Когда мне было лет шестнадцать, я дала обет стать писателем.
То есть буквально – так девушка с иным складом характера дала бы обет стать монахиней. Конечно, мне пришлось придумать для этого собственную церемонию, потому что до сих пор никто не создал соответствующего обряда для подростка, мечтающего стать литератором. Но я включила воображение, страстно взялась за дело – и все получилось. Однажды вечером я ушла к себе и выключила в комнате весь свет. Потом зажгла свечу, встала на колени и поклялась, что буду хранить верность выбранному делу и писать до конца своего земного бытия.
Это был весьма своеобразный обет, но вместе с тем, я уверена, достаточно разумный. Я не обещала, что добьюсь успеха, поскольку уже тогда чувствовала, что успех не будет зависеть от меня. Не обещала я и того, что стану талантливым писателем – откуда я знаю, есть у меня талант или нет. Я не поставила никаких временных ограничений и условий вроде: «Если к тридцати годам не издам ни одной книги, то откажусь от своей мечты и найду себе другую работу». По сути, я не ставила себе вообще никаких условий или ограничений. Никакого предельного срока.
Нет, я просто дала слово миру, что буду всегда писать, независимо от результата. Я пообещала, что постараюсь не трусить, буду благодарной и по возможности не стану ныть и жаловаться. Еще я обещала, что никогда не буду требовать от своих литературных занятий, чтобы они обеспечивали меня финансово. Наоборот, это я всегда буду о них заботиться – и в случае необходимости всегда смогу прокормить нас обоих, так или иначе. Я не просила никаких наград и поощрений за свое призвание: я просто хотела прожить жизнь, по возможности занимаясь писательским трудом – всегда находясь в непосредственной близости к этому источнику интереса и всяческой радости, – а следовательно, готова была выполнить любые условия и пойти на определенные ограничения, чтобы этого добиться.
Любопытно, что я сдержала слово и исполнила свои обещания. Я исполняла их годами. Я и сейчас их исполняю. За свою жизнь я нарушила множество обещаний (включая брачный обет), но эту клятву не нарушала никогда.
Я пронесла верность этому слову даже сквозь бури и хаос своей молодости – тогда, лет в двадцать с чем-то, я была до того постыдно безответственной, что трудно представить. Но несмотря на всю свою незрелость, беззаботность и бесшабашность, я, тем не менее, с твердостью святого праведника хранила верность обету писать.
Все те годы я упорно ежедневно писала. В какой-то момент у меня появился парень – он был музыкантом и занимался каждый день. Он играл гаммы, я сочиняла небольшие рассказики. Идея за этим стоит одна и та же: чтобы лучше освоить свое ремесло, надо постоянно набивать руку. Были скверные деньки, когда я совсем не ощущала вдохновения, тогда я ставила кухонный таймер на тридцать минут и заставляла себя сидеть и писать – царапать на бумаге хоть что-нибудь. Когда-то я прочитала интервью с Джоном Апдайком, где он говорит, что некоторые, самые блестящие романы писались по одному часу в день. Вот я и решила, что всегда могу выделить в день хоть полчасика, чтобы посвятить своему делу, и неважно, что там происходит вокруг, и неважно, если мне кажется, что пишу я из рук вон плохо.
По большому счету, работа и впрямь шла плохо. Я правда не понимала, что делаю. Иногда возникало ощущение, что, надев рабочие рукавицы, я занимаюсь тонкой резьбой по слоновой кости. На каждую мелочь уходила бездна времени. Ничего не получалось. На написание крохотного рассказика я могла ухлопать целый год. В основном я занималась подражанием любимым авторам. Прошла стадию Хемингуэя (у кого ее не было?), проходила весьма серьезный этап Энни Пру[3] и довольно щекотливую стадию Кормака Маккарти[4]. Но вообще-то вначале так бывает со всеми: все подражают, пока не почувствуют, что могут создать что-то свое, новое.
Некоторое время я пыталась писать в стиле южной готики[5], так как чувствовала, что в этом куда больше новизны и своеобразия, чем в моих собственных новоанглийских впечатлениях. Впрочем, в качестве бытописателя американского Юга я оказалась не слишком убедительна, но это лишь потому, что никогда не жила на Юге – ни одного дня. (Моя подружка, а она родом с Юга, прочтя один из моих рассказов, в сердцах бросила: «Расписываешь всех этих людей, как они сидят на крылечке, да щелкают арахис, а ведь сама-то в жизни не сидела на крыльце, жуя арахис! Да, девушка, нахальства тебе не занимать!» Да уж, что есть, то есть. Стараемся.)
Все это было непросто, но не в том суть. Я никогда не мечтала, чтобы писать было просто, я мечтала только, чтобы писать было интересно. И мне всегда было интересно этим заниматься. Даже когда я толком не знала, с какой стороны за это взяться, мне все равно было интересно. И мне интересно этим заниматься до сих пор. Нет ничего, что было бы мне интереснее. Это неиссякаемое ощущение заинтересованности помогало мне в работе, даже когда что-то не клеилось и не было видимых успехов.
И дело мало-помалу шло на лад.
Таков простой и великодушный закон жизни: чем-то упорно занимаясь, ты в этом совершенствуешься. Представьте, что лет с двадцати я каждый божий день играла бы в баскетбол, пекла на кухне печенье или возилась с автомобилями. Наверное, сейчас я бы лучше всех забрасывала мяч в корзину, была экспертом по круассанам или коробкам передач.
Ну а я вместо этого училась писать.
Но это не означает, что если вы не начали заниматься творческой деятельностью в двадцатилетнем возрасте, то все потеряно!
Ни в коем случае! Не думайте так!
Ни в каком возрасте не поздно начать.
Я могла бы привести десятки поразительных примеров того, как люди довольно поздно – иногда очень поздно! – вставали на творческий путь. Но в целях экономии времени расскажу вам только об одной из них.
Ее звали Уинифред.
Я познакомилась с ней в 1990-х, в Гринвич-Виллидже. Наша первая встреча состоялась на вечеринке по поводу ее девяностолетия – кстати, очень бурной и разгульной. Она была подругой моего приятеля (парнишки, которому тогда было чуть за двадцать – у Уинифред было множество друзей, всех возрастов и с разным жизненным опытом). В тот день Уинифред буквально царила на Вашингтон-сквер. Она была местной знаменитостью, самой настоящей легендой, богемный Виллидж запомнил ее навсегда. Длинные рыжие волосы Уинифред укладывала в величественную башню на макушке, всегда драпировалась в ткани янтарных тонов. Пока был жив ее последний супруг (ученый), они ездили по всему свету и гонялись за тайфунами и ураганами – просто так, забавы ради. Она и сама была сродни урагану.
Уинифред была самой живой и яркой женщиной из всех, кого мне довелось встретить в юности. И однажды, в поисках вдохновляющих идей, я спросила у нее: «Какую книгу из всех прочитанных вы считаете лучшей?»
Уинифред ответила: «Ах, дорогуша. Мне ни за что не выбрать одну, уж слишком многие книги для меня важны и дороги. Но могу назвать тебе свою любимую тему. Десять лет назад я начала изучать историю Древней Месопотамии, и она стала моей страстью, так вот что я тебе скажу – это полностью изменило мою жизнь».
Мне, в мои двадцать пять лет, слышать, как девяностолетняя вдова рассказывает, что ее жизнь полностью переменилась благодаря страсти (и совсем недавно!), было настоящим откровением. Это был один из тех моментов, когда я почти физически почувствовала, как расширяются мои горизонты, словно в голове появилось множество дверок и открылся доступ к бесконечно разнообразным возможностям в жизни женщины.
Но когда я стала дальше слушать рассказ Уинифред о ее страсти, меня больше всего поразило то, что эта старушка была настоящим экспертом по истории Месопотамии. Она, что ни говори, посвятила этой области десяток лет, а если на протяжении десяти лет увлеченно отдаваться чему-либо, невозможно не стать экспертом в этой области. (За это время можно успеть защитить диплом и две диссертации.) Уинифред неоднократно участвовала в археологических раскопках на Среднем Востоке, она изучила клинопись, была на дружеской ноге с авторитетнейшими учеными и специалистами в этой области, никогда не пропускала соответствующие музейные выставки или лекции, проходившие в городе. Люди обращались к Уинифред за консультациями по Древней Месопотамии, потому что теперь уже она стала считаться авторитетом.
Я была совсем девчонкой, только что окончившей колледж. Где-то в глубине души я была уверена, что раз уж Нью-Йоркский университет выдал мне диплом, то на этом мое образование окончено. Встреча с Уинифред заставила меня понять, что образование не заканчивается, когда кто-то говорит, что оно закончено. Вот ведь Уинифред – когда была совсем еще девчонкой восьми – десяти лет – твердо решила: еще ничего не кончено.
Итак, когда же можно вступить в самый творческий, самый страстный период своей жизни?
Вы можете начинать в любой момент, когда захотите начать.
Я продолжала работать.
Я продолжала писать.
Меня продолжали не публиковать – ну и ладно, зато я продолжала учиться.
Самым большим плюсом этих лет, проведенных в полной собранности и уединенной работе, было вот что: я научилась распознавать некие закономерности творческого импульса, а точнее, начала распознавать закономерности, присущие мне. Я заметила, что у моего собственного творческого процесса есть определенные психологические циклы и эти циклы похожи один на другой.
Я научилась говорить себе:
«Подумаешь. Это неизбежный этап работы – когда начинает казаться, что лучше было вообще не начинать. Помню-помню. Я всегда прохожу эту стадию». Это когда я с энтузиазмом бралась за очередной проект, но через пару недель чувствовала, что начинаю падать духом.
Или: «Вот я и на этапе, когда говорю себе, что никогда больше не напишу связного предложения».
Или: «А это стадия, когда я ругаю себя за то, что я такая ленивая и никчемная».
Или: «Это стадия, когда я начинаю ужасаться, представляя, какими разгромными будут рецензии, даже если этот текст вообще когда-нибудь напечатают».
Или после окончания проекта: «А в это время я всегда паникую, что больше никогда не смогу ничего написать».
За годы усердного труда я обнаружила, что если не поддаваться панике и просто продолжать работать, то можно благополучно миновать каждую из стадий тревоги и перейти на следующий уровень. Я утешала себя напоминаниями, что такие страхи – это стандартная человеческая реакция на встречу с неизвестным. Если мне удавалось убедить себя, что надо продолжать, что мы созданы для встречи с вдохновением, что это вдохновение хочет с нами работать, то удавалось и пробраться по этим эмоциональным минным полям, не подорвавшись до окончания работы.
Иногда в такие моменты я почти слышала, как творческая сила говорит со мной, тонущей в пучине страха и сомнений.
Останься со мной, говорила она. Вернись ко мне. Доверься мне.
Я решила ей довериться.
И самое важное что у меня было, мое непоколебимое ощущение счастья, опиралось на прочность этой веры.
Особенно элегантный комментарий по поводу этого инстинкта принадлежит нобелевскому лауреату Шеймусу Хини[6], который сказал, что, когда учишься писать стихи, не нужно ожидать, что сразу получится хорошо. Начинающий поэт опускает ведро только до середины колодца и раз за разом вынимает его пустым. Разочарование велико. Но все равно нужно продолжать. После долгих лет упорного труда, сказал Хини, «цепь вдруг неожиданно натянется, дернет, и вы погрузитесь в воду, вас потянет на глубину. И тогда старайтесь не утонуть в собственных глубинах».
Тогда же, в двадцать с чем-то лет, я дружила с другим писателем-новичком, таким же, как я. Помню, как он погружался в мрачную пучину депрессии, стеная, что у него нет таланта, что его не публикуют. Он то хандрил, то впадал в ярость.
– Надоело сидеть и ждать у моря погоды, – рычал он. – Должны же все мои усилия к чему-то привести наконец. Я ведь хочу, чтобы это стало моей профессией!
Даже тогда мне казалось, что в своих рассуждениях он что-то упускает.
Судите сами, меня тоже не публиковали, да и жила я тоже впроголодь. Я была бы счастлива получить все то, чего хотел и он: успех, вознаграждение, признание. И мне не понаслышке были знакомы разочарование и чувство отчаяния. Но я думала, что уметь держать удар и справляться с разочарованием и безысходностью – это тоже часть творческой профессии. Я рассуждала так: если ты решил быть художником (в любой области), тогда умение справиться со своим отчаянием – важная часть твоей работы. Может быть, даже наиважнейшая часть – единственное, что вообще имеет значение. Отчаяние – это не помеха творческому процессу, оно часть процесса. Есть и приятная часть (которая вообще не воспринимается как труд) – это когда вы действительно создали что-то прекрасное, и все идет просто великолепно, всем ваша работа нравится, и вы парите в поднебесье. Но такие мгновения крайне редки. Вы не можете перескакивать от одного яркого момента к другому. Как вы справляетесь с собой между этими чудесными моментами, когда все идет не так замечательно, – вот истинная мера того, насколько вы преданы своему призванию и хорошо ли подготовлены к причудливым поворотам творческой жизни. Крепко держать себя в руках на всех этапах творческого процесса – вот что такое настоящий труд.
Совсем недавно я прочитала изумительный блог писателя Марка Мэнсона, где сказано, что секрет поиска своего призвания в жизни таится в ответе на вопрос: «Какой сорт пирога с дерьмом вы предпочитаете?»
Мэнсон имеет в виду вот что: каким бы чудесным, замечательным и блестящим ни казалось вам поначалу занятие – любое! – оно неизбежно имеет свои мерзкие побочные эффекты, свой, как выразился блогер, пирожок с дерьмом. Как дальше с глубокой мудростью пишет Мэнсон: «За что ни возьмись, любое дело отстой – по крайней мере, иногда». Так что проблема не столько в том, чем ты увлечен, сколько в другом: увлечен ли ты этим настолько, чтобы выдержать даже самые неприятные аспекты выбранного дела?
Мэнсон объясняет свою мысль: «Если ты хочешь стать профессиональным художником, но не готов к тому, что твои картины не будут признаны, что их отвергнут раз сто, если не тысячу, ты проиграл, даже не начав. Если ты решил заделаться крутым судебным юристом, но не собираешься пахать по восемьдесят часов в неделю, чувак, у меня для тебя скверные новости».
Потому что если любишь что-то и достаточно сильно чего-то хочешь – все равно чего, – не вороти нос от пирожка с дерьмом, когда до этого дойдет дело.
Если, например, вы действительно хотите ребенка, то не испугаетесь токсикоза с тошнотой по утрам.
Если вы серьезно намерены стать пастором, придется набраться терпения и выслушивать людей, которые делятся своими проблемами.
Если хотите стать актером, будьте готовы к бытовым неудобствам и дискомфорту во время гастролей.
Если решили посмотреть мир, помните: вы рискуете, что вас обчистят в поезде.
Если вы хотите всерьез заниматься фигурным катанием на коньках, придется ежедневно вскакивать ни свет ни заря и нестись на каток.
Тот друг моей юности постоянно повторял, что всем сердцем хочет стать писателем, но оказалось, что он не готов откусить от пирожка с дерьмом, который полагался в нагрузку. Не спорю, ему нравилось писать, но не настолько, чтобы вынести позор и бесславие, не добившись желаемых результатов сразу же, как ему того хотелось. Он не был готов усердно трудиться над чем-то бесполезным, пока не будет гарантии жизненного успеха, как он его понимал.
А это значит, думается мне, что он хотел стать писателем только наполовину.
И – что бы вы думали? – вскоре он и правда ушел.
А я осталась, пожирая голодными глазами его недоеденный пирог с дерьмом, и меня так и подмывало спросить: «Доедать будешь?»
Вот до чего я любила свое дело: я даже была готова съесть чужой дерьмовый пирог, если бы это помогло еще больше времени заниматься литературным трудом.
Все время пока я училась писательскому ремеслу, у меня была основная работа.
Даже после того, как меня начали печатать, я не бросала свою работу (или, точнее говоря, свои работы), даже когда написала три книги, и все три были опубликованы в крупных издательствах, а в «Нью-Йорк таймс» появились положительные рецензии. Одна из книг даже была номинирована на Национальную книжную премию. Глядя со стороны, можно было подумать, что я уже всего достигла. Но я не рисковала, потому не увольнялась с основной работы.
Так было до тех пор, пока у меня не вышла четвертая книга (это была, прости, Господи, та самая несчастная «Есть, молиться, любить»). Только тогда я наконец позволила себе отказаться от другой работы и стать литератором, который только пишет книги.
Я так долго сохраняла другие источники дохода, потому что не хотела обременять свое литературное призвание, вешать на него обязанность поддерживать меня финансово. Я так осторожничала, оберегая свое призвание, потому что не раз в жизни видела, как люди убивают в себе творческую силу, требуя, чтобы их мастерство платило по счетам. Я видела, как художники доводили себя до отчаяния и безумия из-за уверенности, что они ничего не стоят, если не смогут прокормить себя своим творчеством. А когда творчество не оправдывает ожиданий (оказывается, что его на хлеб не намажешь), художника охватывают обида и тревога, что может привести к краху. Хуже всего, что часто эти люди вовсе бросали занятия творчеством.
Мне лично всегда казалось, что это слишком жестоко по отношению к моему делу – требовать, чтобы оно регулярно оплачивало мои счета, будто творчество – это служба в госучреждении или банке. Слушайте, если вы можете позволить себе жить за счет своего творчества, это просто фантастика. О таком можно только мечтать! Но не позволяйте же этой мечте превратиться в кошмарный сон. Финансовые потребности могут оказаться слишком тяжким бременем для такой тонкой и капризной штуки, как вдохновение. В общем, лучше вам взять этот вопрос на себя. Заявить, что вы слишком творческая личность, чтобы заниматься прозой жизни и думать о деньгах, значило бы показать себя незрелым человеком – уверена, вы не хотите выглядеть незрелыми людьми, это унизительно. (Другими словами, очень здорово быть в душе ребенком, т. е. чистым и искренним в своем деле, как дитя, но опасно быть инфантильным.)
Есть и другие инфантильные заморочки, а именно: мечта о выгодном браке ради денег, мечта о наследстве или выигрыше в лотерею, мечта о супруге-служанке (неважно какого пола), которая взвалит на себя все бытовые проблемы, пока вы на пару с вдохновением беззаботно занимаетесь чистым искусством.
Да вы что?
Тут вам мир, а не материнская утроба. Вы вполне можете позаботиться о себе, одновременно заботясь о своих творческих силах, как делают люди испокон века. Более того, если вы можете сами заботиться о себе, это позволяет уважать себя, а самоуважение полезно и для ваших произведений, оно придает им силы.
К тому же бывают времена, когда искусство может вас прокормить, но часто бывает иначе. Не надо отчаиваться, это не кризис – в потоке творческой жизни это совершенно нормальное явление. А может, случилось так, что вы пошли на риск, чтобы воплотить творческую мечту, но дело не окупилось, и теперь вы вынуждены работать «на дядю» и копить деньги, пока не настанет время для погони за новой мечтой. И правильно, так и надо. Но повышать голос на свое творческое начало и заявлять: «Ты должно зарабатывать мне деньги!» – все равно что кричать на кошку. Она не поймет, о чем вы говорите, и вы только отпугнете ее, потому что кошке не нравятся такие громкие звуки и злобно перекошенные физиономии.
Я так долго не отказывалась от основных заработков, потому что желала своему творческому началу свободы и безопасности. Источники дохода нужны были для того, чтобы, когда вдохновение не будет бить ключом, успокоить его: «Не волнуйся, дружище. Не торопись. Когда соберешься, позови, я здесь». Я всегда работала усердно и охотно, а творческому началу позволяла не напрягаться. Таким образом я стала сама себе хозяйкой, сама себе служанкой.
Сколько раз меня подмывало сказать раздраженным и вымотанным из-за безденежья художникам: «Расслабься, приятель, и просто иди работать!»
В том, чтобы работать, нет ничего позорного. Позорно другое: отпугивать собственный талант требованием взять себя на содержание. Вот почему каждый раз, как кто-то заявляет, что уходит с работы, чтобы писать роман, мне делается не по себе. И вот почему, когда кто-то сообщает, что намерен разделаться с долгами, выгодно продав свой первый сценарий, я прямо балдею, я думаю: ну-ну.
Давай пиши свой роман! Вперед, пытайся продать сценарий! Желаю от чистого сердца, чтобы фортуна тебе улыбнулась и осыпала наградами. Но умоляю, не рассчитывай на выигрыш, потому что выигрыши исключительно редки, а ты рискуешь погубить свой творческий дар, предъявляя ему такие жесткие ультиматумы.
Вполне можно заниматься искусством в свободное от основной работы время. Так я написала целых три книги – и, если бы не чумовой успех «Есть, молиться, любить», поступала бы так же до сих пор. Так же поступала Тони Моррисон[7]: вставала в пять утра, чтобы поработать над своим романом, а потом бежала на основную, реальную работу в издательстве. То же самое делала Дж. К. Роулинг – тогда еще неимущая мать-одиночка, – борясь за существование и попутно работая над книгами. И подруга моя, Энн Пэтчетт[8], делала то же самое, когда работала официанткой в «Фрайдис», улучая свободные минуты, чтобы писать. А взять других моих приятелей, супружескую пару, – оба художники-иллюстраторы, но у обоих есть и другая, основная работа. Каждое утро они встают на час раньше своих детей, чтобы спокойно порисовать, сидя вдвоем в тесной студии.
Люди делают так не потому, что им некуда девать время и силы, а потому, что творчество для них важно и ради него они готовы на всяческие жертвы.
Именно так поступают все, кроме, конечно, богатых помещиков.
На протяжении всей истории множество людей занимались искусством, улучив минутку, урывая эти крохи свободного времени, мало того, зачастую они еще и использовали ворованные материалы. (Ирландский поэт Патрик Каванах чудесно написал об этом: «Глянь только, эта краса / создана собственноручно / человеком обычным / из матерьяла подручного».)
Однажды в Индии я встретила бедняка, у которого не было ничего, кроме одного-единственного быка. Но у быка было целых два великолепных рога. В знак того, как он дорожит своим быком, бедняк выкрасил один рог пронзительно-розовой краской, а другой – бирюзовой. Потом приклеил на концы рогов маленькие колокольчики, так что стоило быку повернуть голову, и его ослепительные рога, розовый и голубой, начинали мелодично звенеть.
Тот индус был почти нищим, влачил жалкое существование, но он украсил быка по максимуму, в дело пошли все подручные материалы, все, что он смог раздобыть: строительная краска, тюбик клея и колокольчики. Он доверился своему творческому порыву – и стал обладателем самого красивого и необычного быка в городке. Зачем? Да просто так. Потому что украшенный бык лучше, ясно же! (Судите сами: тот фантастичный бык стал единственным животным, которое я отчетливо помню – через одиннадцать лет! – после поездки в ту индийскую деревушку. Какие вам еще нужны доказательства?)
Идеально ли это для занятий творчеством – поневоле создавать искусство урывками, из «матерьяла подручного»? Не особо. А может быть, самое то. Может быть, это вообще неважно, потому что именно так было всегда. У людей вечно не хватает времени и средств, у них, как правило, нет спонсоров, меценатов и наград… и все же они упорно занимаются своим делом. Продолжают создавать свои произведения, потому что им это небезразлично. Потому что они призваны быть творцами, чего бы это ни стоило.
Деньги помогают, кто с этим поспорит. Но если бы все дело упиралось только в них, представьте, какими великолепными художниками, какими оригинальными мыслителями стали бы миллионеры! Но так просто не бывает. Ведь предпосылки творчества одинаковы для всех: храбрость, волшебство, разрешение себе, упорство, вера, – и все они общедоступны. Впрочем, это не значит, что творческая жизнь проста и легка. Это значит только одно: она в принципе всегда возможна.
Я читала потрясающее письмо Германа Мелвилла. В нем он жалуется своему другу Натаниелу Готорну, что никак не может выкроить время для работы над своей книгой про кита, потому что житейские мелочи так и рвут его на части. Мелвилл говорит, что мечтает иметь бездну свободного времени, чтобы писать (он называет это «настроением покоя, невозмутимости, безмолвия, в коем произрастают травы – только в таком настроении должно заниматься сочинительством»), но ему недоступна подобная роскошь. Он находился в стесненных обстоятельствах, в состоянии душевной смуты, и не мог спокойно писать часами напролет.
Не знаю ни одного художника (успешного или нет, любителя или профессионала), который не мечтал бы о таком времени для себя. Нет такой творческой души, которая не желала бы страстно того, чтобы работать дни напролет в покое, невозмутимости и безмолвии, в коем произрастают травы. Не знаю почему, но достичь этого, похоже, никому не удается. Или если все же получается (получив, скажем, грант, некую помощь друга или попав в аспирантуру по специальности), то идиллия эта кратковременна, а потом все неизбежно возвращается на круги своя. Даже самые успешные творческие личности из тех, кого я знаю, постоянно сетуют, им всегда не хватает времени на то, чтобы уйти в спокойный, без давления и спешки, творческий поиск. Насущные потребности то и дело барабанят в дверь, отвлекая их. Где-то «на планете иной», в каких-то других временах такая идиллическая ситуация, возможно, и существует, но только не на нашей земле.
Мелвилл, к примеру, так ничего подобного и не дождался.
Однако каким-то образом сумел-таки написать своего «Моби Дика».
Почему люди продолжают творить, даже когда это трудно, неудобно и чаще всего не окупается материально?
Они продолжают, потому что влюблены.
Продолжают, потому что без ума от своего призвания.
Позвольте мне объяснить, что я имею в виду, говоря без ума.
Вы же знаете, как люди, заведя интрижку на стороне, всегда ищут возможности увидеться, чтобы заняться необузданным сексом? И что с того, что у них есть работа, а дома ждут семьи. Им все равно удается улучить свободную минутку, чтобы улизнуть на свидание с любимым – вопреки всем трудностям, с риском, любой ценой. И пусть это будет всего четверть часа, на лестнице, они не упустят это время и вопьются друг в друга как безумные. (Кстати, от мысли о том, что им дано лишь пятнадцать минут, страсть разгорается еще пуще.)
Когда у людей роман, они забывают про сон, забывают поесть. Они готовы все принести в жертву, преодолеть любые препятствия, лишь бы уединиться с предметом своей страсти и обожания, потому что им это важно.
Влюбитесь в свое призвание так же безоглядно, и вы увидите, что случится.
Перестаньте относиться к призванию как к давнему, нелюбимому, в зубах навязшему супругу и взгляните на него по-новому, глазами страстно влюбленного. Пусть вы можете провести наедине с призванием всего четверть часа на лестнице, не упускайте их. Бегите туда, на лестницу, и творите! (За пятнадцать минут можно много чего успеть, любой хитрюга подросток вам это подтвердит.) Ускользните от всех и заведите романчик с самой творческой стороной своего «я». Не говорите никому правды о том, чем занимаетесь в обеденный перерыв. Притворитесь, что уехали в отпуск или командировку, а сами спрячьтесь и занимайтесь живописью, пишите стихи, чертите план фермы, где будете разводить экологически чистые грибы. Скрывайте свои намерения от родных и друзей. Сбегайте от всех на вечеринке, чтобы танцевать в темноте, уединившись со своими идеями. Просыпайтесь среди ночи, чтобы побыть наедине с вдохновением, пока никто не видит. Плюньте на сон, вам сейчас не до него.
От чего еще вы готовы отказаться, чтобы остаться наедине с любимым?
Не относитесь к творчеству как к обузе, думайте о том, как все это вас волнует.
А еще попробуйте добиться, чтобы ваше вдохновение сочло вас волнующим – человеком, стоящим того, чтобы тратить на него время. В этом смысле я всегда восторгаюсь романом «Тристрам Шенди» и его автором Лоренсом Стерном, английским писателем XVIII века, эссеистом, романистом и просто образованнейшим человеком. В романе Тристрам предлагает то, в чем и я вижу отличное средство для писателя, которому не пишется, – приодеться и прихорошиться, чтобы, представ нарядными, привлечь на свою сторону воображение и вдохновение.
Особенно важно помнить об этом в случаях, когда, по словам Тристрама, он чувствует, что «туп, и мысли рождаются трудно и туго сходят с пера»[9]. Вместо того чтобы сидеть в прострации, уставившись на пустую страницу, он вскакивает со стула, берет бритву и как следует бреется. («Как мог Гомер писать с такой длинной бородой, мне непостижимо».) Затем начинается полное преображение: «По окончании бритья я меняю рубашку, выбираю лучший кафтан, посылаю за самым свежим моим париком, надеваю на палец кольцо с топазом – словом, наряжаюсь с ног до головы самым тщательным образом».
Итак, разодевшись в пух и прах, Тристрам начинает затем расхаживать по комнате, стараясь предстать в максимально выгодном свете перед своим воображением – ни дать ни взять пылкий влюбленный и ухажер. Очаровательная уловка, но что самое удивительное – она срабатывает. Как восклицает Тристрам: «Мы не можем надеть на себя новое платье так, чтобы вместе с нами не приоделись и наши мысли; и если мы наряжаемся джентльменами, каждая из них предстает нашему воображению такой же нарядной, как и мы сами, так что нам остается только взять перо и писать вещи, похожие на нас самих».
Я предлагаю вам попытаться проделать этот трюк дома.
Я и сама иногда его проделываю, когда чувствую себя совершенно никчемной и бестолковой, так что начинает казаться, что воображение навсегда меня покинуло. Я подхожу к зеркалу и строго говорю: «Ну, и как же воображению от тебя не спрятаться, Гилберт? Полюбуйся, на кого ты похожа!»
Потом я начинаю чистить перышки. Первым делом стягиваю проклятую резинку с сальных волос. Сбрасываю несвежую пижаму и отправляюсь под душ. Потом брею – не бороду, конечно, но хотя бы ноги. Надеваю что-нибудь пристойное. Чищу зубы, умываю лицо. Даже крашу губы, хотя я никогда не хожу с накрашенными губами. Расчищаю письменный стол от барахла, открываю окно настежь, могу даже зажечь ароматизированную свечу. Иногда, не поверите, я вспоминаю о духах! Я не пользуюсь ими даже по торжественным случаям, но готова надушиться ради того, чтобы обольстить и вернуть собственное творческое начало. (Коко Шанель: «У женщины, которая не пользуется духами, нет будущего».)
Я всегда стараюсь напоминать себе, что у меня роман с вдохновением, я хочу, чтобы и ему захотелось закрутить со мной, а это вряд ли получится, когда неделями слоняешься по квартире в футболке мужа, потому что дело не идет и руки опускаются. Я собираюсь, «наряжаюсь с ног до головы» (словами Тристрама Шенди) – и возвращаюсь к работе. Это срабатывает без осечек. Признаюсь как на духу – будь у меня пудреный парик XVIII века, как у Тристрама, я иногда надевала бы и его.
«Играй роль, пока роль не станет тобой» – вот в чем хитрость.
«Оденься понаряднее, если хочешь писать» – то же самое, но другими словами.
Обольсти Магию творчества, и она непременно к тебе вернется – прилетит, как ворон, привлеченный яркой, блестящей вещицей.
Однажды я влюбилась в одаренного молодого человека, бывшего, я уверена, куда более талантливым писателем, чем я сама. Ему не было и тридцати, когда он отказался от мысли стать писателем, потому что никак не получалось перенести свои мысли на бумагу в точности так, как они складывались у него в голове. Это раздражало его и выбивало из колеи. Он не хотел осквернять сверкающий идеал, существующий в воображении, перенося его на бумагу в виде несовершенного подобия.
Пока я корпела над своими робкими, неуклюжими рассказиками, этот блестящий юноша отказывался написать хоть слово. Он и меня стыдил за эти пробы пера. Неужели, говорил он, эти кошмарные результаты не причиняют тебе боли и не кажутся позором? Подразумевалось, что он наделен более совершенным чувством художественного вкуса и интуиции. Любое несовершенство – даже его собственное – ранило чувствительную душу. Он считал свое решение никогда не писать книг проявлением благородства – зачем, если эта книга не станет великой?
Он заявлял: «Блистательный провал я предпочитаю бледному успеху».
Блин, а я не согласна.
Трагический имидж художника, который готов отложить кисти, боясь не оправдать ожиданий и не сотворить идеала, меня не впечатляет. Такой путь не кажется мне героическим. По мне, больше чести в том, чтобы остаться в игре – даже когда ты явно в проигрышной позиции, – чем выйти из нее под благовидным предлогом, ссылаясь на тонкий вкус. Но ради того чтобы оставаться в игре, необходимо отказаться от фантазий о совершенстве.
Поэтому сперва давайте-ка проговорим момент с совершенством.
Известный американский романист Роберт Стоун пошутил как-то, что обладает двумя качествами, наихудшими для писателя: он лентяй и при этом перфекционист. И правда, как тут не впасть в ступор и отчаяние, причем немедленно. Если хотите жить радостной творческой жизнью, не стоит развивать в себе эти две черты, верьте слову. А надо развивать нечто противоположное: учитесь тому, как стать невероятно дисциплинированным пофигистом.
Для начала забудьте о совершенстве. Некогда нам о совершенстве рассуждать. Оно по-любому недостижимо: это миф, ловушка и беличье колесо, которое загоняет вас до смерти. Хорошо про это пишет поэтесса Ребекка Солнит: «Многие из нас веруют в совершенство, а оно разрушает все вокруг, потому что лучшее не только враг хорошего – оно еще и враг реального, возможного и радостного».
Перфекционизм мешает людям закончить работу, да, но еще хуже, часто он мешает людям начать работать. Перфекционисты часто заранее решают, что их произведение ни за что не будет удовлетворять всем требованиям, потому решают вообще не напрягаться.
Но самая противная черта перфекционизма – он выдает себя за доблесть. При приеме на работу, например, люди часто говорят о своем перфекционизме, когда хотят показать свои самые сильные стороны – они гордятся тем, что мешает им наслаждаться в полноте творческой жизнью. Они несут свой перфекционизм как почетный знак, как заслугу, как свидетельство о тонком вкусе и высоких требованиях.
Но я смотрю на это иначе. Я считаю, что перфекционизм – тот же страх, элитный, гламурный, но страх. Да, это просто страх в шикарных туфлях и норковом манто, претендующий на элегантность, а на самом деле неуверенный и запуганный. Потому что за роскошной наружностью перфекционизма стоит глубокий экзистенциальный ужас, твердящий одно: «Я недостаточно хорош и никогда этого не добьюсь».
Приманка перфекционизма особо опасна для женщин, которые, по-моему, склонны судить себя более строго, чем мужчины. Есть много объяснений тому, почему голоса женщин не так уж широко представлены в современном творчестве. Отчасти дело в старом привычном женоненавистничестве, но правда и то, что – слишком часто – женщины не спешат выставлять свои работы на суд публики. Женщины держат при себе свои идеи, не так охотно делятся достижениями и талантами, не рвутся в лидеры. Многие женщины свято верят, что нельзя вылезать вперед, пока они сами и их работа не будут полным совершенством и окажутся вне критики.
Между тем то, что работы мужчин весьма далеки от совершенства, обычно не мешает им продвигать их и участвовать в культурном диалоге. Без обид! К тому же я говорю это не для того, чтобы покритиковать мужчин. Мне нравится в мужчинах эта черта – их порой абсурдная уверенность в себе, с которой они могут заявить: «О’кей, я на 41 процент разобрался в этом деле, так что возьмите меня на работу!» Да, иногда результаты бывают нелепыми и провальными, но иногда, как ни странно, это работает – человек, который вроде бы не подходил для какого-то дела, был не готов, недостаточно хорош для него, каким-то образом раскручивает свой потенциал и совершает резкий скачок благодаря неколебимой вере в себя.
Мне просто хочется, чтобы некоторые женщины тоже не боялись совершать такие невероятные скачки.
Но чаще приходится видеть в женщинах совсем другое. Я встречала стольких блестящих, творчески одаренных женщин, которые бормочут: «Я в этом деле разбираюсь на 99,8 процента, но пока не достигну полного совершенства, лучше побуду на втором плане, так безопаснее».
Знаете, я даже представить себе не могу, чтобы хоть одной женщине пришла в голову мысль, что ей нужно стать идеальной, а иначе ей не добиться любви и успеха. (Ха-ха-ха! Вы поняли, это шутка! Как раз эту картину я прекрасно себе представляю. Более того, общество постоянно внушает нам эту мысль! Спасибо за это всей истории человечества!) Но, дорогие женщины, мы с вами должны сами разрушить этот стереотип – только мы и можем это сделать. Мы должны понять, что перфекционизм, эта погоня за совершенством, – губительная трата времени, потому что критики избежать все равно невозможно. Сколько бы часов вы ни провели в попытках сделать что-то безупречное, все равно кто-нибудь да найдет изъян. (Бывают же люди, которым кажется, что симфонии Бетховена немного, знаете ли, громковаты.) Наступает неизбежный момент, когда реально нужно закончить свою работу и оставить все как есть – и тогда вы сможете с радостью и спокойным сердцем начать заниматься чем-то еще.
А в этом вся суть.
По крайней мере, так должно быть.
С юных лет меня вдохновляли дневники римского императора II века Марка Аврелия. Мудрый правитель-философ при жизни вовсе не собирался публиковать свои личные заметки, но я благодарна за то, что они увидели свет. Это настоящий источник воодушевления и бодрости – наблюдать, как две тысячи лет назад этот блестящий человек, государственный деятель, старался поддержать в себе творческий дух, мужество и интерес к жизни. Его провалы, разочарования и то, как он себя увещевает, все это звучит на удивление современно (наверное, это вечные и универсальные темы). Можно видеть, как он ломает голову над теми же вопросами, что и мы сегодня. Для чего я рожден? Зачем приведен на свет? Верно ли я выбрал путь? Как мне исполнить свое предназначение?
Особенно я люблю наблюдать, как Марк Аврелий сражается со своим перфекционизмом, чтобы вернуться к литературному труду, несмотря на результат. «Знаешь ли, друг, – пишет он, – ты делай-ка то, чего от тебя сейчас требует природа. Устремляйся, если дается, и не гляди кругом, знают ли. И на Платоново государство не надейся, довольствуйся, если самую малость продвинется. И когда хоть такое получится – за малое не почитай»[10].
Только не говорите мне, что я единственная, кого трогает и восхищает то, как этот легендарный римский философ и мыслитель убеждает себя, что это нормально, если он не Платон.
Да, Марк, это совершенно нормально!
Только продолжай работать.
Просто делая что-то – что угодно! – вы можете нечаянно сотворить нечто величественное, вечное или значительное (как в конечном итоге вышло у Марка Аврелия с его «Размышлениями»). Но этого может и не случиться. Если же ваше призвание в том, чтобы что-то делать, вам все равно обязательно нужно продолжать, чтобы максимально реализовать свой творческий потенциал, а еще для того, чтобы с ума не сойти. В конце концов, творческий склад ума – это что-то вроде овчарки дома: с ней нужно много работать, если не хотите, чтобы она натворила бед. Занимайте свой ум, давайте ему работу, а не то он начнет сам себя загружать, и вам может не понравиться, чем он займется (сгрызет диван, пророет дыру в паркете в гостиной, укусит почтальона и тому подобное). У меня годы ушли на то, чтобы разобраться, зато теперь я знаю точно: если я не создаю что-то активно, то, скорее всего, активно что-то разрушаю (себя, отношения, собственный душевный покой).
Я твердо верю, что нам всем в жизни нужно найти какое-то дело, которое помешает нам грызть диван. Можно делать это профессией или нет – неважно, каждому необходимо занятие вне повседневности, которое выводило бы нас за пределы наших установленных и ограничивающих социальных ролей (матери, служащего, соседки, брата, босса и так далее).
Мы все нуждаемся в чем-то, что поможет на время забыть себя – мгновенно забыть про свой возраст, пол, социально-экономическое положение, забыть о своих обязанностях, неудачах, потерях и проигрышах. Нам необходимо, чтобы какое-то дело унесло в такие дали, увлекло до того, чтобы мы забывали поесть, сходить в туалет, постричь газон, забывали о ненависти к врагам и даже о собственных комплексах. Кому-то в этом помогает молитва, кому-то социальное служение, секс или физические упражнения, алкоголь или наркотики (правда, с ужасающими последствиями), но и творческая жизнь также способна помочь. Может, именно в том и заключается главная благодать творчества: полностью поглощая наше внимание, оно позволяет нам на краткий, но дивный отрезок времени забыть обо всем, сбросить тяжкий груз. И главное: когда творческое путешествие подходит к концу, у вас остается сувенир – дело ваших рук, он всегда будет напоминать вам о краткой, но преображающей встрече с вдохновением.
Вот что для меня мои книги: память о путешествиях, в которых мне (о счастье!) удавалось ненадолго удрать от самой себя.
Стойкий стереотип гласит, что творчество сводит людей с ума. Я не согласна: можно сойти с ума от невозможности творить. «Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете в себе, спасет вас. Если вы не имеете в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас» (Евангелие от Фомы). Так рождайте же то, что внутри вас, и неважно, добьетесь вы успеха или нет. Делайте это, и неважно, окажется конечный продукт (ваш сувенир) золотом или черепком. Делайте это, независимо от любви или ненависти критиков, и даже если критики о вас слыхом не слыхивали, а может, никогда и не услышат. Делайте это, нравится это людям вокруг или не нравится.
Вы не должны создавать совершенство и не обязаны быть Платоном.
Главное в этом – порыв, и опыт, и загадка, так что за дело!
А если на вас вдруг неожиданно упадет признание, пусть застанет вас по уши в работе.
В работе и здравом рассудке.
Давным-давно, в годы полной сомнений молодости, я встретила умную, независимую, талантливую и интересную женщину лет семидесяти пяти, и она поделилась со мной потрясающей житейской мудростью.
Она сказала: «Лет в двадцать – тридцать мы изо всех сил стараемся стать совершенными, потому что нам очень важно, что подумают о нас люди. После пятидесяти, наконец, мы чувствуем себя свободнее, решив, что нам неважно, кто там что о нас думает. Но освободиться полностью не удастся, пока не исполнится шестьдесят и даже семьдесят, когда осознаешь наконец раскрепощающую истину – никто о вас не думал и не думает вообще».
Не думали. Не думают. Никогда не будут думать.
Люди думают прежде всего о самих себе. Их не волнует, что ты делаешь и хорошо ли ты это делаешь, им просто некогда об этом беспокоиться. Они поглощены собственными переживаниями. Вы можете на миг привлечь к себе их внимание (например, добившись громкого публичного успеха или потерпев такое же громкое поражение), но очень скоро они отвлекутся на то, что им интересно всегда – на самих себя. Хотя сначала может показаться, будто это ужасно и печально, что никому до вас нет дела, но это принесет еще и освобождение. Вы свободны, потому что все кругом слишком заняты собой.
Так, значит, можно делать, что хочешь.
Можно быть, кем захочешь.
Пробуйте то, что вам нравится, что вдохновляет.
Творите и созидайте, что пожелаете, и пусть ваши произведения будут вопиюще несовершенными, ведь с очень большой долей вероятности этого никто даже не заметит.
И это просто шикарно.
Единственным, что помогло мне закончить первый роман, было то, что я позволила книге быть вопиюще несовершенной. Я заставляла себя писать дальше, даже когда была страшно недовольна тем, что получалось. Книга оставляла желать лучшего – до такой степени, что я сходила из-за этого с ума. Помню, как во время работы я изо дня в день мерила шагами комнату и собирала волю в кулак, чтобы вернуться к этому бесцветному манускрипту. Хотя рукопись была ужасна, я твердила себе: «Я никогда не обещала Вселенной, что стану великим писателем, – нет, черт возьми! Я обещала только, что стану писателем!»
Написав семьдесят пять страниц, я наконец остановилась. Продолжать этот ужас я не могла, было стыдно. Но я преодолела стыд, перешагнула через него только потому, что поняла, что не желаю сойти в могилу, оставив по себе семьдесят пять страниц недописанной рукописи в ящике стола. Это меня не устраивало. Слишком много в мире недописанных книг, и я была не намерена добавлять к этой непостижимо высокой пачке еще и свою книгу. Поэтому, каким бездарным ни казалось мне мое творение, я продолжила работу.
Еще помню, как моя мама всегда повторяла: «Важнее сделать до конца, чем сделать хорошо».
Я часто слышала от мамы эту нехитрую сентенцию, пока росла. И не потому, что Кэрол Гилберт была халтурщицей. Совсем наоборот, мама была чрезвычайно энергичной и прилежной, но прежде всего она была прагматичной. В конце концов, каждый день не бесконечен. И год когда-то кончается, и целая жизнь тоже. Вы делаете, что в ваших силах, по возможности грамотно, стараясь уложиться в разумные сроки, а потом сдаете работу. О чем бы ни заходила речь, от мытья посуды до украшения подарков на Рождество, мама рассуждала примерно, как генерал Пэттон: «Хороший план сегодня лучше безупречного плана завтра».
Или перефразируя: «Приличный роман сегодня лучше изумительного романа, не написанного вообще».
Я думаю, мама была бы согласна еще и с мыслью, что завершение дела уже само по себе достойно уважения. И заметьте, встречается совсем не часто. Потому как – такова горькая правда – чаще всего люди не заканчивают начатое! Посмотрите вокруг, это же очевидно: люди не доводят дело до конца. Они с лучшими намерениями начинают громкие проекты, потом приостанавливают, охваченные сомнениями и неуверенностью… а потом бросают.
Так что если вы завершили что-то – просто довели это до конца! – вы уже на много миль опередили прочих, вот так-то.
Словом, полируйте свое изделие до блеска, если хотите. Что касается моего, я просто хочу его закончить.
Я могла бы сейчас сесть рядом с вами и пройтись по каждой из своих книг, страница за страницей, рассказывая, что с ними не так и что у меня не вышло. Мы с вами умерли бы со скуки, но я могла бы. Я могла бы показать все, что я решила не исправлять, не менять, не улучшать и не шлифовать. Я показала бы, в каких местах сокращала текст, потому что не знала, как иначе решить проблему со сложным поворотом сюжета. Честно перечислила бы персонажей, которых убила, потому что не знала, что с ними дальше делать. Я обратила бы ваше внимание на логические несоответствия и небрежность при сборе материала. Вы увидели бы, на чем держатся эти сметанные на живую нитку проекты.
Чтобы попусту не тратить время, позвольте, я приведу только один показательный пример. В одном из последних моих романов «Происхождение всех вещей» есть персонаж, к сожалению непроработанный. Она (это женщина) до смешного недостоверна, в книгу она введена почти исключительно ради сюжетного поворота. В душе я чувствовала – уже когда писала, – что она получается у меня скверно, но у меня не получалось ее оживить, хоть и надо было бы. Я рассчитывала, что это как-то рассосется. Иногда такие штуки сходят с рук. У меня была надежда, что никто не заметит. Но вот я дала книгу, еще в рукописи, первым читателям, и все в один голос указали на проблемы с этим персонажем.
Я решила было поправить дело. Но пришлось бы возвращаться чуть ли не к началу, и все ради того, чтобы переписать один персонаж? Ну нет, слишком много усилий. Во-первых, пришлось бы ради нее дополнительно вставить пятьдесят, а то и семьдесят страниц, а в рукописи и так уже было больше семисот страниц – так нельзя, надо иметь жалость к читателю и в какой-то момент решительно ставить точку. Во-вторых, я чувствовала, что слишком рискую. Чтобы решить проблему с этим персонажем, надо было бы вернуться к первым главам и начать плести сюжет заново – я боялась, что, начав радикальную переделку, могу вообще загубить книгу, уже почти законченную и, главное, довольно неплохую. Представьте, что плотник развалил бы по бревнышку построенный дом и начал заново, потому что заметил – под конец работы, – что при закладке фундамента ошибся на несколько дюймов. Конечно, со второй попытки фундамент получился бы ровнее, но очарование первоначальной постройки могло быть утрачено безвозвратно, а многомесячный труд пошел бы насмарку.
Я решила этого не делать.
Понимаете, я без устали работала над этой книгой четыре года! Я вложила в нее невероятно много сил, любви и веры, и мне она уже нравилась такая, как есть. Да, она не лишена кривобокости, но стены вышли крепкими, крыша не протекала, из окон не дуло, да и вообще, не знаю, как вы, а я не против жить в кривом доме. (Я росла в кривобоком доме, не так уж они плохи.) Я чувствовала, что мой роман – это интересный и завершенный продукт, и несколько неровные углы даже придавали ему очарования, и я решилась.
И знаете, что случилось потом, когда я отпустила свою заведомо несовершенную книгу в плавание?
А ничего особенного.
Земля не сошла со своей оси. Реки не потекли вспять. Птицы не падали замертво с небес. Было несколько хороших рецензий, несколько плохих, несколько нейтральных. Кому-то роман понравился, кому-то – нет. Слесарь, которого я вызвала починить кухонную мойку, заметил на столе книгу и сказал: «Скажу вам одно, леди, эта книжка продаваться не будет – с таким-то названием». Кое-кто говорил, что роман надо бы подсократить, другие заявляли, что его необходимо сделать длиннее. Некоторым читателям хотелось, чтобы в истории было больше про собак и меньше про мастурбацию. Лишь отдельные критики указали на то, что один персонаж недостаточно проработан, но никого, кажется, это сильно не смутило.
Вывод: масса народу высказалась по поводу моего романа, а потом жизнь благополучно пошла дальше, потому что люди заняты и у них хватает своих забот. Но я, пока писала «Происхождение всех вещей», приобрела немалый интеллектуальный и эмоциональный опыт, и этого никто у меня не отнимет, лучшие воспоминания навсегда останутся со мной. Я прожила эти четыре года просто дивно. Когда я закончила роман, он не был совершенным, но я все равно чувствовала себя так, словно это лучшее мое творение, и верила, что теперь пишу намного лучше, чем до начала работы над ним. Я ни на что не променяла бы ни одной минуты этого большого приключения.
Но вот я окончила работу, и пришла пора переключить внимание и заняться чем-то новым, а в свое время и новую книгу тоже отпустить от себя, решив, что получилось приемлемо. Так я всегда поступала, поступаю и буду поступать, пока хватит сил.
Потому что это – гимн моего народа.
Это Песнь Дисциплинированных Пофигистов.
Все эти годы, пока я прилежно трудилась, днем на работе, вечером за письменным столом, я сознавала, что нет никаких гарантий, что все это окупится.
Я всегда знала, что могу не получить того, о чем мечтала, что мои книги никогда не станут печатать. Не каждому, кто занимается искусством, удается добиться успеха и зажить безбедно. Чаще всего не удается. И хотя я всегда была фантазеркой, но дурочкой все-таки не была – я понимала, что одного желания мало. И таланта бывает мало. И преданности своему делу. Даже хороших профессиональных связей – которых, впрочем, у меня не было – тоже может оказаться мало.
Творческая жизнь странная, она отличается от других, более приземленных вариантов. Обычные правила к ней неприменимы. В обычной жизни, если у тебя что-то хорошо получается и ты усердно трудишься, то преуспеешь. Людям творческих профессий никто не может этого гарантировать. Скажем, ты добьешься громкого успеха, но потом он никогда не повторится. Тебе могут принести награду на серебряной тарелочке – и что с того, что одновременно из-под ног у тебя выдернут коврик. Тебя могут обожать, но недолго, а потом ты выйдешь из моды. Другие люди, не такие талантливые, займут твое место и станут кумирами.
Богиня – покровительница творческого успеха иногда похожа на вздорную богатую старуху – она живет себе в громадном особняке на дальнем холме и чудит, принимая нелепые решения о том, кому достанется ее наследство. Поощряет шарлатанов, а истинный талант игнорирует. Отстраняет тех, кто всю жизнь служил ей верой и правдой, а потом дарит «мерседес» смазливому пареньку, который разок подстриг у нее газон. Она постоянно меняет свои решения. Мы пытаемся угадать ее мотивы, намерения, но тщетно. Она не обязана объяснять нам причины своих поступков. Короче говоря, богиня творческого успеха может вас заметить, а может и отвернуться. Поэтому не советую вам на нее рассчитывать или связывать с ее капризами свои представления о личном счастье.
Уж лучше пересмотреть свое определение успеха – и точка.
Я, со своей стороны, довольно рано решила, что самое главное для меня – в первую очередь сосредоточиться на приверженности работе. Это стало для меня мерилом успеха. Я знала, что условный успех зависит от трех факторов – таланта, везения и дисциплины – и понимала: два из трех этих условий невозможно проконтролировать. Случайное распределение генов уже определило, сколько таланта пришлось на мою душу, случайная судьба определит, какова у меня доля везения. Оставалось единственное, что зависело от меня, – это дисциплина. Поняв это, я решила, что самый лучший план – это вкалывать, как раб на галерах. Я могла разыграть только одну карту, и я разыграла ее по полной.
Конечно, в творческом ведомстве каторжный труд ничего не гарантирует. (В творческом ведомстве вообще ничто ничего не гарантирует.) Но я все же думаю, что самоотверженный труд – лучший подход. Делайте то, что вы любите делать, причем делайте это одновременно серьезно и с легкостью. По крайней мере, будете знать, что попытались и что, каким бы ни был результат, вы шли благородным путем.
У моей подруги, начинающего музыканта, есть сестра, которая как-то задала ей законный вопрос: «Что будет, если у тебя ничего из этого не получится? Вдруг ты всю жизнь будешь заниматься, а успех так и не придет? Каково тебе будет понять, что ты всю жизнь потратила зря?»
Подруга моя ответила, тоже с полным основанием: «Если ты до сих пор не заметила, что я уже от этого получаю, то я никогда не смогу тебе этого объяснить».
Когда делаешь что-то не ради выгоды, все равно получаешь награду, так или иначе.
Именно по этим причинам (трудности, непредсказуемость) я всегда убеждаю людей не смотреть на творчество как на карьеру – и всегда буду убеждать, потому что, за редкими исключениями, в творческих областях невозможно сделать успешную карьеру. (Паршивую там можно сделать карьеру, если под карьерой понимать приличную материальную поддержку в обозримом будущем – по-моему, очень разумное определение карьеры.)
Даже если в искусстве у вас все сложится благополучно, все равно с большой вероятностью это будет дрянь, а не карьера. Вы можете невзлюбить своего издателя, галериста, своего барабанщика или кинорежиссера. Вас может не устраивать расписание концертных туров, или агрессивные фанаты, или критики. Вас может выводить из терпения необходимость постоянно отвечать на одни и те же вопросы интервью. Или вы сами, потому что не оправдали собственных ожиданий. Поверьте, если человеку хочется жаловаться, то всегда найдется масса причин, даже если фортуна начнет осыпать его своими милостями.
Но творческая жизнь может обернуться удивительным призванием, если вам хватит любви, мужества и упорства посмотреть на нее в таком ракурсе. Я подозреваю, что это вообще единственный способ заниматься творчеством и не сойти с ума при этом. Потому что никто и никогда не говорил нам, что это простой путь, и мы соглашаемся на неопределенность, когда заявляем, что хотим жить творческой жизнью.
Сейчас, например, все в панике от того, как Интернет и цифровые технологии меняют творческий мир. Все судачат о том, как выживать художникам и найдутся ли для них работа и деньги в этом переменчивом новом мире.
Но позволю себе заметить – задолго до появления Интернета и цифровых технологий искусство все равно не обещало крутой карьеры. Что-то я не помню, чтобы в 1989 году кто-то говорил мне: «Ты что, не знаешь, как денег заработать? Пиши книги!» Такого никто никому не посоветовал бы ни в 1889 году, ни в 1789-м, и не посоветует в 2089-м. И все же люди пытаются стать писателями, потому что это их призвание и оно им по душе. Люди все равно становятся живописцами, скульпторами, музыкантами, актерами, поэтами, режиссерами, стеклодувами, гончарами, занимаются лоскутным шитьем или каллиграфией, вяжут, обрабатывают металл, создают коллажи, а также делают маникюр, танцуют ирландские танцы и играют на кельтской арфе. Не слушая никаких практичных советов, люди упрямо занимаются приятными вещами без особых на то причин – так было и будет.
Много ли трудностей на этом пути? Конечно.
Делает ли это жизнь более интересной? По большей части.
Будете ли вы мучиться и страдать из-за трудностей и невзгод, неизбежных в творческой жизни? А это – вот провалиться мне на этом месте – зависит только от вас.
Хочу рассказать вам историю об упорстве и терпении. Все тогда же, лет в двадцать с небольшим, написала я короткий рассказ под названием «Разговор с лосем». Родился он из воспоминания о времени, когда я работала поварихой на ранчо в Вайоминге. Как-то вечером я засиделась допоздна с ковбоями за пивом и анекдотами. Ребята были все как на подбор охотники, и разговор зашел о подманивании лосей – о разных способах имитировать брачный зов лося, чтобы подманить животных. Один из ковбоев, Хэнк, признался, что недавно купил кассету с записью лосиного голоса, сделанную величайшим мастером имитации лосиного зова за всю историю охоты на лосей. Звали этого гения (никогда не забуду) Ларри Д. Джонс.
По неведомой причине – допускаю, что этой причиной было пиво, – мне тогда показалось, что ничего уморительнее я в жизни не слыхала. Мне дико понравилось, что есть в мире чувак по имени Ларри Д. Джонс, который зарабатывает на жизнь тем, что подражает брачному крику лосей и записывает это на магнитофон. Мне страшно понравилось, что находятся люди – и среди них мой приятель Хэнк, – которые покупают эти записи, чтобы самим отрабатывать брачный зов. Я уломала Хэнка сбегать за учебной записью брачных воплей лося в исполнении Ларри Д. Джонса, а потом заставила проигрывать ее снова и снова, пока я умирала со смеху. Веселил меня не сам звук лосиного призыва (этот дикий, пронзительный визг, больше всего похожий на скрип пенопласта по пенопласту). Меня впечатлил серьезнейший комментарий Ларри Д. Джонса, объясняющего, как делать это правильно. Все вместе, на мой взгляд, было абсолютно угарно.
Потом почему-то (думаю, пиво и в этом сыграло роль) мне в голову пришло, что нам с Хэнком обязательно нужно провести испытания – я настаивала, что мы должны среди ночи зайти поглубже в лес с кассетником и записью Ларри Д. Джонса и посмотреть, что из этого выйдет. Сказано – сделано. Пьяные, едва держась на ногах, мы с шумом и гамом продирались по лесу в горах Вайоминга. Хэнк нес на плече магнитофон, включив запись на полную мощность, я продолжала хохотать, и на всю округу разносились оглушительные, нелепые крики самца лося вперемежку с монотонными назиданиями Ларри Д. Джонса.
Не скажу, что в тот момент мы были в полной гармонии с природой, но природа, тем не менее, нас нашла. Внезапно раздался громовой топот копыт (никогда раньше не слышала, чтобы копыта реально грохотали, как гром, – это страшно), затрещали ветки, и на поляну перед нами выбрался самый громадный лось, какого можно себе представить. Он стоял в лунном свете в сотне ярдов от нас. Яростно храпя и фыркая, он наставил на нас рога и бил копытом: Где соперник, кто тут осмелился призывать подругу на моей земле?
Неожиданно я почувствовала, что Ларри Д. Джонс больше не кажется таким уж комичным.
Никогда люди не трезвели так стремительно, как мы с Хэнком. Мы-то шутили, а вот зверь весом семьсот фунтов явно и не думал шутить. Он был в боевой готовности. Все равно как если бы решили провести безобидный спиритический сеанс и, сами того не желая, призвали бы по-настоящему опасного призрака. Мы стали заигрывать с силами, заигрывать с которыми не рекомендуется, и вели себя недостойно.
Первым моим порывом было склониться перед лосем до земли и, дрожа, просить о прощении. Хэнку пришло в голову кое-что получше – он забросил кассетник подальше в кусты, точно бомбу, которая вот-вот взорвется, чтобы хоть так оказаться подальше от фальшивого голоса, который мы притащили сюда, в этот совсем не сказочный, а слишком даже подлинный лес. Мы съежились, прячась за валуном, и открыв рот смотрели, как лось, выдыхая клубы морозного дыхания, яростно озирался в поисках противника, в клочья разрывая копытами землю. Если человек посмотрит в лицо Богу, он испытает священный ужас и трепет, и именно такое чувство вселило в нас это величественное создание.
Когда лось наконец удалился, мы ползком вернулись на ранчо, присмиревшие, потрясенные, осознавшие, насколько мы смертны. Мы испытали благоговейный ужас – в полном смысле слова.
Вот про это я и написала. Я не стала пересказывать в точности всю историю, но хотела уловить то чувство («юнцы смиренно склоняются перед богоподобным проявлением стихии») и, использовав его как основу, написать что-то более серьезное и значительное о человеке и природе. Я собиралась взять потрясшее меня личное переживание и превратить его в небольшое произведение с вымышленными персонажами. У меня ушел не один месяц на то, чтобы довести рассказ до ума – или, по крайней мере, приблизить к задуманному, насколько могла, с учетом моего возраста и способностей. Закончив рассказ, я дала ему название «Разговор с лосем». Потом я стала рассылать в редакции журналов в надежде, что кто-нибудь да напечатает его.
В числе прочих я послала рукопись «Разговора с лосем» в ныне уже не существующий прекрасный литературный журнал «Стори». Многие мои литературные кумиры – американские писатели Чивер, Колдуэлл, Сэлинджер, Хеллер – десятилетиями печатали в нем свои произведения, и для меня было бы честью оказаться на его страницах. Через пару недель мне пришло неизбежное письмо с отказом. Но это письмо было совершенно особенным.
Надо вам сказать, что письма-отказы бывают очень разными, а слово «нет» может иметь огромный диапазон оттенков. Существуют не только стандартные отказы на бланках с крохотной припиской внизу, где от руки нацарапаны какие-то слова, например «Интересно, но нам не подходит!». Даже такая крошка признания окрыляет невероятно, и в юности я была известна тем, что носилась с письмами, радостно сообщая друзьям: «Я только что получила необыкновенный отказ!»
Но конкретно это письмо было от уважаемого главного редактора журнала «Стори», самой Лоис Розенталь. Ее ответ был глубоким и вдохновляющим. Ей понравился рассказ, писала миссис Розенталь. Ей вообще больше нравятся рассказы о животных, чем о людях. Правда, на ее взгляд, концовка недотягивает. Поэтому они не станут публиковать его. Но она пожелала мне удачи.
Для не издававшегося писателя получить настолько любезный отказ – от самого главного редактора! – это почти то же, что выиграть Пулицеровскую премию. Я ликовала. Это был самый необыкновенный из всех полученных мной отказов. А потом я сделала то, что делала тогда постоянно: вынула отвергнутый рассказ из конверта с марками и моим адресом (такие конверты я посылала в редакции вместе с рукописью) и отправила его следующему издателю, надеясь получить еще один отказ, возможно еще более необыкновенный. Потому что таковы правила игры. Только вперед и ни шагу назад.
Прошло несколько лет. Я продолжала работать днем и писать в свободное время. Меня наконец напечатали – правда, опубликован был другой рассказ и в другом журнале. Благодаря этому счастливому случаю я смогла позволить себе обзавестись профессиональным литературным агентом. Теперь уже этот агент, Сара, рассылала от моего имени рукописи издателям. (И никаких забот с копированием – у моего агента был собственный ксерокс!) Через несколько месяцев совместной работы Сара сообщила мне приятную новость: мой старый рассказ «Разговор с лосем» будет опубликован.
– Чудесно, – обрадовалась я. – А кто его купил?
– Журнал «Стори». Он понравился Лоис Розенталь.
Хм.
Интересно.
Через пару дней я говорила по телефону с Лоис, и она была невероятно приветлива. Сказала, что ей безумно нравится «Разговор с лосем» и не терпится его опубликовать.
– Даже концовка вам нравится? – уточнила я.
– Конечно, – сказала она. – Я просто восхищена концовкой.
Пока мы разговаривали, я крутила в руках письмо, написанное ею же несколько лет назад. Определенно, Лоис вообще не помнила, что уже читала «Разговор с лосем» раньше. Я его не переделывала. Мне было очень приятно, что она принимает мою работу, и я не хотела показаться дерзкой, злопамятной или неблагодарной. Но любопытство меня мучило, и я спросила: «Могу я поинтересоваться, а что именно вам нравится в моем рассказе?»
Она ответила: «Он очень экспрессивен. В нем есть что-то от сказки, мифа. И еще он напоминает мне что-то, только я не могу понять что же…»
Я сочла за благо промолчать, но у меня на языке вертелось: «Он напоминает вам самое себя».
Как же нам истолковать эту историю?
Интерпретация скептика звучала бы так: «Это неоспоримое свидетельство того, что этот мир глубоко несправедлив».
Потому что факты ведь таковы: Лоис Розенталь отвергла «Разговор с лосем», когда рассказ ей предложил незнакомый автор, но потом приняла рассказ, когда его представил известный литературный агент. Следовательно, важно не то, что видишь, а то, кого знаешь. Талант – ничто, зато связи – все, в мире творчества, да и в большом мире творится несправедливость, жить страшно.
Если вам нравится такой взгляд, дело ваше.
Но сама я смотрю на вещи иначе. Наоборот, мне здесь видится очередное проявление Большого волшебства – и снова очень мудрое. Я вижу в этом доказательство того, что нельзя сдаваться, что «нет» далеко не всегда значит нет и что чудесные повороты судьбы ждут тех, кто не сдает своих позиций.
Кроме того, вы только попробуйте представить, какое множество коротких рассказов за день прочитывала Лоис Розенталь тогда, в начале 1990-х. (Я-то видела в редакциях эти горы – вообразите вавилонские башни из конвертов с рукописями, высотой до неба.) Нам всем хочется думать, что наша работа оригинальна и незабываема, но в какой-то момент все они неизбежно сливаются, даже рассказы про животных. Больше того, я не знаю, какое настроение было у Лоис, когда она читала «Разговор с лосем» в первый раз. Может, он попал ей в конце трудного дня или после ссоры с коллегой, а может, ей надо было ехать в аэропорт, встречать нелюбимого родственника. Не знаем мы и того, в каком настроении она читала его во второй раз. Возможно, вернулась отдохнувшая из отпуска. Или получила хорошие новости – ну, может, подтвердилось наконец, что любимый человек не болен раком! Да мало ли что там еще. Кто знает? Я только знаю, что, когда Лоис Розенталь прочитала мой рассказ во второй раз, он отозвался в ее душе и задел какие-то струны. Но этот росток пророс в ее сердце только потому, что я заронила семя несколько лет назад, отправив свой рассказ в журнал. А еще потому, что я осталась в игре, невзирая на первоначальный отказ.
Этот случай научил меня еще одному: те люди, что решают судьбы нашей мечты, не роботы. Они просто люди. Такие же, как мы. Они чудаковаты и эксцентричны. У них день на день не приходится, точно так же, как у нас с вами. Нет никакой четкой формулы, которая бы указала, что поразит воображение человека или когда это случится – нужно просто подойти к нему точно в нужный момент. Но поскольку определить правильный момент невозможно, вы должны повышать свои шансы. Рискуйте. Не позволяйте себе пасть духом – и повторяйте попытки снова, и снова, и снова…
Дело того стоит, потому что когда наконец добьешься своего и попадешь в цель – о, это неземное наслаждение высшего порядка. Потому что именно это и есть настоящая творческая жизнь: когда пробуешь, стараешься – и ничего не выходит. Но ты продолжаешь стараться, ищешь, бьешься об стенку головой, а потом иногда, когда ты меньше всего ожидаешь, бабах. Соединение установлено. Вдруг, ни с того ни с сего, все сходится. Иногда кажется, что заниматься искусством – все равно что проводить спиритический сеанс или ночью подзывать дикое животное, подражая его брачному крику. Занятие кажется глуповатым, и ясно, что ничего не выйдет, но потом вы вдруг слышите, как грохочут копыта, и на поляну выбегает великолепный зверь и устремляется к вам – так же, как вы стремились к нему.
Так что не оставляйте попыток, шлите зов в эту темную чащу своему собственному Большому волшебству. Вы обязаны продолжать, без устали, беззаветно, надеясь на чудо, на то, что в один прекрасный день это произойдет и вы испытаете божественное чувство причастности к миру искусства – впервые или в очередной раз.
Потому что, когда все вдруг сходится, это же поразительно. Когда все вдруг сходится, вам остается только склониться в знак благодарности, как будто вас удостоили встречи с божественным.
Ведь вас удостоили.
Много лет назад мой дядя Ник побывал на встрече с выдающимся американским писателем Ричардом Фордом в одном из вашингтонских книжных магазинов. Когда после выступления писатель отвечал на вопросы, со своего места поднялся человек средних лет и сказал примерно следующее:
– Мистер Форд, а у нас с вами много общего. Я, как и вы, всю жизнь пишу рассказы и повести. Возраст и образование у нас примерно одинаковы, и пишем мы на одни темы. Разница только в том, что вы стали знаменитым писателем, а меня, несмотря на десятки лет упорной работы, так ни разу и не напечатали. Это рвет мне сердце. Я впал в уныние из-за бесконечных отказов и несбывшихся надежд. Что бы вы мне посоветовали? Только умоляю, сэр, не призывайте меня к упорству, потому что все кругом только об этом мне и твердят, а мне от этого только хуже.
Нет, сама я при этом не присутствовала. И с Ричардом Фордом не знакома. Но, по словам дяди, а у него отличная память, писатель ответил: «Сэр, я сочувствую вам. Поверьте, я ни за что не оскорбил бы вас простым призывом быть упорным. Я даже представить себе не могу, каково слышать такое после стольких лет неприятия. Собственно, я хочу сказать вам совсем другое – возможно, вас это удивит. Я хочу предложить вам бросить это занятие».
Публика оцепенела: ничего себе слова ободрения!
Форд продолжал: «Я говорю это лишь потому, что литературный труд явно больше не приносит вам удовольствия. Он несет только боль. Наши дни на земле коротки, и надо прожить их в радости. Вам нужно отбросить эту мечту и попытаться найти, чему еще посвятить жизнь. Съездите куда-нибудь, попробуйте новые хобби, общайтесь с семьей, друзьями, дайте себе отдых. Но не пишите больше, потому что это явно вас убивает».
Он закончил, и повисло долгое молчание.
Тогда Форд улыбнулся и добавил, как будто это только что пришло ему в голову: «Да, и вот еще что. Если вы бросите писать, а через несколько лет поймете, что так и не нашли этому никакой замены, ничего, что бы так же восторгало вас, трогало ваше сердце или вдохновляло… что ж, сэр, боюсь, что тогда у вас не останется другого выхода, как набраться терпения и упорно продолжать».
Энни Пру (род. 1935) – американская писательница, журналистка, сценарист.
Кормак Маккарти (род. 1933) – американский писатель-романист и драматург.
Южная готика – литературный жанр, появившийся в США в первой половине XX века, вобравший в себя элементы классического готического романа, но при этом связанный с бытом и традициями американского Юга. Среди наиболее известных представителей жанра Уильям Фолкнер, Трумен Капоте, Теннесси Уильямс.
Шеймус Дж. Хини (1939–2013) – ирландский писатель, поэт и переводчик; лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 г.
Тони Моррисон (наст. имя Хлоя Арделия Уоффорд, род. в 1931 г.) – американская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе 1993 года.
Энн Пэтчетт – современная американская писательница.
Цитаты из романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» приведены в переводе А. Франковского.
Цит. по: Антонин Марк Аврелий. Размышления / Пер. А. Гаврилова. СПб.: Наука, 1993.