Кресты скособочились, а гранитные плиты давно покачнулись. Бабушка ищет, но не видит, щупает тёплыми ладонями, но не касается — нет на кладбище креста отца её, нет на кладбище креста мужа её, нет на кладбище креста сына её!..
— Где могила отца? — спрашивает она у луны.
— Не знаю, милая! — луна отвечает.
— Где могила мужа моего? — спрашивает старуха.
— Не знаю, голубушка! — отвечает луна.
— А где могилка сыночка моего, где она, где она, укажи мне, лунушка!
— А спроси, милая, у журавлей улетающих!
— И они побрели дальше...
Так погибали поэты
Начал я напористо добиваться разрешения — взять в руки и прочитать “Дело Павла Васильева” ещё дотридцатилетним, а раскрыл страницы “дела” седым... И то — помог мне, тогда молодой сотрудник КГБ Саша Михайлов, нынешний генерал МВД, Александр Александрович Михайлов: он пособил.
И страшно было читать: два огромных тома, а в них — имена людей, благородных писателей, оклеветанных, уже после гибели, расстрела, Павла. Лицо Павла Васильева изуродованное пытками, перемазанное кровью отрицания и “признания” вины.
Вот Павел Васильев говорит: “Я, что вы захотите, то и подпишу, только перестаньте меня избивать и мучить!”.. И вот, опамятовшись, он, великий поэт у народа русского, да, да, великий, вновь отшвыривает садистские натиски палачей. Он — юный, сильный, умный, как Христос, невероятно красивый энергией дара, таланта, страсти, фантазией воображения и творческой памяти, вступает в неравную битву за собственную жизнь, в битву с подвальными, казнителями, геноцидниками русского народа.
На страницах — пятна запекшейся и выцветшей крови. Ой, много, много злой чепухи наболтала трусливая братия о бесстрашном певце! Как наболтала она о жизни и смерти Сергея Есенина. Но попробовали бы ретивые болтуны, безгрешные стукачи, попробовали бы сами выдержать схватку.
Но много и крылатых легенд сложили о Павле Васильеве его друзья верные и поэты, явившиеся в мир, когда кровавы волны затихли в нашей России на десятилетия, а, предрастрельные стихи Павла поднялись и зазвучали над нашими тропами и дорогами:
Снегири взлетают красногруды...
Скоро, скоро на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом северном краю.
Как можно поднять руку, револьвер, на такое чудо, крик неистовый такой, стон мученический, как? Но не успел Паша, кудрявый, да глазастый, красногрудых северных снегирей обласкать взглядом. Расстреляли!..
Листал, перелистывал я “Дело Павла Васильева” и на ресницы мои скатывались тихие слёзы. Но я ведь и сейчас, ведя строку за строкою по бумаге, почти реву над великолепными трагически беззаветными стихами русского национального гения, соловья неудержимого, пойманного христопродавцами и захлопнутого в смертельную клетку:
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.
О, и следователи не подряд — звери. Тайно выносили из железной камеры золотисто-огненное слово поэта, в мир выпускали: и летело оно, звенело, плакало и народ православный ужасало пережитым. Ветер пороха и свинца ослеплял голубые очи поэта!..
И ты, уважаемый мною читатель, пропусти через сердце своё то, о чём сообщали нам здесь кратко, но вразумительно и скорбно, Владимир Гончаров и Владимир Нехотин, обнаружив неизвестное стихотворение Павла Васильева, узника геноцида над русским народом, обнаружив и расшифровав на материалах Фондов Центрального Архива ФСБ России:
Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду.
Неужель им вовсе нету дела,
Что давно уж выцвели слова,
Воронью на рдость потускнела
Песни золотая булава.
Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоем
Принимаю звание громилы
Если рокот гуслей – это гром.