Потом установили, что это произошло почти ровно в двенадцать часов.
Ни в порту, ни в городе не раздалось сигналов тревоги. Но внезапно ударили наши зенитки, и сразу же загремели по кораблю колокола громкого боя.
Как был, без кителя, я выскочил из каюты на мостик. Увидел — на корабль пикируют самолеты. И в то же мгновение понял, что бомбы уже сброшены — их свист, нарастающий и зловеще близкий, слился с треском автоматов и пулеметов.
Прежде чем я успел что-либо сделать, где-то в корме раздался сотрясший весь корабль взрыв. Мостик стал опрокидываться, уходя из-под ног, и упругая воздушная волна смахнула меня в воду.
Вынырнув, я очутился между причалом и наваливающимся на него кораблем. Какая-то струя несла меня вдоль пирса, не давая уцепиться за щербатый привальный брус. Рядом вынырнул краснофлотец и сразу потянулся меня поддерживать. Помню, как крикнул ему: «Не надо, справлюсь сам!» В этот момент мы оба ухватились за железные ступеньки, которые оказались наружным скоб-трапом корабельной трубы.
Спрыгнув с трубы на пирс, — только туда и можно было с нее попасть — я инстинктивно рванулся обратно к кораблю, соображая, как попасть на мостик. Кто-то остановил меня, удержав за плечо.
С того мгновения, когда я услышал из каюты первые выстрелы зениток, прошло, вероятно, немногим больше минуты. Но «Ташкент» уже лежал на грунте левым бортом к причалу. И только потому, что гавань неглубока, над водой оставались орудийные башни, мостик и рубка, площадка зенитной батареи. На гафеле гротмачты трепетал, как живой, флаг…
Из воды выбирались вымазанные в мазуте люди. На пирсе слышались голоса Орловского и Новика, отдававших какие-то распоряжения. Мне протянули китель, и я машинально его надел (он был с мичманскими нашивками, но это я заметил лишь потом).
Ревели сирены, возвещая запоздавшую воздушную тревогу. Прогремел еще один взрыв — в стороне нефтяного причала. Оглянувшись, я увидел столб дыма. Как оказалось, это взорвались торпеды на стоявшем там «Бдительном».
Вражеских самолетов над портом уже не было. Где-то дальше шел воздушный бой — наши истребители отгоняли фашистов…
Так враг, не справившийся с «Ташкентом» в открытом море, нанес ему смертельный удар у новороссийского причала.
Позже выяснилось, как смогли фашистские бомбардировщики столь внезапно появиться над портом. Двадцать пять — тридцать «юнкерсов» прорвались к Новороссийску со стороны суши, застав врасплох дальние посты противовоздушной обороны. Бомбардировщики прошли на небольшой высоте над долиной, через которую обычно летали к фронту и обратно наши самолеты, и были приняты сперва за своих…
Зенитчики «Ташкента» первыми в Новороссийске открыли огонь. Но отогнать врага от корабля они не могли. А «голубой крейсер» был одной из главных целей всей группы «юнкерсов». Это подтвердили на допросе немецкие летчики, которые выбросились на парашютах с бомбардировщика, сбитого нашими истребителями.
Все можно понять, когда после события, происшедшего мгновенно, проходит какое-то время. Но в первые минуты гибель «Ташкента», хотя он и лежал передо мною, не укладывалась в сознании. Лидер отбил столько вражеских ударов, и такой конец казался чудовищной нелепостью. И все-таки это было фактом: два прямых попадания бомб в неподвижный корабль решили его судьбу.
Кроме Орловского и Новика на пирсе появились Коновалов, Фрозе, Сурин, Еремеев, Балмасов, Фельдман, много старшин и краснофлотцев. По параван-балке выбрался на стенку Латышев, которого катастрофа застала в посту энергетики. Еще в течение нескольких минут из воды и с корабельных надстроек поднимались на причал с помощью товарищей оставшиеся в живых члены экипажа.
В поисках тех, кого недоставало, «ташкентцы» начали нырять в затопленные кубрики. Потом туда спустились быстро прибывшие портовые водолазы. Но они извлекали лишь мертвые тела.
Командиры подразделений пересчитали своих подчиненных. Затем Орловский доложил, что из трехсот сорока четырех человек, числившихся на лидере на 2 июля (из них более сорока находилось в момент налета на пирсе и вообще вне корабля), по предварительным данным, семьдесят семь ранены, а семьдесят шесть погибли или пропали без вести.
Этот предварительный итог стал и окончательным. С тем лишь уточнением, что все «пропавшие без вести» оказались погибшими.
С площадки зенитных автоматов перенесли на пирс тело командира батареи Романа Гиммельмана. Лейтенант лежал на своем посту лицом вверх, не выпуская из рук бинокля, словно и мертвый следил за вражескими самолетами. Доблестные зенитчики вели огонь и после того как в лидер попали бомбы. Те, кого не сбросило с перекосившейся площадки, продолжали стрелять с корабля, уже севшего на грунт, пока самолеты не скрылись из виду…
На своих постах в глубине корабля встретили смерть инженер-механики Александр Иванович Кутолин и Иван Васильевич Колягин.
Латышев слышал последние слова Колягина, произнесенные в телефонную трубку: «Сейчас выясню…» Это был ответ на запрос из энергопоста о том, куда попала бомба. Краснофлотцы, успевшие выбраться наверх, рассказали, что у командира трюмно-котельной группы, когда он говорил по телефону, был рассечен лоб и по лицу текла кровь. Рядом со своим командиром погиб старшина команды трюмных веселый и смелый мичман Федор Андреевич Сапьянов.
Как всегда, поспешил в минуту опасности к машинной вахте политрук БЧ-V, наш скромный и мужественный парторг Василий Иванович Смирнов. И он тоже остался в корабельных «низах».
Там же под палубой погиб главный боцман Сергей Филиппович Тараненко, бросившийся вниз по долгу командира аварийной партии. Успел добежать до своего поста, с которого уже не смог уйти, старшина команды электриков Петр Попко…
Было установлено, что «Ташкент» затонул примерно через сорок секунд после попадания в него первой бомбы. Но многих турбинистов, котельных машинистов, трюмных, которых за минуту до налета видели на верхней палубе и даже на пирсе, гибель корабля застала уже во внутренних отсеках — на местах, определенных им боевым расписанием. По сигналу тревоги они явились на свои посты. И последние их мгновения стали еще одним примером дисциплины и самоотверженности, верности долгу. Моряки задраивали переборки, разбирали аварийный инвентарь, исполненные решимости бороться за жизнь корабля.
Память сохранила мало подробностей следующих трех-четырех дней — они прошли для меня словно в тумане. Моряки поймут состояние командира, которому суждено было остаться в живых, потеряв и свой корабль, и четвертую часть экипажа, не считая раненых.
На кладбище Новороссийска появилась братская могила с надписью на временном памятнике: «Морякам-героям с лидера «Ташкент». Мы провожали до этой могилы наших товарищей не один раз. 3 июля хоронили только двенадцать человек. Остальных позже: водолазы не могли сразу добраться до дальних отсеков. На пирсе вновь и вновь выстраивались шеренги гробов, проводились короткие траурные митинги…
А к соседним причалам подходили переполненные людьми подводные лодки и катера-охотники, которым еще удалось после нас прорваться в Севастополь и вернуться обратно. Гибель «Ташкента» совпала с последними днями восьмимесячной обороны города-героя, сковавшего, оттянувшего на себя огромные силы врага. И, наверное, не только у меня утрата родного корабля и оставление города, с которым долго были связаны все наши дела и походы, слились воедино.
В те же дни дошла до нас печальная весть о том, что Евгений Петров, наш товарищ по последнему, самому трудному, рейсу в Севастополь, сделался жертвой случайной авиационной катастрофы на пути из Краснодара в Москву. «Красная звезда» опубликовала найденный в его полевой сумке неоконченный очерк «Прорыв блокады», строки из которого я приводил выше. Последнее произведение писателя было посвящено «Ташкенту»…
В моей жизни не было ничего тяжелее тех июльских дней сорок второго года. Но я говорил себе, что «Ташкент» погиб непобежденным. И еще никогда я не испытывал такой потребности бить врага. Мне кажется, это было общим чувством, общим стремлением всех членов экипажа.