Процесс «Березовский против Абрамовича» в Высоком суде города Лондона сделался не только развернутым протоколом-комментарием к эпохе путинских околонулевых, но — литературным фактом. Примерно в том смысле, в каком поэзия первой волны эмиграции стала послесловием к Серебряному веку в его культурно-биографическом изводе. (В практическом ключе эпоха русского декаданса разрешилась революцией 1917 года и советским проектом.).
Кипа судебных стенограмм — эпилог к диптиху Юлия Дубова «Большая пайка» и «Меньшее зло». И определенный психологический ключ к этим романам, позволяющий полагать их вполне легитимным историческим источником.
Сам писатель, проживающий и скрывающийся ныне в том же Лондоне, написал трилогию, однако роман «Варяги и ворюги» выпадает из ряда. Не по причине прерывания титульной дихотомии «большая — меньшее», но прежде всего, из-за отсутствия в «Варягах и ворюгах» главных дубовских персонажей — Платона и Ларри.
«Большая пайка» — производственный роман на прочном фундаменте драмы отношений, форсайты эпохи первоначального накопления. Бандитский экшн с трупами и композиционными прибамбасами (немного Расёмон, немного — постмодерн), восходящий не столько к Драйзеру, Фицджеральду и Марио Пьюзо, сколько к революционным эпосам советских двадцатых — от Бабеля до Шолохова (лыко в строку — вводные новеллы, сделанные в технике сказа и «остранения»). Плюс — интеллигентская мифология и подсознанка а-ля 60—70-е. Не случайно строки двух поэтов — Эдуарда Багрицкого, с одной стороны и Александра Галича — с другой, являясь лирическим лейтмотивом книги, цитируются социальными, казалось бы, антиподами — подавшимся в бизнес доктором наук и угодившим туда же чекистом — протагонистом, кстати и грубо говоря, Владимира Путина.
«Меньшее зло» — забойный политический триллер с причудливой барочной композицией и вставными новеллами, закольцевавший московские взрывы с атакой на ньюйоркские башни-близнецы. Барокко и триллер — вещи несовместные, но у Дубова получилось весело и страшно. Своеобразный камертон — пародийно-конспирологические комментарии и виртуозно вмонтированные в главный сюжет чистые пародии, скажем, современной газетной стилистики — «Московский комсомолец» и «Завтра», Александры — Хинштейн и Проханов.
«Большую пайку», впервые вышедшую в 2000 году в «Вагриусе» нешуточным тиражом в 51 тысячу экземпляров (аналогия с контрольным пакетом) и с тех пор неоднократно переиздаваемую, нарождающийся средний класс принял, как Маяковский революцию, как кухонная компания — проникновенный мужской шлягер: «наша книга», «да это ж про меня, про всех про нас, какие, к черту, волки»…
Главной причиной читательского успеха стали точность деталей, рельефность характеров при всем драматургическом схематизме, технологические подробности кооперативо- и пирамидостроительства.
Что есть, то есть — и в очень редкой для русской литературы концентрации. Молодой Валентин Катаев показывает Ивану Бунину новый рассказ. Герою его придумана эксклюзивная профессия — декоратор, но рассказ не об этом: типичная любовь с кокаином, к тому же несчастная. Мэтр терпеливо слушает, но к финалу не выдерживает и начинает сердиться:
— Когда же он у вас наконец будет писать декорации?! Так вот, в романах Дубова декорации пишут все время.
Даже когда вклинивают в плотный деловой график свидания с барышнями или вынужденно отсиживаются в эмиграции.
Сразу после выхода «Большой пайки» казалось, будто автор крупнее своего почти шестисотстраничного романа, а уж в компетенции его никто не сомневался — генеральный директор ЛогоВАЗа, особа, приближенная к Борису Березовскому! Но потом скептики (а может, ревнивцы) обнаружились, причем не менее квалифицированные.
«Я был на первом собрании, где Березовский предложил скинуться деньгами и создать ЛогоВАЗ. Это было летом или в начале осени 1988 года, в кафе „Атриум“ на Ленинском. На этой встрече было человек пять-шесть. Причем Юлика Дубова, который про это пишет, тогда и близко не было, он появился намного позже!»
Еще цитата из Авена: «Интересная книжка, я там узнавал всех!» И то верно: на момент выхода «Большой пайки» тусовку больше всего занимали прототипы главных героев. Между тем автор предупреждал: «Реально существующих людей в этой книге нет, хотя я полностью отдаю себе отчет в том, что каждый, дочитавший эту книгу до конца, немедленно начнет называть фамилии и тыкать пальцем в ту или иную фирму. Кажется, я даже знаю — в какую.
Не надо этого делать».
Начали действительно «немедленно» (привет Веничке Ерофееву). Правда, в «ту или иную» тыканья не было, указательные сразу устремились в двух людей — Бориса Березовского и Бадри Патаркацишвили. Радость узнавания была настолько инфантильной и непосредственной, что зрительская, по Булгакову, масса не заметила той подлинно революционной рокировки, которую произвел Дубов внутри своего тандема и относительно расстановки сил в корпоративной иерархии. По Юлию Анатольевичу выходило, будто главным архитектором и технологом обширной бизнес-империи на самом деле был вовсе не вяло и клишированно, на дежурных восхищениях «гением», прописанный Платон (или Борис). На первое место выдвигался рельефно вылепленный (усы, зрачки, седина) Ларри (Бадри). Если уместна аналогия с главным русским плутовским романом — то гроссмейстером и охотником за сокровищами Бендером предстает, конечно, Ларри, Платону же достается роль Кисы Воробьянинова — «гиганта мысли» и «отца русской модели олигархического капитализма».
А устремившись, послушные авторским аллюзиям, в историю, мы обнаружим, что Платон густо смахивает на Ленина (Е-Ленин, броневичок, Швейцария, полемическая скороговорка, где-то в тексте даже есть о картавости); Ларри же весьма напоминает Сталина — «чудесный грузин», еще и рыжий. Клубы табачного дыма. И схожий инструментарий.
Сегодня, когда «Большая пайка» видится на расстоянии, уже ясно, что так оно, похоже, и было. И подтверждают подобный расклад материалы процесса «Березовский VS Абрамович» — щедрая нива для аналитика.
«Или вот, скажем, Бадри Патаркацишвили долгие годы считался ключевым партнером и как бы личным финансовым директором Березовского. Но лондонский процесс скорее показывает, что Бадри (настоящее имя — Аркадий) всегда играл двойную игру. Работал строго на себя. Давил на Березовского в начале нулевых годов, чтобы тот продал свои российские активы (из-за которых БАБ нынче и судится). А самое пикантное: именно Бадри, чует мое сердце, до самой своей загадочной смерти в феврале 2008-го де-факто контролировал Андрея Лугового, которого британские власти теперь подозревают в полониевой акции в центре Лондона. Спрашивается… Ладно, потом. Даст Бог, нынешний процесс — не последний».
Кстати, любопытно, что в «Большой пайке» есть и такая сюжетная линия: Ларри встает перед необходимостью (без всяких платоновских «Ларри, займись!») замкнуть на себя корпоративную и личную охрану — свою и Платона. В «Меньшем зле» Ларри — воинский начальник и стратег небольшого, но суперэффективного спецназа, где выделяется Андрей — беззаветно преданный шефу офицер с обширным военным опытом, способный творить чудеса в ходе разнообразных боевых работ.
А вот знаменитое свидетельство самого Бадри Патаркацишвили.
«Я хочу рассказать тебе эпизод из своей жизни. Может, ты не слышал, но Путина в политику привел я! Как привел? Он был в Санкт-Петербурге, работал заместителем Собчака, крышевал мои питерские бизнесы. Носил один грязный костюм зеленоватого цвета. В нем и ходил по жизни. Когда Яковлев там выиграл выборы у Собчака, Яковлев предложил ему остаться, но Путин поступил по-мужски и не остался — ушел из мэрии вместе с Собчаком. Два раза в день мне звонил и умолял: Бадри, переведи меня в Москву — не хочу здесь оставаться. Я пошел к Бородину — Пал Палычу, который тогда был начальником хозу у Ельцина. Он хороший парень — мой друг. Пришел я к нему и рассказал о Путине, что тот толковый парень и, может, перевести его в финансово-контрольное управление? „А хочешь, я переведу его своим замом?“ — сказал он. Позвонил я Путину, он приехал в тот же день, потом стал директором ФСБ, затем — премьер-министром.
У нас был ЛогоВАЗ-клуб. Путин ко мне приходил обедать каждый день. Ресторан там (на Новой площади) у нас был, бар… Кое-что еще. У нас были нормальные отношения, и в конце концов на него обратил внимание Березовский. Он решил назначить его главой ФСБ. Вот и пошлопоехало… Потом решался вопрос, кто будет премьером. Мы знали, что премьер — это будущий президент, и он был нашей кандидатурой. Так что это мы его…»
Отметим: Бадри не то чтобы подчеркивает свою роль в истории, он проговаривает вещи, сами собой для него разумеющиеся, в его кругу хорошо известные — «привел я», «мои питерские бизнесы», «приходил ко мне обедать». Березовский и «мы» появляются в монологе далеко не сразу.
Кстати, одна из загадок дилогии — Дубов выводит Ларри из платоновской тени, оставляя своему в меру циничному читателю (цинизм, да, приветствуется) глобальный вопрос — отчего это «бизнесмен от Бога», человек-машина без страха и сантиментов, ничего не забывающий, не останавливающийся перед максимально жесткими решениями, чувствующий себя как рыба в воде среди больших политиков и серьезных криминалов, вдруг так предан своему пусть гениальному (хотя тут вопрос дискуссионный), но взбалмошному и необязательному партнеру? Которого, по всей логике бизнеса (в романах Дубова она почти сакрализуется) мог бы десятки раз кинуть, разорить, физически уничтожить… И был бы, в контексте дубовской философии, если не прав, то оправдан.
Мужская дружба? Но сам Юлий Анатольевич сотни страниц посвятил описанию эфемерности сей конструкции на момент, когда в людских судьбах командорскими шагами зазвучит эта самая логика большого бизнеса… Истории разрушения человеческих отношений чем дальше, тем больше упрощаются, схематизируются — дежавю, различающееся лишь именами — Сергей, Виктор, Платон, Муса — да способами умерщвления.
Ларри как исполнитель нуждался в научном руководителе — Платоне? Но уже в «Большой пайке» бизнес-функционал Платона сводится к придумыванию «схем», что к финалу выглядит прямо-таки комедией одного положения. А в «Меньшем зле» Ларри и от этой единственной функции Платона почти освобождает, подбрасывая ему разве что мелочишку представительских…
Можно придумать еще десяток оправданий этому тандему, но всякое будет хромать — и в литературе, и в реальности. Видимо, на «двойную игру Бадри» Белковский указывает вполне справедливо, однако справедливо и то, что не только любови с дружбами, но иные бизнес-партнерства заключаются на небесах. И союз Платона и Ларри (Бориса и Бадри) — именно подобной категории. Помимо всего прочего, реальный Бадри, похоже, следовал своеобразному кодексу чести, который для себя определял как «мужское поведение»:
«У меня свои представления о жизни. Это я в Грузии такой добрый дядюшка. В России у меня несколько иной бэкграунд. Там меня по-другому знают. Пусть там спросят. Там меня знают как мужчину.
Путин поссорился с Ельциным в какой-то момент и хотел… Прислал людей к Березовскому и обещал снять кое-какие обвинения в обмен на то, что тот раскроет валютные счета Ельцина. Ну у него какие-то проблемы возникли тогда с Ельциным. Березовский был готов говорить об этом: „Приходи, поговорим на эту тему“. Но посмотрели, и оказалось, что у него ничего не было. „Это только у Бадри может быть“, — сказал он. Но те ответили: „Так к нему обращаться бессмысленно, Бадри не скажет нам“. — „Правильно, не скажет вам“. Не потому, что Ельцин мне друг, но он мне это доверил — а я мужчина. Я это ни на что не поменяю — ни на деньги, ни на что, это было и будет похоронено вместе со мной. Умер Ельцин — все, никто не узнает. Как будто я и не знал. Потому что Ельцин мне ничего плохого не сделал. Только хорошее. Я не могу забыть его. Вчера уважал, а сегодня нет? Так не бывает. Если мы о чем-то договоримся, то все, мы пожмем друг другу руки, и дело сделано».
Видимо, суетливый и непостоянный, но пожизненный партнер занимал в мужской бизнес-вселенной покойного Бадри действительно особое место…
Здесь я вынужден признаться в небольшом сознательном пережиме — даже вполне продвинутый читатель романов Дубова вряд ли споткнется на условности трогательной связки двух легендарных друзей и компаньонов. Сюжетно-композиционная ткань книг не оставляет возможности загрузиться по теме, автор всегда опережает возможную рефлексию по-митьковски — «А вот так!»
В общем, у Дубова мы имеем качественный производственно-гангстерский эпос, эффект соучастия, аромат эпохи, плюс — загадку взаимоотношений двух крупных людей с метафизическим даже оттенком. Вполне достаточно, чтобы признать оба романа шедеврами того явления, которое я для себя обозвал лапидарно — олигархической литературой (а там чем черт не шутит — может, в этом виде и в учебники войдет).
Термин «олигархи» в привычном сегодня значении впервые появился в знаменитой статье «Финансовая олигархия в России» социолога Ольги Крыштановской, опубликованной в «Известиях» в январе 1996 года. Крыштановская первой проницательно обозначила появление новых «делателей королей», выдвинув идею о том, что в России середины 90-х небольшая группа стремительно обогатившихся коммерсантов готова инвестировать капиталы в политическое влияние. Любопытно, что Борис Березовский, приписавший себе авторство стратагемы о необходимости контроля над властью со стороны крупного капитала, в статье «Финансовая олигархия в России» упомянут не был.
Один из важнейших инструментов политического влияния — мощные и авторитетные СМИ; наибольшую известность в этом плане приобрели медиаимперии Владимира Гусинского (канал НТВ, радио «Эхо Москвы», газета «Сегодня», журнал «Итоги») и Бориса Березовского (в разные годы — канал ОРТ, «Независимая газета», «Коммерсантъ»). В орбиту олигархических медиаинтересов попадали не только популярные журналисты, но также именитые писатели — тем паче что олигархи помимо прочего благотворительствовали и меценатствовали (Березовский был спонсором премий «Триумф» и «Антибукер»; «Юкос» Ходорковского — Невзлина — «Букера»).
Таким образом, дискретный альянс российской олигархии и русской словесности если и не стал событием большой политики, то фактом литературной жизни, несомненно, являлся.
Равно как и толчком к появлению новых тем, текстов и авторов.
Навскидку: чуткий Виктор Пелевин во времена «семибанкирщины» пишет эссе «Место олигархов на карте родины».
Владимир Сорокин делает Анатолия Чубайса прототипом одного из персонажей романа «Лёд».
Мотором романов «Господин Гексоген» и «Политолог» Александра Проханова становится сюжет о влиянии олигархов на власть и последующей расправе государства с магнатами; подробно портретированы (не без скрытого любования) Борис Березовский, Владимир Гусинский, Михаил Ходорковский.
Любимый медиакиллер Березовского тележурналист Сергей Доренко как литератор дебютировал замечательным романом «2008».
Авторитетнейший американский специалист по России журналист Дэвид Хоффман в своем монументальном труде «Олигархи», пишет:
«Модель олигархического капитализма с центром в Москве быстро распространилась по всем регионам России, где местные магнаты перенимали опыт олигархов. Они брали под свой контроль промышленные предприятия, устанавливали тесные связи с губернаторами и стремились к богатству с той же дерзостью, которая принесла успех московским магнатам».
Свидетельствую: обозначенный Хоффманом процесс я наблюдал близко и воочию. И хотя, перефразируя Ильфа и Петрова, можно сказать, что в провинции полагали олигархом всякого, кто ездил не на сильно подержанном «мерседесе» и охмурял журналистов ресторанным обедом, многие региональные коммерсанты обзаводились СМИ, привлекая к сотрудничеству талантливых журналистов и литераторов. Показательно, что некоторые из провинциальных олигархов, добившись известных политических успехов, в итоге снова повторили столичные сценарии — кое-кто оказался в тюрьме, кто-то был выдавлен из региона или даже из страны, некоторым, пусть не без потерь, удалось вернуться из «большого секса» в предпринимательство, не связанное с политическими рисками. Естественно, региональные конфликты часто развивались в гротескных или сниженно комедийных форматах.
«Олигархическая литература» возникла как следствие путинской идеи о «равноудаленности олигархов», формула которой была отчеканена неприлично, но безупречно: «пизди, но не пизди». Первую часть афоризма олигархи реализовали много ранее, под вторую же художественное самовыражение никак не подпадало — теперешние российские власти полагают писательство сугубо частным делом. Лучшую литературу в России нередко создавали люди, располагавшие свободным временем для сочинительства и материальным ресурсом, позволяющим не заботиться о хлебе насущном, однако не влиявшие на принятие решений; «равноудаленность» можно интерпретировать как пушкинские «покой и волю».
Дмитрий Быков пошутил, что нет сегодня российского олигарха, который бы не написал романа. Известное преувеличение, и все же в качестве романиста отметился один из ключевых игроков 90-х — Александр Смоленский. В литературной тусовке давно болтают, будто банкир Александр Мамут специально завел издательство — дабы беспошлинно публиковать под псевдонимом собственную прозу. А публицист Михаил Ходорковский (кстати, чемпион игры в прототипы среди собратьев по олигархическому классу), хоть и не пишет беллетристики, но по масштабу гонений и, как прямое в России следствие, влиянию на умы («за правду он долго страдал») приблизился к таким эталонным фигурам, как Александр Герцен и Александр Солженицын.
Однако к вершинам русской литературы подобное творчество отнести затруднительно, за единственным исключением. Я, повторюсь, имею в виду книги Юлия Дубова. Тут не только высокое качество текстов, но и практически стопроцентная чистота эксперимента: олигарх (ну или человек, имеющий весьма близкое отношение к олигархическим структурам) пишет романы про своих друзей-олигархов, о событиях, чрезвычайно принципиальных в рассуждении влияния олигархии на российскую политику. Книги его — не нон-фикш, но, как я уже отмечал, вполне могут быть использованы в качестве исторического источника. О чем свидетельствуют не только судебные документы и обширный корпус публикаций в прессе, но и такие авторитетные труды, как «Олигархи» Дэвида Хоффмана.
Так, в «Меньшем зле» есть драматический эпизод последней беседы олигарха Платона со свежеизбранным (посредством Платона же) президентом Федором Федоровичем. Предпринимателя и государственника связывает многое — тут Дубов помимо производственных вопросов обращает внимание и на личное: любил его герой спать с чекистскими женами — прошлыми и будущими. Президент ставит олигарху условие: прекратить заниматься политикой. Ну то есть равноудалиться.
«— Так как, Платон Михайлович?
— Никак, Федор Федорович. Вы же сказали — ультиматум. Я все понял. Вы что хотите, чтобы я сказал? Что мне ваш ультиматум ужас как нравится? Ультиматум никогда в жизни никому не нравился. И не понравится. Его либо принимают, либо нет.
— Так принимаете?
— Вы хотите, чтобы я вам прямо сразу сказал? Прямо сейчас? Так это тогда уже и не ультиматум вовсе. Это тогда по-другому называется, Федор Федорович. Знаете такое слово — наезд?
(…)
— Хотите повоевать, — с тихой угрозой констатировал Федор Федорович. — Ну что ж. Я в общем-то готов. На пару минут буквально попрошу вашего внимания.
Он раскрыл серую папку, перевернул несколько листов и стал, не поднимая глаз, монотонно читать».
Читает Федор Федорович так называемую «оперативную информацию»: организованное преступное сообщество, хищения, контрабанда, особо крупные, отмывание, далее — убийства и т. д. Финал разговора:
«— Достаточно? — спросил Федор Федорович, оторвавшись от бумаг.
Платон кивнул.
— Не хватает кое-чего. (…) Вы бы им подсказали, Федор Федорович. Если они этим займутся, вы лично вполне ценной информацией могли бы поделиться. Если, конечно, решат вас допросить. И еще. Хотелось бы на последнюю страницу взглянуть, там, где подпись. Под этой бумажкой не Василий ли Иннокентьевич Корецкий, ваш покойный коллега, подписался?»
А вот цитата из «Олигархов» Хоффмана, беллетристики ноль:
«„А теперь я должен кое-что сказать тебе“, — сказал Путин. Он открыл папку и начал монотонно читать. Березовский не помнил точных слов, но суть сводилась к тому, что ОРТ коррумпировано и управляет им только один человек, Березовский, взявший все деньги под свой контроль.
Березовский вспомнил о своем злом гении, о Примакове. Документ был явно подготовлен в рамках кампании, проводившейся против него в прошлом году Примаковым. Это задело Березовского. „Там внизу стоит подпись Евгения Максимовича Примакова? — спросил Березовский Путина. — Зачем ты мне это читаешь?“».
У Хоффмана, то есть в реальности, Березовский не столь прям и саркастичен. Во всяком случае бесшабашно-швейковского «Ну что ж, повоюем!» точно не звучало.
Между прочим, в трилогию к Дубову просится фильм Павла Лунгина «Олигарх», хотя сам писатель имел к знаменитому кино отношение скорее опосредованное. (При этом в «Меньшем зле» он цитирует, не без легкой иронии, некоторые придумки сценаристов.) Лунгин, с его безошибочной установкой на культурно-конъюнктурный мейнстрим, не столько легализовал олигархов в качестве киногероев, сколько «разложил по понятиям» дубовскую философию самооправдания, о которой чуть ниже. Опираясь на клише, с которым массовый зритель успел сродниться: «богатые тоже плачут».
С этим кино — вообще забавная коллизия, иллюстрирующая условность российской цензуры и весь ненамеренный постмодерн взаимоотношений искусства и власти. Авторы фильма накануне его выхода в прокат пытались пиариться на скорых и как бы само собою разумеющихся запретах. Преследования много лет как запаздывают: «Олигарх» вслед за широким прокатом пару раз в год демонстрируется по самому что на есть Первому каналу (привет бывшему владельцу), причем в дни государственных праздников.
Лунгин, разумеется, хеджировался — Федора Федоровича в его фильме практически нет, портретных сходств тоже, Коржаков спрятан в бане среди голых генералов и т. д. Тем не менее кошмарят Платона (который обрел в фильме собирательную фамилию «Маковский») спецслужбы и Кремль, что, естественно, одно и то же. И не волей пославших, а токмо корысти ради…
Власть, однако, в очередной раз демонстрирует не то чтобы отсутствие своего контроля над сферой искусств, но полную для себя несерьезность этой сферы.
Интеллигентный же зритель, тоже привычно, заключил: «Книга лучше, чем фильм». Дубовско-лунгинская философия прошла под лейблом «Однажды в России» (весь набор из мужественности и сентиментальности), а дальше предлагалось вновь восхищаться исторической достоверностью и точностью деталей.
Лунгин, отказавшись от многих принципиальных линий «Большой пайки» (в фильме «декораций» почти не пишут, а если всё же пытаются, то отталкиваются не от литературной, но от фольклорной первоосновы — анекдотов про «новых русских»), тем не менее сделал большое дело. То самое, которое не вышло у Дубова: режиссер наконец отделил киногероев от реальных прототипов.
Проще говоря, серой Березовского в фильме почти не пахнет, инфернальности ноль. Даже сохранившиеся пропорции тандема ассоциаций не вызывают, при том что второй главный герой — тоже грузин (актерская работа Левана Учанешвили — главная удача фильма). Скорее, это тоже работает на тенденцию и унификацию. Лидеры бизнес-сообществ эпохи первоначального накопления нередко делали жизнь с персонажей мафиозных эпосов. В которых специально оговаривалось: consigliori не обязательно должен быть сицилийцем и при Лаки Лучано вполне может состоять Майер Лански. В России-то как раз бывало чуть ли не наоборот: у многих славян — лидеров ОПГ в первых помощниках ходили кавказцы (евреи в особо продвинутых случаях). Так, у знаменитого саратовского, выражаясь подубовски, курбаши Игоря Чикунова (Чикуна, верхушка банды которого вместе с лидером была уничтожена в ходе массового расстрела в 1995 году) правой рукой состоял некий Эрик Багратуни.
Освобожденная от тревожащего присутствия прототипов атмосфера фильма призвана была реабилитировать крупный капитал. К реальному Березовскому публика относилась вполне однозначно, выдуманного Маковского готова была сначала полюбить, а потом понять и простить. В кино теодицея выстраивается проще — многая мудрости без надобности, достаточно актерского обаяния. И отличный Владимир Машков с обаянием даже пережимает: прыгает через огонь, патетически шепчется, выразительно тоскует по Родине, прекрасно играет на бильярде… А для пущей народности даже хлещет водку из горла и не очень убедительно изображает неудачливого любовника. (Последнее, кстати, основательно задело Бориса Березовского, который в устной рецензии посетовал, что трахаются в фильме неубедительно.).
Словом, Павел Лунгин заставил полюбить своих героев «черненькими». При этом процесс не был изнурительным отмыванием добела черного кобеля, скорее режиссер заранее договорился со зрителем, будто киношная «чернота» — всего-навсего грим романтического злодея. Под которым — приятная внешность и чистая душа. А что олигархи… Ну повезло парням. Работали много. И заработали.
Литература — честнее по определению, и Юлий Дубов, разворачивая панораму мощной экспансии, безжалостной к чужим и граничащей с предательством в отношении своих, на голом обаянии не спекулирует (разве что простительную малость), пытаясь откровенно ответить (в том числе самому себе) на простой и проклятый вопрос — а ради чего, собственно, это всё было?
(«Мы были, были!» (Михаил Веллер) — один из эпиграфов к «Большой пайке». Дубов вообще очень литературен, помешан на эпиграфах — шаламовский афоризм «В лагере убивает большая пайка, а не маленькая» — един для всех трех его романов).
Здесь я вынужден продолжить темой для меня трудной и в общем несвойственной — моралью. Выставлять баллы за поведение — явно не мой профиль, для этого занятия нужно иметь либо схожий с персонажами опыт, либо харизму и отвагу бытового пророка. Ну и определенную, пусть и декларативную, девственность во всех делах этих скорбных. А лучше всё вместе. Решаюсь на такой поворот я только в случае необходимости. В беседах об «олигархической литературе» она переходит в неизбежность.
Проницательный критик Виктор Топоров в посвященной «Большой пайке» статье «Гибель богов, или Золото матушки Волги» пытается разобраться в мотивациях Дубова-писателя.
«Отбросим мотивы заведомо невероятные: ради гонорара, из желания укрепить свою репутацию в деловых кругах или, напротив, из мазохистского стремления ее разрушить; отбросим мотивы мести и славы — не так на этом уровне мстят и не писательской славы ищут. Хотя зуд писательства как побочный фактор отбрасывать все же не стоит. (…)
Единственным правдоподобным мотивом написания „Большой пайки“ является стремление объясниться с миром, причем в первом лице множественного числа: вот мы какие! Здесь мы стоим, и не могем иначе! Объясниться, по возможности оправдаться (ничего, однако же — но тоже только по возможности, — не приукрашивая и не пропуская), но заодно и возвыситься в наших глазах (а уж в собственных — и подавно)».
Виктор Леонидович, на мой взгляд, справедлив несколько абстрактно — в последнем пассаже и в полемическом задоре теряя твердое дно романного текста. Чего-чего, а грубого самодовольства победителей у Дубова явно не просматривается, он меньше всего напоминает счастливого сверхчеловека — отнюдь не ницшеанское упоение, но экклезиастова горечь преобладает в его интонации. Он прекрасно понимает, что моральные претензии по адресу его героев вполне имеют место быть. Потому, уже в «Меньшем зле», охотно вступает в перекличку с рецензией Топорова.
«Непонятно другое: почему надо для этого (оптимизации окружающего мира. — А. К.) всем скопом воровать, спекулировать, „прихватизировать“, разрабатывать мошеннические схемы уклонения от уплаты налогов и так далее. (Потом, со всей неизбежностью, придется и убивать, но дело даже не в этом.) Мне, читателю, пытаются втолковать, что наживаться на мне не просто в порядке вещей (я и сам знаю, что это в порядке вещей), не просто интересно (я догадываюсь, что это может быть интересно), но и хорошо! Хорошо-то оно хорошо, вот только для кого? Для тех, кто на мне наживается — и только для них. Почему меня должны волновать судьбы участников этой пораженной групповым хищническим эгоизмом компании? Почему я должен им сопереживать? Почему я должен ими восхищаться? Почему, наконец, я должен их прощать?»
Это Топоров. Отметим, кстати, что сопереживание, восхищение, прощение, пробуждение чувств добрых — естественная задача литературы, а книги Дубова — литература настоящая. Поэтому Виктор Леонидович досадует на автора, но больше на себя — все-таки сопереживает, прощает и т. д.
А вот уже «Меньшее зло» — та самая знаменитая сцена финального разговора Платона с новым президентом, бывшим сотрудником:
«— Меня, по понятным причинам, — парировал Федор Федорович, — мало занимает, кому и насколько интересно жить. Охотно допускаю, что пировать во время чумы ничуть не менее интересно, чем в обычное время. Даже интереснее, потому что возникает повышенная восприимчивость к происходящему».
Однако закольцована эта реплика Федора Федоровича не только с пассажами язвительного рецензента. Президент из «Меньшего зла» оппонирует самому себе времен «Большой пайки», ибо Дубов в своих авторских рефлексиях и поисках оправданий именно из отставного чекиста делает просветленного бизнес-гуру.
Платон теряет очередного товарища; на этом скорбном фоне Федор Федорович, предварительно процитировав Галича, приступает к лекции:
«Я же прекрасно понимаю, чем вы занимаетесь, осознаю весь размах вашего бизнеса. О ваших планах на будущее, в том числе и политических, тоже догадываюсь. На этом уровне рассуждения общеморального характера лишены всякого смысла. Это как раз та ситуация, когда соображения морали должны однозначно уступать место соображениям целесообразности. Причем неважно, как сия целесообразность обозначается. Когда-то была революционная целесообразность, теперь целесообразность бизнеса, но суть от этого не меняется. Раз уж у нас стали возникать литературные ассоциации, напомню вам еще кое-что. (…) Есть такое стихотворение. Там сначала о времени: „А век поджидает на мостовой, сосредоточенный, как часовой“, потом еще что-то, а дальше так: „Но если он скажет: „Солги“, — солги. А если он скажет: „Убей“ — убей“. Я вас уверяю, что на этих строчках не зря целые поколения выросли. Нынче ведь на всех углах голосят — ах, непреходящая ценность человеческой жизни, ах, надо жить не по лжи, ах, забытые идеалы христианства… Что же, раньше-то эти красивые мысли никому в голову не приходили? Конечно, приходили. Но, как было сказано, время поджидало на мостовой, и дискутировать с его логикой было глупо и бессмысленно. Оно и сейчас ждет там же. Время другое, спорить не буду, и задачи ставит другие. Но логика его, Платон Михайлович, поверьте старому чекисту, в точности та же самая».
Всё это чрезвычайно знакомо, «время выбрало нас» и т. д. Правда, в гангстерской роуд-муви «Бумер» Петра Буслова мессидж выражен не так многословно, без литературщины: «Не мы такие, жизнь такая».
Далее Федор Федорович, интонируя, настаивает на единстве принципов большой политики и большого бизнеса и называет идеальной формой управления «железную, беспощадную диктатуру».
В «Меньшем зле», в уже не раз цитированной сцене последнего прости, Платон напоминает Учителю о былых скрижалях. «Федор Федорович чуть заметно поморщился.
— Не надо полемический прием возводить в абсолют».
Схема комфортная: человек, имевший отношение к власти прежней, соблазняет малых сих открывшимися возможностями, подводит логическую базу, чтобы потом, уже на вершине власти нынешней, щелчком пальцев поменять правила игры.
При этом власть изображает, будто всегда на том стояла, а кто не спрятался — она не виновата. Правдоподобно; отметим, что у Владимира Путина показывать это получалось виртуозно. В том же митьковском духе — «А вот так!».
Но не будем пока пенять Юлию Дубову, он и сам понимает недостаточность чекистской теодицеи. В финале «Большой пайки» (нечаянно пародийном, хотя и сильно написанном, — отмечает Виктор Топоров) главный герой вступает в диалог с друзьями, погибшими за металл. Они утешают Платона уже без посредников в штатском: «Пусть там происходит что угодно, но мы всегда будем вместе. Потому что у нас есть построенное нами дело. И мы должны быть вместе, если хотим, чтобы это дело продолжало жить. Правильно, Платон?»
Трудно взять в голову, с позиций хоть любой из религий, хоть гностицизма, хоть атеизма, — какое покойникам, пусть книжным, в нынешнем их положении дело до «дела»? Которое, при самых лестных оценках, в подобных раскладах выглядит не иначе, как Вавилонская башня, возводимая в ледяной космической пустыне… Картонные месопотамии, как говорил культовый Егор Летов…
Опять же, и оригинального мало: банальная апология большого скачка ценой великих жертв («зато какую фирму построили!»), затрапезная мистика. Дубова в «Большой пайке» выручают мастерство и кураж. Зрелость и похмелье придут позже, через пять лет писатель осознает недостаточность оправдательного инструментария. И в «Меньшем зле» презентует другую схему: на сей раз его герои — это, допустим, плохие парни, которые делают хорошие дела, разоблачая маньяков и массовых убийц во власти, поскольку оппоненты коммерсантов ради достижения своих целей готовы навалить горы трупов в московских взрывах, кавказских горах и нью-йоркских терактах. Смещение акцентов балансирует на грани самопародии — не без осторожной симпатии описанный ранее Коржаков (в «Большой пайке» — Папа) превращается в кремлевского генерала Батю — идиота и разложенца. Симпатичный аналитик-резонер Федор Федорович становится злобной марионеткой, злоупотребляющей коньяком и несчастной в личной жизни.
Снова мысль не нова — «ворюга мне милей, чем кровопийца». О том, что обе сущности ничуть не альтернативны и напоминают даже не сообщающиеся сосуды, но мирно перетекающие друг в друга лужи, сказано давно и без меня. У того же Дубова, где разница между ними — лишь в количественных показателях на конвейере мертвяков.
Дополнительный повод для иронии по сему поводу — книга Пола Хлебникова «Крестный отец Кремля Борис Березовский, или История разграбления России» с избыточной демонизацией Бориса Абрамыча. События в ней даны не в интерпретации «ворюг», как у Дубова, но с позиций «кровопийц» — Александра Коржакова и Валерия Стрелецкого. Странный для американского журналиста выбор кочки зрения не сулит открытий чудных, но явно сужает исследовательские горизонты — книга довольно слабая.
Кстати, меня всегда напрягал фразеологизм «партия жуликов и воров», намертво приклеившийся, надо отдать должное автору формулы Алексею Навальному, к «Единой России».
Претензии чисто языковые — «жуликом», «жульманом» в «блатной музыке» всегда назывался уголовник, специализирующийся на аферах и мошенничествах, в более широком и общеупотребимом смысле — авторитетный, уважаемый в «братовне» блатной. Из «жуликов» прямой путь в «воры» — на высшую ступень в уголовной иерархии. Неслучайно блатные яростно протестуют, когда нечистоплотных чиновников именуют ворами. «Какой он вор?! Это крадун!» В старой России, вплоть до XIX века, вор — не просто преступник, но смутьян, «политический», соединивший стратегию русского бунта с разбойничьей тактикой; ворами в официальных документах назывались все самозванцы — от Григория Отрепьева до Емельяна Пугачева.
К чему я это? Не к тому, чтобы ущучить Навального, не сведущего по фене. В дубовском «Меньшем зле» последний ресурс Кремля (точней — кремлевского демиурга Старика) — головорезы из кандымской зоны, боевики-уголовники, то есть настоящие жулики и воры. Еще одно странное сближение.
Юлий Дубов вовсе не уникален, увязывая российскую смуту рубежа веков с душевной смутой своих героев-капиталистов.
Вообще я полагаю: «олигархическая литература» как явление состоялось во многом благодаря стереоскопичности — когда реальность дополнялась и восполнялась не только художественной прозой, но и текстами нон-фикшн. В этом смысле романы Дубова убедительно гармонируют не с указанными ранее документальными источниками (или, скажем, публицистикой того же Березовского, а еще Авена, Ходорковского и др.). Попадание в десятку — книга Игоря Свинаренко и Альфреда Коха «Ящик водки», вышедшая первым, в 4 томах, изданием в «Эксмо» (2004–2005 гг.). Затем, в 2008-м, в издательстве АСТ увидел свет том «Отходняк после ящика водки».
Центральная фигура еще одного тандема, конечно, Кох — бизнесмен после ухода с государственной службы. Олигархом в классическом смысле он не является, но довольно коротко знаком со всей первой сборной. Отвечает обозначенным ранее критериям — обладает сходным опытом и предается глубоким рефлексиям. Ему принадлежит весьма эмоциональное и точное определение олигархических людей и процессов:
«Президент был болен, он не хотел серьезно вмешиваться в эти конфликты. Я прекрасно понимал, что так ведь можно и государство развалить. Государство сношают, а оно стоит и мычит от удовольствия, понимаешь? Два афериста таких его имеют, как хотят, а оно стоит и мычит. Это настолько было для всех очевидно, все это понимали, но вслух об этом боялись говорить».
«Гусь с Березой реально влияли на Ельцина. Это было не полное влияние, а импульсное: оно то было, то его не было. Но вкупе со СМИ, вкупе со всеми этими прослушками это работало. Люди реально рулили страной. И с точки зрения рационального поведения Путин действовал абсолютно правильно, когда расправился сначала с одним, потом с другим».
Кто не знает дядю Коха? Соратник Анатолия Чубайса, заметнейшая фигура команды «молодых реформаторов», покинувший федеральное правительство в ранге вице-премьера, модератор залоговых аукционов, закоперщик и первая жертва «войны банкиров» 1997 года, душитель «свободы слова» на гусинском НТВ, политтехнолог рассыпанного на атомы СПС… Визгливо разоблачаемый «русофоб» (за скандальное интервью, данное в Америке про Россию), в «доящиковый» период — автор запальчивых, но неизменно аргументированных статей и открытых писем.
Основной фигурант «писательского дела», Кох и впрямь оказался незаурядным литератором — смелым, остроумным, нетривиальным в идеях и интонациях. Многие его эссе (так называемые «комментарии») из «Ящика водки» — подлинные шедевры стиля.
Впрочем, я не собираюсь подробно разбирать «Ящик водки» — он рецензировался, в отличие от дубовских романов, много и широко; авторы снабжали каждый новый том откликами на любой вкус — положительными и отрицательными, восхищенными и брезгливо-беспомощными. Догадываюсь, как весело им было оформлять эту икебану.
Интересней сближения, и отнюдь не странные. Писателем Кохом двигает тот же клубок мотиваций, что и Юлием Дубовым. Виктор Топоров называет «писательский зуд» фактором побочным, но в случае Альфреда Рейнгольдовича сей посыл, пожалуй, магистрален.
«Всегда, всю свою жизнь я хотел быть писателем. Это не так: „А вот буду я писателем“. Нет… Это глубже. Это такое восприятие, что писательство и есть стоящее занятие для настоящего человека. Остальное — ерунда. Переделывать историю — пустое дело. Воевать? Наверное… Но как-то не удалось, а специально — не стремился.
Все говорят — у тебя получается, хороший слог, темперамент… Но я-то знаю. Ни-че-го. Стоит только от публицистики уйти в беллетристику, и на тебе — сюжет сыплется, герой не выдерживает заданного характера, композиция рыхлая… Кошмар! Настоящая литература не дана. Так, мемуаристика дешевая. А хочется быть писателем. Настоящим, как Лев Толстой! Черт его знает почему…»
А все просто: Альфред Кох, обладая талантом и стилем, переживает оттого, что лишен возможности прятаться в персонажах и проговаривать заветное от их имени. Отсюда словесная агрессия и постоянная готовность к отпору — как будто так и остался под софитами в энтэвэшной студии. Только теперь это уже не позиция, а поза.
Есть у литераторов Коха и Дубова и общие ориентиры. Нет, к советской литературе, даже героического периода двадцатых двадцатого, равно как и к диссидентской поэзии Кох скорее равнодушен. Он тяготеет либо к монументальным фигурам — Лев Толстой и Солженицын, либо к отвязанному андеграунду. Зато регулярно ссылается на Марио Пьюзо и вообще торчит от сицилийской мрачноватой романтики, как советский мальчишка — от индейцев с ковбоями. Дубов близок к мафиозным эпосам скорее тематически, а финал фильма «Олигарх» (одним махом всех врагов побивахом) снят в ноль с первого «Крестного отца» Копполы.
Оправдаться-объясниться — весомая причина, несмотря на множество искренних и лукавых оговорок Коха о равнодушии к общественному мнению, вплоть да прямого эпатажа публики — «пошли в жопу!». Более того, Альфред Рейнгольдович явно перегорел на этом поприще как актор, поднаторел как аналитик и созрел как литератор.
(Характерна его недавняя полемика с Виктором Шендеровичем вокруг юбилея «гусеборчества» на НТВ. Разница в посылах спорщиков была очевидна слишком многим, но только не Шендеровичу, желавшему, по-маяковски, «доругаться». Потому он и ловил Коха, вальяжно рассуждавшего о временах и нравах, настаивал на гуманитарных банальностях, использовал личные выпады, провоцируя на ответные. Уровень разговора неизбежно уравнялся и снизился, а закончилось, как всегда, вничью и ничем.).
Пока оправдания были востребованы в живой реальности, пульсировали кровью и душевной болью, их никто не желал слушать. Когда Коха стали воспринимать всерьез (для этого потребовалось заняться писательством «по-взрослому»), выяснилось, что для него многие вещи потеряли актуальность. А полемика с комментированием отошедших в историю событий превратилась в увлекательную литературную игру — с массой отточенных аргументов, беспроигрышной манерой находить кратчайший путь от банальности к парадоксу, узнаваемой интонацией эдакого циничного мудреца-эрудита с народными корнями. Плюс — привычка, с доэнтэвэшных еще времен, дразнить гусей.
В амплуа «адвоката дьявола» Кох близко подошел если не к Достоевскому, то к его прямому, по линии идеологической полифонии, наследнику Александру Проханову. (Хотя сам Альфред Рейнгольдович наверняка возразит и по поводу «наследника», и относительно Проханова.) Изощренная игра вылилась в интереснейший эксперимент и жанр — спиритические интервью с главными фигурантами истории века минувшего: Иосифом Сталиным (в соавторстве с Борисом Минаевым, в журнале «Медведь») и Адольфом Гитлером (публикатор — Захар Прилепин, ресурс — АПН).
Но вернем Коха в хронологически-алкогольные координаты «год — бутылка». Он (иногда в дуэте со Свинаренко, чаще соло) тоже «пишет декорации». Последовательно разбирает этапы приватизации, залоговые аукционы, чеченскую войну и чеченов (еще латышей и евреев), олигархов. Горбачева, Собчака, Ельцина (выборы 1996 года) и Путина, собственное «гусеборчество» (тут почему-то вспоминается паниковское звание «гусекрада»), коммунистов и либеральных экономистов, Русь и Византию.
Конек Альфреда Коха — прием, который так любят толковые пиарщики: иерархия и порядок альтернатив, опасность неверного о них представления.
В дилетантском пересказе качели просты: или залоговые аукционы, обернувшиеся эффективным менеджментом (а в случае «Связьинвеста» — весомым превышением стоимости лота, то есть прямой выгодой для бюджета), или промышленность в руках «красных директоров» — крадунов, неумех и краснобаев. «Независимые» СМИ в руках олигархов — но такая свобода оборачивается перманентным шантажом власти, понижением инвестиционной привлекательности, обвалом рынков — 1998 год, август.
Логико-исторические связки безупречны (куда там Федору Федоровичу с «время такое было»): «Я теперь, задним числом, понимаю, что без усиления влияния спецслужб на власть было не обойтись. Только выходец из спецслужб мог поступить так, как Путин. Он сначала вошел через Березовского в доверие к Ельцину, а потом решил вопросы с обоими „олигархами“. Цепочка получается такая. Без „олигархов“ не победить коммунистов. Победили. Но после этого нужно ограничить власть „олигархов“! А этого нельзя сделать без „правоохранителей“. Следующая задача, которая все актуальнее стоит перед страной (сказано в 2005 г. — А. К.), ограничить всевластие „правоохранителей“. А это без гражданского общества сделать невозможно. Парадоксально, но здесь нужны усилия всех политических сил, и коммунистов — тоже. Круг замкнулся…»
Здесь, кстати, просится отступление «Путин и Кох». Точнее, конечно, с привычных позиций литературоцентризма —
Он появляется уже на первых страницах первого же «Ящика». Нередкая для русского застолья практика.
«Путина я знаю давно. По Питеру. Тот же самый Володя Путин. Только, может, более сдержанный, немножко больше дистанция…»
Так, с аккуратной, без перебора, симпатией говорят про одноклассника, с которым не было особой дружбы, но который сделался большим человеком. «Больше дистанции» — это, сами понимаете, о чем — по возможности не доставать старым знакомством. Не предлагать интим.
Однако сказано это еще «до первой бутылки», на поздней заре путинизма, в 2002 году. До объявления «суверенной демократии» и, что принципиальней для нашей темы, посадки Ходорковского. Кох, надо сказать, раннего Путина как-то пропустил. Сначала делал бизнес, а потом со смаком разбирался с Гусинским. В «Ящике» мемуар уже не воспроизводится (есть ироничная реплика о Путине, когда Кох вспоминает Собчака — впрочем, в оценке порядочности Путина по отношению к Собчаку он совпадет с Бадри), зато начинается анализ.
Владимир Путин как человеческая личность Коха интересует мало. Его занимает явление «владимирпутин» (в одно слово, с маленькой буквы, по выражению журналиста и блогера Дмитрия Губина).
Поэтому разбор начинается, естественно, с чекизма (об этом феномене относительно Путина — см. мой очерк «Поэма без Медведа»). Свинаренко и Кох, вспоминая 1983 год, рассуждают о Юрии Андропове.
«Свинаренко. Смысл того года такой — это был первый приход чекиста во власть.
Кох. Да. Это был как бы Иоанн Креститель.
С. Я хотел сказать „Креститель“, но смолчал. А ты не подумавши ляпнул.
К. Почему не подумавши?
С. Ну какой из чекиста креститель?
К. Ну не будешь же ты отрицать, что В. В. Путин — это Христос русской земли? Или ты против? В глаза, в глаза смотреть!
(…)
С. Ты, может быть, сравнивая Путина с Христом, хочешь сказать, что оба непонятно чем занимались большую часть жизни?
К. А потом сразу — оп, и вход в Иерусалим».
Игорь Свинаренко предается ироничной конспирологии в духе упомянутого Проханова (и множества других пикейных жилетов, в том числе западных):
«Допустим, в комитете поняли, что скоро все грохнется. Они сели заседать. Мол, давайте уйдем, и пусть власть возьмут демократы. (…) В 83-м была репетиция. В 2000-м они взяли власть, но перед этим ведь в 91-м отдали. Как это могло происходить? Они забрали золото партии, выкинули из окна Кручину, управделами ЦК, который этим золотом ведал, и бабки пропали навеки. Золото вложили в бизнес, на который поставили либо чекистов, либо стукачей. А демократы пусть друг друга обольют грязью и все разворуют, покажут, на что способны…
К. А потом мы этим же бизнесменам-евреям подсунем нашего Вову Путина, они, как мудаки, приведут его к власти, и он их потом удавит.
С. Ну как? Красивая версия?
К. Не может такого быть. (…) Все прекрасно — кроме одного. Для того чтоб такой проект поднять, тяжелый, сложный, с богатым андеграундом — нужен же был мозговой центр, должен быть руководитель проекта, некий моральный авторитет, который где-то за кулисами сидит и дергает за ниточки, и все работает… Кто он? Кто?»
Таким образом, Альфред Кох прямо-таки с фотографической точностью набрасывает портрет мощного Старика из «Меньшего зла» Юлия Дубова. А Игорь Свинаренко воспроизводит конспирологическую интригу прохановского «Господина Гексогена». Правда, на роль Старика собеседник Коха сватает Анатолия Чубайса — ему, мол, все равно не привыкать быть виноватым во всем…
«Кох. А вот гораздо хуже и опасней для нации в целом, особенно для такой незаконопослушной нации, как русские, когда твердая рука не является твердой. И в глубине души, сам перед собой, человек это понимает.
Свинаренко. Это ты про Андропова?
К. Я сейчас говорю о другом человеке.
С. А, есть такой человек, и вы его знаете.
К. Да-да. И наверняка в глубине души он понимает, что никакая он не твердая рука. Что это свита играет твердую руку. А свитою он не управляет. (…) И тогда, чтоб не упасть в грязь перед свитой, нетвердая рука начинает играть твердую руку. И обычно переигрывает. Как тот прокурор у Войновича, который боялся, что все узнают, что он добрый, и, чтоб не узнали, всем выносил смертные приговоры».
Дальше застольный разговор по обыкновению сползает на «пидорасов» — латентных и настоящих.
В контексте той же беседы-воспоминания о 83-м годе Кох набрасывает эссе с характерным, повторяющим пассаж о твердой руке зачином. «На мой взгляд, нет ничего более опасного для гражданского общества, чем спецслужбы у власти».
И хотя Кох предпочитает подчеркнуто не конкретизировать («КГБ там, или ФСБ, ЦРУ, Ми-6 или Моссад. Просто — спецслужбы»), в его кратком очерке тайнополицейской ментальности легко угадываются весьма узнаваемые черты. Много ли Альфред Рейнгольдович встречал чекистов, достойных подробного воспоминания и психологического анализа? Ну, наверно, попадались и такие. Значит, из сумятицы лиц и впечатлений получился парадный портрет, тот самый, что ныне украшает все отечественные присутствия.
Тут я позволю себе лирическое отступление.
Знал я примерно пятерых чекистов, каждый из которых имеет право сказать: «На его (Путина) месте мог бы быть я».
Или «Ну чем я хуже?».
Слоганы можно носить на себе в виде значка или бейджа рядом с другими, например «бывших не бывает».
Во-первых, все они сейчас в возрасте 55 плюс-минус пять и уволились из органов либо полковниками, либо под. Нет, один всё же старшим лейтенантом — его в раннюю перестройку публично разоблачил им же когда-то завербованный стукач.
С другим, старше по званию, приключались истории круче — возглавляя в ранние 90-е некий галлюцинаторный Центр борьбы с коррупцией (от первой ЛДПР-Госдумы), он обходил коммерсантов для задушевных бесед, смысл которых сводился к генетическим познаниям о чекизме и намекам на пожертвования в пользу борьбы с коррупцией. Тогдашние коммерсанты не были по-нынешнему пугливы, напротив, не от хорошей жизни агрессивны, и один еврейский банкир, прикинувшись тугодумом, усыпил-таки бдительность отставника до называния конкретной цифры, и записал беседу на видео. Но выгнали борца с коррупционерами не за это, а за то, что — то ли чуть раньше, то ли годом позже — назначил стрелку бандитам прямо у дверей Серого дома по ул. Дзержинского, где издавна располагается штаб-квартира саратовской ФСБ. А еврейский банкир, через десяток лет сделавшись провинциальным олигархом, издателем и оппозиционером, выложил архивное видео в Интернет, когда экс-чекист опять возглавлял борьбу с коррупцией в областной Общественной палате. И продолжает возглавлять.
Во-вторых, после увольнения никто не ушел в частную жизнь, но все занялись… Как бы обозначить эту субстанцию, пахучую смесь из политики, бизнеса, медиа с неизбежной поправкой на жалкий наш провинциальный масштаб?..
Всех их действительно со страшной силой тянет в массовые коммуникации. Тот, которого стукач разоблачил, сейчас руководит филиалом государственного ТВ-канала, а до этого рулил в местном правительстве департаментом информации, а еще раньше издавал газету «Новый стиль», параллельно возглавляя структуру в поддержку приватизации, куда его определил старый приятель, однокурсник и сослуживец. Этот сослуживец, в свою очередь, взлетел выше их всех, много лет состоял при Чубайсе (пресс-секретарем!) и регулярно упоминаем Альфредом Кохом в «Ящике» в связи с другой тарой — коробкой из-под ксерокса.
Эта коробка достала его по жизни так основательно, что в какой-то год он, баллотируясь у нас в Госдуму, по смутной ассоциации придумал себе слоган «промышленный дипломат». Избиратель (который тогда еще голосовал) соединил в массовом сознании обе емкости, коробку с дипломатом, и округ выиграл коммунист. Однако у «промышленного дипломата» всё, в общем, и в Москве сложилось — а в нашем городе он издает газету с оригинальным названием «Газета недели». Вступил в партию Прохорова, но после известных событий решил посвятить себя правозащите.
Тот самый, который борец с коррупцией, тоже издает. Газету для и про пенсионеров, «Отображение», кажется. Там, критикуя вашего покорного слугу, припоминает полицейские академии: знаете, мол, почему Колобродов, когда ведет свою передачу, держит руки в карманах? А потому, что на блатном языке это означает готовность к нападению… С языками у него свои отношения: он накатал на меня заяву в милицию по клевете. «Да я же их читал»: симпатичная барышня-дознаватель вместе со мной потешалась над грамматикой, а я — в одиночестве уже — над стилистикой. Как с такими познаниями он брал, согласно его задушевным беседам с предпринимателями, дворец Амина или шаха Резу Пехлеви — не совсем понятно. Впрочем, это я к чекизму снобистски придираюсь. Нечто подобное встречаем у Сергея Довлатова.
«— Далматов — известный боксер.
— Вот как, — задумчиво протянул Бобович, — странно. Очень странно… Ведь он совершенно не знает латыни».
И вот еще один, уволившийся майором, но каким-то образом на дембеле присвоивший себе полковника, хозяин охранного агентства при бывшем нашем мэре, который, в свою очередь, отбывает ныне строгач, а его всё никак не выпустят по УДО — слишком много знает; так вот, этот майор-полковник не уехал охранять мэра, но остался в мэрии и завел новый бизнес — экологический, даже по звучанию близкий к эсхатологии. Как дразнились в детстве «говно качать, по три копейки получать». Хотя бизнес как раз прибыльный. Он ничего не издает, зато обожает давать интервью. Вот характерная реплика: «Когда мы у себя в фирме поставили караоке, три дня не работали. Вокруг него ходили и пели». Я живо представил, как чекист три дня поет — грузный, в камуфляже, пышные усы ходят взад-вперед по испитому, мятому, как несвежая подушка, лицу. Живость представления объясняется тем, что интервью, халтуря, брал для чужого издания именно я.
К чему эта галерея национальных типов, объединенных полузабытой принадлежностью к полувиртуальному ордену? Для чего не слишком умелый портретист вынужден переквалифицироваться в передвижники? Я ведь еще не всё рассказываю — теперь не в кабинетах директоров оперных театров, а в службах безопасности предприятий от средних и выше стоят диваны, где проверяют и голоса, и дипломы женских менеджеров…
Дело не только в Путине, хотя качество и нравы среды сполна проявляются в лучших и худших ее представителях, даже тех, кто с ней демонстративно рвет (путинский случай явно не тот). Я, как и Проханов со Свинаренко, вслед за бжезинскими полагал, будто единственной дееспособной силой в позднем Совке является контора, и даже во взрослые годы чуть не с благоговением ждал финала второй, кажется, серии «Семнадцати мгновений весны», где на стол попарно, как в преферансе, летят фотокарточки Штирлица, и третья, в очках — вылитый Юрий Владимирович Андропов. (Потом собутыльники меня убеждали, что там Андропов и есть — в очередной докудраме, посвященной на ТВ «Мгновениям», раскрыли якобы и этот секрет.).
После знакомства с вышеописанными экс меня покинула и эта иллюзия. Туда и дорога.
Между тем в пассажах о свите и твердой руке Альфред Кох открывает новую тему, условно: «Путин и его окружение». Новизна относительна: высказывались и продолжают все кому не лень (среди публицистов преуспел блестящий стилист Андрей Пионтковский), но, в общем, не выходя за флажки двух клише:
а) царь хороший, бояре плохие (тут адептов традиционное большинство, весь народ и продажная девка социология);
б) каков поп, таков и приход (меньшинство, зато активное — либеральная интеллигенция).
У Коха выходит и не то, и не другое — но симфония, ансамбль. Единый организм и отлаженный механизм.
Отметим, что и наша тема, олигархическая литература, перепрыгивает здесь на следующую ступень, от олигархов классических к олигархам нового поколения и путинского призыва. Ну, как «лишние» люди в учебниках заменялись «новыми». По Коху — от «торговцев „Жигулями“» к «гениям дзюдо».
В пространном эссе «Рассуждения о власти в третью неделю Великого Поста» (там еще длиннее заголовок), Кох с цитатами из Конфуция, Платона, Аристотеля, евангелистов, апостола Павла, Мартина Лютера, Ницше прозревает все родовые пороки этого новоявленного монстра и учит его, «получившего на шару народную любовь», жить:
«Делать то, что считаешь нужным, не ожидая за это благодарности, — вот та альтернатива, на которую никак не может решиться нынешняя власть.
Если, правда, она вообще считает нужным хоть что-нибудь делать. Очень сожалею, но „укрепление вертикали власти“, т. е. раздувание госаппарата и пристраивание на хлебные должности своих приятелей, делом назвать у меня лично язык не поворачивается».
Это, конечно, не совсем про Путина со товарищи. Это про себя. И «Гайдара и его команду». Тут разливается горечь и клокочет ревность. Мы, дескать, получали ушаты народной ненависти. До гроба таскать — не перетаскать. Зато, ошибаясь и подставляясь, звоня и подпрыгивая, делали дело. Строили рынок, рыли фундамент, сцепились с олигархами. А вы пришли на все готовенькое, расчищенное и с грехом пополам заработавшее.
…Трудно судить о человеческих качествах Юлия Дубова — эрудиция, чувство юмора, литературные талант и вкус если не противоположны, то параллельны набору базовых достоинств. Но личность Коха в его текстах легко прочитывается — это человек наверняка симпатичный, глубокий, честный в отношениях, циничный ровно настолько, чтобы избегать пафоса и неловкости в общении; с таким действительно интересно выпивать, комфортно работать, можно, пожалуй, и в разведку — если предварительно договориться о правилах игры и зонах ответственности.
Это, безусловно, цельная личность при кажущейся подвижности, прямо-таки центробежности мировоззрения. Какой там либерал! С такими-то взглядами, где имперское причудливо переходит в подпольное, а традиционализм соседствует с анархизмом! Однако его банальности и парадоксы — инверсия интеллигентских мифов и утопий, знаменатель у Коха все-таки един — это здравый смысл, польза, целесообразность. Он полагает, что в ревущие 90- е, усилиями их команды знаменатель обрел-таки знак и смысл, устремившись к росту. И до поры до времени не замечает, как ожидаемый рост сменяется разрушением здесь и сейчас…
Собственно, не о залоговых аукционах, НТВ и писательском деле нужно интересоваться у Коха. Главный вопрос должен быть: скажите, Альфред Рейнгольдович, а путинского Франкенстайна кто создавал, Пушкин, что ли? Правильно, Березовский. Но вот вам бухгалтер Берлага: «Я делаю это не в интересах истины, а в интересах правды». Правда же у нас в том, что франкенстайнов проект был коллективным. А эффект — стереоскопическим, с помощью которого так легко сейчас диагностируется олигархическая литература. Олигархи и младореформаторы в созидании нынешнего режима шли разными путями, но к единой цели…
Генералы всегда готовятся к прежним (и, как правило, проигранным) сражениям. Писатели же, из тех, что обрели (в силу разных, хотя и однообразных причин) покой и волю для творчества, взыскуют если не оправдания, то понимания. Как Юлий Дубов — в некорректном сравнении малой и большой крови. Как Альфред Кох, сбросивший последний козырь — бескровность реформ — в финале своей беседы с Егором Гайдаром (три диалога с которым вошли в «Отходняк после ящика водки»).
«Кох. А ты не чувствуешь свою вину или вину команды за то, что мы не смогли избежать такого режима, который даже непонятно как называть: это и не диктатура, и не демократия, и не реставрация, а непонятно что. Скажем так: несоответствие масштаба личностей стоящим перед страной задачам…
Гайдар. Вину не чувствую. Боль, горечь — да. Но сказать, что я знаю, как надо было сделать, чтобы этого не случилось, не могу. Что надо было сделать в реальной жизни — такой, какой она была, с реальной страной, с ее политической элитой, с другими игроками, с наследием, традициями, проблемами.
(…)
К. Правильно ли я понимаю, что нынешний режим — это плата за бескровность? (…)
Г. Да, верно.
К. Но неизвестно, удержится ли нынешний режим в рамках бескровности.
Г. Во всяком случае, эта кровь будет не на нас».
Любопытно, что Егор Гайдар, особенно после смерти — в массовом, да и элитарном сознании предстает как фигура, наиболее уязвимая из всех реформаторов 90-х, предающаяся беспощадному самоедству, собственно, от него и погибшая. «Так переживал, что взял и умер». Пьеса Станислава Белковского «Покаяние» — как раз про это и, построенная механически и изобретательно, художественна все же именно сочувствием к гайдаровским обстоятельствам. Коху «покаяние» чуждо стилистически — он не терпит пошлого пафоса, самой фольклорности посыла «покайся — скидка будет» в диапазоне от плача до анекдота. И вообще ему прежде всего интересно, чем кончится.
«Меньшее зло», например, кончается двумя эпилогами: двое (Платон и Ларри) на пустынном чужом берегу, и двое же (мужчина и женщина) на пустынном пляже. В общем — робинзоны и необитаемый остров. Чуть-чуть романтики, ощущения краха, покой заброшенности, тщета и соблазн перспектив. Очень близко к финалу «Гиберболоида инженера Гарина» Алексея Н. Толстого. Фабула этого романа слишком известна и даже актуальна — современный язык вовсю оперирует словом-мутантом «гипербаблоид». Да и «олигархическую литературу» вполне себе можно вывести из генезиса «инженерной прозы» 70-х: «мальчик вырос и хочет воровать».
Но дело даже не в этом. Мне приходилось, вслед за другими литераторами, говорить о типологическом сходстве современной русской литературы со словесностью пореволюционных двадцатых. Правда, там речь шла о пацанских текстах Владимира «Адольфыча» Нестеренко, и родство находили не так в «Одесских рассказах», как в «Конармии». Но ведь прямая параллель возникает у этой Первой Конной и с первой олигархической! Очарование утопии и захлеб ею, мы наш, мы новый, и строительство узкоколейки с размахом, достойным возведения Б. Вавилонской, и «век поджидает на мостовой», Багрицкий, Олеша, Маяковский и Бабель, и мобилизационная риторика, и кровь в обмен на продовольствие, и ненависть к новым русским бюрократам, и «За что боролись!»
А в ответ горло затыкают свинцом, землей, смертной судорогой…
Но у наших-то, я думаю, еще обойдется.
У явления «владимирпутин» (в одно слово с маленькой буквы) есть свойство, имя которому — тандемия. Каждой твари — по устойчивой паре: в этом смысле близнецом олигархической литературы представляется литература тюремная.
Если олигархическая родилась вместе с Путинымпрезидентом («Большая пайка» Дубова впервые издана в 2000 году), то тюремная, имеющая глубокие корни в русской словесности, в нулевое десятилетие вновь обрела актуальность и влияние на умы. Возродилась, как Феникс. Или как Феликс.
Сжатый очерк ее корням, идеям и именам дал Сергей Довлатов в «Зоне» («Эрмитаж», 1982 г., в Союзе впервые опубликована в 1990 году; надо сказать, именно «Зоной» художественная традиция и прерывается, если не считать обожженных зоной антикиллеров и перестроечно-физиологических очерков из лагерного быта).
«Каторжная литература существует несколько веков. Даже в молодой российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. Начиная с „Мертвого дома“ и кончая „ГУЛАГом“. Плюс — Чехов, Шаламов, Синявский.
Наряду с „каторжной“ имеется „полицейская“ литература. (…)
Есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы идейных представлений.
По одной — каторжник является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — соответственно — монстр, злодей, воплощение жестокости и насилия.
По второй — каторжник является чудовищем, исчадием ада. А полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью.
Став надзирателем, я был готов увидеть в заключенном — жертву. А в себе — карателя и душегуба.
То есть я склонялся к первой, более гуманной шкале. Более характерной для воспитавшей меня русской литературы. (…)
Через неделю с этими фантазиями было покончено. Первая шкала оказалась совершенно фальшивой. Вторая — тем более. (…)
Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями».
Довлатовская схема, разумеется, условна.
Достоевский и тем паче Шаламов ужас каторги вполне распространяли и на ее население. У Солженицына исследовательские амбиции и политические задачи как-то мимо основного замысла украшены блестками комизма и абсурда, рассыпанными в «Архипелаге» там и сям. Чехов, отстаивая в своей беспафосной манере гуманистическую модель «милости к падшим», совершенно насчет «падших» не обольщался.
Другое дело, что выраженная просто и ясно мысль Довлатова сделалась совершенно бесспорной в нынешнюю эпоху. Действительно, между людьми тюрьмы и воли разница перестала быть статусной, а сделалась чисто бытовой. Различия, в том числе «режимные», между лагерем и остальным пространством страны стираются все заметнее. Продвинутая публика по обе стороны решетки читает одни и те же книжки (Алексей Козлов в «Бутырка блоге» упоминает «ЖД» Дмитрия Быкова), простой народ смотрит одни и те же новости и милицейские сериалы. И легкость перехода из одного состояния в другое — небывалая и поразительная.
«Сейчас модно отсидеть в тюрьме», — говорит жена герою Андрея Рубанова. Практически гламур.
Действительно, отсидевший писатель — еще не правило, но уже не исключение.
Помню, в 90-е одного моего приятеля-поэта упекла на сутки супруга. Тут же был издан его первый сборник, о чем раньше и не мечталось. По скором выходе, ничуть не комплексуя, он опубликовал в «Известиях» очерк «Один день Евгения Александровича».
Сегодня такой пиар в принципе невозможен.
Зато Лев Толстой (который, как известно, по-писательски сожалел в старости, что не довелось оказаться в тюрьме) проект реализовал бы легко, не прибегая даже к правонарушению. А поскольку граф был человеком состоятельным, тюрьма приняла бы его с восторгом и благодарностью.
Здесь мы подходим к главному, ненадолго оставив писателей: у сегодняшней пенитенциарной системы есть безусловный приоритет и привилегированное сословие — бизнесмены.
Собственно, феномен запрограммирован. В самой экзистенциальной русской поговорке «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» нищенство как раз параллельно неволе, а вот богатство и тюрьма в какой-то момент имеют шанс встретиться. Это в Царство Небесное богатому попасть трудно. В местах заключения, в аду — всё наоборот: здесь не игольное ушко, но тысячи железных, крашенных серо-зеленым ворот гостеприимно распахиваются.
Для актуализации процесса нужна была политическая воля — а с нею у нас теперь, как говорит один из персонажей «Меньшего зла» — все в порядке.
Естественно, Ходорковский. По аналогии с чекистами, способными заменить Путина, любой игрок олигархической сборной 90-х мог бы оказаться на месте Михаила Борисовича. (Вспомним, что первопроходцем Бутырки стал Владимир Гусинский.) Впрочем, фишка в другом — посадка «Ходора» была справедливо воспринята как отмашка — и множество коммерсантов по стране стали полагать «родными» статьи УК «Уклонение от уплаты налогов» (ст. 199) и «Мошенничество» (ст. 159, как правило — ч. 4).
Статистика и степень невиновности (вины) здесь уступают феноменологии. Возникли такие явления, как тюремный бизнес на «бизнесменах», получило новое значение слово «заказ» (теперь гуманно заказывают не устранение, но посадку конкурента), коррупция правоохранительносудебной системы получила свежие импульсы, возродив старый спор о яйце и курице, неуловимо поменялись даже нравы и понятия в тюремно-уголовном мире.
Герой романа Андрея Рубанова «Сажайте и вырастет», которого тоже зовут Андрей Рубанов, — подпольный банкир, посаженный еще в 90-е, — предается естественным страхам:
«О бизнесменах, очутившихся в местах заключения, ходили в то время ужасные легенды. Говорили, что уголовное сообщество не приняло коммерсантов. Говорили, что преступный мир — организованный, спаянный убеждениями и обычаями — относится к новым людям с большой неприязнью. Говорили, что предпринимателей бьют и унижают. Отнимают еду и одежду. Говорили, что богатый человек, очутившись за решеткой в обществе воров, убийц и насильников, окружен атмосферой всеобщего злорадства, его осыпают насмешками, презирают и сторонятся».
Реальность оказывается, конечно, не столь пугающей — Рубанову в камере «Матросской тишины» удается даже сделать карьеру, продвинуться в иерархии, примкнуть к «воровскому ходу». В следующем десятилетии смычка с авторитетами — уже без надобности. Тюремные нравы значительно либерализуются. Как бы в противовес происходящему на воле зажиму…
Характерно отношение к основным персонажам тюремных мифов — «петухам». Среди первоходов-бизнесменов, естественно, встречаются геи (в кругах банкиров и финансистов это довольно распространенное явление). По многим свидетельствам, они безропотно занимают место в специальном гетто («петушином кутке»), пользуются отдельной посудой и пр., но никаким издевательствам сверх того не подвергаются. На этом фоне почти не практикуются ритуальные акты «опускания» и, в меньшей степени — «зашкваривания». Радикальное понижение в статусе, перевод из мужчины в женщину (а именно в этом значение процедуры, если не затрагивать более сложный садистский подтекст) теряет смысл. Человек произвел всё над собой сам и по доброй воле (на воле). Таким образом, тюрьма избывает из себя самый страшный и действенный инструмент унижения. Толерантность, куда там вольным нравам…
Эталонными я здесь вижу два уже упоминавшихся текста. Выдающийся роман Андрея Рубанова «Сажайте и вырастет», впервые изданный в 2006 году «Лимбус Прессом», и «Бутырка» известной журналистки Ольги Романовой — книга, которую составили знаменитый «Бутырка-блог» ее мужа Алексея Козлова, публиковавшийся на ресурсе sion.ru с 2008 года, дневники самой Ольги того же периода, а также комментарии обоих авторов (Аст Астрель, 2010 г.).
Та же стереоскопия — художественную прозу дополняет документальная; яркая вещь Рубанова — частный случай литературного явления, обобщающего опыт разных людей одной социальной группы. Впрочем, принципиальный момент: роман написан от первого лица и собственного имени, Козлов же, по понятным причинам не называемый в тексте, никогда не скрывал авторства. Даже находясь «там».
Это лучше всякой лестной самохарактеристики: авторы смотрят в тюремное прошлое и настоящее открыто и смело. С должной мерой юмора, любопытства, уважения и отвращения. Воля ваша, но в подобного рода текстах всегда понятно, как человеку сиделось. Иногда бьющие в читательские ноздри испарения параши говорят о болезненном состоянии пишущего, его страхах и унижениях больше, чем самые шокирующие подробности. Здесь — явно другой случай. Достойные люди, сумевшие себя «поставить».
В семейку, выражаясь по лагерному, можно пригласить и Эдуарда Лимонова, который, собственно, и возродил тюремную литературу в нулевые тремя книгами: лефортовскими — страшноватыми и обнаженными — дневниками «В плену у мертвецов»; коллективным, в жалостно-суровом духе передвижников портретом «По тюрьмам»; тонкой лирической прозой «Торжество метафизики». Однако Эдуард Вениаминович настолько вне всяких контекстов… К тому же все три книги, при точности деталей и попадании в общий тренд, проходят по другому ведомству — это уже не тюремная, но житийная литература…
Тексты Рубанова и Козлова-Романовой при всей установке на репортажность (в случае Рубанова — вольно прерываемую флешбэками в прошлое и будущее) и минимализм не только точны и многолюдны, но многослойны. Особо хочется выделить две линии — условно говоря, нижнюю и верхнюю.
Нижняя — тюремный распорядок и быт, разрушаемый и снова налаживаемый. Цена вопросов. Отношения с сокамерниками, смотрящими, «братвой» и сотрудниками УФСИН. Технологии «грева», коммуникаций с тюрьмой («дорога») и волей.
Читается всё это как устав не чужого, а своего монастыря — не с пацанским пугливым любопытством, но с циничным, взрослым, прикидывающим на себя интересом. Ибо не зарекаются. Особенно по нынешним временам, при окончательно стирающихся границах между тюрьмой и волей. Вполне серьезные, глубоко за сорок, бизнесмены-мужики рекомендовали мне «Сажайте и вырастет», а я им — «Бутырку-блог». В литературном гурманстве я их раньше не замечал.
У меня есть приятель, чье хобби — собрав в кружок нескольких молодых и не очень ребят, долго и квалифицированно рассказывать, «как в хату входят».
От другого знакомца мне на память осталась фраза:
«Я хорошо там жил. Чай, сигареты, конфеты…»
Так вот, книги наших авторов можно назвать практическим пособием по этой дисциплине — «Как входят в хату» (в самом широком смысле).
И — как нам обустроить тюремную Россию так, чтобы с чаем, сигаретами, конфетами проблем не было.
Рубанов и Козлов исполняют вдохновенный, хотя и насквозь ироничный гимн благодатной низовой коррупции в системе УФСИН. Читателя не возмущают, но живо заботят подробные прайсы и прейскуранты (тут и деньги, и бартер) на товары и услуги — от посещения тюремного храма до транспортировки вещей в другую камеру…
Авторы неленивы и любопытны даже к процессам, напрямую их не касающимся: к жизни блатных — «бродяг» и «положенцев» (Рубанова, впрочем, приблизил в «Матроске» смотрящий Слава Кпсс, облегчив трудную жизнь в общей камере; Козлов прямо говорит о зависимости людей «воровского хода» от решений администрации), устройству тюремного наркотрафика, рассылке «маляв», различиям между «воровским общаком» и «общим» и т. д.
Верхний слой, он же главная по этой жизни задача — не допустить тюрьму внутрь себя.
С олигархической литературой тюремную роднит принципиальный момент. Наши герои-авторы даже в тюрьме «пишут декорации». Их производственные саги специфичны: перестав производить деньги, они начинают производить смыслы. «Сажайте и вырастет», равно как «Бутырка-блог» — романы воспитания (у Рубанова важен мотив рождения писателя) и обретения ценностей, главные из которых — пафос сбережения личности и энергия преодоления тюрьмы.
Какие-либо оправдания за себя или страну, лукавые ссылки на обстоятельства и эпоху тут не прокатывают. Да они и без надобности.
«За прошедшие два года наша жизнь изменилась кардинально — но она не стала хуже. Она стала лучше. Мы потеряли многих друзей, но обрели новых. Мы потеряли дом, бизнес, деньги, веру в справедливость — но обрели другую веру: в себя, в свои отношения, в тех, кто рядом. Муж поверил в Бога. Жена пока сопротивляется».
«Лично мне деньги не нужны. Вернее, нужны — но не очень. Или так: очень нужны, но не до такой степени, чтобы дрожать над ними.
Для меня теперешнего лучший способ потратить деньги — купить книги. Художественная литература — единственный в мире товар, по-настоящему достойный моих денег. И любых других денег.
Говорят, у бизнесменов нет времени. Они слишком заняты, чтобы читать. Это ерунда. Всякий человек обязан читать книги, как арестант из Общей Хаты обязан уделить на Дорогу коробок спичек, — иначе он перестанет быть достойным арестантом, а человек — достойным человеком».
Сильные финалы. И еще здесь, пожалуй, ответы — по всему курсу новейшей истории.
Один из ответов этого задачника, вполне несерьезный, в самой фактуре данной статьи — всё случилось для того, чтобы выдвинутых жизнью и выдуманных писателями наших героев объединила литература.
Арестовать его должны были именно у нас. Даже по законам кремлевской логистики — и от Москвы недалеко, и провинция совершенно эталонная. Вообще-то операцию разрабатывали не от места, а от времени, закрыть его стало необходимым к определенной ноябрьской дате, лишенной всякого символизма, но исполненной определенного смысла для тех, кто стоял за окончательным решением.
Уволенные за все эти годы силовики, в том числе из крупных, но местных, рассказывали, совпадая в деталях: была спущена и выполнена команда отмобилизовать максимум личного состава и технических средств. Хотя всё делали федералы, наши даже на подхвате вклиниться не могли.
Но — накладка и произвол в его графике поездок по России, и он прибыл к нам на три-четыре дня раньше неизвестной ему даты. Впрочем… Дату он наверняка не знал, но догадывался ли о возможном аресте? Чувствовал, интуичил, собирал инсайд или, напротив, отбивал его, прущий со всех сторон, затыкая свои аккуратные уши?
Сейчас на эту тему самая обширная мифология, но могу свидетельствовать, что вид у него был — да, несколько и отчасти пришибленный. Только вот, показалось мне, не будущим, а прошлым. «Олигарх» — это было не про него, в первый и единственный раз заехавшего. Но что такое этот «олигарх», даже для тогдашнего, пульсировавшего в лихорадке языка? Ругательство, стремительно перестающее быть таковым, противное, но утратившее значение слово. Как растерял энергию «пидорас» всего пару лет спустя. Даже у нас тогда называли олигархами коммерсов, которые сначала заводили, а потом учились читать газеты.
(Один из подобных ребят, про которого даже в ресторане, пока он изводил официантов, было ясно, что — настоящий оппозиционер, после ареста, случившегося не у нас, гордился, как обманул власть и органы: дескать, там думали — будет с ним, здешним коллегой, тайно встречаться, поскольку много общего — национального и оппозиционного. А он не встречался.).
Богатейший человек России, фигурант не то первой форбс-десятки, не то двадцатки; конечно, все уже тогда слышали и знали, будто по всему миру, а особенно в америке, богатые одеваются кое-как, а хорошо выглядят за счет других вещей — зубов и адвокатов, но он был как раз никакой не западный, а совершенно русский национальный тип: что-то там было от шестидесятых, технического интеллигента, вдруг очутившегося в непонятном месте, но с четким осознанием миссии, замаскированной конфузливой иронией. Видимо, развернувшаяся тогда его диссида — умеренный прогресс в рамках законности — влияла и лепила новый образ, имидж, говоря по-тогдашнему. В России всегда новые люди обрастают типологически близкими чертами из прошлого, отсюда в них невооруженным глазом заметна горечь обреченности.
Да и позиционировал он себя на тех кремлевских тусовках, что, по мифологии, довели до цугундера, не охуевшим недосверхчеловеком с неосознаваемым количеством бабла, не перцем и шалуном, не, условно говоря, прохоровым, а именно спецом, который может базлать что угодно, но незаменимо участвует в общем и нашем деле и без которого — никак. Нефтяной Сахаров, краса и гордость шарашки.
Только очки его тогда предъявляли статус тем, кто разбирается. А поскольку все полагали себя разбирающимися, калибр был очевиден. А так… Пиджачок, даже не пиджак, почти коричневый и чуть ли не букле, без галстука. Впрочем, идиотская это чиновничья мода, до наших дней дожившая, — мерить пространство жизни в галстуках. Я вот надевал галстук пару раз, кандидатствуя в заранее проигранных выборах, и чувствовал себя инопланетным послом. Которого послали. Один мой знакомый гламурный самоубийца удавился на кальянных шнурах, думаю, испытывая схожие ощущения.
Однако чиновники обладают тайным знанием. И галстук у них — не украшение, не фетишизированная деталь униформы, не визитка, будь она трижды от зиллери. (Хотя есть чтецы по галстукам — очередной извод шарлатанов, выдающих примитивный набор — в тон-цена-лейбл — за карьерную хиромантию). И галстучная фишка — способ не показать, но — скрыть правду о себе. Очень много о человеке говорит шея. Именно та ее часть, что открывается между верхней и последующей пуговицами сорочки. Крутая линия кадыка, устье горловых хрящей, нижняя граница щетины.
(А может, это у меня последствие юношеских занятий борьбою. Тренер Игорек учил:
— Шея — что у классика, что у вольника, что в дзюдо — у человека — главное. Хули бицепсы качать, когда шея — типа резинового шланга, двумя пальцами пережать можно…).
Поэтому я, конечно, изучал его шею, изящество линий которой угадывалось сквозь серую щетину и электрические тени, прикидывал, похожа ли на резиновый шланг и что это за два пальца, которые ее сожмут, и через сколько отпустят.
Это было вечером, на встрече его с общественностью и СМИ в Торговой палате, а днем он окунулся во все официальные. Напряжение ощущалось и в здешней свите — с одной стороны, лестная, пусть и мимолетная причастность — дрожжи провинциальных комплексов, с другой — у нас почему-то дудочка крысолова всегда слышней, пробивается особым ультразвуком сквозь километры и воздушные толщи страны. Поэтому атмосфера вокруг него была густой, но разреженной, как будто гроза собиралась и уже прошла одновременно.
Он встретился с губернатором, который, по своей ельцинской карме и фольклорности, был деятелем не так отважным, как, из себя навылет, стремился им казаться, а такие и есть — самые бесстрашные. Они договорились по стандартному набору благотворительности, губер, спекулируя бесстрашием и сверх программы, слупил с него два зеленых ляма на реконструкцию театров драмы имени Маркса и Энгельса (а может, в городах Марксе и Энгельсе). Занятно, что часть денег была, несмотря на все дальнейшее, получена и разворована.
На вечернюю встречу в Палате заметных журналистских лиц собралось не так много, в основном — люди второго ряда по редакционным заданиям, ну и человек пять — кому интересно. «Общественность» была представлена еще жиже — коммерсы с робкими интеллектуальными претензиями и смутно-либеральными идеями, симпатичные взрослые балбесы неясной ориентации и т. д. По счастью, не было традиционных психов и чайников, зашитых правозащитников и борцов с ЖК и ТСЖ, деятелей культуры, которые даже собой давно перестали интересоваться, и наших почти всегда красивых, иногда даже неглупых девочек в поиске и юбилейном диапазоне от 25 до 45. (Они тоже понимали про него всё, но другое.).
Странно, но не было людей из его Школы сугубой политики — там пару лет собиралась публика аналогично безобидного пошиба плюс либералы, ко времени его приезда самоликвидировавшиеся, плюс до дюжины административных будущих звезд, которые и сейчас во власти, по-прежнему в «Единой России», несмотря на все дальнейшие метаморфозы и «Единой», и России.
Сначала поговорили о вещах скучноватых и простых: этой его Школе, бизнесе и Путине.
Я, помню, задал вопрос:
— Почему вы финансируете на парламентских выборах правые силы, коммунистов и яблочников?
Ну дословно не помню, а аргументы мои были те же, что и сейчас, с поправкой на смену партийных брендов и физий. Дескать, те, кого назначили оппозицией по причине телевизонности и случайности, деньги возьмут, украдут и отнесут на переназначение. Туда, где и будут их, в отличие от вас, контролировать. И что с ними потом делать? Перевоспитывать? Бессмысленно. Убивать? Поздно, времена не те.
Он тонко улыбнулся (он вообще много тонко улыбался) и подтвердил, что да, он поддерживает (аккуратный чиновничий язык) либералов и яблочников по причине идейной близости и личной симпатии (или с близостью и симпатией было наоборот, неважно), а вот с коммунистами — не совсем так, просто у него там, в списке, партнер — нефтяник-геолог и друг, генерал, оттуда. Или я опять перепутал — нефтяник-генерал и друг-геолог, борода и гитара.
Словом, он полагал, что Парламент-Палату по-любому будет контролировать, поскольку деньги скоро кончатся и к нему придут в очередь за следующими, а дальше все выйдет совсем хорошо.
Его идеология (а то и стратегия) напоминала нашу более позднюю региональную фронду: Хозяин — хороший, вохры и мусора — плохие, и стоит заменить одни протокольные рожи другими, не колебля основ, как…
Державные оппоненты его мыслили если не шире, то хитрее — нацелившись на хороший бизнес, использовали его наивные политические схемы для собственной теодицеи. Тогда они в ней еще нуждались.
Потом, во всех тюремных одиссеях, завершившихся илиадами, легендарных его обстоятельствах, конечно, случились у него свои перезагрузки, апгрейды и эволюции. Впрочем, судя по нынешнему положению дел, тогдашний соблазн примитивных бизнес-решений в политике отступил, но не снял оккупации с его сознания. Как говорил один полузабытый губернатор, взгляните на табло.
А потом встала одна таки просочившаяся девочка, каблуки, бретелька из-под фиолетового платья, ноги из солярия, и задала вопрос, давно по важности обогнавший «что делать?» и «кто виноват?»:
— Скажите, Михаил Борисович, на сколько еще стране хватит нефти? Прогнозы очень пессимистичны, и даже ученые называют цифру — лет двадцать — двадцать пять…
— Я, как вы знаете, что-то понимаю в этом секторе экономики… — тут не только он, но и все тонко улыбнулись.
И вдруг он сказал фразу, мгновенно, мощной вспышкой, раскрывшую весь его литературный и мифологический дар и — чего там — дар человека Истории:
— НЕФТИ В НАШЕЙ ЗЕМЛЕ СТОЛЬКО, ЧТО НАМ НЕ ХВАТИТ АТМОСФЕРЫ ВСЮ ЕЕ СЖЕЧЬ.
Все очень оживились. Стали ходить и подливать чаю. Улыбаться друг другу, как родственники, получившее известие, согревшее ровным теплом всю оставшуюся жизнь.
Это был один из самых, наверное, счастливых моментов их и его жизней. Они если не понимали, то догадывались, а он точно знал («сырьевая игла» — был уже устойчивый оборот, просившийся между «лошади едят овес» и «свобода лучше, чем несвобода»): страна, живущая черной, пахучей, трупной жидкостью навсегда останется феодальной, опальной, локальной, лояльной и подвальной. Где любое «нано» и «техно» возможно лишь в музыке. Ну да сегодня это общее место, можно не объяснять.
Они просто хотели жить своей небольшой жизнью с перспективой ее улучшения.
Он — тоже, и разница масштабов тут не принципиальна. Сейчас, в эпоху процветания мемуарной серии издательства «Эксмо» «За решеткой с…», когда сокамерников у него выявилось столько, что отдыхают и былые собутыльники Высоцкого, и вчерашние ЖЖ-френды Навального, я бы сроду не писал этот очерк, если б не угасающие надежды привлечь хоть какое-то внимание властей к нашему городу. Да, жаль, конечно, что его не закрыли у нас. Был бы хоть какой-то шанс… Он бы явно не оставил город, где, пышно выражаясь, начался этот величественный и скорбный путь к пожизненному и когда-нибудь, не дай Господь, посмертному званию премьер-министра новой России. (Указ № 1 нынешнего президента). А если вспомнить здешние тюремные пути Лимонова с учетом теперешнего его состояния второго Пушкина — и по значению, и по стилистике, — о, что это был бы за стремительно развивающийся город-мемориал! Сегодняшний Тандем, в отличие от прочих тандемов, крайне неравнодушен к собственной истории с биографией. Это понятно — ведь оба остались литераторами.