Но если в самом Севастополе стало в общем спокойнее по сравнению с декабрем, то про морские подступы к нему этого не скажешь. Возобновив свои рейсы между главной базой и кавказскими портами, «Ташкент» почти каждый раз прорывается в Севастополь с боем.
У гитлеровцев прибавилось самолетов-торпедоносцев. Ялта сделалась базой итальянских торпедных катеров. А на севастопольские фарватеры фашисты все подсыпают и подсыпают мин.
Однако врагу не удается ни на один день закрыть фарватеры для наших кораблей. Моряки ОВРа — Охраны водного района, — ведущие здесь борьбу с минной опасностью, ухитряются брать на учет буквально каждую новую мину. На всем протяжении подходных фарватеров расставляются катера, сейнеры, барказы с наблюдателями. Там, где с самолета сброшена мина, сейчас же ставится специальная вешка, а точные ее координаты немедленно сообщаются кораблям.
На карте у Еремеева постоянно обозначено до десятка, а то и больше таких «минных вешек», места которых он обводит красными кружками. По мере ликвидации засеченных наблюдателями мин, о чем также поступают извещения от ОВРа, красные кружки стираются.
Все познается в сравнении. И в такой обстановке мы называем легкими те рейсы в Севастополь, когда «Ташкент» идет один и можно использовать машины на полную мощность. Труднее идти с транспортами. Уже одно то, что переход тогда вдвое-втрое дольше, резко увеличивает вероятность подвергнуться вражеским атакам. Однако «Ташкенту» удается пока проводить транспорты без потерь и самому избегать новых повреждений.
Очередной конвой ведем в феврале из Новороссийска. В конвое два крупных транспорта. Кроме лидера их охраняют, как обычно, катера-охотники.
В море выхожу под впечатлением взволновавшей меня приятной новости, которую узнал часа три назад.
В пятом кубрике шло корабельное партийное собрание… Обсуждались наши текущие боевые задачи: как лучше организовать на переходе наблюдение за морем и воздухом, как уберечь транспорты и свой корабль от атак торпедных катеров, с которыми мы еще не встречались, но, очевидно, вот-вот встретимся.
Дверь кубрика приоткрылась, и кто-то протянул сидевшим ближе к выходу номер газеты. Коммунисты стали передавать ее друг другу, и почему-то все посматривали на меня и улыбались.
Переходя из рук в руки, газета пришла и ко мне. Это был свежий номер «Красного черноморца», доставленный с какой-то оказией из Севастополя. На первой странице список моряков, удостоенных правительственных наград. И в перечне награжденных орденом Красного Знамени я вдруг обнаружил свою фамилию.
Коновалов, сидевший рядом, выхватил газету — он как раз собирался выступать — и прочел касавшиеся меня строки вслух. Все зааплодировали, стали меня поздравлять. Было неловко: казалось, с этим можно погодить до конца собрания. Но чувствовалось, что товарищи радуются за меня от души.
Награды я не ждал. На всей эскадре орденоносцев пока единицы, а на «Ташкенте» орден вообще первый. И разве мне одному он принадлежит?
Отвечая на поздравления, я сказал:
— Получить высокую награду я мог лишь потому, что командую таким замечательным боевым экипажем. И буду считать этот орден орденом корабля, который символически носит командир…
В море думается все о том, что награда обязывает воевать лучше, искуснее, добиваться большего, чем до сих пор. А смогу ли, сумею ли? Вспомнилось, как несколько лет назад командира одного миноносца наградили за успехи в боевой подготовке орденом «Знак Почета». Это был единственный орден на бригаде, и краснофлотцы на всех кораблях верили, что орденоносец — человек особенный, необыкновенный. А орден Красного Знамени имели тогда лишь герои гражданской войны.
На этом переходе нам сопутствует туман. С мостика вижу лишь мачты обоих транспортов. Катера словно растворились в затянувшей море белесой пелене.
Не выходят из головы «масы» — итальянские торпедные катера, которые уже потопили кое-что как раз в этом районе. Черт их знает, как они относятся к туману: пережидают его в Ялте или, наоборот, пользуются тем, что их сейчас уж никак не разглядишь? У них, говорят, тактика вообще несколько необычная: не ищут цель в море, а подкарауливают ее, лежа в дрейфе с застопоренными моторами — «засадный» метод.
Ждем катеров, но обнаруживают конвой старые «знакомые» — фашистские самолеты. Группа довольно большая, заходят с носа… Нам бы сейчас туман повыше, чтоб и мачты скрыл. Или хоть ход настоящий, а не двенадцать узлов, больше которых не могут выжать транспорты!..
Лидер разворачивается, подставляя самолетам четвертую башню, главную нашу зенитную силу. Транспорты отвернули вправо и влево. Около них держатся катера, различимые в тумане лишь по вспышкам орудийных выстрелов. Падают крупные бомбы, поднимаются между «Ташкентом» и транспортами водяные столбы… Но и в этот раз конвой невредим.
Впереди севастопольские фарватеры. «Теперь уж туман совсем ни к чему», ворчит Еремеев. Ему видны лишь верхушки гор. Ни подходного буя, ни катера, который должен нас встречать… Но стопорить ход штурман не требует. Значит, в месте корабля уверен. А от тумана все-таки и тут есть прок — немецкие батареи, пристрелявшиеся к этому участку нашего маршрута, сегодня молчат.
На ФКП дежурный приглашает к командующему. Я не видел адмирала Октябрьского с того тяжелого дня, когда выяснилась судьба высадившегося в Евпатории отряда. Сегодня Филипп Сергеевич совсем иной.
— Прежде всего, поздравляю с наградой! — весело говорит он, поднимаясь из-за стола. — Считай, что это еще за Одессу. Поздравляю и желаю здоровья тебе и всему экипажу! Будете здоровы, будут и новые успехи. А награду сейчас вручим…
На корабль возвращаюсь с орденом.
Стоянка в главной базе недолгая, но беспокойная! то и дело вблизи «Ташкента» что-нибудь случается.
Главный калибр обстреливает вражеские позиции за Северной стороной. Одновременно зенитчики бьют по самолетам, появившимся на большой высоте над бухтами. Из-за Павловского мыска показалась самоходная баржа. Вот уже не вовремя несет ее зачем-то из Северной в Южную!.. Самолеты сбросили целую серию мелких бомб, и вода вокруг баржи словно закипела. Когда осели всплески, стало видно — баржа переломилась надвое и тонет…
Наш барказ у борта, старшина его, Николай Игнатов — на месте. Орловский бежит на крыло мостика с мегафоном, но Игнатов понял приказание уже по первому жесту старпома. Затарахтел мотор, и барказ идет подбирать команду баржи. Больше тут ничего уж не сделаешь.
Башни окончили стрельбу. Комиссар передает по трансляции сообщение с КП флагарта: цели, указанные нам, уничтожены. Ненадолго в бухте наступает тишина. Затем снова появляются самолеты.
Бомбят опять с большой высоты. Одна бомба попала в какой-то склад у причалов. Кирпич и куски железа падают на ют «Ташкента», на площадку зенитчиков. Тараненко бросается со своей командой очищать палубу. Хочу остановить боцмана — убрать мусор успеется. Но в это время замечаю, что транспорт «Серов» он стоял у причала недалеко от нас — начал оседать носом. Значит, и ему досталось, а не только складу. Звоню в энергопост Сурину:
— Пошлите на «Серов» Кутолина с аварийной партией. Пусть захватят пластырь.
«Серов» как будто не тонет, хотя нос прямо повис на швартовах, натянувшихся как струна. Капитан Третьяков — мы с ним не раз встречались в кавказских портах — распоряжается на мостике…
«Ташкент» срочно переходит в другой конец бухты. Часа через два возвращается, отыскав корабль в новом месте, аварийная партия. Кутолин рассказывает: жертв на «Серове» нет, бомба разорвалась в пустом трюме и пробила днище. «Ташкентцы» завели пластырь. Вот когда пригодилось и это аварийное средство. По мнению Кутолина, транспорт выведен из строя надолго.
Приняв на борт раненых и группу женщин с детьми, «Ташкент» с наступлением темноты ушел на Кавказ. И каково же было мое удивление, когда через несколько дней я увидел «Серова» у причалов Поти!
Зашел к капитану Третьякову, спрашиваю его:
— Как же вы сюда добрались?
— Да так вот и добрались. Своим ходом.
— А днище?
— Зацементировали. Пока держится…
Постоянно соприкасаясь с моряками гражданских судов при проводке конвоев, я проникался все большим уважением к этим мужественным людям. Казалось естественным, что они, плавая много и далеко, весьма опытны в борьбе с морской стихией. Но война все же была не их делом. Думали ли они, что придется прорываться под огнем в осажденные врагом порты, заделывать пробоины от бомб и снарядов? А ведут себя в таких походах геройски.
Совместные плавания, общие задачи очень сблизили военных и «торговых» черноморцев. И всегда бывало приятно, если мы могли чем-то помочь нашим товарищам.
Помню, как-то в слякотный зимний день, когда «Ташкент» принимал в Батуми мазут, Фрозе заглянул в мою каюту и доложил, почему-то игриво улыбаясь:
— Вас желает видеть помощник капитана танкера… Входит помощник капитана в мокром резиновом плаще, откидывает капюшон и оказывается черноволосой красавицей. Я встаю, торопливо застегивая верхнюю пуговицу кителя. А гостья уже излагает просьбу, которая привела ее сюда:
— Понимаете, в обязанности помощника капитана входят у нас и финансовые дела. Сейчас задержалась зарплата — никак не попадем в свой порт. Команда сидит без курева… Может быть, одолжите нам сколько-нибудь денег?
Давать в долг из корабельной кассы я, конечно, не имел права. Но в моем сейфе из месяца в месяц оседала часть получки, остававшаяся от выданного семье аттестата: когда живешь почти не сходя с корабля, тратить деньги некуда. Все, что у меня накопилось, я и отдал девушке с танкера.
Недели через три-четыре мы пришли в Туапсе. Как только «Ташкент» ошвартовался, знакомая девушка в капитанской тужурке появилась у нас на борту.
— Принесла долг, — сообщила она. — За задержку полагается извиняться, но с «Ташкентом» никак не встретишься. Носитесь, словно «Летучий голландец»!
Признаться, я позавидовал морякам танкера, у которых такой симпатичный и заботливый помощник капитана.
Февраль выдался морозный и штормовой. В Новороссийске свирепствует норд-ост, унося с домов крыши и вырывая с корнем деревья. Корабли, будто это не на Черном море, а на суровом Севере, возвращаются из походов с обледеневшими палубами и надстройками.
Новороссийск сделался основной базой «Ташкента» на Кавказе. А рейсы в Севастополь стали чередоваться у нас с походами в Феодосийский залив.
Еще в январе нашим войскам пришлось снова оставить Феодосию. Надежды на быстрое освобождение всего Крыма, охватившие многих после декабрьских десантов, не оправдались. Но Керчь и большой плацдарм вокруг нее в наших руках. И походы «Ташкента» к Феодосии — это поддержка фланга армии: производим огневые налеты по квадратам, указанным сухопутным командованием.
Идем туда вечером, ночью стреляем, к утру возвращаемся в Новороссийск. Днем принимаем боезапас и топливо, берем на борт маршевые роты и выходим в сумерках в Севастополь. После Севастополя — опять в Феодосийский залив до следующего утра…
В кают-компании долго смеялись, когда Николай Спиридонович Новик рассказал, как начальник артиллерийского склада заявил ему: «Не пойму все-таки, куда вы боезапас деваете. Корабль в гавани стоит, а снаряды чуть не каждый день выписываете». Начальник склада видел «Ташкент» у причала, возвращаясь вечером со службы, и заставал на том же месте, когда шел на работу утром. Новику нелегко было убедить начсклада, что, пока он спит, лидер успевает побывать у берегов Крыма и выпустить все снаряды по врагу.
Стреляем без корректировщика — по площадям. Армейское командование благодарит за огневую поддержку и дает все новые заявки. Но о конкретных результатах этих стрельб на корабле мало что известно. Это огорчает краснофлотцев, особенно комендоров: им хочется знать, что же сделано за боевую ночь.
Младший политрук Гриша Беркаль пришел как-то к артиллеристам перед очередным выходом и «для быстроты» объяснил боевую задачу так:
— Идем туда же, делать будем то же.
И в ответ услышал от наводчика Сергея Шишкова, парня любознательного и дотошного:
— Неужели не могут поручить нашему кораблю что-нибудь более важное?
Молодому политработнику пришлось подробнее рассказать, как нужна сейчас огневая поддержка с моря нашим войскам.
Однообразные по характеру огневых задач выходы к Феодосии и Судаку были, однако, достаточно напряженными.
Раз пришли в назначенную точку, начали боевой галс, открыли огонь… С берега сразу же отвечает немецкая батарея. Надо бы изменить курс и скорость, пока она не пристрелялась, но не хочется мешать собственной стрельбе. И в этот момент замечаю низкий длинный силуэт корабля, который идет на пересечку нашего курса.
— Слева по носу подводная лодка! — раздается громкий голос старшины Михаила Смородина.
Лидер в выгодном положении для того, чтобы таранить лодку. Увеличить сейчас ход — и ей не отвернуть! А вдруг лодка наша? О том, что она может тут оказаться, никаких предупреждений не было. И все же я медлю: что-то подсказывает мне — это не враг.
Уже пересекая наш курс, лодка дает фонарем опознавательный сигнал. Так и есть — свои! А мы чуть было не пошли на таран. Потом выяснилось, что лодка ставила в заливе буи для ориентировки артиллерийских кораблей. А оповестить нас об этом кто-то забыл…
В другую ночь заставило поволноваться очередное замыкание противоминного защитного устройства. Только что сыграли — в сорока кабельтов от занятого противником берега — боевую тревогу для открытия артиллерийского огня. И вдруг на полубаке, у правого клюза, вспыхивает, демаскируя корабль, целый факел.
Проклиная злосчастную размагничивающую технику, поворачиваю корабль на новый курс: надо уходить подальше от берега, пока нас не накрыли фашистские батареи. А на полубак уже кинулись Алексей Павлович Латышев и рабочий-электрик Семен Самуилович Юфа, который оставлен на корабле для присмотра за ненадежной обмоткой и сделался как бы членом нашего экипажа.
Корабль сильно качает. Полубак, захлестываемый волной, оброс на морозе коркой льда. Латышев принайтовал Юфу к леерной стойке. А сам помогает ему копаться в обмотке, держась одной рукой за якорь. Оба в первую же минуту промокли до нитки, потом одежда на них начинает обледеневать.
Но повреждение устраняется, и «Ташкент» возвращается на огневую позицию. Наши снаряды летят в темень непогожей зимней ночи.
«Ташкенту» выделено несколько дней для планово-предупредительного ремонта, срок которого уже давно прошел. Кают-компанейские острословы сочиняют за обедом каламбур: «Наш ППС дождался ППР!» ППС — давнишнее шутливое прозвище П. П. Сурина, образовавшееся из начальных букв его имени, отчества и фамилии.
К шуткам располагает общее настроение. У нас давно не было никаких передышек. Конечно, ремонт тоже потребует напряженной работы. Но все-таки люди смогут какое-то время нормально спать по ночам, отдохнут от бомбежек и обстрелов. Погреемся на солнышке — в Батуми, наверное, уже настоящая весна.
А в Новороссийске погода опять ни на что не похожа. Под вечер вдруг повалил густой снег. Эсминец «Шаумян», тоже отправляющийся в южные базы, скрылся за снежной завесой, едва выйдя из гавани.
Наш выход назначен на 22 часа. Снег валит так, что Фрозе и боцман решают сами стоять «впередсмотрящими» до выхода из Цемесской бухты. Идем самым малым. Чтобы не сбиться с фарватера, штурману приходится еще в бухте пользоваться эхолотом.
Миновав мыс Дооб, внезапно принимаем тревожный сигнал: «Шаумян» сел на камни и просит помощи.
Поворачиваем к бухте Рыбачья, где произошла авария. Но подойти к сидящему на мели миноносцу не дает осадка «Ташкента». Спускаем барказ, чтобы подать на миноносец буксирный конец. Однако никаких тросов не хватает — лидер слишком далеко от терпящего бедствие корабля.
Тем временем получаем радиограмму от командира Новороссийской базы капитана 1 ранга Г. Н. Холостякова: «Спасательные средства высланы. «Ташкенту» следовать по назначению». Оставляем для спасателей поданный на корму миноносца буксир. Больше, к сожалению, ничем не могу помочь кораблю, которым несколько лет назад командовал. Но жизни моряков опасность не угрожает.
…В Батуми солнечно и тепло. Радует глаз яркая зелень. Контраст с Новороссийском особенно разителен после слепящего снегопада, из которого мы вышли каких-нибудь полсуток назад. Однако тишина тыловой базы, о которой все мечтали, скоро начинает тяготить.
— Зенитчики уж на что измотались, а и те ворчат на машинистов: из-за вас, мол, прохлаждаемся, — рассказывает Г. А. Коновалов. — Втянулся народ в войну и не хочет передышек, пока не разбит враг…
Стоило отоспаться, и на уме у всех одно — скорей бы в море.