опустил его на землю. Дядя Джон протянул ему руку и помог вылезти. Отец спросил: — А как быть с бабкой?
— Я схожу за ней, — ответила мать. Она подошла к матрацу и с минуту молча смотрела на старуху. Потом вернулась к могиле. — Спит, — сказала она — Может, бабка будет в обиде на меня, но я не стану ее будить. Ей нужен покой.
Отец спросил:
— А где проповедник? Надо прочесть молитву.
Том ответил:
— Я видел, как он шел по дороге. Он не хочет больше молиться.
— Не хочет молиться?
— Да, — сказал Том, — он больше не проповедует. «Зачем, говорит, дурачить людей и выдавать себя за проповедника, когда на самом деле я не проповедник». Потому, наверно, и сбежал, чтобы не просили помолиться.
Кэйси, незаметно подошедший к ним, слышал слова Тома.
— Никуда я не сбежал, — сказал он. — Я не отказываюсь от помощи, но дурачить вас не буду.
Отец спросил:
— Может, все-таки скажешь несколько слов? У нас в семье никого не хоронили без молитвы.
— Скажу, — согласился проповедник.
Конни подвел к могиле Розу Сарона. Она шла неохотно.
— Нельзя, — говорил Конни. — Нехорошо будет. Ведь это недолго.
Свет костра падал на людей, окруживших могилу, озарял их лица, глаза, меркнул на темной одежде. Мужчины стояли обнажив головы. Блики огня метались вверх и вниз.
Кэйси сказал:
— Я долго не буду говорить. — Он склонил голову, и остальные последовали его примеру. Кэйси торжественно начал: — Старик, который здесь лежит, прожил свою жизнь и кончил свою жизнь. Я не знаю, какой он был — хороший или плохой, — но это не важно. Важно то, что он был живой человек. А теперь он умер, и это тоже не важно. Я раз слышал, как читали стихи. Там было сказано: «Все живое — свято». Я думал, думал над этим и понял: тут смысла больше, чем кажется на первый взгляд. Я не стану молиться за этого старика. Мертвому хорошо. Он должен сделать свое дело, но как его сделать — ему задумываться не придется. У нас у всех тоже есть свое дело, но путей перед нами много, и мы не знаем, какой из них выбрать. И если б мне надо было молиться, я помолился бы за тех, кто не знает, на какой путь им ступить. У деда дорога прямая. А теперь прикройте его землей, и пусть он делает свое дело. — Проповедник поднял голову.
Отец сказал:
— Аминь.
И остальные пробормотали хором:
— Аминь.
Тогда отец взял лопату, подобрал ею несколько комьев земли и осторожно сбросил их в черную яму. Он передал лопату дяде Джону, и тот сбросил побольше. Лопата стала переходить из рук в руки. Когда все мужчины выполнили свой долг и сделали то, что полагалось им по праву, отец торопливо сгреб в могилу землю, кучкой лежавшую на краю. Женщины отошли к костру, готовить ужин. Руфь и Уинфилд, как зачарованные, стояли у могилы.
Руфь торжественно проговорила:
— Дед теперь лежит под землей.
И Уинфилд испуганными глазами посмотрел на нее, потом отбежал к костру, сел в сторонке и тихо заплакал.
Отец зарыл могилу до половины и остановился, тяжело переводя дух, а оставшуюся землю скинул дядя Джон. Когда Джон стал насыпать холмик. Том придержал его за руку.
— Слушай, — сказал Том. — Ведь так ее мигом обнаружат. Надо, чтобы было незаметно. Сровняй с землей, а сверху набросаем травы. Приходится, иначе нельзя.
Отец сказал:
— Я об этом и не подумал. А ведь без холмика не годится оставлять.
— Ничего не поделаешь, — сказал Том. — Его отроют, и нас обвинят в нарушении закона. Знаешь, что мне за это будет?
— Верно, — сказал отец. — Я забыл. — Он взял у Джона лопату и сровнял холмик с землей. — Чуть зима, так и провалится, — сказал он.
— Ничего не поделаешь, — повторил Том. — К зиме мы будем далеко. Утопчи как следует, а сверху надо чего-нибудь набросать.
Когда свинина и картошка были готовы, обе семьи собрались ужинать у костра, и все сидели тихо и смотрели в огонь. Уилсон запустил зубы в кусок мяса и удовлетворенно вздохнул.
— Хорошая свинина, — сказал он.
Отец пояснил:
— У нас было две свиньи. Думали, думали — решили зарезать. За них ничего не давали. Вот пообвыкнем в дороге, мать спечет хлеб, а тогда одно удовольствие: места все новые, едешь, посматриваешь по сторонам, а в грузовике у тебя два бочонка со свининой. Вы сколько времени в пути?
Уилсон провел языком по зубам, вытаскивая застрявшее мясо, и глотнул слюну.
— Нам не повезло, — сказал он. — Мы уж третью неделю едем.
— Господи помилуй! А мы рассчитываем дней в десять добраться до Калифорнии, а то и быстрее.
Эл перебил его:
— Нет, па, на это не рассчитывай. С таким грузом, может, и никогда не доберемся. Особенно если придется ехать по горам.
Наступило молчание. Они сидели опустив голову, и отблески костра освещали им только волосы и лоб. Над невысоким куполом огня жидко поблескивали летние звезды, дневная жара постепенно спадала. Бабка, лежавшая на матраце, в стороне от костра, тихо захныкала, точно заскулил щенок. Все посмотрели туда.
Мать сказала:
— Роза, будь умницей, поди полежи с бабкой. Ее нельзя оставлять одну. Она теперь все поняла.
Роза Сарона встала, подошла к матрацу и легла рядом со старухой, и до костра донеслись неясные звуки их голосов. Роза Сарона и бабка лежали рядом на матраце и перешептывались.
Ной сказал:
— Чудно как-то — дед умер, а будто ничего не случилось. Я и горя не чувствую.
— Это все одно, — сказал Кэйси. — Земля ваша и дед — это одно, неделимое.
Эл сказал:
— Жалко деда. Помните, он говорил, как там все будет, да как он виноград себе о голову станет давить, чтобы всю бороду соком залило…
Кэйси сказал:
— Это он так — шутил, посмеивался. Ваш дед умер не сегодня. Он умер, как только его с места сняли.
— Ты это наверное знаешь? — воскликнул отец.
— Да нет, не то. Дышать он дышал, но жизни в нем уже не было, — продолжал Кэйси. — Дед и земля ваша — одно целое, он и сам это понимал.
Дядя Джон спросил:
— А ты знал, что он умирает?
— Да, — сказал Кэйси. — Знал.
Джон смотрел на проповедника, и в глазах у него рос ужас.
— И ты никому ничего не сказал?
— Зачем? — спросил Кэйси.
— Мы… мы бы что-нибудь сделали.
— Что?
— Не знаю, но…
— Нет, — сказал Кэйси, — сделать вы ничего бы не смогли. Ваш путь определился, а деду с вами было не по дороге. Он и не мучился. Разве только утром, в первые минуты. Дед остался с землей. Он не мог ее бросить.
Дядя Джон глубоко вздохнул.
Уилсон сказал:
— А нам пришлось бросить моего брата, Уилла. — Все повернулись к нему. — У нас фермы были рядом. Он старше меня. Иметь дело с машиной не приходилось ни ему, ни мне. Продали мы весь свой скарб, Уилл купил машину, к нему приставили какого-то мальчишку, чтобы научил, как ею управлять. Накануне отъезда Уилл и тетка Минни решили попрактиковаться. Едут по дороге и вдруг видят — рытвина. Уилл как гаркнет — тпру! — да как даст задний ход — и врезался прямо в изгородь. Еще раз гаркнул, дал газ и — в канаву. Вот и остался ни с чем. Продавать больше было нечего, а машина вдребезги. Но, слава господу богу, кроме самого себя, ему винить некого. И так он обозлился после этого, что и с нами не захотел ехать. Ругался последними словами, когда мы уезжали.
— Что же он будет делать?
— Не знаю. Совсем человек рехнулся от злости. А у нас в кармане всего-навсего восемьдесят пять долларов. Сидеть и ждать, пока они утекут, мы не могли. Поехали — и в дороге совсем потратились. На первой же сотне миль выкрошило зуб в заднем мосту. Починка обошлась в тридцать долларов. А потом понадобилась покрышка, и запальная свеча треснула, а теперь Сэйри захворала. Пришлось сделать остановку на десять дней. Машина стоит, будь она проклята, а деньги так и текут. Когда мы доберемся до Калифорнии, просто не знаю. Надо ремонтировать, а я в этих машинах ничего не смыслю.
Эл деловито осведомился:
— А что с ней такое?
— Да не едет, и все тут. Сделает несколько оборотов, чихнет — и заглохнет. Потом рванет — и опять станет.
— Значит, берет с места и тут же глохнет?
— Вот-вот. Прибавлю газ, и все равно ничего не выходит. Чем дальше, тем хуже, а теперь уж я ничего с ней не могу поделать.
Эл сидел горделивый, солидный.
— Наверно, у нее бензопровод засорился. Я его продую насосом.
И отец тоже гордился сыном.
— Эл в этом деле понимает, — вставил он.
— Вот за помощь я скажу спасибо. Большое спасибо. Не умеешь починить, и просто… просто мальчишкой себя чувствуешь. Когда доберемся до Калифорнии, куплю там хорошую машину. Может, хорошая не будет портиться.
Отец сказал:
— Когда доберемся… Уж очень трудно туда добираться.
— Это ничего, лишь бы добраться, — сказал Уилсон. — Я видел листки, там все написано: и про то, сколько народу нужно на сбор фруктов, и про заработки. Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями, нет-нет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать — на стороне. Да я на что угодно спорю, не пройдет и двух лет, как можно будет обзавестись собственным участком.
Отец сказал:
— Мы видели эти листки. У меня даже один с собой есть. — Он вынул кошелек и достал оттуда сложенный пополам оранжевый листок. На нем было напечатано жирными буквами: «В Калифорнии Требуются Рабочие На Сбор Гороха. Хорошие Заработки Круглый Год. Требуется 800 Человек».
Уилсон с удивлением посмотрел на листок.
— Да, да! Я видел точно такой же. А как вы думаете… может, восемьсот человек уже набралось?
Отец сказал:
— Да ведь это не по всей Калифорнии, а только в одном месте. Калифорния по величине второй штат. Допустим, восемьсот человек набралось. А другие места? Я на сбор фруктов пойду куда угодно. Вы сами говорите, работать будем в тени, под деревьями. Такая работа и ребятишкам понравится.
Эл вдруг встал и подошел к машине Уилсонов. Он посмотрел на открытый мотор, потом вернулся и сел у костра.
— За сегодняшний вечер не починишь, — сказал Уилсон.
— Я знаю. Завтра возьмусь с утра.
Том пристально посмотрел на младшего брата.
— Я тоже об этом подумал, — сказал он.
Ной спросил:
— О чем это вы?
Том и Эл молчали, дожидаясь, кто начнет первый.
— Говори ты, — сказал наконец Эл.
— Не знаю, может, из этого ничего не выйдет, может, Эл совсем о другом думает. Но дело вот в чем. У нас перегрузка, а мистер и миссис Уилсон едут налегке. Если кто-нибудь из наших пересядет к ним, а на грузовик переложить их вещи, которые полегче, тогда у нас и рессоры будут целы и подъемы нам не страшны. Машиной мы оба умеем править — и я, и Эл; значит, один поведет легковую. А вместе нам лучше будет.
Уилсон быстро поднялся с земли.
— Конечно, конечно. Для нас это большая честь. Так и сделаем. Сэйри, слышишь?
— Что ж, очень хорошо, — сказала Сэйри. — Но не будем ли мы в тягость?
— Да бросьте вы, — сказал отец. — Какое там «в тягость». Вы нас выручите.
Уилсон нахмурился и снова сел у костра.
— Не знаю, как и быть.
— Что? Раздумали?
— Сэйри права… Ведь у меня всего тридцать долларов.
Мать сказала:
— Вы не будете в тягость. Станем помогать друг другу и как-нибудь доберемся до Калифорнии. Сэйри Уилсон помогла мне убрать деда… — И она замолчала. Связь между тем и другим была ясна.
Эл сказал:
— В легковой шестеро свободно поместятся. Я за рулем, еще посадим Розу, Конни и бабку. Громоздкие вещи — что полегче — переложим на грузовик. В дороге будем меняться местами. — Он говорил громко, радуясь, что с плеч свалилась такая забота.
Остальные смущенно улыбались и не поднимали глаз. Отец провел кончиками пальцев по пыли. Он сказал:
— Ма у нас размечталась о беленьком домике в апельсиновой роще. Видела такую картинку в календаре.
Сэйри сказала:
— Если я опять расхвораюсь, вы нас не ждите, поезжайте одни. Мы не хотим быть в тягость.
Мать пристально посмотрела на Сэйри и словно впервые увидела ее страдальческие глаза и осунувшееся, измученное болью лицо. И мать сказала:
— Ничего, доедете, мы о вас позаботимся. Вы же сами говорили, что от помощи нельзя отказываться…
Сэйри взглянула на свои морщинистые руки, освещенные огнем.
— Надо ложиться спать. — Она встала.
— А дед… как будто целый год прошел с его смерти, — сказала мать.
Громко зевая, все лениво разбрелись в разные стороны устраиваться на ночь. Мать сполоснула тарелки и стерла с них сало мешком из-под муки. Костер потух, звезды словно опустились ниже. Легковые машины только изредка пробегали теперь по шоссе, но грузовики то и дело сотрясали землю грохотом. Обе машины, стоявшие у дороги, еле виднелись при свете звезд. У заправочной станции выла привязанная на ночь собака. Люди заснули мирным сном, и осмелевшие полевые мыши сновали возле матрацев. Не спала одна Сэйри Уилсон. Она смотрела в небо и стойко боролась с болью.