Мы не последуем за каждой из жен Мехмета в назначенный ей уголок. Фатма и Актие принялись, как умели, убивать время, глазея сквозь решетчатые окна гарема на прохожих, изредка проходивших по улице, и на ленивых красавиц, бродивших по окрестным садам. Чернобурая Абрама окончательно поглупела от скуки в своем одиночестве.
Что касается до Габибы и Каджи, они благополучно прибыли в деревушку, где жил турецкий друг курдского князя. Это был скорее подчиненный, чем друг, что ясно было видно из приема, сделанного двум княжеским женам. Хозяин поставил вверх дном весь дом, чтобы устроить для дорогих гостей приличное и удобное помещение. Хозяйки перебрались на чердак, чтобы предоставить все комнаты новоприезжим. Упитанного тельца не убили только потому, что в Малой Азии водятся только очень тощие телята. Но зато самый аппетитный козленок и самый толстохвостый ягненок безжалостно были зарезаны и изжарены. Полы были устланы множеством ковров, сверх них подушками, а сверх подушек одеялами. Занялись приготовлением сыворотки, подали кофе с гущей; напекли хлебов без дрожжей, жарили куропаток двенадцать часов сряду, варили капусту в плотно закрытых кастрюлях, чтобы она не выдохлась, словом, сделали для угождения султаншам все что может придумать восточное воображение и восточное гостеприимство.
Умственные наслаждения также не были забыты, и в самый день приезда наших знакомых, Осман-эффенди (так звали гостеприимного хозяина) предложил им посмотреть на пляску цыганок из табора, случившуюся в тот же день в деревушке. Каджа, с самой минуты прощания не перестававшая плакать, вдруг утихла и отвечала томным голосом, что не отказывается от этого развлечения. Габиба со своей стороны объявила, что ее беспокоит горе ее подруги, и что она с ней не расстанется. Напрасно Каджа старалась успокоить ее и умоляла не принуждать себя для нее. Габиба осталась при своем и не оставила Каджи, которая (так сильно действует пример самоотвержения!) хотела было отказаться от предложенного удовольствия, чтобы не расстроить им Габибу; но хозяйка дома положила конец этому трогательному спору, введя цыганок в сени гарема, где находились в то время все женщины.
Между этими цыганскими плясуньями находилась одна, нисколько не похожая ни на плясунью, ни на цыганку. Она сильно смахивала на переодетого мужчину, даже на мужчину только что обрившегося, потому что ее подбородок носил явные следы бороды. Эта странная цыганка и не бралась плясать; она только хвастала своим особенным умением угадывать будущее. Как только Каджа услышала слово гадание, в ней загорелось неодолимое желание узнать судьбу, предназначенную ей Аллахом. Для этого нужно было только положить свою руку в руку гадальщице и отвечать откровенно на ее вопросы. Каджа охотно согласилась на эти условия. И вот она протянула свою белую руку, развесила уши и готова вполне довериться цыганке. В довершение странности, у этой почтенной женщины грубый бас, вполне согласный с ее мужественной наружностью; но Каджа не останавливается на этих безделицах, когда дело идет о тайнах будущего. Она нисколько не смущается этими низкими нотами, и отвечает также непринужденно, как если б ей делали вопросы самым тонким дискантом.
— Что желаешь ты узнать, благородная госпожа?
— Мою будущую судьбу.
Рука Каджи подверглась подробному рассмотрению.
— Твоя жизнь так тесно связана с жизнью другого человека, что я не могу говорить иначе, как об обоих вас вмести.
— О! Говори, умоляю тебя; о нем-то именно я тревожусь. Всегда ли он будет меня любить? Долго ли проживет? Буду ли я иметь счастье умереть в его объятиях?
— Подожди, подожди немного: я не могу сказать тебе ничего, если ты мне не скажешь все его приметы. Ведь ты говоришь о мужчине. Молодь ли он? Велик ли ростом? Хорош ли собой? Как он одевается? Не припомнишь ли ты еще каких-нибудь примет? Наконец, как его имя?
— Его имя! — воскликнула Каджа торжественно: — Я скорее умру, чем скажу это дорогое, священное имя! Но на прочие вопросы я могу отвечать.
И черкешенка принялась с жаром описывать гадальщице наружность бея. Она пустилась даже в самые мелкие подробности. Так она упомянула о пучке белых волос, замешавшемся в его черные кудри, и о ладанке из зеленого шелка, повешенной у него на шее.
— Этот человек страстно тебя любит, — сказала цыганка, — и теперь о тебе думает. Ты его увидишь скоро, и он часто будет приезжать любоваться на твою красоту. Не унывай, благородная госпожа; я вижу твои мысли, твои желания. Ты достойно будешь награждена за твою преданность. Ты сама будешь назначать награды и получишь во сто раз больше, чем желала. Вот и все, а теперь прощай.
Цыганка хотела удалиться, обменявшись с черкешенкой многозначительным взглядом, который не ускользнул от внимания Габибы. Но ее окружили все домочадцы, желая узнать каждый свою судьбу. Потом цыганкам подали ужин, и вечер кончился веселой пляской.
На другой день в дом, где жили жены бея, явились новые гости, и Каджа, давно желавшая поселить в Мехмет-бее недоверие к своей молчаливой подруге, нашла в этом посещении прекрасный предлог для сплетней. Эти гости были западные путешественники, франки; между ними находились три женщины: маленькая девочка, ее мать и горничная. Прошел слух, что одна из этих женщин умеет лечить, и что на ее пути хромые становятся на ноги и слепые прозревают. Одна из хозяек дома тут кстати вспомнила, что она уже несколько лет больна: она захотела посоветоваться с франкской дамой, которая была не кто иная, как я сама. Я явилась тотчас к моей пациентке. Прописавши ей что следует, я сошла в нижние комнаты, где Каджа и Габиба поднесли мне кофе, и я заметила, что черкешенка пришла в сильное удивление, когда Габиба подала мне чашку и заговорила со мной на языке, совершенно непонятном для всех присутствующих. Вот что Габиба сказала мне на чистейшем французском языке: «Когда вы воротитесь в Константинополь, потрудитесь довести до сведения датского посланника, что его соотечественница, дочь одного из агентов его правительства в Азии, содержится в плену у начальника того племени, которому Порта недавно запретила выгонять свои стада в горы. Наш посланник может прямо вытребовать меня от моего господина». — «Я конечно исполню ваше поручение, — отвечала я, — но как зовут вашего господина?» «Его зовут, — отвечала Габиба после минутного колебания, — именем пророка». — «Где же он теперь находится?» — «Я не хотела бы, чтобы его искали, не хотела б даже, чтобы знали, где я скрываюсь. Пусть наш посланник отнесется к духовному главе курдов, живущему в Константинополе: он передаст его требование моему господину, не подвергая его опасности. Моя благодарность и благодарность бедного моего отца будут принадлежать вам навеки». Я кивнула ей головой и через несколько минут наша кавалькада понеслась далее, и не раз оборачивалась я, чтобы еще раз взглянуть на Габибу.
Наш разговор ограничился немногими словами, приведенными мной и непонятными для черкешенки. Но она возымела твердое намерение рассказать этот случай по-своему, когда увидит бея. Вскоре ей для этого представился удобный случай. Два дня после посещения франкских путешественников, старый нищий постучался в двери нашего турка. Хозяин сам впустил нищего в кухню, бережно запер дверь за собой, и молча повел его на женскую половину, в комнату своих гостей. Тут старик стряхнул с себя свои лохмотья, сбросил белую бороду и грязную чалму, и обнаружил стройный стан и благородные черты курдского князя. Габиба не сказала ни слова, зато Каджа вскрикнула от удивления и радости, и в один прыжок очутилась на шее у князя. «Тише, тише, — повторял Мехмет-бей нетерпеливым голосом: — Вот я опять надену бороду, чтобы меня оставили в покое». — «Недобрый! — кричала Каджа, — Недобрый! Издевается над бедной женой, которая день и ночь убивается о нем. Но что с тобой мой повелитель? Ты как будто недоволен чем-то? Ради самого Бога, не пугай меня, моя радость. Какая причина?..»
Действительно, лицо Мехмета могло внушить беспокойство: оно было озарено тем внутренним огнем, который оставляет после себя гнев, как промчившаяся буря оставляет на море волны. Он расхаживал взад и вперед по комнате, то скрещивая руки, то опуская их, как бы чувствуя неодолимую потребность движения, и стараясь сколько-нибудь заглушить быстрой ходьбой внутреннее волнение. Прежде чем он отвечал на вопрос Каджи, Мехмет взглянул на Габибу. Она, как и всегда, сидела поодаль у окна, но на этот раз с видимым любопытством следила за разговором, хотя в него и не вмешивалась. Мехмет очевидно остался доволен выражением ее лица, потому что сам как-будто повеселел. На губах его даже мелькнула улыбка, когда он отвечал: «Да, в самом диле, я расстроен, я раздосадован, и есть от чего. Я хотел быть здесь с утра, и меня задержала не совсем веселая встреча».
— Какая-нибудь неприятная стычка? — робко спросила Каджа.
— Очень неприятная, потому что я был принужден пробраться сюда в этих лохмотьях. А бедный Сеид… Каджа! Пойди-ка, закажи мне ужин, а я покуда поговорю наедине с Габибой.
Каджа поклонилась и вышла, по-видимому нисколько не обиженная такой неучтивостью. Далеко ли она ушла? Этого я не знаю, но Мехмет, неподозрительный от природы, был убежден, что она занята ужином, и тотчас заговорил с Габибой, к которой он имел полное доверие Он рассказал ей, что утром отправился на свидание к ней в сопровождении четырех слуг, и что на них напал взвод кавасов, по-видимому знавших наперед, по какой дороге они проедут. Борьба была непродолжительна: двое спутников бея остались на месте, а третий, Сеид, был схвачен солдатами, которые, увидев у него на шее зеленую ладанку, пришли в неистовый восторг и закричали, что поймали курдского бея. Мехмет воспользовался их ошибкой, чтобы спасти себя бегством. — «Но, — продолжал он: — я не понимаю глупости этих людей. Как могли они ошибиться так грубо? К какой стати накинулись они на этого бедного Сеида, который вовсе на меня не похож; я за него боюсь, его рано или поздно узнают. Но тут есть тайна, которая меня тревожит».
— И в самом деле, господин, ты окружен многими; между ними могут быть предатели. Будь осторожен: не забывай опасности ни днем, ни ночью, а главное, приезжай сюда как можно реже. Я это говорю не потому, чтобы мне не хотелось тебя видеть, а потому что совесть запрещает мне молчать, когда я вижу, что тебе грозит беда.
Мехмет напрасно старался выпытать у нее что-нибудь более положительное. «Ты забываешь, — сказал он с грустной улыбкой, — что я могу тебя видеть только здесь, и что я не могу отказаться от этого счастья из-ва неясных твоих намеков. Покуда это будет не сверх человеческих сил, я все-таки буду ездить сюда как можно чаще».
— Если так, — вовразила Габиба, — мои старания напрасны, и я могу только молить Бога о тебе.
— Какого Бога? — живо перебил ее Мехмет, надеясь, что Габиба проговорится.
— Есть только один Бот, — отвечала она спокойно.
Каджа вошла в это время, а за ней невольницы несли ужин. Черкешенка, казалось, была очень озабочена. Бей не обратил на это внимания. Но Габибу поразило испуганное лицо и внезапная бледность Каджи.
— Что с тобой? — невольно спросила она. — Не больна ли ты?
— Не знаю, — смело отвечала Каджа, — не знаю, считать ли это знаком, посланным свыше, но я вдруг почувствовала непонятный ужас. Дай Бот, чтобы это не было предзнаменованием большого несчастья.
В продолжение вечера Каджа удвоила свои ласки, а Габиба стала еще суровее. Однако суровость Габибы более нравилась бею, чем ласки Каджи. «Долго ли ты останешься с нами? — говорила черкешенка. — О, если б ты знал, как печальны эти места, когда тебя нет».
— Уезжай поскорее, — говорила Габиба: — ты в опасности, когда не окружен вооруженными людьми.
— Габиба меня гонит, — говорил бей; — зачем же мне оставаться?
— Что бы Габиба ни говорила, — сказала Каджа, сопровождая свою речь нужными взорами: — надеюсь, что ты не забудешь посетить меня в десятый день рамазана.
— Зачем же именно в десятый день рамазана?
— Как! Мой повелитель! Ты уж не помнишь этого дня? О, я никогда не забуду! Ведь в десятый день рамазана ты мне дал священное право называться твоей супругой. О, если ты меня покинешь в этот день, это будет для меня предвестием вечной разлуки, это будет мой смертный приговор! Обещайся приехать в этот день, успокой меня этим обещанием, не то я умру с тоски!
— Зачем выпрашивать такое обещание, когда Мехмету может быть нельзя будет его исполнить, не подвергаясь опасности? — заметила Габиба. — Ты выразила ему свое желание, и он рад будет его исполнять. Верь его любви и не требуй обещаний. Если не будет препятствий, он приедет. Больше и требовать нечего.
— Нет, этого мне недостаточно! Мало ли, что может его занять, рассеять, задержать в этот день? Как перенесу я эту неизвестность? Нет, мне нужно обещание. Только слово его даст мне силу прожить до этого торжественного дня! Обещай! О, ради Бога, дай слово! Ты обещаешь?
— Хорошо, хорошо, обещаю, приеду! — сказал наконец бей, начинявший терять терпение.
Довольная своей победой, Каджа захотела отмстить Габибе за противодействие ее планам. Пользуясь минутным ее отсутствием, она рассказала бею, что произошло между ее соперницей и франкской путешественницей. «Зачем она так настаивает на том, чтобы удалить тебя, — прибавила она, окончив свой рассказ. — О! я боюсь, чтобы это десятое число рамазана не был также важным днем для Габибы! Уж не выбрала ли она этот день, чтобы предать нас; я говорю нас, потому что даже мысленно не могу отделить себя от твоей особы».
Мехмет удивился этим словам, но его честное сердце не хотело верить злым наветам Каджи. «Если б Габиба хотела меня обмануть, — думал он, — она притворялась бы, что меня любит, она старалась бы ласками усыпить мои подозрения. Нет, Габиба меня не любит, но я могу быть уверен в ее дружбе, и да сохранит меня Бог подозревать ее!» Но при всем том Мехмет решился сдержать слово, данное им Кадже, и приехать на десятый день следующего месяца.
В то время, как Каджа пускала в ход все возможные женские хитрости, чтобы расположить Махмета против Габибы, Габиба со своей стороны не оставалась в бездействии. Во время разговора бея с черкешенкой, она прокралась в ту комнату гарема, где хранились все необходимые принадлежности туалета коварной красавицы. Там она отыскала коробочку с черноватой мазью, какой азиатки чернят побелевшие волосы. Возвратившись в общую комнату, она нашла бея уже спящим на куче подушек, а Каджу полусонной. Габиба терпеливо выждала, чтобы все уснуло вокруг нее; потом уверившись, что никто ее не видит, она подкралась к изголовью своего господина и несколько раз провела рукой по его волосам. Потом, она отправилась к себе, несколько успокоенная на счет участи бея, сильно тревожившей ее с тех пор, как его наружность так подробно была описана при мнимых цыганах.
На другой день Мехмет собрался в путь на заре. Наскоро простившись с женами, он вскочил на лошадь. Странный случай однако же замедлил его отъезд. У бея были две собаки, о которых я еще не упомянула, двое дюжих азиатских псов, из породы так называемых пастушьих собак. Одну из них ввали Тараухом, другую Бекши — это были огромные животные, свирепые и сильные. Когда Мехмет, собираясь пуститься в галоп, позвал свистком своих собак, одна только побежала за ним. Другая, самая страшная, Бекши, решительно не хотела его слушаться. Она расположилась около черкешенки и грозно посматривала на нее; ни угрозы, ни удары не принудили ее оставить избранную ею позицию. Чуял ли инстинктом добрый пес, что Каджа враг его господину! Как бы то ни было, Мехмет должен был уехать без него, поручив его попечениям Габибы, потому что Бекши хотя ни на один шаг не отставал от Каджи, однако в ответ на ее ласки скалил только зубы, а Габибы слушался, как в том убедилась в тот же вечер Каджа. В сумерки Габиба, услышав отчаянные крики в саду, побежала туда и застала Каджу, прижатую к стене страшным псом. Габиба только крикнула на свирепого Бекши, и он с удивительной покорностью приполз лизать ее руки. «Что ты делала так поздно одна в саду?» — спросила она. Каджа отвечала, что вышла подать милостыню нищему, жалобный голос которого послышался ей на улице. «Должно быть она с кем-нибудь разговаривала, — подумала Габиба, — и Бекши чуял что-нибудь недоброе в этом разговоре. Теперь все должно быть уже устроено к десятому марта. Дай Бог, чтобы бей припомнил мои советы, и в этот день сюда не показывался».