Когда Ленин и Крупская прибыли в Лондон, город окутывала густая пелена тумана. Это был тот самый знаменитый лондонский туман, когда пешеход с трудом различает фонарный столб на расстоянии пяти шагов. Мрачные своды вокзала, дым паровозов и оглушительный грохот поездов страшно не понравились Крупской. Ленин же, наоборот, с нетерпеливым волнением озирался вокруг, и все ему было по душе. Он неплохо владел английским, точнее, думал, что неплохо им владеет, и считал, что хорошо знает Лондон, — ведь не зря же он провел столько часов, изучая его карту, заранее отрабатывая всевозможные маршруты к Британскому музею. Но не прошло и часа, как ему, подобно многим путешественникам, пришлось убедиться в том, что его английский никуда не годится, а знание города по карте весьма приблизительно.
Он был потрясен, совсем как Достоевский, побывавший в Лондоне за сорок лет до него, необъятностью города, непрерывным потоком движения, чудовищным шумом на улицах. Привыкший к тишине провинциальных городов, Ленин впервые оказался в крупнейшем европейском городе, одной из столиц мира, таком огромном, бесконечном, что казалось, раз попав в него, можно навеки там заблудиться. Поначалу Лондон подавил Ленина, он в нем чувствовал себя потерянным. Но постепенно он стал привыкать даже к городскому шуму, а когда их жизнь наладилась окончательно, полюбил Лондон и все его прославленные исторические места. Он узнал город настолько, что мог показать дорогу неискушенным иностранцам и провести их по улицам не любого гида, давая при этом объяснения.
В то время в Лондоне жила довольно большая группа русских политических эмигрантов. Среди них были князь Петр Кропоткин и Николай Чайковский, ветераны ранних революционных бурь. Теперь они тихо коротали свой век в Лондоне, как и остальные эмигранты, не столь известные, которых насчитывалось около сотни. Наиболее заметной фигурой из менее известных был Николай Алексеев, входивший прежде в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Он был арестован и сослан в Сибирь, но ему чудесным образом удалось бежать, и в декабре 1899 года он объявился в Лондоне. Ему было около тридцати лет, он обладал острым умом и много знал. Алексеев окружил Ленина и Крупскую заботой, помог им устроиться, поначалу сняв для них меблированную комнату на Сидмаут-стрит, а затем двухкомнатную квартиру без мебели на Холфорд-сквер, хозяйка которой, миссис Ииоу, брала с них тридцать шиллингов в неделю. Неизменно жизнерадостный и бодрый, Алексеев помогал Ленину разобраться в сложном хитросплетении отношений между политэмигрантами, подсказывая, с какой группировкой ему стоит встретиться, а кого желательно избегать. Кроме того, если это требовалось, он связывал Ленина с английскими социалистами, например, с Гарри Квелчем, редактором газеты «Джастис», и с Айзеком Митчеллом, секретарем Генеральной федерации профсоюзов.
Едва устроившись в новой квартире на Холфорд-сквер, Ленин написал запрос директору Британского музея на получение читательского билета в библиотеку музея. К запросу он приложил рекомендательное письмо от Айзека Митчелла. Он намеревался начать занятия в читальном зале немедленно, но дело затянулось. Осторожная администрация Британского музея не выдавала пропуска в читальный зал знаменитой библиотеки кому попало. Только получив вторичное письмо от Ленина, написанное на стандартном бланке и в конверте Генеральной федерации профсоюзов, дирекция Британского музея решила вопрос положительно. 2] апреля Ленину вручили читательский билет сроком на три месяца. Он был выписан на имя Якоба Рихтера.
Каждый день в одно и то же время, с точностью секундной стрелки, сразу после открытия библиотеки Ленин появлялся в ней и упорно трудился все утро. Ровно в час дня он, прервав занятия, складывал книги на отведенную ему полку и шел на Грейт Рассел-стрит, где обедал в одном из ресторанчиков. Вторая половина дня посвящалась встречам с революционерами. Вечера они с Крупской проводили у себя дома на Холфорд-сквер. Ленин был человеком привычки, и день за днем у него проходили по установленному правилу, почти не отличаясь один от другого.
Распорядок дня, которого Ленин придерживался в Лондоне, так и сохранится до конца его жизни. По утрам он будет сидеть в библиотеке, читать книги, усердно писать; днем видеться с соратниками, вечерами заниматься. Тогда, в Лондоне, жизнь текла без происшествий, без волнений. Разнообразие вносили только поездки на верхнем ярусе омнибуса по пригородам Лондона и воскресные посещения церквей, где служили мессы священники социалистической ориентации, которые зачастую оказывались просто рабочими в церковных облачениях. В своих проповедях они призывали громы и молнии на головы богатеев и молились за бедных и угнетенных. Помимо этого, у Ленина было еще одно развлечение: Гайд-парк. Он ездил туда слушать ораторов, выступавших с трибуны на открытом воздухе перед собравшейся толпой. Им предоставлялась полнейшая свобода высказываться на любую тему. Атеисты могли как угодно поносить Господа Бога, люди из Армии спасения предлагали всем желающим принять крещение кровью Агнца, а социалисты, как водится, разглагольствовали о непосильном труде рабочих. Ленин занимал место поближе к ораторам, но не потому, что его хоть сколько-нибудь интересовало то, о чем они говорят. Для него это был один из способов усвоения английского языка.
Он твердо решил научиться как следует говорить по-английски. Сразу по приезде в Лондон он дал объявление в газету, в котором сообщал, что доктор юридических наук, окончивший Петербургский университет, готов давать уроки русского языка в обмен на уроки английского. На объявление откликнулись трое желающих. Один был простой рабочий по фамилии Янг, второй — служащий, Уильямс; о них мало что известно. Третьим был представительный джентльмен с седой бородкой. Звали его Раймонд, и он работал в издательстве «Джорж Бел энд Санк». Он поездил по Европе, побывал в Австралии. Раймонд довольно много читал и был весьма неглуп. По убеждениям он принадлежал к твердым социалистам и даже одно время выступал с речами, открыто проповедуя социалистические идеи. Но однажды его вызвал к себе директор издательства и посоветовал сделать выбор: работа или публичные выступления социалистического толка. Раймонд имел жену и детей, которых надо было кормить, и поэтому он бросил свое увлечение ораторским искусством. Ленин был просто сражен таким признанием. С его точки зрения настоящий социалист пожертвовал бы работой ради такого святого дела, как обращение масс в приверженцев социалистической идеологии. Однажды Ленин поехал на митинг социалистов в Уайтчэпл и прихватил с собой Раймонда. Там в трущобах ютилась колония российских евреев. Они ходили в длинных кафтанах и меховых шапках. Раймонд заметил, что никогда до этого не бывал в Уайтчэпле, и это повергло Ленина в крайнее изумление: как так? человек добрался до Австралии, а свой родной город знает так плохо.
Вообще, английские нравы постоянно озадачивали Ленина. Возник конфликт с домохозяйкой, и вот по какому поводу. Ее не устраивало, что Крупская не вешала на окна гостиной не пропускающие уличную пыль занавески из плотного кружева, а ведь такие занавески в то время украшали все дома в Англии, их вешали даже в кухнях и на чердаках, где жила прислуга. Все ее жильцы шили себе такие занавески, почему это миссис Рихтер должна быть не такой, как все? Кроме того, появилась еще одна проблема — проблема обручального кольца, вернее, отсутствия такового на пальце у миссис Рихтер. Она замужняя женщина и должна носить кольцо, настаивала хозяйка, и даже прошлась по поводу того, что, мол, не годится мужчине и женщине жить под одной крышей, не будучи соединенными брачными узами. Крупская сообразила, что дело принимает ненужный оборот, и поспешила принять меры. Надо было как-то утихомирить хозяйку, развеять ее подозрения. Она отправилась к Аполлинарии Тахтеревой, своей старой знакомой еще по Петербургу. Она тоже жила в Лондоне в эмиграции и была замужем за бывшим редактором «Рабочей Мысли». Он-то и положил конец придиркам со стороны миссис Йиоу, явившись к ней и как следует ее отчитав, а затем пригрозив предъявить ей иск за оскорбление добропорядочной семейной пары, живущей в освещенном церковью браке в соответствии с русскими обычаями. Домохозяйке перспектива судебного разбирательства пришлась не по вкусу, кроме того, ей вовсе не хотелось терять постояльцев, всегда исправно плативших за квартиру. Больше к этим разговорам она не возвращалась. Ей было невдомек, что тихая и кроткая Крупская, обожавшая любимую хозяйскую кошку, учившую ее по утрам «говорить» «мяу» и здороваться за лапку, была конспиратором-нелегалом высочайшего класса; что она, целыми днями сидя дома, трудилась, расшифровывая секретные документы, или проявляла над горящей свечкой написанные невидимыми чернилами послания. Ей ив голову не могло прийти, что, когда Крупская выходила утром со своей хозяйственной кошелкой за покупками, в этой сумке она скрывала письма, конечными пунктами доставки которых были революционные центры по всей России.
Ленин приехал в Лондон с целью наладить издание «Искры» в местной типографии. Он помещал в газету много собственного материала, но, понятно, писать за всех он не мог. Не говоря уже о том, что в технических деталях производства газеты он не разбирался и не занимался вопросами ее распространения. Ему нужны были помощники, и вскоре из Мюнхена прибыли Мартов и Вера Засулич. Они остановились в доме на Сидмаут-стрит, в пятикомнатной двухэтажной квартире, снятой Алексеевым для революционеров, на время приезжавших в Лондон. Жилище это находилось совсем недалеко от квартиры Ленина на Холфорд-сквер, и поэтому их обитатели постоянно курсировали из одной квартиры в другую.
В алексеевской «коммуне» революционеры жили, как веселые нищие, — готовили еду на газовой горелке, а иногда и вовсе забывали о еде. Вера Засулич напоминала персонаж, сошедший со страниц романа XIX века из жизни богемы. Целые дни она проводила в муках творчества. Слоняясь из угла в угол в своей маленькой комнате, шлепая тапками по полу, она на ходу сочиняла статьи, которые, как правило, оставались незаконченными. При этом она курила папиросу за папиросой, и везде — на столе, на подоконниках — оставляла окурки; ее блуза, руки, юбка и даже лицо были щедро усыпаны пеплом. Папиросный пепел был на рукописях, в ее чайной чашке. Стоило к ней приблизиться для короткого разговора, как ее собеседник тут же покрывался густым слоем пепла. В ее комнате постоянно кипел самовар; для поддержания жизни ей ничего не нужно было, кроме папирос и чая.
Мартов тоже был достаточно своеобразной личностью. Вдохновляясь, он так много говорил, что Ленин всячески старался избегать с ним встреч, разве что в случаях необходимости. Он нарочно так устроил, что, когда Мартов по утрам являлся к ним на Холфорд-сквер работать вместе с Крупской над корреспонденцией, к тому моменту он уже уходил в библиотеку Британского музея. Человек благородной души и чувствительный, отпрыск древнего еврейского рода, давшего миру не одно поколение мудрецов и ученых, Мартов имел особую манеру выражать свои мысли; он всегда говорил возвышенно и страстно, облекая свою речь в форму образцов изящнейшей словесности, и порой за их красотами трудно было уловить сам смысл высказывания. Мартов находил, что ему крайне сложно работать с Лениным, — тот не был ценителем тонких чувств и высокого полета мыслей, и кроме того, в любых случаях, когда требовалось мнение Ленина по какому-либо поводу, его вердикт был неизменно суров и прямолинеен. Любопытно, что, отзываясь о Плеханове, Вера Засулич сравнивала его полемический стиль с поведением борзой, которая прихватит зубами — и отпустит. О Ленине она говорила, что он, как бульдог, — вцепится мертвой хваткой и не отпускает. Мартов разделял ее привязанность к Плеханову, а к Ленину он так и не смог привыкнуть, ему было не по себе в его обществе. Побыв несколько недель в Лондоне, он сказал, что ему надо ненадолго отлучиться в Париж, и уехал, чтобы уже не вернуться.
С приближением лета Ленина все больше стали волновать проблемы, связанные с изданием газеты «Искра». Он прекрасно понимал, что находится в оппозиции ко всему составу редакции. Его работа «Аграрная программа русской социал-демократии» подверглась критическому обсуждению редакционной коллегии. Он получил много замечаний по ее содержанию и стилю. Вдобавок к этим разногласиям его вывело из себя письмо, полученное от Плеханова, — не только тон его, но главным образом критические соображения, которые тот высказывал. Ленин ответил ему хлестким письмом, давая понять, что разрывает с ним личные отношения. «Получил статью с Вашими замечаниями. Хорошие у Вас понятия о такте в отношениях к коллегам по редакции! Вы даже не стесняетесь в выборе самых пренебрежительных выражений, не говоря уже о «голосовании» предложений, которых Вы не взяли труда и формулировать, и даже «голосовании» насчет стиля. Хотели бы знать, что Вы скажете, когда я подобным образом ответил бы на Вашу статью о программе? Если Вы поставили себе целью сделать невозможной нашу общую работу, — то выбранным Вами путем Вы очень скоро можете дойти до этой цели. Что же касается не деловых, а личных отношений, то их Вы уже окончательно испортили или вернее: добились их полного прекращения».
Ленинский выпад против Плеханова скорее всего был результатом переутомления и заболевания легких, которое впоследствии перешло в хроническую форму. Вообще их отношения с Плехановым — это целая история несогласий и расхождений; ни тот ни другой не могли принять ни стилистических приемов письма, ни политических воззрений своего оппонента. Они то и дело разносили в пух и прах еще не опубликованные опусы друг друга. Плеханов писал красиво, сдержанно, с достоинством; Ленин — лихо, временами подпуская слащавой революционной патетики. Их публицистика как нельзя лучше отражала их человеческие характеры. Ленин выводил на полях плехановских работ: «неясно», «сыро», «упрощение», «повтор», «стиль требует доработки». Плеханов ему платил той же монетой, только его поправки к ленинским творениям были более тонкими и уничтожающими, — он отличался не только аристократической осанкой, во всех своих проявлениях он был истый аристократ. Словом, они пожирали друг друга, как два паука в банке.
Тогда же, в Лондоне, вслед за письмом, в котором Ленин заявлял о разрыве с Плехановым, он же выслал другое, мягкое, вполне сердечное. Плеханов, может быть, втайне и желал от него отделаться, Ленин, однако, понимал, что без Плеханова ему не обойтись никак. И так они продолжали шерстить друг друга, обоюдно громить подготовленные к печати статьи, внешне оставаясь в приличных отношениях.
В июне, ощущая потребность в отдыхе, Ленин уехал во Францию, где сначала побывал в Париже, а затем обосновался в небольшом курортном городке с минеральными источниками, который находился в Бретани, на побережье океана. Там к нему должны были присоединиться его мать и сестра Анна. Ленин не взял с собой Крупскую, оставив ее в Лондоне вести корреспонденцию. Во Франции он написал статью. В ней он объявлял войну социалистам-революционерам, считавшимся наследниками идей «Народной воли». Если раньше, в книге «Что делать?», он признавал, что и социал-демократы вышли из все той же «Народной воли», из ее традиций, то теперь он почувствовал необходимость придать своей партии новый официальный статус, отмежевавшись от «Народной воли». Он писал: «На деле террор социалистов-революционеров является не чем иным, как единоборством, всецело осужденным опытом истории». Это был ход против эсеров, и Ленин возьмет его на вооружение. Задачу партии социал-демократов он сформулировал в письме к Московскому комитету РСДРП, призывая к «более смелой, более крупной, более объединенной, более централизованной» работе. В то же время в своем знаменитом «Письме к товарищу о наших организационных задачах», написанном чуть позже, он признавал опасность, которую таит в себе централизация, и предлагал новую формулировку: «…Если в отношении идейного и практического руководства движением и революционной борьбой пролетариата нужна возможно большая централизация, то в отношении осведомленности о движении центра партии (а следовательно, и всей партии вообще), в отношении ответственности перед партией нужна возможно большая децентрализация». Ленин тогда не предполагал, что централизация может оказаться страшным зверем, которого ему придется укрощать всю оставшуюся жизнь, постоянно вносить поправки, делать перестановки, наконец, расцентрализовывать, крутить и так и этак, пытаясь совместить несовместимое, и громоздя вокруг всего этого горы, горы теории. Ленин любил рассуждать о внутренних противоречиях, раздирающих капиталистическое общество; похоже, что внутренние противоречия коммунизма оказались во сто крат опаснее, разрушительней и неразрешимей.
Неверно думать, что Ленин жил, уйдя с головой в решение непосильных задач. Надо было завоевать друзей, принимать посетителей. Поэтому когда однажды ранним осенним утром в их квартиру на Холфорд-сквер ворвался только что бежавший из иркутской ссылки молодой человек, — с копной вьющихся волос, с горящими глазами, с мелодичным голосом, да к тому же с манерами покорителя сердец, и, мало этого, обладатель живого и острого ума, — Ленин пришел в совершеннейший восторг. Молодой человек был известен в кругах подпольщиков под кличкой «Перо». Ему было всего двадцать два года, но он уже успел стать ветераном революционного движения. У него не оказалось с собой денег, и Крупской было предложено выйти и расплатиться с водителем кеба. А молодой человек уже был в спальне Ленина и с жаром что-то говорил, говорил, как будто он ворвался только для того, чтобы продолжить вчерашний разговор, — а ведь это была их первая встреча.
Лев Давидович Бронштейн, взявший себе псевдоним «Троцкий», был словно вылеплен по образцу революционера, созданного воображением Ленина в его книге «Что делать?». Это был твердокаменный, несгибаемый революционер, преданный делу партии и целеустремленный. Сознание морально-этических норм у него отсутствовало, сочувствия к людям или какого-то понимания их он был лишен и совершенно не умел играть второстепенные роли — не так он был устроен. Он словно был рожден для того, чтобы стать частью революционной элиты, в ленинском понимании. В нем, как и в Ленине, было что-то от героического персонажа театральной драмы; Ленин, возможно, ощущал себя Прометеем современного ему мира, а Троцкий, чуждый ощущения трагического, наверное, видел себя романтическим героем-освободителем, загадочным и блистательным, из какой-нибудь роскошной оперы. Оба они были неукротимые эгоисты, одержимые целью сыграть выдающуюся роль в истории, и оба заняли с первых шагов своей революционной деятельности положение, соответствующее их талантам.
А таланты Троцкого были очевидны, возможно, их было даже с избытком. Он вспоминал впоследствии, что во время их первой встречи лицо Ленина выражало «понятное изумление». Троцкий продолжал и дальше изумлять Ленина своим обаянием, напором, потрясающей способностью выходить сухим из воды во всех переделках, в которых ему, как революционеру-подпольщику, пришлось побывать. Ленин выступал; Троцкий ораторствовал. Ленин сокрушал своих оппонентов дубиной; Троцкий разил отточенной шпагой. Ленин был абстрактным теоретиком; Троцкий — политиком-практиком, мастером военных переворотов. Во многом они были полярны и, мгновенно поняв, в чем они не соприкасаются, безошибочно распределили между собой роли на пиру власти.
В Лондон Троцкий прибыл с заданием. Он должен был доложить товарищам по партии о революционной ситуации в Сибири, где он находился в ссылке, а заодно и о впечатлениях от своих поездок в Киев, Харьков и Полтаву, где он встречался с членами местных партийных организаций. Он рассказывал, что нередки были случаи, когда обрывались подпольные связи, многие экземпляры «Искры» не достигали адресатов, попадали в руки полиции или просто терялись. Все это он докладывал Ленину бодрым тоном, давая понять, что он видит, как все кругом неважно складывается, но не унывает, твердо веря в широкие перспективы, которое им уготовило будущее. При нем был небольшой список нелегальных адресов, предназначавшихся для Крупской. А еще он любил рассказывать о своих революционных подвигах. Когда встал вопрос, куда его поселить, все сразу решили, что он должен присоединиться к Вере Засулич и Мартову в их живописном убежище, окончательно превратившемся в своего рода русский аванпост в Англии.
Троцкий, повторяем, поражал Ленина; вместе с тем он его настораживал. Ленину еще не приходилось встречать человека столь кипучей энергии и блестящих способностей. Понятно, что Троцкому предстояло выдержать сложное и длительное испытание. Этой процедуре Ленин подвергал Троцкого, например, во время их прогулок по Лондону. Беседуя, Ленин, указывая на известный памятник архитектуры, говорил: «Это их Вестминстер» или: «Это их Тауэр». Троцкий был достаточно сообразителен, чтобы понять, что «их» относилось не к английскому народу, а к ненавистным Ленину правящим классам, чьи призраки ему виделись на улицах повсюду даже при ярком солнечном свете.
К архитектуре Англии Троцкий остался равнодушен. Но Ленин брал его с собой на прогулки по Лондону вовсе не для того, чтобы читать ему курс истории английской архитектуры с идеологической подоплекой. Ему хотелось проникнуть в мысли этого молодого человека, забросав его вопросами, и по его ответам сделать соответствующие выводы. Троцкий отвечал умно, бойко и сумел тонко польстить Ленину, благодаря чему с честью выдержал экзамен. Льстить Троцкий умел.
— Когда мы сидели в московской тюрьме, — сказал он Ленину, — мы часто с восхищением говорили о вашей колоссальной работе «Развитие капитализма в России».
Ленин воспринял комплимент как должное.
— Да, конечно, пришлось потрудиться, — ответил он, довольный тем, что нашел последователей среди молодых членов партии.
Троцкий признался, что почитает Богданова и терпеть не может Бернштейна. Это был правильный ответ, он попал в цель. А как насчет «Капитала»? Оказалось, что Троцкий прочел только первый том, а до второго из-за отсутствия времени не дошли руки. Ну а какие отношения с Каутским? Ознакомился с его работами и в основном согласен с его идеями. Плеханов? Троцкого Плеханов раздражает; бесспорно, человек блестящий, но держится в стороне от революционной борьбы, слабо осведомлен о том, что делается в революционной гуще, и вообще слишком увлечен философией. На это Ленин смиренно заметил:
— А вот я не философ. — Надо полагать, что это означало: пусть Плеханов философствует на здоровье, его личное дело, — а нам не до философии.
Пройдя «испытание», Троцкий потом редко виделся с Лениным, — каждый жил в своем, обособленном мирке. Но изредка все же встречались, чтобы коротенько обсудить насущные вопросы. Еще был такой эпизод. Троцкий написал статью в «Искру» к двухсотлетию взятия Шлиссельбургской крепости Петром Великим и, конечно, постарался блеснуть эрудицией, — к месту оказалась цитата из Гомера. Ленин не обожал Гомера и цитат из него не любил. Он посоветовал Троцкому держаться ближе к теме, и в напечатанной статье от Гомера не осталось и следа.
Иногда Ленин позволял молодому человеку сопровождать его на собрания английских социалистов. В то время Англия переживала бурное увлечение социалистическими идеями, граничащее с религиозным фанатизмом; кстати, английский социализм и был окрашен религиозными представлениями. На воскресных службах в Ист-Энде произносили проповеди, призывавшие братьев-социалистов объединяться; проповеди чередовались с молитвенными песнопениями. Нередко в церковных гимнах звучала тема республиканского правления. Например, Троцкий уверял, что сам слышал такие слова: «Боже Всемогущий, сделай так, чтобы больше не было ни королей, ни богатых!» Ленина поражала эта особенность англичан смешивать, казалось бы, совсем несовместимые вещи. Однажды, по дороге из церкви, он заметил: «В среде английского пролетариата довольно сильны революционные и социалистические элементы, но все они настолько погрязли в консерватизме, религии и предрассудках, что не могут освободиться от них и объединиться».
До конца его дней англичане остались для Ленина непостижимой загадкой. Особенно его раздражало то, что у англичан совершенно отсутствовало стремление к социальному объединению. Немцев он ставил выше — те подчинялись порядку и единым для всех правилам и гордились тем, что их нация представляет собой единое целое, этакую однородную массу. Троцкий как-то бросил: «Британский марксизм был не интересный». И правда, не было в нем напряженности, драматического накала, соперничества и борьбы между лидерами движения. В Англии марксизм имел своеобразный, местный, так сказать, церковно-приходской характер, что русским социалистам было просто чуждо. Для русских социалистов революция была не революция, если она не потрясала мировые устои, да чего там — всего мироздания.
Если Ленин уподоблял себя пророку Исайе, сулящему гибель царям, то Троцкий, по-видимому, претендовал на роль юного Давида, идущего войной на филистимлян. В свои двадцать два года он носил себя с важностью наследного принца. Вера Засулич была от него без ума и благословила на революционные подвиги. Случилось так, что в Лондон по какому-то делу ненадолго приехал Плеханов. Она отвела его как-то в сторонку и долго ему нахваливала многообещающего, талантливого молодого человека, которого она считала своим протеже. «Юноша, несомненно, гений», — произнес Плеханов. Существует апокриф, что к этому он добавил: «И этого я ему никогда не прощу».
Плеханову хватало возни с гениями и примадоннами. В нем была терпимость человека, уверенного в своем собственном интеллектуальном превосходстве, и все же временами он не мог отказать себе в удовольствии дать хороший щелчок по носу своему противнику. Крупская рассказывает, как однажды Ленин вернулся после заседания редакционной коллегии вне себя от ярости. «Хороши наши дела, нечего сказать, — возмущался он. — Ни у кого нет смелости выступить против Плеханова! Ну, взять хотя бы Веру Засулич! Плеханов нападает на Троцкого, а Вере хоть бы что. Она говорит: «Как это в духе нашего Жоржа! Только и знает кричать!» И тут у Ленина, терзаемого бессильной яростью и отчаянием, вырвался вопль: «Я так больше не могу!»».
История очень показательная, ведь когда Ленин говорит о том, что никто не осмеливается противоречить Плеханову, конечно же, он имеет в виду и себя.
Ленин рвался к власти, но на его пути стоял Плеханов. Причем Плеханов не был крепостью, которую можно взять только штурмом. Лишь проделав ловкий обходной маневр, Ленин займет наконец желанные рубежи и утвердит свою власть. Судя по всему, мысль о низвержении Плеханова родилась у него еще в ту пору, когда он писал «Что делать?». Риск был велик, и надо было действовать осторожно. Однако на стороне Ленина был рад преимуществ: во-первых, более широкие связи с российским подпольем; во-вторых, именно он дал простейшую, доступную формулировку новой авторитарной власти — торжество пролетарской революции. И хотя она не очень вписывалась в марксистское учение, зато прочим профессионалам от революции уже нечего было к ней добавить. Главное — надо было во что бы то ни стало укреплять связи с революционерами в России и отстаивать свою новую философию; обе эти идеи в его сознании были неразрывно связаны.
Когда бывало, что связь с Россией нарушалась, или кто-то осмеливался ставить под сомнение, хуже того, критиковать его теорию революции, Ленин заболевал. Он испытывал страшные физические муки. Ему необходим был постоянный приток свежей информации из России, он этим жил. Он без конца слал письма своей партийной агентуре, умоляя их писать как можно чаще. «Мы снова настоятельнейшим образом просим вас писать как можно чаще и как можно полнее. Обязательно ответьте нам незамедлительно, срочно, как только получите это письмо, или по крайней мере оповестите нас хотя бы строчкой, что оно дошло». «Срочно», «настоятельно», «без промедления», «незамедлительно», «немедленно» — эти слова пока еще не стали командами-стереотипами в его мышлении. Если письма долго не шли, он плохо спал; и вообще лишался сна, если получал такое: «Соня молчит, как могила». Или: «От старушки никаких известий». Это значило, что кто-то из агентуры арестован, убит, а то и решил отойти от партийной работы, слишком уж тяжелой и опасной. Случал ось и такое. Бессонница подрывала его здоровье, он становился злой, раздражительный, терял вес и буквально превращался в собственную тень. В отличие от Плеханова он не мог приучить себя сохранять внутреннее спокойствие.
Но еще более невыносимые муки он испытывал, если подвергались нападкам идеи его теории революции. И когда весной 1903 года редакционная коллегия «Искры» приняла окончательное решение печатать газету в Швейцарии, сочтя абсурдным такое положение, что половина ее членов живет в Англии, а другая половина — в Швейцарии, Ленин сломался. Переезд в Швейцарию значил, что ему придется распрощаться с независимостью, завоеванной им с таким трудом. Он испытал нервный срыв, который кончился воспалением нервных окончаний на спине и на груди. Мало того, что он мучился от физической боли, его изводило раненое самолюбие, терзали душевные муки. Вся верхняя часть его тела стала пунцовой, горела. Крупская, порывшись в медицинских справочниках, решила лечить его сама, но, поскольку в медицине ничего не смыслила, избрала самый неправильный способ лечения. Она стала смазывать его кожу йодом, чем усугубила страшное жжение, не дававшее ему покоя. В мае 1903 года, опоясанный жгучей болью, Ленин покидал Лондон.
В Лондоне он провел год, и этот год принес ему немало огорчений и недугов, отчаяния и грусти. Здесь ему пришлось познать горечь поражений. В Швейцарии он займет крепкую линию обороны, отвечая на удары и потихоньку плетя свои сети, выжидая часа, когда он наконец затянет узел и станет полновластным хозяином в партии.
Когда Ленину случалось пребывать в благодушном настроении, он любил порассуждать на тему о том, в чем состоит искусство быть революционером. Оно, по его словам, заключалось в том, что революционер должен полностью слиться с рабочим классом, жить его помыслами и чаяниями, проникнуться его задачами; он должен думать, как рабочий, вести себя, как рабочий, просто быть, как рабочий. Одного революционного инстинкта, непременного для революционера, мало. Надо полностью подчинить свою собственную жизнь делу рабочего класса.
И хотя Ленин частенько повторял эти слова, сам он на удивление был далек от рабочего класса. До конца своих дней он по складу своего характера и привычкам был типичным буржуа; помимо этого не могло не оставить свой след дворянское воспитание. В нем ничего не было от этакого простецкого рабочего мужичка с душой нараспашку. Он любил уединение, требовал полной тишины в доме, когда работал, и получал гораздо больше удовольствия от общения с книгами, нежели с людьми. Домовладелицы наводили на него ужас. Поэтому он был особенно счастлив, когда им удалось снять небольшой домик в пригороде Женевы, в рабочем предместье Сешерон, к тому же за вполне умеренную плату, которую он мог себе позволить. Впервые за все время с момента отъезда из Самары он имел в своем распоряжении целый дом.
Дом был бедненький; внизу находилась кухня с каменным полом, а наверху — три небольшие комнатки. Мебели почти не было, но Ленин привез с собой огромное количество книг, и ящики из-под них служили им с Крупской столами и стульями. Кухню они использовали как гостиную, туда приходили люди, там решались дела. Если требовалась особая секретность, то встречи происходили в парке неподалеку или на берегу озера. Сешерон был почти за городом, и Ленин чувствовал себя так, как будто снова оказался в деревне, радуясь густой зеленой травке вокруг. В Женеве ему полюбилась маленькая частная библиотека, называвшаяся «Societe de Lecture»,[18] где с читателей взималась крохотная плата. Здесь он мог сам брать с полок нужные ему книги и занимать определенный стол. Библиотекари так к этому привыкли, что стол, за которым он. работал, с течением времени уже значился как «стол господина Ульянова».
В тот период он был мало похож на Ленина, каким он смотрит на нас с плакатов времен революции. Он был худой, изможденный. Огромная лысая черепная коробка, ввалившиеся щеки и ни кровинки в лице — так выглядел он тогда. Он носил довольно длинную рыжеватую бороду и усы вниз, по тогдашней моде. Знавший его по сибирской ссылке Пантелеймон Лепешинский, посетивший его в Женеве, был поражен произошедшей в нем перемене. «И куда делся победный блеск, горевший в его глазах, когда он уезжал из Сибири? — писал Лепешинский. — Худой и бледный, он сидел на диване, и слабая улыбка трогала его губы под длинными усами, которые он еще не сбрил».
Лежа на диване, обмякший в подушках, полуживой, опустошенный и мрачный, он напоминал уставшего от жизни героя из романа Пруста. Лепешинский побывал у него вскоре после 11 съезда социал-демократической партии, состоявшегося в Брюсселе-Лондоне летом 1903 года. В Брюсселе съезд проходил в помещении мучного склада. На съезде Ленин, как и рассчитывал, одержал верх во всех вопросах, за исключением, пожалуй, самого важного, — он не был признан вождем партии. Он сокрушил всех своих врагов, преодолел столько кризисных ситуаций, одну за другой, и по ходу дела расправился или оттеснил на задний план многих из своих бывших друзей и соратников. С железным упорством он добивался создания централизованного аппарата партийной власти, во главе которого видел только себя. В результате партия раскололась, и, начиная с лета 1903 года, уже существовали две отдельные противоборствующие фракции, большевиков и меньшевиков.
1 съезд РСДРП, который состоялся в Минске в 1898 году, не был отмечен никакими выдающимися решениями, но он дал революционерам пламенный манифест партии, сочиненный Петром Струве. В остальном он уже отошел в область преданий. Слишком много было текших дел, слишком много разных событий произошло в перерыве между съездами. Все это время Россию сотрясали погромы, крестьянские волнения, стачки. Правительство стремительно теряло свою связь с народом. Ни у кого не оставалось сомнения в том, что Россия стоит на пороге радикальных перемен. В связи с этим съезд в Брюсселе поставил задачу выработать программу свержения диктатуры Романовых.
Но вот уж кто воистину проявлял себя диктатором, так это Ленин. Он правил бал на сцене и за сценой, во всех случаях проявляя свирепую непримиримость, хотя большинство делегатов съезда были его ставленниками, — он рекомендовал их кандидатуры на съезд. Фактически он один руководил съездом. С начала и до конца он вел себя так, словно был убежден, что съезд исключительно для того и собрался, чтобы подчиниться его воле.
На съезде встал вопрос о Бунде. Еврейская социалистическая партия хорошо потрудилась, занимаясь распространением идей марксизма в Польше, Литве и Белоруссии. В ее ряды входили наиболее развитые политически представители рабочего класса. Понятно, что эта партия не желала признавать диктат Ленина. Бундовцы настаивали на автономии внутри Российской социал-демократической партии или, по крайней мере, на частичной, культурной автономии, поскольку в основном эта партия состояла из неассимилированных евреев, которые не могли смириться с мыслью, что их партия по каким-то непонятным причинам должна раствориться среди людей, собравшихся вокруг «Искры». Однако Плеханов и Ленин были нацелены на создание единой централизованной партии, и в этой партии не было места национальному сепаратизму. По их замыслу, она должна была покончить с узконациональными интересами, быть выше их, и следовательно, в новом социалистическом государстве евреям ничего не оставалось, кроме как слиться с остальным населением. Отстаивание Бундом автономии было объявлено внутрипартийной ересью и отклонено большинством голосов. При существовавших натянутых отношениях Плеханов и Ленин могли по каким-то вопросам выступать единым фронтом, и тогда они получали большинство голосов на съезде. Первая их совместная победа была над Бундом. Крупская прокомментировала это так, употребив любимую фразу Ленина: «Они были поставлены на колени».
После этого последовали дебаты по поводу диктатуры пролетариата. Зачем заменять одну диктатуру, Романовых, другой? К чему тогда все разговоры о свободе слова, собраний, печати, о праве рабочих и крестьян свободно передвигаться по стране и заниматься любой работой на свое усмотрение, если все эти свободы перечеркиваются самим фактом существования революционной диктатуры? И что это будет за конституция — диктатуры пролетариата? И как в рамках диктатуры может работать Учредительное собрание? И наконец, какая роль отводится крестьянству?
Таковы были важнейшие вопросы съезда. Они более чем наглядно свидетельствовали о противоречиях в программе партии, где одной рукой даровалась свобода, а другой — насаждалась тирания.
Ленин, с одной стороны, был тверд, с другой — готов был раздавать любые обещания направо и налево, лишь бы завоевать всеобщее признание. Тем, кто желал парламентский строй, он обещал парламент; пролетариату он обещал пролетарскую диктатуру; крестьянам — отмену всех налогов и полную свободу трудиться на себя; всем родителям — бесплатное образование для их детей, верующим — свободу вероисповедания. Весь этот соблазнительный ассортимент посулов, заявленный на съезде, был всего лишь сладкой оболочкой, скрывающей горькую пилюлю — диктаторскую власть. Ленин как будто хотел сказать: «Да, будет железная диктатура. Но посмотрите, сколько свобод она вам несет!»
Бельгийская полиция, воспользовавшись своим правом диктовать русским революционерам, что им можно и чего нельзя на бельгийской земле, запретила продолжать съезд. Делегаты переехали в Лондон, где съезд был возобновлен.
Итак, Бунду в независимости было отказано, диктатура пролетариата была подтверждена, оставалось выработать генеральную программу и сформулировать кое-какие определения. Например, встал вопрос о том, кто может называться членом партии. Ленин предлагал свой вариант определения: «Членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций». Мартов предложил внести поправку к ленинской формулировке. Он считал, что членом партии может быть любой трудящийся человек, признающий ее программу и который лично и регулярно участвует в ее работе под руководством одной из ее организаций. Расхождение было нешуточное. Решался вопрос существования партии. По мнению Мартова, партия должна была представлять собой некое содружество единомышленников, включая тех, кто время от времени оказывал партии услуги, участвуя в подпольной деятельности. Согласно ленинской формулировке, партия должна была состоять исключительно из революционеров, активно участвующих в ее работе и выполняющих директивы ее Центрального Комитета. По Ленину, число членов партии должно быть ограничено; партия должна объединять немногочисленные, крепко спаянные и подчиняющиеся единой дисциплине группы. Всем на съезде было ясно, что Ленин выступает за создание партийной элиты с собой во главе, и участники съезда открыто уличали его в стремлении к власти. Троцкий угадал в нем жажду власти вскоре после их первой встречи в Лондоне. Он тогда раскритиковал Ленина за то, что его статьи пестрят местоимениями «Я», «Я», «Я»… Но тот ему ответил, что обладает достаточным авторитетом и потому волен употреблять это местоимение столько раз, сколько ему вздумается. На 11 съезде его жажда власти стала совершенно явной и открытой. Впрочем, Ленин и не скрывал того, что рвется возглавить партию, быть впереди всех и вся, а попытки выступить против него объявлял «расхождением» с линией партии; это значило, что любой человек, осмелившийся оппонировать ему, изгонялся и не имел права быть в рядах партии, всякое самостоятельное решение давилось на корню. Он так прямо и заявил, что настаивает на полной диктатуре Центрального Комитета. Когда Троцкий высказал опасение, что в подобном случае в руках небольшой кучки людей может оказаться слишком большая власть, Ленин отозвался так: «Что в этом дурного? В теперешней ситуации по-иному и быть не может». Аксельрод и многие другие социал-демократы были встревожены поведением Ленина; им не нравилась его заносчивость и грубость. Аксельрод, изгнанный из редколлегии «Искры» в результате жаркой перепалки с Лениным, вопрошал с обидой: «И какая муха его укусила?»