который перенесли в его затемненную комнату. Время от времени он
произносил:
— Кто-то гонится за мной, но зачем убегать, если рано или поздно
меня все равно поймают?
Тем не менее он вел себя вполне нормально, не впадал в ярость, никаких признаков того, что он хочет покончить с собой, не было. Он даже
ел понемногу, и Нива старалась приучить себя к мысли, что его состояние
вызвано чрезмерным изнеможением. Однако господин Д. считал, что Хаси
следует поместить в психушку.
— Мы организуем телевизионное шоу прямо из больницы, — сказал
он, очевидно волнуясь, как бы известие о невменяемости Хаси не сказалось
пагубно на продаже его дисков.
Чтобы расшевелить Хаси и вытащить из комнаты, к нему явились два
музыканта из ансамбля. Тору принес ему в подарок губную гармошку.
— Музыка — лучшее лекарство от всех болезней, — сказал он.
Хаси взбодрился и заиграл блюз. Мацуяма тут же схватил со стены
гитару, а Тору поднял валявшиеся на полу барабанчики бонго, и начался
настоящий джэм-сейшн. Нива пришла в восторг, наблюдая за ними. Хаси
играл с закрытыми глазами. На лице у него застыло умиротворенное
выражение, какого она давно уже не видела. «Если музыка оказывает на
него такое сильное воздействие, нам необходимо устраивать как можно
больше концертов», — подумала она.
Развивая тему только что исполненного блюза, Тору запел песенку
бродячего музыканта, побирающегося по поездам и вокзалам.
Глубокая ночь. Пустынный вокзал.
Туман — не видно огней.
Бросаю на землю старый рюкзак,
Бросаю как можно нежней.
Как можно нежней! Его ты не трожь.
В рюкзак я сунул кларнет.
Треснет мундштук — как по горлу нож.
Без кларнета мне жизни нет.
Без него я пропал. Безнадега. Тьма.
Огни улетают в туман.
Красный — это любовь сама.
Синий — сердечный обман.
Нива зааплодировала. Тору рассмеялся.
— Хаси, когда ты научился играть на губной гармошке? — спросил он.
Однако Хаси, погрузившись в игру, его не слышал.
— Попробуй использовать ее на следующих гастролях, — сказал
Мацуяма. На этот раз Хаси кивнул и в невероятно быстром темпе исполнил
риф из «Полуночного бродяги». Наблюдая, как он, сгорбившись, играет на
губной гармошке, Нива испытала чувство, которое почти позабыла, — то
самое чувство, которое она испытала, когда впервые услышала, как он поет, и когда он впервые заключил ее в объятия. Она почувствовала, что теперь
может простить себя, освободить себя, любовно относиться и к своему телу
и к Хаси, излучающему свет. Она вспомнила, как ей была неприятна мысль
о том, что такой юный — намного моложе ее — мужчина способен
обладать такой властью над людьми. И как раньше думала о том, что он
пришел из ниоткуда, что он пережил в детстве такую травму, которую ей
даже трудно было себе представить, что излучаемые им во время пения