Как только Хаси перестал петь, ее пальцы начали двигаться как
раньше. «Наверное, старик прав».
— Эй, милый! Тебе плохо? — снова обратился к нему старик. Толпа
любопытных глядела на Хаси через решетку. — Хочешь, доктора позову?
Укольчик тебе сделают.
— Неужели никому не понравилось, как я пою? — спросил Хаси у
любопытствующих. Те переглянулись, и снова старик ответил за всех:
— Лично я люблю что-нибудь поживее… чтобы песня дух
поднимала, — сказал он нехотя.
— Я понял, — пробормотал Хаси, отполз от Капусты и лег на пол в
противоположном углу камеры. Толпа постояла, поглазела и разошлась, расползлась по темным углам, пока наконец не остался один старик, с
беспокойством наблюдавший за Хаси.
— Спокойной ночи! — наконец сказал Хаси, начав раздеваться, и
старик, довольно улыбаясь, исчез.
«Что значит: поживее?» — спрашивал себя Хаси и не мог вспомнить
ни одной песни, которую можно было бы назвать «живой». «Чтобы дух
поднимала? Нет таких, твою мать!» — пробормотал он и громко
рассмеялся. Все казалось ему ужасно смешным и абсурдным. «Я сочинил
множество мелодий, записал на пленку все мыслимые звуки, даже отрезал
себе язык, и все-таки совершенно ничего не изменилось. Остается лишь
потихоньку сходить с ума. И все для того, чтобы оказаться с резиновым
кляпом во рту, в смирительной рубашке, все для того, чтобы плакать и
просить прощения!» Капуста зашевелилась под одеялом, и Хаси повернул
голову в ее сторону. У него мелькнула мысль спеть еще раз, и он даже
открыл рот, но остановил себя. «Я болен, я устал от всех этих старых
песен. Я хочу все забыть, забыть! Придумать новую мелодию? Но для этого
надо изгнать из головы все прежние звуки, все старые мелодии, все
воспоминания. Надо забыть бродягу из туалета в Сасэбо, окровавленные
ножницы, бараний жир, мягкую женскую кожу, сырой воздух заброшенных
шахт, улыбку на потном лице Кику — всех людей, все места, все запахи, все ощущения…» Он лежал долго, пытаясь подавить воспоминания, но
один образ не покидал его и возникал всякий раз, стоило только закрыть
глаза: его собственное лицо, которое он видел несколько часов назад в
видоискателе телекамеры, испуганное лицо связанного по рукам и ногам
человека, который больше не может ни говорить, ни двигаться. От этого
образа Хаси не мог избавиться. Сам не зная почему, он почувствовал, что
именно этому лицу и предстоит спеть новую песню. Он понял, что этот
испуганный образ, лишенный имени, одежды, чувств и возможности
двигаться, останется с ним навсегда. Что бы с ним ни случилось, он не
утратит этот образ. Никакая муха с человеческим лицом его не
перечеркнет. И никто не заставит его ненавидеть это малодушное и
перепуганное лицо, потому что, сколько бы он ни искал, он не найдет
другого образа, в котором вот так узнает себя.
Хаси услышал звук разбившегося стекла в зале и крик:
— Немедленно верните его в камеру!
Дверь камеры распахнулась, люди в белых халатах внесли мужчину в
смирительной рубашке и бросили рядом с Хаси. Ему показалось, что, когда
того бросили на пол, все здание задрожало. Словно с потолка свалилась
бронзовая статуя.
Ошеломленная Капуста застонала и еще глубже зарылась в одеяла.