она носила.
— Что ты думаешь? — спросил Хаси громче.
Она снова промолчала, и тогда он схватил стоявшую на столе тарелку
с картошкой и беконом и швырнул в нее. Тарелка пролетела мимо, едва не
задев голову Нива, и разбилась о стену. Жирные ошметки пищи заляпали ее
белую блузку. Нива спокойно стряхнула их в пепельницу и ушла в спальню
переодеться. Потом так же спокойно достала из кладовки новый чемодан
— один из тех, что она купила для предполагавшегося медового месяца в
Канаде и на Аляске, — и положила туда белье, платья, косметику и
несколько книг. Почувствовав, что от ее шеи несет жирным беконом, слегка
подушилась. Потом причесалась и повязала голову косынкой с
изображением оленя, из-под ног которого разлетается стайка воробьев. И
тут увидела в зеркале отражение Хаси. Нива улыбнулась ему, повернулась
и, не произнеся ни слова, прошла мимо с чемоданом в руке. С тех пор он
уже несколько дней ее не видел.
Поначалу Хаси радовался тому, что Нива ушла. Он подумал, что, если
не будет видеть ее постоянно рядом, гнетущее желание убить ее
постепенно отступит. Но вскоре понял, что ошибался: чем дольше
отсутствовала Нива, тем яснее было то, что он должен будет что-то сделать, когда она вернется. Хаси не хотел убивать ее. На самом деле он хотел этого
меньше всего. Но он боялся, что именно поэтому ему и придется это
сделать. Вероятно, всему виной был страх, не заурядный страх смерти или
голода, а более глубокий и парализующий: страх времени. Это было нечто
инстинктивное, как у ребенка. Хаси провел в камере хранения тринадцать
часов, тринадцать летних часов. Все эти тринадцать часов лаяли собаки, громко объявлялись названия станций, раздавались звонки велосипедов, клацал автомат по продаже напитков, постукивала тросточка слепого, сыпался мусор, лилась музыка из репродуктора, шлепали по луже дети, кашлял старик, скрипели тормоза, щебетали птицы, смеялись женщины.
Прикосновения дерева, пластика, стали, мягкой женской кожи, языка
собаки. Запах крови, рвоты, пота, лекарства, духов, масла. И каждое
ощущение связано с последующим страхом, с одним лишь страхом. Хаси
вслушивался в голос, который помнили его клетки. «Тебя никто не
хочет, — говорил ему голос. — Ты никому не нужен».
Чернокожая женщина делала массаж господинy Д. на крыше его дома.
Там находились теннисный корт с искусственным розовым покрытием и
беседка, увитая цветущей глицинией. В тени беседки и возлежал сейчас
господин Д. Выйдя из лифта, Хаси зажмурился от яркого солнца и тут же
надел солнечные очки — те самые, которые купил, чтобы послать Куваяма.
Яркое солнце и редкие плывущие на запад облака превратили окружавшие
дом господина Д. стеклянные небоскребы в настоящие каскады света.
Глядя на оранжевые ободки облаков, Хаси подумал: «Попади сюда
Куваяма, плакали бы его глаза!» — и скользнул под тень глициний. Ни
капельки пота не выступило на его бледной припудренной коже, хотя после
краткого пребывания на солнце она начала гореть. Несмотря на жару, на
корте перекидывались мячом незнакомые Хаси мужчина и женщина,
одетые в купальные костюмы.
— Хаси! Слыхал? Твой братец совершил побег! Улетел из клетки. Беда
с ним, да и только, — сказал господин Д., указав на лежавшую рядом с ним
газету.
Хаси
прочел
заголовки:
ОТЧАЯННЫЙ