Она была совершенно неожиданной в Морском Генеральном штабе.
«Каждое утро боцман флагманского судна „Межень“, довольный и улыбающийся, доносит о падении температуры в Каме. В воздухе – ноль. По течению плывут одинокие льдины, вода стала густой и медленной, над поверхностью дымится постоянный туман, верный предвестник мороза. Команды веселеют, предвкушая отдых.
И только теперь, когда близок час невольного отступления, все вдруг начинают чувствовать, как дороги и незабываемы стали эти берега, отбитые у неприятеля, каждый поворот реки, каждая мохнатая ель над крутыми обрывами. Сколько трудных часов ожидания, сколько надежд и страха не за себя, конечно, но за великий восемнадцатый год, судьбы которого зависели от меткости выстрела, от мужества разведчика!
Кто знает, против кого и в каких водах придется начинать борьбу через год, какие товарищи взойдут на бронированные мостики судов, таких знакомых и дорогих каждому из нас», – писала Л. Рейснер в очерке «Маркин», включенном в книгу «Фронт».
К первой годовщине революции Волжская военная флотилия пришла на зимовку и ремонт в Нижний Новгород. Ф. Раскольников, в то время член Реввоенсовета республики, вместе с В. Альтфатером руководил морским комиссариатом.
Ларису Рейсер назначают – с 20 декабря временно, а с 29 января 1919 года постоянно – комиссаром Морского Генерального штаба (когенмором). Комиссаров в Генморе было несколько.
Назначение, судя по всему, произошло по инициативе Л. Троцкого. Лариса, при ее тяготении к исследовательской работе, прочла гору русских и иностранных книг, изучив такие темы, как «Влияние морской силы на историю, на французскую революцию», «Ереси в учении о морской силе», «Броненосцы в бою», «Борьба за обладание морем» и др.
По словам М. Ф. Кириллова, моряка Волжской флотилии, который стал секретарем Рейснер в Генморе (а в двадцатые годы – актером в Театре Мейерхольда): «Она была совершенно неожиданной в Морском Генеральном штабе, сплошь состоявшем из бывших офицеров царского военно-морского флота. В то время командующим морскими силами республики был Альтфатер, как говорили, незаконный сын Александра III… Она удивительно тонко умела с офицерами ладить и создавала хорошую деловую обстановку. Ее уважали за храбрость и щедрое сердце».
Начальник Генерального Морского штаба (нагенмор) контр-адмирал Василий Михайлович Альтфатер (1883–1919) в 1917 году написал в письме к Иоффе, главе российской делегации в Брест-Литовске: «Я служил, потому что считал необходимым быть полезным России там, где могу. Но я не знал вас и не верил вам. Я теперь еще многого не понимаю в вашей политике. Но я убедился, что вы любите Россию больше многих из наших. Теперь я пришел сказать, что я ваш».
Дед Василия Михайловича – Георг Христиан, родившийся в Мекленбурге, в 1819 году, в возрасте 20 лет, поступил на русскую военную службу. Обладая блестящими способностями, быстро продвигался. Через 10 лет принял русское подданство, через 30 лет ему пожаловали потомственное дворянство. Его сын Михаил Егорович (1860–1918) был произведен в генералы от артиллерии, стал членом Государственного совета. Старший сын – Василий Егорович (1842–1909) – дослужился до генерал-майора.
Василий Михайлович закончил Морской корпус. За оборону Порт-Артура был награжден пятью орденами. В июле 1904 года его крейсер «Аскольд» вырвался с боями из блокады и был интернирован до конца войны в Шанхае. По возвращении в Петербург В. М. Альтфатер с отличием закончил Морскую академию. Служил на Балтике в штабе начальника дивизиона эсминцев, постоянно взаимодействовал с А. В. Колчаком – начальником оперативной части Генмора. Когда в 1912 году Колчак стал командиром эсминца, Альтфатер занял его место в Морском Генштабе.
Авторитет всегда спокойного, ровного, вдумчивого, точного Альтфатера рос настолько быстро, что его, 29-летнего, назначили представителем России в Международной ассоциации судоходных конгрессов. О ходе военных действий в Первой мировой войне Альтфатер постоянно докладывал Николаю II.
В 1916 году Колчак был назначен командующим Черноморским флотом, и пути сослуживцев, а может быть, и друзей, разошлись.
В декабре 1917 года Альтфатер как эксперт по военно-морским вопросам едет на переговоры в Брест-Литовск.
И когда 17 февраля 1918 года перемирие с Германией было нарушено и возобновились военные действия, спасли русские суда, уведя их под носом у немцев из Ревеля и Гельсингфорса, в первую очередь командующий Балтийским флотом Алексей Михайлович Щастный и флаг-офицер Морского Генерального штаба Василий Михайлович Альтфатер.
Весной 1918 года началась интервенция стран Антанты. Альтфатеру пришлось создавать морские отряды из флотских экипажей, бронепоезда, вооруженные пушками, с кораблей бездействующего флота, запертого немцами в Финском заливе, организовывать речные флотилии. На руки ему был выдан документ: «Ввиду крайне важных задач, поставленных Альтфатеру, всем властям и организациям РСФСР предлагается оказывать ему незамедлительное и всякое содействие под страхом ответственности перед Революционным трибуналом». Подпись – Ленин. В. М. Альтфатер стал первым командующим морскими силами (коморси).
Под этим же «страхом ответственности» работала с Альтфатером и Лариса Рейснер. За ее подписью хранится множество документов в Центральном государственном архиве Военно-морского флота. Она решала вопросы организации снабжения, минирования, траления, борьбы с бесхозяйственностью. Кроме того, в ее компетенции были вопросы личного состава флота, комплектования, учета. Ларисе приходится много ездить в командировки в Петроград, Нижний Новгород, постоянно оказывать помощь разным людям, не только сотрудникам и их семьям. Кто-то погибает в тифу, кто-то неизвестно за что арестован, кому-то нужен перевод на другую должность. В архиве Ларисы Рейснер сохранилось много писем с благодарностью.
«…Зная Вашу отзывчивость, я убедительно прошу Вашего содействия и помощи…» (Э. И. Андерсон). «Обращаюсь к Вам с просьбой – если возможно, посодействовать молодому товарищу матросу Илье Мусихину. Его судьба связана с судьбой молодой девушки, его невесты…» (3. А. Венгерова).
«Нет ли у Вас знакомых в комиссариате по Продовольствию. Это помогло бы мне накормить моих голодающих преподавателей… Искренне уважающий Вас, Виноградов А. Т.». Кто-то просит освободить его от должности командира миноносца, поскольку привести его в порядок невозможно: «Это значит войти в тесное сношение с Петроградским и Кронштадтскими портами, со всеми мошенниками, которые там сидят, окунуться в грязь по самые уши, разменяться на самую мелкую монету».
В эту грязь Лариса погружалась постоянно. 29 января 1919 года из Нижнего Новгорода приходит телеграмма:
«Когенмору Рейснер. Срочно. Москва. Воздвиженка, 9. Серпухов. Реввоенсовету. Аралову. Предреввоенсовет Троцкому.
Заведующим Политическим Отделом Штаба Волжской флотилии Филатовым ведется из шкурных интересов открытая систематическая агитация среди команды штаба и служащих против командного состава флотилии, против ходящих из бывших офицеров, также на технических специалистов. Особенно усиленная и злостная травля ведется на начальника штаба Варваци, которого постоянно публично называют белогвардейцем черной сотни и равно всех его сотрудников коммунистов, которые поддерживают командный состав. Вместе с Филатовым работают члены районного комитета коммунистов флотилии, например: Стасев, члены следственной морской комиссии Петров, Ларионов и служащие их. Штаб находится под угрозой открытого выступления моряков вследствии зловредной агитации, распространившейся на флотилию и порт. Наблюдается не исполнение приказов ответственных представителей штаба и небрежное отношение к службе, ибо агитаторы вмешиваются в распоряжения начальства. Филатов поступает совершенно автономно: ездил самовольно в отпуск и неизвестную командировку, требует прогонные, поступают точно так же и члены следственной комиссии. Сил для прекращения и обуздания подобного явления не имеется. Благоволите ответить распоряжением. Заместитель Политкома секретарь штаба Сафронов».
На следующий день 30 января Альтфатер вместе с Рейснер выехали в Нижний Новгород. Через две недели туда же выехал Михаил Андреевич Рейснер как юрист, знающий советское законодательство. Лариса, телеграфируя о его приезде, пишет: «О приговоре В. Ч. К. мною будет сообщено в Серпухове. Когенмор. Рейснер».
Об одном из подобных дел Ларисе удалось опубликовать очерк в «Известиях» 18 декабря 1918 года. Назывался он так: «В Петроградской чрезвычайке (Веселая история)».
На следующий день по докладу Ф. Э. Дзержинского бюро ЦК РКП(б) запрещает в печати критику ВЧК. Поскольку очерк никогда более не перепечатывался, приведем его здесь полностью.
«В Петроградской чрезвычайке
(Веселая история)
В Чрезвычайную Комиссию я поехала по поручению Морской Коллегии, предлагавшей взять на поруки семерых моряков, арестованных и заключенных в тюрьму без достаточных оснований еще три месяца тому назад.
Помещение Петроградской Ч. К. извилисто и грязно, как домик улитки, и особенно внизу в общей комнате просителей сохранился тот гнусный запах, которым издавна славятся российские присутственные места: смесь мокрого валяного сапога с жженой сургучной печатью и еще чего-то, неудобопроизносимого.
Чин, сидящий у входных дверей, даже не взглянул, а как-то неуловимо прицелился на мою шубу (котиковую, реквизированную в Казани вместо старой), на мое лицо с виновато-интеллигентским выражением и на того подстрекательного и веселого беса, который меня всюду сопровождает после 4-х месяцев вольной и трудной жизни на фронте.
Мы, т. е. я и чин, помолчали некоторое время. Он был как неприступная скала – я задавлена величием его деревянных усов, деревянного лица и какой-то деревянной пустоты, похожей на страх, которую распространял этот человек, похожий на дупло. И, однако, голос, выходивший из этого дупла, оказался тонким, скрипучим и сухим, я едва расслышала шепелявые слова.
– Неприсутственный день.
– Я знаю, что неприсутственный, но у меня очень спешное дело и, если случайно есть кто-нибудь из членов комиссии, быть может, вы позволите переговорить или доложите, что я пришла по поручению Р. (Я назвала фамилию одного из членов Реввоенсовета Республики.)
– Неприсутственный день.
– Вы это уже говорили. Примите, пожалуйста, мои бумаги и дайте расписку в их получении.
Чин мельком взглянул на мою бумагу, вернее на то ее место, где должен быть №, и не найдя оного, проскрипел следующее:
– Ваша бумажка без №, никакой расписки не дам.
– Позвольте, есть число и подпись.
– Не дам…
Я с удовольствием припомнила, как за подобное канцелярское выматывание души из живого человека расправляются матросики где-нибудь в Нижнем, но своих мыслей вслух не выразила. Мы продолжали.
– Быть может, вы дадите мне № телефона кого-нибудь из членов Ч. К., я из дому с ними сговорюсь.
– Я вам не справочное бюро. Это был апофеоз.
Даже часовой со своей винтовкой казался поражен столь удачным оборотом и любовно сплюнул.
Надо сознаться, мой коммунистический бес был вне себя. Я намекнула чину, уже без всякой любезности, что это не порядки, а издевательство, самое возмутительное и глупое.
Тут человек-дупло впервые взглянул прямо мне в глаза, положил перо и невозмутимо продолжал:
– Вот поговорите еще немного, и я вас посажу в карцер, вам, видно, очень хочется переночевать в холодной?
Нельзя было отступать перед наглостью маленького и страшного хама. Я просила меня арестовать во что бы то ни стало, я требовала этого ареста.
Чин все также спокойно встал и, улыбаясь, боком, не глядя ни на кого, потащил меня за собой в недра Ч. К. Шли мы очень длинными какими-то коридорами, лестницами и чуланами. Поскрипывал паркет и старые градоначальничьи шкапы, тусклая лампа едва освещала голые стены, обклеенные прокламациями, воззваниями и эмблемами рабочей Республики.
Наконец дверь, и на ней надпись «комендант». В накуренной, но обширной комнате человек 10 бравых галифе с пистолетами, голенищами и всяческими перевязями. Комендант из числа тех воинствующих товарищей, коих солдаты на фронте зовут «трепло» или «штабная макарона», не пожелал меня выслушать. Чин всецело завладел его вниманием и изобразил дело так, что я недовольна существующими порядками и, значит, хотела бы восстановить старые порядки, которые мне близки и дороги. В воздухе пахло 102 статьей, и эта наглая ложь, возводимая прямо в глаза, без всякого стыда и страха, лишила меня последнего самообладания. И я сказала коменданту, что считаю позором и преступлением по службе все эти формальные придирки. Неприсутственный день! И это говорится во время революции, все дни которой драгоценны и невозвратимы. В учреждении, располагающем жизнью и смертью сотен людей, нет даже постоянного дежурства. А если бы я привезла помилование и оправдание какому-нибудь смертнику? Вы бы расстреляли его сегодня ночью, а разбор бумаг отложили бы до присутственного дня. Стыд, стыд и стыд! Краснею за вас и ваш застенок.
От изумления и злобы вся комендантская приросла к полу и никто не помешал мне выйти за дверь. Но едва сделала я по коридору несколько шагов, вся компания потащила меня в карцер. Это низкое длинное помещение, плохо освещенное, вонючее и грязное. По стенам нары, а у стола посередине человек 10 арестантов: немытых, опухших и ко всему равнодушных. Только одна маленькая уличная фея, голодная и ощипанная, не потеряла и здесь полуобезьяньей, полуженственной грации: перед обломком зеркала, странно, нетрезво улыбаясь, оживляла она краской свои затоптанные губы. Старик, вероятно, спекулянт, отстегнув от рубахи грязный воротничок, на доске стола производил вычисления несуществующих сумм: его мечты порхали в светлой, торопливо живущей конторе, щелкали счетами и улыбались головами бесчисленных механических барышень-машинисток.
Через час пришел случайно узнавший о моем аресте член Ч. К.
Начались извинения, разносы и обещания, причем больше всех суетился и искал виновника посадивший меня на хлеб и воду комендант.
Мораль этого рассказа? О, никакой морали! Вернее, она еще впереди.
Дело в том, что через неделю и по тому же делу я снова посетила Гороховую, 2. И что же? Чин сидел на прежнем месте, и ежеминутно от него выходили женщины с красными пятнами на скулах, обезображенные слезами и бессильным гневом. В руках их виднелись раскрытые свертки, отвергнутые, брошенные назад чуть ли не в лицо крохи хлеба и белья, собранные так тщательно и безнадежно.
Как он разговаривал, это «дупло»! Целая своеобразная система, причем он ухитрялся никому не дать точной справки и неутомимо и невозмутимо всем и во всем отказывал. «Свиданье в тюрьме? Нельзя!» «Передать белье? Нельзя!» «Жив или расстрелян? Нельзя!» «Когда будет суд? Нельзя!»
Меня мой чин узнал еще издали и заметно оживился.
– А, это опять вы пришли! Напрасно, сударыня. Никуда я вас не пущу.
И не пустил.
Лариса Рейснер».
«Мы захватили в плен первого лорда большевистского адмиралтейства», – писали 10 января 1919 года лондонские газеты. Лордом англичане назвали Федора Раскольникова. Во время разведки на миноносце «Спартак» он был взят в плен недалеко от Ревеля.
Двадцать восьмого ноября 1918 года из Копенгагена вышла английская эскадра, чтобы успеть до ледостава оккупировать порты Либавы, Риги и Ревеля. Слухи дошли до Петрограда. Проводить разведки подводными лодками не получалось – из-за неисправных механизмов лодки возвращались, не достигнув цели. Шел зимний ремонт судов, и Балтфлот для глубокой разведки мог дать только линейный корабль «Андрей Первозванный», крейсер «Олег», эсминцы «Спартак» (бывший «Миклухо-Маклай») и «Автроил». В книге «Рассказы мичмана Ильина» (1934) Ф. Раскольников описал то, что произошло, довольно подробно:
«Разрабатывали план Альтфатер, Зарубаев, начальник морских сил Балтийского моря и я.
– Особенно остерегайтесь английских легких крейсеров, – предупреждал В. М. Альтфатер. – У них сильная артиллерия и скорость хода более тридцати узлов.
25 декабря рано утром перед выходом в поход на «Автроиле» вновь обнаруживается неисправность машины. Решаем идти без него, починится – догонит». Альтфатер и Зарубаев пришли проводить Раскольникова. Кронштадт был весь во льду. Корабли идут с ледоколом.
Накануне Раскольников говорил по прямому проводу с Ларисой: «Срочно передай товарищу Троцкому, что завтра на рассвете я на миноносце „Спартак“ вместе с двумя другими миноносцами отправляюсь бомбардировать Ревель, атаковать неприятельские суда, если они повстречаются. Вызови сейчас Евгения Андреевича (Бернса. – Г. П.) и вместе с ним поезжай к Льву Давыдовичу, чтобы доставить ему следующую записку Альтфатера, которую я сейчас буду передавать».
Уезжал Раскольников, наверное, с тяжелым сердцем. Сохранилось его письмо Ларисе, которое показывает, что они «разбежались» в декабре:
«Дорогой Ларисничек!
Я тебя абсолютно не могу понять, я никак не уловлю линии в твоем поведении. С одной стороны, ты согласилась остаться моим другом, с другой стороны, ты не отвечаешь на мои, кровью сердца написанные письма, не подходишь к телефону, когда я, весь дрожа от волнения, тебя вызываю. Ты, по словам Миши, предлагаешь мне сноситься не с тобой, а с Михаилом Андреевичем. Позволь тебя спросить, милая, славная Ларисочка, что же это за оригинальная заочная дружба, которая не допускает непосредственных сношений друзей».
Лариса признавалась в письме родителям, что, когда Федя работает над историей партии, она не может разделить это его увлечение. Ей недоставало его внимания. По словам Федора Федоровича, Лариса была очень ревнива. Словом, не сошлись характерами.
Поздно вечером 25 декабря 1918 года корабли подошли к заросшему хвойным лесом скалистому острову Гогланду. Под его прикрытием переночевали. Крейсер «Олег» остался у Гогланда. «Спартак» должен был один идти к Ревелю. В случае встречи с превосходящими силами противника он отойдет к Гогланду под прикрытие артиллерии «Олега». Если эта защита окажется недостаточной, оба корабля отойдут к Кронштадту, заманивая противника под огонь 12-дюймовых орудий «Андрея Первозванного».
Когда «Спартак» подошел к островам Вульф и Нарген, он открыл по ним огонь, чтобы проверить, есть ли там батареи, которые были до революции. Им никто не ответил. Но едва эсминец поравнялся с траверзом Ревельской бухты, как «пять зловещих дымков приближались с молниеносной быстротой». «Спартак» развернулся и полным ходом пошел обратно. Его преследовали пять английских легких крейсеров. Их скорость была большей. Случайный снаряд сильным давлением воздуха разорвал и привел в негодность штурманскую карту, а затем эсминец налетел на подводную каменную гряду, все лопасти винта отлетели. «Спартак» продолжал отстреливаться из кормового орудия. Послали радиограмму «Олегу», чтобы он возвращался в Кронштадт. Открыть кингстоны и затопить корабль не удалось, из-за повреждения днища кингстоны не действовали. Федора Раскольникова переодели в матросскую форму. Подошедшие корабли спустили шлюпки, и английские матросы «с проворством кошек устремились в каюты, кубрики и самым наглым, циничным и беззастенчивым образом, на глазах у нас, принялись грабить все, что попадалось им под руку», – писал Раскольников.
На следующий день был захвачен в плен и подошедший «Автроил». Федора Раскольникова выдал его однокашник по гардемаринским классам Оскар Фест, из прибалтийских дворян. Судя по тому, как с ним обращались, Раскольников ждал неминуемого расстрела. Команды миноносцев отправили на остров Нарген в концентрационный лагерь, где люди гибли от голода, холода, повальных болезней, от нечеловеческих условий. В феврале 1919 года группа балтийцев во главе с комиссаром «Спартака» В. П. Павловым была расстреляна.
Десятого января 1919 года Раскольникова и комиссара «Автроила» Нынюка доставили в Лондон. На допросе в Адмиралтействе Раскольников отказался отвечать на военные вопросы. В Скотленд-Ярде начальник политической полиции Англии сообщил Раскольникову, что он будет состоять заложником за англичан, попавших в плен недалеко от Архангельска. И предложил отправить телеграмму в Совет народных комиссаров. Затем Раскольникова отправили в тюрьму.
«Когда я проходил внутренними переходами тюрьмы, то был удивлен, с каким утомительным однообразием все тюрьмы мира копируют друг друга. „Брикстон-призн“ больше всего напомнила мне „Кресты“. Те же коридоры, те же лестницы, даже то же расположение корпусов. От нечего делать я измерил камеру – какая тоска! Та же самая площадь, как и в российских тюрьмах: пять шагов в длину и три шага в ширину. Та же самая мебель: привинченная к стене узкая койка, железный стол и крошечный табурет. В углу на полке лежало Евангелие, на полу вместо параши стоял ночной горшок».
А что же в России в это время? 29 декабря Троцкий телеграфирует Рейснер в Москву, чтобы она немедленно выехала в Петроград и узнала, какие меры приняты для отыскания «известных Вам лиц». Уже 3 января Рейснер из Нарвы телеграфирует Троцкому о том, как все произошло. Интересно, она сама ходила в разведку в Ревель? 4 января в Нарву прибывают из Нижнего Новгорода первые моряки. Команды Волжской флотилии записались добровольцами в отряд имени Раскольникова, чтобы отправиться на Ревельский фронт и освободить пленных. Командир отряда – Семен Лепетенко. Через три года эти же моряки в составе охраны посольства отправятся с Раскольниковым в Афганистан.
Шестнадцатого января Лариса Рейснер требует в отряд имени Раскольникова «шоферов из Самарского воздушного дивизиона». Так назывались тогда летчики? Или это из команды обслуживания? В этот же день белоэстонскому премьеру Пятсу от Реввоенсовета Балтфлота было предложено обменять заложников на Раскольникова. Получен положительный ответ.
Телеграмма Раскольникова – «Взят в плен англичанами. Лондон» – пришла только 7 февраля.
В начале января погиб где-то на юге Семен Рошаль, друг Раскольникова. Лариса публикует два очерка о погибших друзьях: «Дорога из Ораниенбаума в Кронштадт» (газета «Красный Балтийский флот». 1919. № 5) и «Из недалекого прошлого» (журнал «Военмор». 1919. № 1).
«Что только не писалось в буржуазных газетах того времени о знаменитом „Рошале“. Безвестные вруны из „Биржевки“, „Речи“ и других продажных газет ославили его, как убийцу, анархиста или беглого каторжника. Это его, прожившего свою юность в нищете, справедливого и доброго, несмотря на внешнюю суровость, бескорыстного, бесконечно преданного высшим идеалам братства, когда-либо волновавшим мир! Зачем он уехал из Кронштадта? Его ждали и свободный творческий труд, и работа в партии, и трибуна популярнейшего оратора. Но, очевидно, Рошаль, как всякий настоящий революционер, не умел сидеть в тылу в то время, как моряки один за другим покидали Кронштадт…
Рошаль и Раскольников. Один убит, а где другой? Может быть, жив, может быть, оправляет кандалы на руках, привыкших держать дерзкое перо и ключ от той таинственной двери, за которой прячется лучшая часть человеческой души».
И Лариса Рейснер делает все возможное и невозможное, чтобы Раскольников вернулся в Россию. 27 мая в Белоострове состоится его обмен на 17 английских офицеров. Соглашение об этом достигнуто только к 20 апреля.
Двадцать пятого мая отправлена юзограмма Ларисы Рейснер товарищу Зофу: «Сегодня выезжаю в Петроград, везу англичан на обмен Раскольникова, приготовьте помещение для английской миссии – 17 человек, желательно изолированное для всех мер предосторожности, и помещение для охранного отряда 20 человек».
За пять месяцев сидения в тюрьме Федор Раскольников выучил по Евангелию и англо-французскому словарю английский язык. Три раза в неделю в тюремной церкви слушал орган. После богослужения священнослужитель, по его словам, «отчаянно громил русских большевиков».
В мае Раскольников и Нынюк были переведены в отель недалеко от Британского музея. В посольство Дании на имя Раскольникова из Москвы пришли деньги. Датская комиссия Красного Креста, наверное, была единственным иностранным представительством, находившимся тогда в Москве. Пленные приобрели себе приличные костюмы, Раскольников купил еще мягкую фетровую шляпу. За 12 дней они успели познакомиться с городом, с Британским музеем, который произвел на большевистского лорда «грандиозное впечатление» богатством археологических и художественных коллекций. В «Ковент-Гардене» слушали оперу «Тоска» в исполнении первоклассных итальянских певцов. Побывали в Зоологическом саду.
При отъезде Раскольникова и Нынюка произошла сцена, похожая на притчу о многообразии человеческой натуры. «В купе напротив нас сидел длиннолицый английский офицер. Из разговора выяснилось, что он в качестве добровольца отправляется воевать против нас. В вагоне стало прохладно. Товарищ Нынюк дрожал от холода. Тогда английский офицер снял с себя пальто и предложил моему товарищу, хотя он отлично знал, что имеет дело с большевиками. Что же это? Джентльментство или рисовка классового врага, играющего в великодушие? Вернее последнее, но, во всяком случае, это был красивый жест», – писал Раскольников. Этот текст опубликован в 1934 году и скорее характеризует время и плоский марксизм, нежели бездушие Ф. Раскольникова.
На английском миноносце, еще раз пройдя мимо Ревеля, пленные прибыли в Гельсингфорс. До Белоострова им предоставили вагон третьего класса. Сопровождавшие их представители английского консульства и уполномоченный датского Красного Креста возмутились таким отношением финского офицера, который не скрывал вражды и надменности по отношению к русским, и потребовали перевода в мягкий вагон.
«Была ясная солнечная погода, когда под конвоем финских солдат, в сопровождении англичанина и датчанина, с чемоданом в руках мы проходили путь от финской пограничной станции к Белоострову. Вот, наконец, показался Белоостровский вокзал с огромным красным плакатом, обращенным в сторону Финляндии: „Смерть палачу Маннергейму!“, и впереди обрисовался небольшой деревянный мостик с перилами через реку Сестру. На советской стороне я увидел развевающиеся по ветру ленточки красных моряков. Медные трубы оркестра ярко блестели на солнце. Коренастый финский офицер, руководивший церемонией обмена, вышел на середину моста. Советский шлагбаум тоже приподнялся, и оттуда один за другим стали переходить в Финляндию английские офицеры. Первым прошел майор Гольдсмит, офицер королевской крови, глава английской кавказской миссии, арестованный во Владикавказе. Он с любопытством разглядывал меня, по-военному взял под козырек. Я приподнял над головой фетровую шляпу и слегка поклонился. Когда восемь или девять английских офицеров перешли границу, наши моряки запротестовали. Они потребовали, чтобы я был немедленно переведен на советскую территорию. Но финны упрямились. Они тоже не доверяли нашим. Было решено поставить меня на середину моста, с тем что, когда от нас уйдет последний англичанин, я окончательно перейду границу. Едва я вступил на мост, как наш оркестр громко и торжественно заиграл „Интернационал“. Финские офицеры, застигнутые врасплох, растерялись и не знали, что им делать. На счастье, их выручили из беды англичане. Те, словно по команде, все, как один, взяли под козырек. Безмерная радость охватила меня, когда после пяти месяцев плена я снова вернулся в Социалистическое Отечество. Я поблагодарил моряков за встречу. На вокзале наши пограничные красноармейцы попросили меня поделиться своими впечатлениями, и я с площадки вагона произнес небольшую речь о международном положении. С особым вниманием остановился на интервенции против СССР и на Версальских „мирных“ переговорах, таивших угрозу новой войны… Дело было 27 мая 1919 года. С помощью английского флота Юденич вел первое наступление на один из самых революционных городов мира».
Раскольников научился читать английские газеты без словаря и однажды прочел о предложении, которое сделали бывшие союзники Советской России и белогвардейцам относительно конференции по перемирию в Принкипо на Принцевых островах. Советское правительство ответило согласием. Тем не менее конференция не состоялась ввиду отказа Деникина и Колчака. Ф. Раскольникову очень хотелось поехать на эту конференцию.
Одно письмо от Раскольникова из тюрьмы дошло-таки до Ларисы. От 22 января: «Дорогая моя, любимейшая Ларисочка! Шлю тебе жаркий привет из далекого пасмурного Лондона…»
После возвращения из плена Федор Раскольников был окружен ореолом романтической славы. Сергей Есенин не скрывал удовольствия от встречи с ним и от того, что «сам» Раскольников восхищается его стихами и взял его книгу на фронт, вспоминал друг поэта Рюрик Ивнев
.
Радость супругов Раскольниковых была омрачена смертью Василия Михайловича Альтфатера 20 апреля 1919 года от инфаркта. Ему было 36 лет. Омрачена и тяжелыми обстоятельствами смерти. Они узнали, что над В. М. Альтфатером собирались тучи ревтрибунала.
Василий Михайлович тяжело переживал поражение в той разведке боем, в разработке которой он принимал участие. Лариса Рейснер в некрологе особо подчеркнула: «Альтфатер… человек безупречной честности, имени которого ни разу не касалось ни одно подозрение».
Плел интриги Крыленко. 22 февраля в «Известиях ВЦИК» было написано, что в Генеральном Морском штабе «не произведено ни одного ареста шпионов…», а также «о недопустимом ведении дел во всех трех отделах». Крыленко завел «дело» на Морской штаб еще в октябре 1918 года. 7 октября при досмотре парохода «Гогланд», идущего в Финляндию, был обнаружен мешок с письмами, среди которых якобы находился пакет с текстом, шифрованным ключом Генмора (пакета так никто и не видел). Послание будто бы предназначалось для передачи через Германию в английское Адмиралтейство и содержало секретные данные о переговорах с белыми генералами Алексеевым и Дутовым, а также с белочехами. Передавать письма с оказией было обычным делом для моряков, поэтому на «дело» не обратили внимания. А у Альтфатера в Англии находился тесть, генерал Десино, оставшийся там после революции. Теперь в Лондон попал Раскольников, а его жена – комиссар при Альтфатере. Сведения взяты из статьи Н. Цветковой «Альтфатер» в сборнике «Немцы в С.-Петербурге» (№ 1, 2003).
Новый удар Альтфатеру перед 1919 годом нанес Колчак – он взял Пермь. Каждая победа Колчака, с которым Альтфатер столько лет служил рядом, переписывался, обсуждая наболевшие вопросы, будет поражением для Альтфатера.
Девятого апреля 1919 года началось слушание Верховным трибуналом «Дела морского генерального штаба» о шпионаже. Обвинитель Крыленко сразу объявил, что он исходит «из интересов государства, поэтому ни один из обвиняемых из зала суда свободным выйти не сможет». Еще в 1917 году Крыленко был резко против приглашения на советскую службу царских специалистов. Ходатайство защитника обвиняемых Тагера об истребовании подлинных писем и телеграммы из Петрограда, а также о допросе свидетельницы Раскольниковой-Рейснер было отклонено. Никто из обвиняемых виновным себя не признал. Тем не менее трех человек приговорили к расстрелу, двоих к отправке в концлагерь, двоих к тюремному заключению на пять лет.
По свидетельству дочери В. М. Альтфатера Ирины в субботу 19 апреля к отцу пришел незнакомый мужчина и они надолго закрылись в кабинете. Потом отец повел детей гулять на Москву-реку, смотреть ледоход. Ночью В. Альтфатер с женой пошли на пасхальную службу в Никитский монастырь, что находился рядом с Воздвиженкой, 9, где были штаб флота и квартира В. Альтфатера. Службу Василий Михайлович выстоять не смог, ему стало плохо. Дома прилег на диван, почувствовав сильную слабость, вскоре потерял сознание и, не приходя в себя, несмотря на медицинскую помощь, умер от «разрыва сердца».
В «Известиях» от 27 апреля и в «Красном Балтийском флоте» от 6 мая опубликован очерк Ларисы Рейснер «Памяти Альтфатера».
«Когда умирают такие люди, как В. М. Альтфатер, смерть долго кажется неправдоподобной, немыслимой, несуществующей.
Телефоны продолжают свои острые звонки, и все повторяют имя, еще не успевшее остыть и окоченеть в сознании многих сотен людей. Это имя приносят телеграммы со всех концов России, им помечены бумаги, пакеты, донесения, и весь этот поток воли, труда и творчества останавливается и умирает у дверей запертого кабинета, на письменном столе, перед которым пустует старое кресло, перекочевавшее из Адмиралтейства в Москву.
Видеть Василия Михайловича неподвижным, видеть его слепым и безгласным, когда еще звучат в ушах острые слова и шутки после длинного рабочего дня, когда, сидя на подоконнике и складывая последние бумаги в портфель, он так молодо грелся на солнце, облитый золотым током раннего апрельского тепла. Видеть мертвым человека, все дни которого были разорваны на куски и разделены между бесчисленными делами, людьми и учреждениями.
Вскрытие точно установило причину нелепой и злобной смерти – склероз сердца. И, правда, было от чего переполниться и лопнуть этому сердцу. Через него прошли полтора года революции и полтора года ежечасной, непрерывной борьбы сперва за сохранение, потом за обновление и будущее красного революционного флота. В самые тяжелые дни Василий Михайлович защищал свое детище от гибели. Сперва в Бресте, где Альтфатер говорил с немецкими генералами тоном победителя, со всем достоинством, на какое способен безоружный, придавленный железным сапогом насильника.
Потом мертвая полоса после Бреста, когда самый воздух был отравлен клеветой и ложью на революцию, на пролетариат, на новое советское правительство. Тогда В. М. Альтфатер не выходил из своего кабинета, собирал обломки разоренного флота и еще находил время, чтобы гнать вперед колеблющихся, объединять лучшую часть офицерства, не разъединенную саботажем и мелкой классовой злобой.
Это было для В. М. самое тяжелое время. На востоке поднялись чехословаки, один за другим пали Симбирск, Саратов и, наконец, Казань. Нужно было спасти Волгу, создать сильную флотилию, вооружить суда, найти людей, снаряжение, боевые припасы. И все это, почти не имея помощников, с неопытными или недобросовестными подчиненными. В конце концов, самое трудное было сделано: миноносцы прошли на Волгу. Балтика как будто ожила, кончился для флота период мертвой спячки и бесшумного разложения.
Следующая зима, последняя зима, прошла в неустанном труде, в лихорадочных приготовлениях к предстоящей кампании. И результаты скоро сказались. Знавшие жизнь флота в 1917–1918, не узнали бы ее в 1919. Из матросских и офицерских масс выделились лучшие люди и пришли на помощь друг другу. Военные специалисты и комиссары обрели общий язык и взаимное понимание, и никогда этот процесс демократизации флота и примирения его интеллигенции и пролетарских матросских масс не совершился бы так быстро, если бы во главе офицерства, шедшего с революцией и за нее, не стоял человек безупречной честности, имени которого ни разу не касалось ни одно подозрение.
Не принадлежа к партии, Альтфатер носил высокое звание члена Реввоенсовета Республики и командующего всеми морскими силами страны и ни разу не обманул безграничного доверия, которым был облечен.
Не только подчиненные, но и политические комиссары, работавшие с ним, никогда не забудут всесторонний творческий гений Альтфатера, его рыцарскую верность долгу и молодому Красному флоту. Смерть украла у нас Василия Михайловича ранней весной, накануне великих ледоходов, которые должны были очистить моря от мертвых ледяных полей. За несколько часов до смерти В. М. гулял с детьми вдоль бурно вскрывшейся Москвы-реки – и особенно долго стоял на мосту, наблюдая лебединый ход белых льдов. О чем он думал, наклонившись над темной водой, с шуршанием уносившей обломки своих оков? Быть может, о близком времени, когда по освобожденным водам потекут быстрые, стальные тела республиканских кораблей, весну которых он сам готовил все долгие зимние месяцы.
Или о мире народов, который придет на смену войне, когда
Когда зацветут гавани и тяжело нагруженные суда без боязни стекутся к далеким и дружным берегам. Вместе с бурным ледоходом ушла в бесконечность жизнь Василия Михайловича. Но не должны, не могут рушиться его надежды. Все, что грезилось ему ранним пасхальным вечером над возмущенной рекой, – все должно сбыться.
Из бессонных ночей, точивших слабое человеческое сердце, из его железной воли и гордой мечты о победе родится новая жизнь, – свободная стая крылатых кораблей – буревестников. Все, кому дорога цель, которой Альтфатер пожертвовал жизнью, помогут жить и расти его осиротелому детищу, Красному флоту.
Помните, как он говорил: «Не надо уныния и слабости! Все это – мартобря и проклятие Гарибальдии. Надо работать»».
Не щадили своего здоровья пассионарии, находясь на своем месте и в свое время. Лариса Рейснер выполнила выпавшую ей неожиданно миссию флаг-офицера. У Альтфатера был неутомимый, умный помощник.
Четвертого июня Лариса освобождается от должности когенмора и уезжает с Федором Раскольниковым на Волгу, в Царицын. В Волжско-Каспийской флотилии появится новый корабль «Альтфатер». 14 мая свой день рождения, хочется думать, Лариса провела с родными. Первой леди большевистского Адмиралтейства исполнилось 24 года.